Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

IX. У цивилизации есть пределы. Мы боимся этих пределов. А еще — мы стремимся к этим пределам

Если отмотать все сильно назад, ко временам еще до конфликта между Бурбонами и Священными Римскими Габсбургами, — а эти времена при перемотке вперед напрямую ведут к событиям Наполеоновских войн и затем истории основания Германской империи, которая так вдохновила и одновременно разочаровала Ницше, — если очень быстро мотать сквозь века и столетия, ко временам еще до того, как в эпоху открытия и изобретения греческой трагедии древние греки рассказывали истории и легенды про Силена, стоит миновать эту черту — и все полностью распадается. Вы погружаетесь в своего рода черную дыру — место, где нет ничего вообще.

Много лет тому назад, если отматывать эту конкретную историю до упора, цивилизации Восточного Средиземноморья были уничтожены народами моря. Это была гомеровская эпоха — но не эпоха, когда жил Гомер, а эпоха, когда возникли истории о гомеровских героях. Это времена Агамемнона и Трои. Едва назовешь эти имена — и от них уже веет тайной и великолепием, не так ли? Мы буквально только что говорили про Вильгельма Молчаливого и Анну Саксонскую, но стоит лишь чуточку сменить исторический регистр — и вот мы уже приходим к имени Агамемнон и к месту, которое называется Троей. Это времена микенской цивилизации и хеттской цивилизации. Кто такие народы моря, спросите вы? Этого мы не знаем. Вся эта история уходит корнями в далекое прошлое. Она отсылает к эпохе героев, к Восточному Средиземноморью бронзового века.

Но однажды в XIII веке до нашей эры стало твориться всякое нехорошее.

В годы вплоть до XIII века до нашей эры область Греции и те регионы, где сейчас Турция, были весьма процветающими. Великая микенская цивилизация ковала свое величие. Великая хеттская империя со стороны Ближнего Востока была еще более великой и останавливаться в развитии не собиралась. Росло население, строились великие города. Просто гляньте, сколько сокровищ в шахтовых могилах там продолжают находить археологи. Великие цари Восточного Средиземноморья. У них было что схоронить из ценного. Они строили себе дворцы. Они захватывали рабов, и у них было чем занять этих рабов после того, как они их захватили.

А затем все это благополучие начало таять. Может, слишком быстро росло население. Может, разруха началась с серии природных катаклизмов. Может, после нескольких лет скудных урожаев случался голод. Возможно, одно наслаивалось на другое. Возможно, великая война против Трои, о которой спустя пятьсот лет или около того споет незрячий поэт Гомер, — возможно, этот поход имел место, когда годы упадка только начались и набеги на близлежащие города казались все более привлекательной опцией.

Это, кстати, не выдумка. Не выдумка, что реальная группа реальных людей на этой самой земле, где сегодня, к примеру, обретается город Антверпен, на этой самой земле более трех тысяч лет назад группа людей и правда решила собрать войска и отправиться в поход против настоящего города Трои. Они это сделали. Она и правда была, Троянская война. Мы никогда не узнаем толком, какой она была на самом деле. Но она была. Когда те мужчины вернулись из Трои, дела на родине шли не очень. Города-государства Греции вцепились друг другу в глотки. Все эскалировало по какой-то неумолимой логике, логике эскалации. Всякий, кто испытывал эскалацию в любом виде, знает, что в ней есть своя внутренняя логика. Если вы проходили через эскалацию в каком угодно ее изводе, то знаете это чувство. Небольшая эскалация ведет к еще большей эскалации, а та — к еще большей. Мне кажется, что, когда такое начинается, это чувствуешь. Еще мне кажется, что это чувство эскалации становится соблазнительным — на свой, ужасный манер. Мне кажется, что многие человеческие существа, когда начинают предчувствовать эскалацию, возбуждаются по этому поводу, даже если от этого им неловко и они не очень-то это между собой обсуждают. Но от идеи эскалации они возбуждаются — даже притом, что им страшно. Что-то их тянет на дно, какая-то страсть к разрушению. Мне кажется, что от возможности эскалации и сопутствующего насилия в женских и мужских сердцах начинает укореняться какое-то ликование, какой-то едва ли не эротический дух. Может, это чувство нам очень даже знакомо. Может, это то самое, что показывает нам сатир, выражение его лица на картине Рубенса — желание проваливаться в тартарары, все ниже и глубже.

Грекам — микенцам на излете бронзового века — это чувство должно было быть хорошо знакомо. Был им ведом и страх перед ним. Есть ли страх более реальный, чем тот, который охватывает, когда ощущаешь реальность эскалации? Полагаю, что нет. Этот страх тем ужаснее, что в нем сокрыто желание. Раз так, пусть война — говорите вы. Пусть все рухнет. Пусть разверзнутся небеса. Эскалируем дальше.

А потом, когда маховик уже завертелся, вам хочется сдать назад. Вам хочется вернуться домой, к теплому очагу. Но уже не получится. Эскалация зашла слишком далеко. Размышляя о такой эскалации, я иногда вспоминаю Варшаву. Я думаю о людях, которые выбирались из-под руин Варшавы в конце Второй мировой — после того, как Гитлер залез в тот вагон поезда, чтобы принять капитуляцию французов в том самом месте, где немцы подписывали Версальский договор после своего поражения в Первой мировой. Вторая половина Второй мировой — это период чудовищной эскалации.

Чеслав Милош, великий польский писатель и поэт, в каком-то своем тексте описывает шок от того, как впервые увидел развороченное бомбой здание. Вот оно стоит, вывернутое наизнанку. Случилось что-то необратимое. Личное пространство дома было выплеснуто в публичное пространство города. Это непристойно и пугающе. Тогда-то эскалация и миновала точку невозврата. Когда жители города внезапно как один встают и идут на улицы, чтобы убивать. Они делают так, поскольку охвачены эскалацией. И делают так каждый раз. Просто гляньте на Варшавское восстание, чей конечный результат можно описать лишь как отсутствие такового. Не осталось вообще ничего. Цивилизация, которая там когда-то существовала, была стерта практически подчистую.

Это же было в Антверпене во времена религиозных войн — времена, которые мог наблюдать Рубенс. То, как люди врывались в церкви, чтобы жечь и уничтожать. Реформация была эскалацией. Она высвобождала сатиров, которые не знают слова «хватит», так как быть без тормозов — часть самóй их природы.

В древние времена — времена еще до того, как греки начали разрабатывать свои культовые практики, которые потом выльются в театральную форму, известную как трагедия, — микенцы ополчились друг на друга. Они отправили семь вождей аргосского войска на Фивы. Они рушили собственные города. И в какой-то момент всей этой эскалации народы моря поняли: вот она, благоприятная возможность. Может быть, народы моря — это такие племена из отдаленных областей Восточного Средиземноморья. Может, они пришли из еще более далеких земель. Трудно сказать. Народы моря были проводниками разрушения, а следов после себя проводники разрушения оставляют мало. Микенская цивилизация была стерта в пыль, и хеттская цивилизация была стерта в пыль тоже. Они просто распались, были разъяты на части. Как если бы сама цивилизация заползла обратно под землю — глубоко-глубоко под землю.

С того времени, то есть от микенской и хеттской цивилизаций, до нас дошло несколько обрывочных документов — они предостерегают насчет разрушений и упоминают народы моря. Народы моря грядут, говорится в них, народы моря несут смерть. Народы моря творят зло. Приметила народы моря и египетская цивилизация на юге. От своих посланников они знали слухи о происходившем. Народы моря совсем распоясались — слышали они. Народы моря разоряют земли. Готовьтесь, твердили египтянам, готовьтесь к встрече с народами моря.

Знал ли это все Рубенс? Ответ — нет. О многом из этого он был без понятия. Да и мог ли он такое знать, даже учитывая все эти тома классической литературы, которые буквально валились у него со столов? У него не было нужной археологии. А у нас вся эта нужная археология, которой не хватало Рубенсу, есть. Мы можем прочесть хеттские документы на хеттских клинописных табличках и таблички с линейным письмом Б из Кносса — тоже.

Рубенс не мог полагаться на археологию, у него не было необходимого материала, и поэтому он ничего не знал. Но, опять-таки, он, может, и знал об этих вещах. Может, он узнавал их каким-то собственным способом. Что-то привело его к Силену. Что-то заставило его размышлять о Силене и рисовать его, притом неоднократно. Что-то заставило его заприметить Силена и изобразить Силена — с его коленями, какой он пьяный, жирный и спотыкается. Что-то заставило его разглядеть в фигуре Силена идею тщетности. В некой мрачной истории, восходящей к народам моря, теплилось достаточно жизни, чтобы Рубенс увидел ее и изобразил.

Какое отношение имеет Силен к народам моря — к смерти и разрушению, постигшим древних микенцев и древних хеттов? Ну, какое-то все же имеет. Есть нечто, объединяющее всю эту историю, все эти разрозненные мысли. Царь Мидас реально существовал. Во всем этом мифе о Силене и дружках Диониса это-то и забавно. Царь Мидас реально существовал. От одной мысли, что царь Мидас реально существовал и правда был царем, может слегка пересохнуть во рту. Миф о пленении Силена и предание об алчном царе Мидасе с его жаждой золота — все это восходит к реальной исторической фигуре. Он царствовал еще до Гомера, но позже, сильно позже тех ужасных событий, когда народы моря явились на увядающие земли буквально из ниоткуда и обратили что-то в ничто.

Действительно был такой человек — царь Мидас. Я хочу, чтобы вы это поняли. Мы о нем ничего не знаем. Но действительно был такой человек. Он построил реальное царство. Нашел в реках золото. Скорее всего, миф о царе Мидасе и его магической власти над золотом связан с тем, что он правда был царем и у него правда было много золота. Его царство купалось в золоте. Он был повернут на золоте — как и говорится в преданиях. Он нашел золото в реках и пихал его всюду.

Он был фригийцем и жил в XVIII веке до нашей эры, старина Мидас. Кто такие были фригийцы? Ну, это остатки всех тех цивилизаций, которые были стерты с лица земли, когда пали хеттская, микенская и другие, менее значительные, империи. Это были люди, оставшиеся после пришествия народов моря. Это был смешанный народ, что явился на увядающие земли, оставшиеся от народов моря, и начал строить новую цивилизацию. После народов моря были долгие темные времена, а потом следующая попытка — фригийцы.

Есть одна такая древняя табличка, написанная на фригийском языке — на их собственном языке, который относится к индоевропейской семье подобно древнегреческому или современному английскому. У любого, кто говорит на современном английском, есть что-то общее с историческим царем Мидасом, есть общие языковые признаки. В табличке, написанной на фригийском, можно прочесть слова: «Атес [?] посвятил и вырезал этот камень для Мидаса — защитника народа, царя».

Он был царем и конфликтовал с ассирийцами в Анатолии, что к востоку, и все они пытались отстроить заново те империи, которые развалились, когда за несколько столетий до этого сгинули микенцы, и хетты, и вообще все остальные. Народы моря смели цивилизацию подчистую, до самого основания. Примерно с XII века до нашей эры до VIII века до нашей эры, когда все начало восстанавливаться, в восточном Средиземноморье едва ли найдется хоть что-то существенное в плане цивилизации. И легенда о царе Мидасе — это воспоминание из тех времен, когда цивилизация появилась вновь. Царь Мидас со всем его золотом, и богатствами, и поиском тайны человеческого счастья — это человек, который отстраивает цивилизацию заново. Поэтому он такой алчный. Поэтому хочет знать все-все тайны. После всего этого разрушения, безумия и разорения всего, что было построено, он пытается отстроить нечто величественное заново.

Царь Мидас слышал все эти предания о Золотом веке, который был до него. Может быть, он видел какие-нибудь руины древних цивилизаций — реликты микенцев и хеттов, что встречаются в сельской местности и под новейшими постройками и дразнят новых царей. Поэтому предания о царе Мидасе — это предания об одержимом человеке. Он знает, что бывает с человечеством. Он знает, что прежде было что-то великое. Он хочет знать, каково это — быть великим. А потом Силен говорит ему, что наилучшее для человека — вообще не рождаться, второе же по достоинству (раз уж он, к несчастью, родился) — поскорей умереть.