Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

XIX. В туманном пространстве между жизнью и смертью — пространстве, из которого говорит безмолвие, — обретается великая и безымянная мудрость

Живой ли Силен? Знаю, странный вопрос. Вполне очевидно, что он живой мужчина, каким его изображает Рубенс. Но некоторым образом он и не живой, поскольку не может умереть. Дионис — бог и вечно будет вовлечен в процесс рождения в ритуале, разрывания на части в ритуале и перерождения заново. Нет особого смысла спрашивать, живой ли Дионис, поскольку он все это превосходит. Если чем-то Дионис и является, так это самим жизненным процессом, поэтому он выше того уровня, на котором реально живут. Он глядит поверх жизни и смерти. Наверное, можно сказать, что Дионис существует. Он существует, ибо существуют жизнь и смерть. Можно взглянуть на это и так. Можно сказать, что Дионис существует и что это существование постоянно — в той мере, в какой продолжают вершиться жизнь и смерть. Пока есть существа, вовлеченные в процесс жизни и смерти, будет и Дионис.

А пока есть Дионис, будет и Силен. В этом смысле Силен существует. Его существование обусловлено существованием Диониса. Но он — не живой по-настоящему, поскольку не получает, не получит и не может получить опыт смерти. Силен нужен, чтобы заботиться о Дионисе каждый раз, когда того разрывают на части и затем он соединяется обратно как бог-ребенок. Это состояние непрерывно. Всегда, в каждое мгновение Дионис — это процесс манифестации своей природы как бога-взрослого и бога-ребенка. Он всегда разрываем на части и всегда опять соединяется вместе. И Силен всегда рядом, присматривает за этой мальчишеской природой Диониса — той его частью, которая в каждое мгновение может родиться заново. Выйти из этого процесса Силену не дано.

Чего Силен обретает больше Диониса (чье отношение к жизни — вопрос абсолютно второстепенный), так это меры жизни. Он колобродит поблизости и, кажется, проживает жизнь, без конца удовлетворяя мальчишеские потребности Диониса. Этим же, вероятно, обусловлена и бесконечная природа его усталости. Ни Тициан, ни тем более Рубенс не изображают Силена бойким дионисийцем в средоточии неистовства. Так изображают менад. Так изображают сатиров и нимф. Рубенсу было очевидно, что именно такими — бойкими, полностью вовлеченными в раздолье жизненного процесса, — следует изображать многих персонажей в кругу Диониса. Опьянение сатиров и нимф — это опьянение чрезмерности. Опьянение преизбытка. И еще ебля. Окружающее Силена пьянство отмечено хмельным самозабвением — тех-кого-сейчас-трахнут и тех-кто-будет-их-трахать.

Но Силен не таков. Его опьянение не связано с избытком или самозабвением. Его опьянение не связывает его с жизнью в том смысле, что та выражается или переливается через край. Силеново опьянение уводит его на края, в тени. Помещает его в серую зону между жизнью и смертью. Его опьянение — медленное, тяжеловесное и подернуто дымкой. Он бредет по туманно-расплывчатому пейзажу, будто где-то в потустороннем мире. По крайней мере наш пьяный Силен — существо на пороге. Можно вообразить, что он обитает в пространстве аккурат между жизнью и смертью, в месте, которое ни то ни другое и одновременно — то и другое разом.

Возможно, именно по этой причине Рубенс взглянул на полотно Тициана и избавился от Диониса вообще. То, как Дионис спрыгивает из своей повозки навстречу Ариадне — от этого за версту несет притворством. В конце концов, Дионис не бросается в реальный мир. Не бросается по-настоящему в жизнь. Не бросается навстречу любви. Да и как ему любить Ариадну? Она для него — букашка. Она уже мертва. По бесконечной мерке Диониса не успеет он моргнуть глазом — а она уже рассыпалась в прах. Беглый взгляд слева направо в дионисовой перспективе мог бы длиться и тысячелетие. Одним кивком он способен охватить все то время, за какое родится и сгинет тысяча поколений живых существ. Пока Дионис осматривает свой маникюр или дает какой-нибудь мысли сгуститься и затем раствориться у него в голове, дряхлеет и умирает целое человеческое поколение.

Что-то в этом роде пытался выразить Гомер в «Илиаде», описывая, как Зевс кивает в знак согласия, вот в этом пассаже: «Рек, и во знаменье черными Зевс помавает бровями: / Быстро власы благовонные вверх поднялись у Кронида / Окрест бессмертной главы, и потрясся Олимп многохолмный» (I. 528–530). Неспешное движение его головы — и весь мир содрогается. Пробегая строки Гомера, вдруг поражаешься необъятности этой идеи. Зевс — больше не личность, а сила. Божественное рядом. Или что это такое?

Если рассматривать Диониса как находящегося по ту сторону жизни и смерти, его нужно мыслить именно так — как Зевса, чей поворот головы сотрясает миры. Бытие Диониса — это бытие, манифестирующее саму сущность жизни и смерти. И когда после этого видишь, как он спрыгивает с повозки на манер прекрасного принца, кажется, что это как-то чересчур театрально. Если вы поняли Диониса исходя из полотна Тициана, вам можно простить подозрение, что Ариадна повесилась на том дереве из чистого разочарования. Сам воплощенный бог — это мóлодец, прыгающий с повозки, и только? Истинное значение Диониса и его столкновения с Ариадной Тициан в своей картине не уловил. Что-то он упустил.

На самом деле именно то, что Ариадна повесилась на дереве, и сближает ее с Силеном. Ариадна видела не прыгающего с повозки мóлодца, как у Тициана. Нет, мы должны понимать, что Ариадне мельком явилось нечто истинное, восхитительное, незримое. Божественное явилось ей как-то так, что мы не в силах этого даже представить, — так, что у нас нет для этого слов или образов. Человек не может увидеть Господа и остаться в живых. Но она глядит на его лицо. Ариадне, по какой бы то ни было причине, он мельком является. Божественное открывает себя ей, и это откровение раздирает завесу ее конечности. Она уже не может быть тем существом, каким была прежде. Как и Силена, ее подвели к порогу. Она увидела что-то — немного по ту сторону жизни и немного по ту сторону смерти. После такого ей уже не дано по-настоящему вернуться в мир. Она больше не привязана к миру должным образом. Она начинает видеть, как ткань окружающего ее мира трещит по швам. После такого жизнь попеременно кажется ей лишь иллюзией или слишком реальной, чтобы ее проживать. Для нее это невыносимо. Такое случается, когда тебе мельком является Божественное, когда рвется ткань. В итоге единственный способ опять стать живым — умереть. Таков ужасный парадокс Ариадны. Она смертна. Единственное, что может ее спасти — это ее смертность, которой она должна умереть, чтобы испытать на себе. Она осознаёт, что единственный способ снова вернуться в мир — это умереть. Она достает веревку и затягивает петлю. Забирается на свое дерево. И убивает себя, повесившись на ветвях этого самого дерева, потому что хочет вернуться в мир — после того, как ей мельком явилось Божественное.

Но Силен не может повеситься. Это для него не работает, не может сработать. Наверное, он бы так просто и висел, пока один из сатиров не пришел бы его снять. Они бы снова водрузили его на осла и двинули в лес — к следующей вакханалии. Силен может вешаться на всех оливковых деревьях Греции поочередно — и все равно дионисова шайка опять подберет его для новой гулянки.

Какой-то жизнью Силен живет, но познать опыт смертности во всей полноте ему не дано. А без смертности жизнь недостаточно реальна, чтобы быть настоящей. Вот почему в интерпретации Силена у Рубенса он даже не может выступать участником празднеств. Его к ним не тянет. В нем нет той навязчивой потребности, какую можно расслышать в блеянье всех этих козлов. Козлиное блеянье — это крик самой жизни, к тому же определенно имеющий отношение к ебле. В козлином блеянье слышится тяга к насилию и еще потребность бежать сам-не-знаю-куда через лес. Чего-то особенного этот звук для Силена больше не значит. Только представьте: за тысячу жизненных циклов он слышал его миллион раз. Что еще он может для него значить, кроме скуки бесконечного повторения? Все то же самое, снова и снова, и опять все сначала.

Когда-нибудь видали в лесу козла? Он внезапно издает этот звук и подскакивает всем телом, всеми четырьмя ногами, и кидается из стороны в сторону. Они, козлы, выскакивают из ниоткуда и уносятся в никуда. Им без разницы. Они издают звук и затем начинают скакать, так или эдак. Сама их суть — это блеянье, лесная нужда. Силену это тоже уже безразлично, хотя он и терпит. Он терпит это в достаточной мере, чтобы быть частью происходящего, но недостаточно, чтобы считаться полноправным участником. Он и здесь, и отсутствует. И беспробудно пьет, всегда допиваясь до серой зоны сознания. В этой-то зоне его и рисует Рубенс — с его массивными узловатыми коленями, как он тащится, пробираясь через стелющийся у порога туман.

Он, Силен, только вернулся после краткого плена у царя Мидаса и его допроса. Царь Мидас спрашивал у него, что наилучшее для человека. Отбросим то, насколько этот вопрос царя Мидаса осторожный и утонченный. К чему на самом деле подводит царь Мидас? Что он на самом деле хотел узнать? На самом деле царь Мидас хотел узнать насчет смерти. Он хотел знать, как преодолеть смерть. Ему требовалась какая-нибудь уловка, как выйти из цикла и оказаться выше смерти. Он, царь Мидас, хотел любой ценой обмануть смерть. Он хотел жить и жить. Он осознает, что с его смертью вся его власть и все его желания потеряют смысл. Он делает вывод, что смерть — проблема. Он не ощущал бы эту пустоту, если бы не безусловность смерти. Поэтому царь Мидас предпочитает жить. Такое у него предпочтение. И такое настоящее желание кроется в его вопросе. Он обряжает свой вопрос в изысканную фразу о «наилучшем для человека». Но он даже не в курсе, что это значит — «наилучшее для человека». На самом же деле он хочет познать тайну смерти, этой конечной данности. Он хочет жить дольше отведенного ему времени — в духе или телесно, но лучше телесно.

Силен чует то истинное намерение, которое скрыто в вопросе. Боль жизни ему знакома. Он каждый день слышит в лесу козлиное блеянье и кое-что знает о невыразимых желаниях, его порождающих. Это блеянье исходит из места глубокого и темного. Силен это знает. Знает, что царь Мидас хочет жить да жить. Поэтому он говорит царю Мидасу правду. Смерть — это вообще-то дар. Но ты не способен воспринимать смерть как дар, каковым она реально является. Ты получил дар и ничего так не хочешь, как от него избавиться. Не избавляйся. Стремись к этому дару, если можешь. Будь тем, кто ты есть, — жизнью-к-смерти. Из фальшивого вопроса царя Мидаса Силен извлекает скрытый в нем настоящий и обнажает его, выводит на поверхность.

Из своего теневого существования он изрекает истину, в которой ничего теневого нет. Она чиста и сияет.