Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

XI. Ян Рубенс переживает страсть как любовь, а любовь — как смерть, что может подтолкнуть к мысли, что любовь в некой своей основе неизменно привязана к смерти. И помимо этого, любовь и смерть иногда управляются той причудливой силой, которую можно назвать «исторической милостью»

Ян Рубенс был влюблен, а потом — в бегах. Когда интрижка с Анной Саксонской вскрылась и Яна взяли под стражу, он прибежал обратно к супруге, матери Питера Пауля, и умолял ее простить и помочь. Кто знает, что было в сердце этого человека? Быть может, все эти мытарства взрастили глубоко в душе Яна Рубенса любовь к жене, которую он до тех пор не испытывал. Быть может, тогда пелена любви спала с его очей, и завеса похоти была сдернута, вместе с ними ушла и та мономания, что помутняет рассудок, когда женатый мужчина бросается в объятия другой женщины. Быть может, когда Ян Рубенс вступил в отчаянную интрижку с Анной Саксонской — женщиной, как утверждают источники того времени, непростой, — его разумом завладела единственная страсть, и это заставило его забыть весь остальной мир. Он начал смотреть на все сквозь призму этой мучительной потребности — потребности быть с Анной Саксонской, потребности находить все больше и больше поводов проводить с ней время, работать с ней над проектами, ставить ее в центр своей жизни. Так появилась эта логика — требовательная и неумолимая. Он перестал спрашивать себя, а зачем это все, перестал рассматривать свою жизнь в любом другом свете, кроме как в свете этой потребности. Ему нужно быть с Анной Саксонской — милой Анной, единственной женщиной во вселенной.

Когда интрижка в итоге вскрылась, Ян Рубенс вынырнул из этого переживания, будто очнулся ото сна. Внезапно эта страсть уже не казалась реальной. Внезапно безумное стремление быть с Анной Саксонской утратило всякий смысл. О чем он только думал? В тот момент все эти связанные с Анной Саксонской переживания могли показаться Яну Рубенсу одним безумным помутнением. Ему могло быть невероятно трудно понять самого себя, хотя это, несомненно, был он, тот самый человек, — он, впавший в одержимость Анной Саксонской — женщиной, которая казалась ему теперь настолько фатально ущербной, которая казалась эгоистичной и требовательной женщиной, которая прежде всего казалась абсолютно недостойной всех тех усилий.

Можно только представить, что для Яна Рубенса значило вернуться к собственной жене со стыдом и мольбой. Можно только представить, что произошло внутри Яна Рубенса, в его мыслях и чувствах, когда он получил от супруги, Марии Рубенс, письмо, в котором та говорила, что все прощено и в любых житейских неурядицах она будет на его стороне. Это потрясающее, можно даже сказать героическое письмо от Марии Рубенс Яну Рубенсу, и в нем говорится именно это. Или, быть может, это письмо напыщенное и слабое, и за него просто неловко. Сложно сказать. Но письмо существует. Оно фигурирует в исторических записях. Что-то во мне хотело бы назвать это письмо героическим — по той простой причине, что в нем видно большое сердце. Оно, как говорится, великодушное. Такое письмо мог написать лишь человек без обычных запасов гнева и горечи. Так мы по крайней мере можем предполагать.

На самом же деле узнать, чем было мотивировано это письмо, невозможно. Может, письмо, которое Мария отправила Яну, — это такая извращенная месть с претензией на мученичество. Возможно, она купалась в лучах своей праведности. Может, так она самоутверждалась над ним, вбивая мужу в голову, какая она мужественная и стойкая, — а тот очень хорошо понимал, что он трус и у него мелочные страсти. На самом деле трудно вообразить, чтобы Мария Рубенс действовала лишь из любви к всеобщему благу, чтобы ее способность к широким, благородным и великодушным жестам была настолько бездонно глубокой. Так что она, Мария Рубенс, останется для нас загадкой — как и многие женщины той эпохи, которые все были стерты из памяти, если только их жизни не повлияли на мужчин в этих жизнях, как останутся по большей части загадкой Ян Рубенс и конкретные мысли его сына, Питера Пауля Рубенса, об опальном отце.

Ян Рубенс. Человек, чье значение для истории — в том, что он был отцом знаменитого живописца. Его значение нам известно. Но это значение — не его. Он важен как тот, кто привел в мир кого-то еще. Может ли вообще мужчина реализоваться, лишь будучи отцом кого-то великого? Довольно ли этого? Нетрудно почувствовать к Яну Рубенсу даже некое восхищение — попросту потому, что он это сделал, произвел на свет великого сына — сына, которому будет дивиться весь мир. Он достоин восхищения за то, что он сделал, — хотя и неясно, что это было конкретно. Неясно даже, есть ли вообще какое-то отношение между специфическими качествами отца и достижениями сына. Отвратный отец может произвести на свет великого сына или великую дочь. У прекрасных отцов бывает отвратное потомство, а бывает и не отвратное. Явной зависимости тут нет. Почему — никто не знает.

И все-таки это настоящее достижение — просто быть отцом человека, который позже нарисует портрет Силена. Даже если и незаслуженное. Даже если наше восхищение нельзя связать с чем-то конкретным, что сделал Ян Рубенс, все равно достижение засчитано. Тут все похоже на принцип действия милости. Милость нисходит не почему-то. Будь для нее причина, ее можно было бы «заслужить». А заслуженная милость — это не милость вовсе. Если вы стремитесь к милости и пытаетесь ее заполучить, то рассматриваете ее как награду, а она не награда. Парадокс милости — в том, что она должна нисходить безо всякой причины. Иногда — и довольно часто — благодать нисходит даже на скверных и недостойных. Без этого все потеряло бы смысл. И все-таки сам тот факт, что она нисходит на скверных и недостойных, грозит лишить ее смысла, делает ее непостижимой настолько, что как бы даже ненастоящей. Такая вот непростая мысль.

Возможно, милость — это нечто, что противится схватыванию в мысли. Но ведь мы ее видим? Видим ли мы это в мире — то, как невозможная милость и впрямь затрагивает людей мира неисповедимыми путями? Видим ли? В моменте мы замечаем, что и почему происходит, даже если мгновенно теряем мысль, даже если не можем заземлить ее достаточно, чтобы подобрать и исследовать. Она ускользает. Милость является и затем ускользает — прежде, чем мы вообще способны понять.

Может, на Яна Рубенса снизошел некий вид исторической милости. Последующие события в жизни его сына задним числом дополняют историю самого Яна Рубенса и меняют его. Он ничего не делает. Когда это все происходит, он уже в могиле. Ян Рубенс скончался в 1587-м. Это конец истории для него. Но не конец истории в принципе. Питер Пауль Рубенс родился в 1577-м, и на момент смерти отца ему было десять. Какие бы смутные надежды ни лелеял Ян Рубенс, он умер, ничего не зная. Возможно, умер сломленным человеком. От прежних симпатий к анабаптизму он не отказался. Он бежал из Антверпена под громы религиозных войн. Весь светясь жизнью и ее возможностями (стоит полагать), он ввязался в безумную интрижку с этой женщиной, Анной Саксонской. А потом был уничтожен. Был испытан на самом пределе. Умрешь ли ты за все это? Умрешь ли за Анну Саксонскую и тот образ жизни с его возможностями, что хранил в сердце? И он сразу же спасовал. «Я отрекаюсь, — сказал он. — Я пас. Я хочу жить. Хочу вернуться к той жизни, которой жил раньше». Он сломался. Ян Рубенс сломался и от всего отказался. После этого, когда он был освобожден из тюрьмы и стал жить с семьей в Зигене, где было относительно безопасно и где он мог скрыться от исторических неурядиц, которых с него было довольно, стоит полагать, он стал полностью и окончательно сломленным человеком.

И затем, вопреки всему, что он реально наделал и чему угодно из того, что он реально заслужил, на Яна Рубенса нежданно-негаданно начали изливаться явления милости. Полагаю, что первое такое событие было личным. Оно касалось личных отношений — того, как индивиды могут вдруг подняться и стать больше. Мария Рубенс — именно такой человек, и без разницы, как часто мы ее в чем-то подозреваем или даже в ней сомневаемся. Обладала ли она дьявольской способностью просчитывать игру жизни на десять ходов вперед, планировала ли как-либо свой поступок в качестве акта милости? Тогда, конечно, это уже не милость. Тогда мы можем все у нее отнять — берем ее милость назад, а ее называем самым злокозненным из всех демонов. Значит, она виновна, она использовала мужний стыд как орудие собственного возвышения. Значит, она — чудовище, более расчетливую женщину трудно себе и представить.

Или, может, она просто слабая. Она хотела вернуть мужчину и была готова пресмыкаться перед начальствами и властями, простить весь эгоизм и мелочность своего мужа, потому что у нее недостало силы просто уйти. Может, она была просто женщиной в ловушке исторических обстоятельств. Она была загнанной в ловушку женщиной без права голоса, и у нее был единственный путь вперед — униженно пытаться восстановить ту семейную жизнь, которая у нее была, прежде чем все окончательно развалилось. Что еще она могла сделать — женщина в XVI веке? Тогда ее письмо — это еще одно печальное свидетельство, что значило быть женщиной в эпоху, когда быть женщиной значило быть в тюрьме и в клетке.

Но мы не можем отнять этого у Марии Рубенс, не можем отнять этого письма целиком. Та часть, которая в момент милости хочет выразить ей недоверие, задавлена самим фактом случившегося. Она все-таки написала это письмо и, что важнее, последовала написанному. Написанное в письме значило для Марии Рубенс жизнь, полную боли и самопожертвования. И так все и было. Она написала это письмо и уползла обратно в нору жениного страдания. В 1587 году ее муж Ян Рубенс скончался — забытый человек, впавший на тот момент в немилость из-за своей абсолютно катастрофической интрижки с Анной Саксонской — в немилость (не-милость), приведшую к его долгому заключению и отречению от всего, за что он когда-либо поручался. Так что это письмо — акт высшего самопожертвования.

Но это письмо — еще и огромный вызов. Она это сделала. Бросила вызов истории. Она оспорила приказ Вильгельма Молчаливого казнить Яна Рубенса. Бросила вызов эгоизму мужа. В письме Марии Рубенс есть упрямо-безмерная сила, которая даже по прошествии веков все еще вызывает трогательное чувство. В этом письме она жива, а ее супруг, малодушный Ян Рубенс, для нас теперь мертвее мертвого. Она, Мария Рубенс, — самое что ни на есть орудие милости, а он, Ян Рубенс, — попросту недостойный ее объект.

И за этим последовал еще и второй акт милости, которую история ниспослала задним числом. Сын Яна Рубенса, Питер Пауль Рубенс, начал рисовать. И в рисовании Питер Пауль что-то нашел. В Питере Пауле Рубенсе было великое. К примеру, он нарисовал ту картину с Силеном. И дальше — как если бы сами пары́ масляных красок и реагентов с этой картины унеслись в истории вспять и сотворили некую милость. Это нечто переносится на отца, возвышает и очищает его. Внезапно, и уже посмертно, отец оказывается причастен к этому величию — хотя он вообще ничего не сделал, ничего не изменилось, и обстоятельства его жизни, его немилости и того, что он трусливо оставил все, за что однажды боролся, не изменились. Все осталось прежним. Но изменился Ян Рубенс. Свершился акт исторической милости.