Путешествия с Геродотом

Черное значит прекрасное

С дакарского побережья к острову Горе местный паром идет неполные полчаса. Стоя на его корме, мы видим, как город, который какое-то время колыхался на гребнях волн, вздымаемых паромным винтом, становится все меньше и меньше, пока не превращается в светлую каменную полосу, протянувшуюся через весь горизонт. В этот момент паром поворачивается кормой к острову и среди гула мотора и грохота разных железяк чиркает бортом о бетонную пристань.

По деревянному молу, а потом по пляжу и далее по извилистой узкой улочке я должен дойти до «Pension de famille», где меня ожидают сторож Абду и молчаливая, сдержанная в движениях и всегда чем-то занятая хозяйка — Марием. Абду и Марием — супружеская пара, ждущая, как видно по силуэту женщины, пополнения в семье. Несмотря на их молодость, это будет уже четвертый ребенок. Абду удовлетворенно смотрит на выразительно выпирающий живот жены, это своеобразное доказательство, что в их доме все в порядке. «Если женщина ходит с плоским животом, — говорит Абду, а Марием поддакивает, — это значит, что творится что-то нещадное, что-то противоречащее законам природы». Обеспокоенные родственники и знакомые начинают расспрашивать, настойчиво выведывать, строить полные опасений, а порой и злорадные домыслы. А так все идет в соответствии с мировым ритмом, и женщина раз в год доказывает свою щедрую и неутомимую плодовитость.

Оба они принадлежат к общности пёль, самой большой этнической группе в Сенегале[34]. Петь имеют более светлый по сравнению с другими жителями Западной Африки оттенок кожи. Потому одна из теорий говорит о том, что прибыли они сюда с берегов Нила, из Египта много-много лет тому назад, когда Сахара была еще покрыта зеленью и можно было безопасно путешествовать там, где сейчас пустыня.

Отсюда еще более обширная теория, получившая развитие в пятидесятых годах XX века в работах сенегальского историка-лингвиста Шейха Анта Диопа, — о египетско-африканских корнях греческой цивилизации, а следовательно — европейской и вообще западной. Поскольку физически человеческий род появился в Африке, то и европейская культура имеет свои корни на этом континенте. Для Шейха Анта Диопа, создавшего обширный сравнительный словарь языков — египетского и уолоф, высоким авторитетом является Геродот, который утверждает в своем труде, что многие элементы греческой культуры заимствованы из Египта и Ливии и что поэтому культура Европы, особенно в том, что касается ее средиземноморской части, имеет африканские корни.

Тезис Анта Диопа совпадает с развитой в Париже в тридцатых годах XX века громкой теорией негритюда. Ее авторы — два молодых в то время поэта: сенегалец Леопольд Сенгор и потомок африканских рабов из Мартиники Эме Сезар. Их поэзия и манифесты исполнены гордостью за свою веками унижаемую белым человеком расу и за то, что они чернокожие, возносили хвалу достижениям и ценностям, которые внесли люди черной расы в мировую культуру.

Все это происходит в середине XX века, в эпоху пробуждения неевропейского сознания, поиска представителями Африки и вообще так называемого Третьего мира своей идентичности, а в случае африканцев — желания избавиться от комплекса раба. Как тезис Диопа, так и теория негритюда Сенгора и Сезара дают понять европейцам (это отражено, в частности, в работах Сартра, Камю или Дэвидсона): наша планета, на которой до сих пор господствовала Европа, становится новым, мультикультурным миром, и другие, неевропейские общности и культуры считают себя вправе и намерены занять достойное и уважаемое место в семье народов.

В этом контексте рождается проблема отношения к Другому. До сих пор всегда рассматривались отношения Я — Другой, когда Другой — представитель моей же культуры. Теперь в отношениях Я — Другой этот последний представляет отличную от моей культуру, он сформирован ею, признает собственные обычаи и ценности.

В 1960 году Сенегал получает независимость. Президентом становится тот самый упоминавшийся выше поэт, завсегдатай клубов и кафе парижского Латинского кварта-да — Леопольд Сенгор. То, что в течение лет оставалось теорией Сенгора и его друзей из Африки, стран Карибского бассейна и обеих Америк, оставалось мечтой, планом возврата к символическим корням, к утраченным источникам, к началам их мира, из которого их грубо вырвали орды работорговцев, на многие поколения бросив в чуждую среду, унижающую и враждебную, теперь впервые могло стать практическим действием, амбициозным проектом, смелым и направленным в будущее.

И Сенгор с первых дней своего президентства начинает готовить Первый всемирный фестиваль искусства чернокожих — Premier Festival Mondial des Arts Nègres. Именно так, потому что речь шла об искусстве всех чернокожих, а не только африканцев; надо было показать его размах, его величие, его универсальность, жизнестойкость и разнообразие. Африканскость служила его источником, всемирность же представляет его сегодняшний масштаб.

Сенгор открывает этот фестиваль в 1963 году в Дакаре. Он должен продлиться несколько месяцев. Поскольку я опоздал на открытие, мест в гостиницах города не осталось, пришлось поселиться на острове, в «Pension de famille», который содержат Марием и Абду, сенегальцы народности пёль, возможно, потомки египетского феллаха, а то и самого фараона.

Утром Марием приносит мне кусок сочной папайи, кружку очень сладкого кофе, половину багета и баночку джема. Хоть она и молчунья, обычай велит утром задать пару ритуальных вопросов: как я спал, выспался ли, не жарко ли было, не кусали ли меня комары, что мне снилось. «А если мне ничего не снилось?» — спрашиваю я. «Это невозможно», — отвечает Марием. Ей всегда что-нибудь снится: дети, гулянье, как она навещает родителей в деревне. Очень хорошие и приятные сны.

Я благодарю за завтрак и иду на пристань. Паром довозит меня до Дакара. Город живет фестивалем. Выставки, лекции, концерты, театры. Здесь и Восточная и Западная, Южная и Северная Африка, здесь Бразилия и Колумбия, весь Карибский бассейн с Ямайкой и Пуэрто-Рико во главе, здесь Алабама, острова Атлантического и Индийского океанов.

На улицах и площадях множество театральных представлений. Африканский театр гораздо менее формален, чем европейский. Везде может собраться любая группа людей и сымпровизировать представление. Нет текста, все — продукт мгновения, настроения, буйной фантазии. Все может стать темой: как полиция ловит шайку воров, как торговцы дерутся за торговую точку, как жены соперничают между собой за благосклонность мужа, который к тому же влюблен в какую-то другую женщину. Содержание должно быть простым, а язык — понятным для всех.

У кого-то возникает идея, он объявляет, что будет режиссером. Режиссер раздает роли и начинается игра. Если это улица, площадь или двор, сразу собирается толпа. Во время действия люди смеются, комментируют, кричат «браво». Когда действие интересное, то, несмотря на страшную жару, зрители стоят и внимательно следят за развитием интриги, но если представление не сложится, импровизированная труппа не сыграется, то театр быстро исчезнет, актеры и зрители разойдутся, оставив место другим, которым, может быть, повезет больше.

Я вижу, что актеры время от времени прерывают диалог и начинают какой-то ритуальный танец, а все зрители присоединяются к ним. Но бывает и так: танцующие вдруг становятся серьезными и сосредоточенными — участие в общем ритме для них существенное и важное событие. А потом танец кончается, актеры возвращаются к диалогу, а зрители, еще минуту назад пребывавшие в трансе, снова веселы, снова смеются.

Театр ассоциируется не только с танцем. Его важный, практически неотъемлемый элемент — маска. Иногда актер играет в маске, но бывает, что он просто держит ее при себе — под мышкой, в руке, даже прилаживает на спину, потому что в этой жаре трудно постоянно закрывать лицо. Маска — символ, артефакт, полный эмоций и значений, она говорит о существовании какого-то иного мира, знаком, знамением, посланием которого является. Маска что-то сообщает нам, от чего-то предостерегает, казалось бы, мертвая и неподвижная, она самим своим видом пытается вызвать в нас чувства, подчинить нас себе.

Сенгор собрал на время из разных музеев тысячи и тысячи масок. В таком нагромождении, в таком сочетании они создали особый, таинственный мир, посещение которого стало ни с чем не сравнимым эмоциональным опытом. Начинаешь понимать, почему маски приобретают такую власть над людьми, гипнотизируют их, парализуют или вводят в экстаз. Становится ясно, почему потребность в маске и вера в ее магическую силу объединяли целые сообщества, позволяли им общаться через континенты и океаны, давали ощущение общности и идентичности, представляли собой форму коллективной памяти и традиции.

Переходя от одной театральной площадки к другой, идя с одной выставки масок и скульптуры на другую, я не мог отделаться от ощущения, что стал свидетелем возрождения великой культуры, появления у нее чувства самоценности, значимости и гордости, осознания своего глобального, универсального масштаба. Потому что там были не только маски из Мозамбика и Конго, но и обрядовые лампочки макумба в Рио-де-Жанейро, и гербы богов-хранителей гаитянского вуду, и копии саркофагов египетских фараонов.

Но вместе с этой радостью возрождающейся общности я испытал и разочарование. Пример: как раз в Дакаре читаю недавно изданную увлекательную книгу американского писателя Ричарда Райта «Black Power»[35]. В начале 1950-х годов некто Райт, афроамериканец из Гарлема, ведомый желанием возвращения на землю предков — в Африку (говорили: в лоно Матери-Африки), отправляется в Гану. Тогда Гана боролась за независимость, бунтовала, митинговала, протестовала. Райт принимает участие в этих митингах, знакомится с повседневной жизнью городов, посещает рынки Аккры и Такоради, разговаривает с торговцами и плантаторами. И видит: хотя у них, как и у него, тот же самый, черный, цвет кожи, они, африканцы, и он, американец, совершенно чужды друг другу, у них нет общего языка, то, что важно для них, ему абсолютно безразлично. По ходу африканского путешествия это ощущение чуждости становится для автора все более непереносимым, он переживает его как проклятие и наваждение.

Философия негритюда как раз старается убрать поделившие мир черных барьеры между их культурами и возвратить ему общий язык и единство.

В «Pension de famille» у меня номер на втором этаже. Какой номер! Большой, весь каменный, вместо окон два отверстия, вместо двери — одно, зато размером с парадные ворота. Есть и широкая терраса, с которой отовсюду, куда ни глянь, видно море. Только море и море. Атлантика. Комнату продувает холодным бризом, и такое ощущение, что живешь на корабле. Остров неподвижен, и в каком-то смысле неподвижно и всегда спокойно море, зато постоянно меняются цвета — моря, неба, дня, ночи. Впрочем, всего: стен и крыш домов в соседней деревушке, парусов рыбацких лодок, песка на пляжах, пальм и манговых деревьев, крыльев постоянно кружащих здесь чаек и крачек. Человека, тонко чувствующего цвета и оттенки, это место поначалу захватывает и ошеломляет, но потом дурманит и тяготит.

Недалеко от того места, где стоит мой отель-пансионат, между большими прибрежными валунами и растительностью видны остатки известковых стен, разрушенных временем и солью. Эти стены и весь остров Горе пользуются самой дурной, криминальной славой. В течение двухсот лет, а может, и больше этот остров был тюрьмой, концлагерем и портом отправления африканских рабов на другое полушарие — в обе Америки и в страны Карибского бассейна. По разным подсчетам, из Горе отправлено до двадцати миллионов молодых мужчин и женщин. Для тех времен число невообразимое! Массовый отлов и высылка людей опустошили Африку.

Континент обезлюдел, зарос бушем и сорняками.

Непрерывно, в течение многих лет из центра Африки до того места, где сегодня стоит Дакар, гнали колонны людей, а оттуда их переправляли на лодках на остров. Часть из них гибли на месте от голода, жажды и болезней, пока они ожидали корабли, которые повезут их через Атлантику. Мертвых сразу выбрасывали в море, где они становились добычей для акул. Побережье вокруг Горе было акульей кормушкой. Хищники кружили вокруг острова целыми стаями. О бегстве нечего было и думать: рыбы поджидали смельчаков, сторожили их ничуть не меньше, чем белые тюремщики. Из тех, кого везли за океан, считают историки, не менее половины гибли в пути. От Горе до Нью-Йорка по морю шесть тысяч километров. Это расстояние и страшные условия путешествия выдерживали только самые сильные.

Отдаем ли мы себе отчет в том, что богатство мира с незапамятных времен создавалось руками рабов? От систем орошения Месопотамии, китайских стен, египетских пирамид, афинского Акрополя[36] до плантаций сахара на Кубе и хлопка в Луизиане и Арканзасе, до угольных шахт на Колыме и немецких автобанов? А войны? С незапамятных времен войны велись, чтобы захватить рабов. Захватить, заковать в колодки, погнать кнутом, сломить волю, почувствовать удовлетворение, что у тебя в собственности есть другой человек. Это важная, а часто и единственная причина войн, мощная и даже явная их пружина.

Те, кто все-таки выживал (говорили, что судно везет black cargo), привозили с собой африканско-египетскую культуру, которая так восхищала Геродота и которая, прежде чем добраться до другого полушария, была описана неутомимым греком в его книге.

А какие рабы были у самого Геродота? И сколько? Как он с ними обращался? Думаю, он был человеком доброго сердца, и они не жаловались на своего господина. Геродот побывал с ними в разных краях, и, возможно, позже, когда он осел в Фуриях писать свою «Историю», рабы служили живой памятью, ходячими энциклопедиями, напоминая ему имена, названия и детали — в том случае, если он что-либо запамятовал, — и таким образом приложили руку к созданию потрясающего богатства этой книги.

Но что с ними стало, когда Геродот умер? Их выставили на продажу? Или они были уже так стары, что вскоре последовали за своим господином в мир иной?