Рафферти

Глава двенадцатая

Она сидела как раз на середине между выходом и свидетельским креслом, поэтому ей хорошо был виден Рафферти. Слегка наклонившись вперед и не сводя взгляда с Эймса, он невозмутимо отвечал на задаваемые ему вопросы. На нем была тонкая полотняная рубашка, сшитая вручную за границей, сделанный на заказ без единой морщинки костюм, за который, она знала, заплачено не менее двухсот долларов, и двенадцатидолларовый приглушенных тонов галстук, свидетельствующий о хорошем вкусе. Знала, что брюки у него не на ремне, а на подтяжках, на пиджаке однобортного покроя столько пуговиц, сколько полагается, а туфли, в которые были обуты его ноги, сделаны по его собственной колодке в Лондоне и стоят сто десять долларов. Волосы у него сзади были аккуратно подстрижены, а гладкое лицо, она не сомневалась, чисто выбрито и в самую меру припудрено.

Тихим, ровным голосом Рафферти спокойно отвечал на вопросы, лишь изредка используя в речи жаргонные выражения. Десять лет. Фигура у него не изменилась: невысок, чуть тяжеловат, но толстым его не назовешь. Лицо гладкое, и даже редкие морщины, что появились вокруг глаз, были едва приметны. Волосы, все еще разделенные пробором с правой стороны, были без единой сединки и лишь чуть поредели над невысоким лбом. А вот руки, хоть маникюр и был сделан безупречно, все равно оставались руками рабочего. За эти десять лет он совсем не состарился, даже не изменился. И по-прежнему мало чем отличался от провинциала. И все же человек, который сейчас выступал перед комиссией, был вовсе не тот, кого она встретила десять лет назад. Совсем другой человек. Может быть, выглядели они одинаково, но и одежда, и манеры, и даже голос были разными. Да, может быть, выглядели они одинаково, нынешний Джек Рафферти и Джек Рафферти десятилетней давности, — все равно это были разные люди. Совсем разные. Даже сейчас она помнила все подробности, все…

Томми позвонил ей в театр во время антракта. Мюзикл шел всего неделю, и на этот спектакль возлагали большие надежды. Джил впервые получила сольную партию, но уже сумела преодолеть первые страхи и волнения, неизбежные в таких случаях. Она знала, что голос у нее небольшой, но публике — и что еще важнее, режиссеру, — она как будто нравится, и чувствовала себя отлично. Перед премьерой ей изменили имя на Джил Харт и под этим именем ее стали объявлять. Нет, не на больших афишах, пока только в программах. Поет Джил Харт.

Ее зовут к телефону, сказал ей помощник ведущего. Она вошла в кабинку возле выхода.

— Привет, девочка, — сказал Томми. — Как жизнь?

— Великолепно, — ответила она. — Просто великолепно, Томми.

— Ну и прекрасно, — сказал он. — Послушай, девочка, ты свободна после спектакля?

Джил ответила не сразу — только что договорилась с двумя хористками пойти вместе в ресторан.

— Послушай, — повторил он, не ожидая ответа, — что бы там ни было, отмени, ладно? Мне нужно, чтобы ты помогла мне в одном деле.

Она опять ответила не сразу, но в конце концов согласилась. Ведь это Томми помог ей получить роль. И посоветовал переменить имя — начать новую жизнь с этой новой роли.

— Пожалуйста, Томми, — сказала она. — Ты же знаешь, все, что могу.

— Дело это важное, девочка, — пояснил он. — Ко мне явился один парень с Запада, птица немалая. Я хочу устроить для него небольшую пирушку. Вчера мы были у вас на спектакле, он потом сказал мне, что ты ему очень понравилась. Вот я и решил сделать ему небольшой сюрприз. Он мне позарез нужен. Пригласи кого-нибудь из ваших девиц, мы после спектакля за вами заедем. Сходим куда-нибудь поужинать, а потом посидим у тебя.

— Хорошо, Томми, — согласилась она. — Мне бы только не хотелось, чтобы это дело затянулось допоздна да еще закончилось скандалом. Нам завтра рано на репетицию. Тут затеяли кое-какие изменения в последнем…

— Конечно, конечно, — перебил ее Томми. — О чем говорить, девочка? Никакого скандала. Не тот человек Рафферти, можешь быть уверена. Значит, ищи подружку, а мы приедем.

— Не назовешь ли ты сам, кто тебя интересует, Томми?

— Нет, девочка. Выбирай любую, но, конечно, не очень уж страшную. Она проведет вечер со мной, а ты будешь развлекать Рафферти.

Он повесил трубку, она пошла на сцену, и только когда занавес упал в последний раз, вспомнила об этом разговоре. Найти подходящую девушку среди хористок особого труда не составляло.

Когда Джил и ее приятельница Мейвис, высокая худая блондинка, около половины двенадцатого вышли из театра, их уже ждали. Но Рафферти она заметила, лишь когда Томми, шагнув вперед, с улыбкой представил его.

Рафферти стоял в свете уличного фонаря. Джил никогда не забудет того впечатления, которое он произвел на нее в эту их первую встречу.

Шляпу он держал прямо перед собой, стиснув в руках. На нем был измятый темный костюм, стоптанные коричневые ботинки, а рукава его голубой рубашки сантиметров на пять, по меньшей мере, высовывались из-под рукавов пиджака. Пестрый галстук, завязанный нелепым узлом, был схвачен огромной булавкой с его инициалами. Постричься ему тоже не мешало бы, но выбрит он был чисто. Пока Томми представлял его, лицо Рафферти оставалось совершенно безучастным. Он был типичный провинциал, похожий, как две капли воды на тех, кого ей доводилось встречать, и она почти не сомневалась, что вот-вот он зальется краской и начнет заикаться. Но он только молча поклонился. И еще она заметила, что он, не отрываясь, смотрел на нее своими задумчивыми темными глазами, ни разу не поглядев в сторону Мейвис.

— Я обещал Джеку пошататься по городу, — весело сказал Томми. — Вы, девочки, наверное, тоже проголодались, поэтому куда бы нам направиться? В «Линди» или «Сарди», а может, вы сами…

— «Медный брус» не устроит? — предложила Мейвис, глядя на Рафферти.

Томми ответил ей неприязненным взглядом, и Джил поспешила вмешаться. Она знала, что, кто бы ни был этот человек, Томми он нужен, а ей хотелось помочь Томми. Тихонько толкнув Мейвис ногой, она сказала:

— Нам все равно куда, Томми. Может, вы что-нибудь предложите, мистер Рафферти?

— Здесь Томми хозяин, — пожав плечами, отозвался Рафферти.

Тогда Джил назвала один ресторанчик в восточной части города. Заведение это славилось отличной едой, но актеры туда ходили редко, потому что огни там всегда были притушены и нельзя было различить, кто сидит за соседним столиком. Ей хотелось угодить Томми, но очень уж не радовала возможность появиться в более фешенебельном месте в сопровождении его приятеля. Попадись я в сопровождении такого типа полицейским, подумала она, не миновать мне штрафа за приставание к мужчинам на улице.

Томми подозвал такси.

К тому времени, когда они устроились за столиком и Томми заказал бутылку шампанского, Мейвис немного повеселела, и даже Джил решила, что вечер может оказаться приятным. За ужином Рафферти говорил очень мало. Когда принесли счет, Томми поспешил расплатиться сам и, шлепнув Рафферти по плечу, не позволил дожидаться сдачи.

— А теперь, — сказал он, — мы можем поехать в ночной клуб или, если вы не против, к Джейн. Посидим, выпьем, послушаем музыку. Что скажешь, Джек?

— Я не очень люблю ночные клубы, — ответил Рафферти. — А разве вы не Джил? — без улыбки обратился он к ней.

— Еще на прошлой неделе я была Джейн, — засмеялась она. — Джейн Кафов. Но Томми придумал мне новое имя. Теперь я Джил Харт. Томми решил, что в театре имя должно быть благозвучным.

— А как же мне называть вас: Джейн или Джил?

— Называй ее «милочка», — захохотал Томми.

— Джил, — ответила она. — Теперь это мое единственное имя. Навсегда.

— Идет, — согласился Рафферти. — Буду называть вас Джил.

— А я вас Джек.

— Отлично, — рассмеялась Мейвис. — Джек и Джил. Что случилось? Кто кого заворожил?

Джил тоже хотела было засмеяться, но, подняв глаза, увидела, что Рафферти вдруг покраснел. Когда они вышли из ресторана и пошли впереди, он бережно держал ее под руку.

Вечер обещал оказаться одним из самых тоскливых в ее жизни.

Играл проигрыватель, Томми и Мейвис танцевали, а Рафферти, сидя на диване, пил виски с содовой и почти все время молчал. Виски, по-видимому, не оказывало на него никакого действия, он оставался таким же сдержанным. Джил пригласила его танцевать, но он помотал головой — не умеет. Он устал, сказал он, лучше он посидит и послушает музыку.

Когда Джил была на кухне, туда вошел Томми, закрыв за собой дверь.

— Что с ним? — спросила она, кивнув в сторону комнаты. — Можно подумать, что у нас тут поминки.

— Не беспокойся за него, девочка, — ласково обняв ее, тихо сказал Томми. — Можешь мне не верить, но это действительно большой человек. По-настоящему большой. Председатель лос-анджелесского комитета профсоюза транспортных рабочих. А придет время, и он станет одним из самых крупных боссов в стране.

Ей и раньше доводилось встречать профсоюзных лидеров, но ни один из них не был похож на Рафферти. В большинстве своем это были пронырливые и вместе с тем непокладистые итальянцы или ирландцы, которые отлично ориентировались в Нью-Йорке и на Бродвее чувствовали себя как дома. Она знала, что у Томми какие-то дела с профсоюзниками, и, хотя никогда не задавала ему вопросов, а он сам очень редко рассказывал ей о своих делах, профсоюзы и рэкет казались ей тесно связанными и, естественно, ассоциировались с нарушением закона. По крайней мере, те профсоюзные лидеры, с которыми ее знакомил Томми, ничем не отличались от гангстеров и рэкетиров.

— Он всегда такой разговорчивый? — насмешливо спросила она.

Томми взглянул на нее с самым серьезным видом и покачал головой.

— Это один из умнейших людей, которых я когда-либо знал, — сказал он. — Не ошибись, малютка, Джек Рафферти очень неглуп. Может, с виду он и кажется простачком, но в действительности голова у него золотая. Большой он человек, а будет еще больше. Он может сделать мне много добра, девочка, много добра. Вот почему я прошу тебя быть с ним полюбезнее.

— Я стараюсь, — ответила она, — но только никак не могу разгадать его желаний. Он совсем не обращает на меня внимания, сидит, слушает музыку и пьет. С Мейвис он и тремя словами за весь вечер не обмолвился.

— Он всегда такой. Но ты ему нравишься. Я это вижу. Ты ему нравишься, девочка.

— Странная у него манера выказывать свои симпатии, — заметила она.

— Послушай, девочка, — принялся убеждать ее Томми, — этот человек значит для меня немало. Он важная персона. Очень важная. Через несколько минут я исчезаю, и ты скажи Мейвис, чтобы она ушла вместе со мной. Если Джек пожелает остаться, пусть остается. Мне нужно, чтобы ты…

Отпрянув, она в недоумении уставилась на него.

— Что? Ты хочешь уйти и оставить этого типа со мной? Еще чего? Меня совсем не устраивает…

Приложив палец к ее губам, он схватил ее за плечо.

— Слушай, девочка, он тебя не изнасилует, не бойся. Не такой это человек. Мне просто нужно, чтобы ты…

— Я не боюсь, что меня изнасилуют, — перебила она. — Я боюсь умереть со скуки.

— Все будет в порядке, — успокоил ее Томми. — Не бойся. — Он опять стал серьезным. — Я же сказал тебе, что для меня это важно. Он может оказаться чертовски полезным, а если говорить честно, мне самому пока не удалось расположить его к себе. Вот я и прошу, чтобы ты мне помогла. Ты ему, по-видимому, нравишься, мне нужно, чтобы ты была с ним полюбезнее. Он, наверное, помалкивает из-за нас с Мейвис. Эти ребята с Запада все какие-то чудные. Так или иначе, сделай это для меня, малютка, идет?

— Пожалуйста, Томми, — согласилась она. — Я буду стараться изо всех сил. Но если желаешь знать мое мнение, то больше всего ему, по-моему, сейчас хочется добраться до постели в своем отеле.

Вслед за Томми она вошла в гостиную и увидела Рафферти возле проигрывателя: он менял пластинку. Поймав взгляд Мейвис, она увела ее в ванную.

— Томми хочет через несколько минут смотаться, — сказала она, — и просит, чтобы ты ушла вместе с ним, ладно?

Мейвис свистнула.

— Не возражаю, — ответила она. — А как насчет этого парня? Он остается?

— Не спрашивай и делай, что велит Томми, — ответила Джил.

Мейвис выразительно передернула плечами.

— Твои друзья — мои друзья, милочка.

Через полчаса Томми, допив стакан, встал и потянулся.

— Мне пора, Джек, — сказал он. — А ты можешь остаться с девушками, если хочешь. Они ведь до зари не ложатся.

Рафферти был в нерешительности.

— Может, мне тоже лучше…

— Ночь только начинается, — сказала Джил, стараясь подавить зевок. — Сидите, куда спешить. Я налью вам еще виски.

Он отдал ей стакан и снова уселся на диване.

Когда Джил вернулась из кухни, Томми в комнате уже не было. Исчезла и Мейвис.

— Она ушла с Фаричетти, — объяснил Рафферти, принимая стакан. — Сказала, что ей пора, и они отправились вместе. — Он чуть помолчал, глядя на свой стакан. — Может, мне тоже лучше уйти?

Она стояла перед ним, смотрела на него сверху вниз и думала: боже мой, он ведет себя, как мальчишка. Он и вправду выглядел молодо, но она догадывалась, что ему не меньше тридцати лет. Должно быть, столько, раз Томми сказал, что он важная птица. Впервые с той самой минуты, как их познакомили, она посмотрела ему в глаза, улыбнулась, а потом, рассмеялась.

— А может, вам лучше остаться? — спросила она, усаживаясь на диван рядом с ним. — Вы ведете себя, как маленький мальчик, который в чем-то провинился. А может, вы и вправду маленький мальчик?

Он тоже посмотрел ей прямо в лицо и в свою очередь улыбнулся. Эта улыбка совершенно преобразила его лицо. И не только лицо, а весь его облик. Она придала ему обаяние, непосредственность, живость.

— Нет, мэм, — ответил он, — я не маленький мальчик. Я уже давно вырос.

— Расскажите мне о себе, — попросила она.

— Меня зовут Джек Рафферти. Я живу в Лос-Анджелесе. Я… — Он помолчал несколько секунд, внимательно глядя на нее. — Я женат, у меня трое чудесных ребят. В Нью-Йорк я приехал на несколько дней. Я возглавляю городской комитет профсоюза транспортных рабочих. А теперь вы расскажите о себе.

— У меня, как вам уже известно, два имени. Но мы остановимся на Джил. Родилась я в Нью-Йорке, выросла в Нью-Йорке и люблю этот город. Я не замужем, и мне двадцать лет. Работают в театре. Живу одна и надеюсь, если научусь не спотыкаться на сцене, в один прекрасный день стать актрисой. Настоящей актрисой. Если сумею петь немного лучше, может, стану певицей. Пью я немного; должна следить за фигурой. Из всех видов спорта люблю, пожалуй, только бейсбол. Вот и все. И хватит обо мне. Давайте говорить про вас. Вам нравится Нью-Йорк? Вы здесь впервые?

Рафферти поставил свой стакан и повернулся к ней.

— Нет, — ответил он, — я часто бываю в Нью-Йорке. Я был здесь много раз. Я, вероятно, — он снова улыбнулся, и ее снова удивило, как улыбка преобразила весь его облик, — я, наверное, кажусь вам жутким провинциалом, — продолжал он, — а ведь я каждые две недели провожу день-два в Нью-Йорке. Просто я всегда очень занят. У меня нет времени на ночные клубы или что-либо подобное.

Он чуть отодвинулся и повернулся к ней лицом. Секунду он смотрел ей прямо в глаза, и она еще раз убедилась, что он не лишен привлекательности. Лицо у него было простоватое, не красивое и не уродливое, но глаза прозрачные, широко расставленные, а чуть искривленный нос подчеркивал силу его характера. Взгляд открытый. Впервые она обратила внимание на его руки: большие и мускулистые, ногти безупречной чистоты и коротко подстрижены. Это были сильные выразительные руки, они находились в постоянном движении, не лежали спокойно. Руки рабочего, но рабочего, который уже не занимался физическим трудом.

— Вы давно знаете Фаричетти? — спросил он.

— Это мой старый друг. А почему вы спросили?

Он снова ответил не сразу и вопросительно поглядел на нее. Заговорив, он продолжал смотреть ей в глаза.

— Он сказал мне, что, если я захочу, я могу спать с вами. Это правда?

Вопрос был настолько неожиданным, что секунду она сидела неподвижно, ошеломленная его бесцеремонностью. Он же продолжал смотреть на нее все с тем же непроницаемым выражением.

— Что ж, — наконец произнесла она, — боюсь, ваш приятель Томми Фаричетти немного ошибается. Как могли вы подумать…

— Я ничего не думаю, — перебил ее он. — Просто вы сказали, что он ваш друг. Вот я и передал вам его слова. Я увидел вас вчера на спектакле и сказал ему, что вы мне нравитесь. Он ответил, что знаком с вами и что, если я хочу, он может устроить это для меня. Я просто передаю его слова, нечего на меня обижаться. Я решил узнать, правда это или нет.

Она ужасно разозлилась на Томми, но в то же время разговор ее чем-то позабавил. Если это новый подход, то уж определенно в нем есть своеобразие. Она-то ожидала, что, оставшись с ней наедине, он немедленно обнаружит свои желания, и была уверена, что ей будет не так уж трудно поставить его на место. Но от такой прямоты она просто растерялась. И главное, Рафферти, по-видимому, нисколько не был этим смущен.

— Томми следовало бы знать меня лучше, — сказала она. — И вам, кстати, тоже не мешает. За кого вы меня принимаете? Вы что, думаете, раз девушка работает в театре, значит, она готова спать с первым встречным? Вы думаете…

— Ничего я не думаю, — повторил Рафферти по-прежнему ровным голосом. — И, честно говоря, до вас я не знал ни одной актрисы. Вы первая. Я просто передал вам то, что сказал Томми. Если вы говорите, что он ошибается, я охотно вам верю.

— Конечно, ошибается, — подтвердила она. — Можете мне поверить. Очень даже ошибается. Просто не могу понять, как у Томми повернулся язык сказать такое…

— А я могу, — перебил ее он. — Я очень нужен Фаричетти в делах, в которые до сих пор не хотел вмешиваться. Вот он и пытается мне услужить или, по крайней мере, думает, что оказывает услугу.

— Но это не услуга мне, — резко сказала Джил.

— Вот как? — рассмеялся он, но не сделал попытки дотронуться до нее. — Вот как? Ну, не так уж я плох.

Она вдруг тоже рассмеялась.

— А я этого и не сказала.

— Вы не обидитесь, если я задам вам еще один вопрос?

— Задавайте, — позволила она. — Я ведь обижена не на вас, а на Томми. Я никогда не умела обижаться одновременно на двух людей.

— Вы живете с Томми?

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, вы же понимаете…

Она встала и подошла к проигрывателю.

— Нет, — ответила она, — не понимаю. Разрешите мне сразу кое-что вам объяснить. Прежде всего о себе. У меня нет привычки спать с первым попавшимся. Я не проститутка и не ищу развлечений, если вы понимаете, что это значит. У меня были друзья, будут, наверное, и дальше. Но какие у меня с ними отношения, это мое личное дело. Томми я никогда не любила, но он для меня добрый и верный товарищ. Он многое для меня сделал и был мне почти — я знаю, это звучит банально, — он был мне почти отцом. Обещая меня вам, он, конечно, допустил ошибку. Наверное, вы действительно очень нужны ему.

Сказав это, она вдруг сообразила, что если бы Томми убедил ее, что это дело крайней важности для него, она бы наверняка переспала с этим человеком. Но Томми не имел права хвастаться и обещать…

— Я же сказал, что я ему нужен, — подтвердил Рафферти. — Ладно, забудем Фаричетти. Наверное, он ошибся. Поэтому я хочу кое-что вам сказать. Можете считать меня дураком, но я рад, что он ошибся. Вы кажетесь мне славной девушкой. Чертовски славной. А теперь, если вы нальете мне еще стаканчик, я выпью и пойду. Постараюсь добраться до своего отеля и поспать хоть парочку часов. В восемь утра у меня деловое свидание.

— А у меня репетиция в девять, — сказала Джил. — Но я налью вам и выпью вместе с вами.

Через двадцать минут он поднялся, взял шляпу, и Джил пошла к двери проводить его. Тут она впервые заметила, что он всего на два-три дюйма выше нее, но что если научится покупать вещи, то будет выглядеть вполне респектабельно.

Уже взявшись за дверную ручку, он на секунду замешкался, и вдруг протянул ей руку.

— Приятно было познакомиться с вами, — сказал он. — Спокойной вам ночи.

У него были крепкие сильные пальцы, и она ощутила непривычную дрожь, когда он пожал ей руку. Через минуту он ушел, и она вернулась в комнату.

Рафферти пробыл в Нью-Йорке еще шесть дней, и они виделись ежедневно. Так начались их отношения, странные, необычные отношения, в которых она до сих пор не разобралась. На следующий же день после их первой встречи он повел себя как любовник. Когда она утром пришла в театр, за кулисами ее ждала дюжина алых роз. На карточке было только имя: «Джек».

Днем он позвонил ей. Ему повезло, она оказалась дома. Он не назвал себя — в течение всех десяти лет их связи он ни разу, когда звонил, не назывался, считая, по-видимому, что никто другой ей звонить не может, — а просто поздоровался.

Она ответила, и наступило долгое молчание.

— Можем ли мы встретиться сегодня после спектакля? — наконец спросил он.

Она сразу поняла, кто говорит, хотя впервые слышала его голос по телефону, но на всякий случай спросила, кто.

— Рафферти, кто же еще, — ответил он, словно удивляясь, как она может спрашивать.

Она поблагодарила его за цветы, и снова наступило молчание.

— Так как насчет сегодня? — наконец выдавил он.

— Пожалуй, да, — ответила она, сама удивляясь себе. Но согласилась сразу, не колеблясь, и прежде чем успела передумать, он, сказав «спасибо», повесил трубку.

Она недоумевала, почему он даже не сказал ей, заедет ли он за ней в театр или на квартиру, и откуда он знает номер ее телефона. Позже, когда они познакомились получше, она сообразила, что он запомнил его, когда был у нее дома. Он всегда все замечал и запоминал — это было в его характере.

Он ждал ее у дверей театра. На этот раз на нем был синий костюм с искрой, но те же стоптанные коричневые ботинки. Рубашка у него опять была голубая, только чуть иного оттенка. Они пошли в тот же ресторан, что и накануне.

Но если в день их знакомства Рафферти был необщителен и молчалив, то на этот раз с ним определенно произошла какая-то перемена. Болтал он без умолку. И в течение всех последующих встреч на той же неделе продолжал говорить. Он рассказывал ей о своей семье, о жене, дочери и двух сыновьях, рассказывал о своей жизни в Лос-Анджелесе и работе в профсоюзе. Он рассказывал о своем детстве и о годах, проведенных в приюте.

Но, рассказывая все это, он говорил словно не о самом себе, а о ком-то постороннем — вот что было странно. Он вел рассказ от первого лица, но ей все время казалось, что речь идет о каком-то другом человеке. Может, это ощущение возникало из-за его манеры рассказывать. Он перечислял события и факты, называя места и даты, но ни разу не позволил себе выразить собственное отношение к тому, о чем говорил, внести в свое повествование какие-то эмоции. Ей он больше не задавал никаких вопросов. Его, казалось, вполне удовлетворяло ее присутствие, то, что она сидит напротив него за столиком в ресторане или рядом с ним на диване в ее собственной гостиной.

Каждый день он посылал ей цветы, а когда она говорила, что этого не нужно, что это просто глупо, он лишь смеялся и отвечал, что ему хочется так делать. Но ни разу он не попытался заговорить о своих чувствах, ни разу не перевел разговор на то, во что выльются их отношения. Однажды, когда она не смогла с ним встретиться, так как у нее на этот день еще задолго было назначено свидание с кем-то еще, его голос по телефону звучал разочарованно и обиженно, но при очередной встрече на следующий день он даже не упомянул об этом и ни о чем не расспрашивал.

Вечером накануне его возвращения в Лос-Анджелес он впервые за все время заговорил о Томми Фаричетти. Они сидели за ужином в маленьком ресторанчике на Ист-сайде, куда она водила его все пять вечеров, в том самом ресторане, где они были в день своего знакомства, — к этому времени она убедилась, что всем остальным блюдам он предпочитает кровавый бифштекс с жареным картофелем, — и молчали, после того как он сказал, что на следующий день должен ехать домой. Наконец он поднял на нее взгляд и улыбнулся.

— Мне бы хотелось попросить вас кое о чем, — сказал он.

Она посмотрела на него с любопытством, недоумевая, в чем может состоять его просьба, и кивнула.

— Насчет Томми Фаричетти, — сказал он.

— Вот как?

— Да. Мне бы не хотелось, чтобы вы часто с ним встречались, — сказал он. — Он ведь бандит.

Она не смогла скрыть удивления.

— Но мне казалось, он ваш знакомый?

— Да. У меня много таких знакомых. Приходится иметь дело с ними по работе.

— Понятно. Но разве Томми не имеет отношения к профсоюзам?

— Имеет.

— А вы?

Он посмотрел на нее смущенно, словно не зная, что ответить.

— Это разные вещи, — принялся он объяснять. — Вам не понять. Я не бандит и не гангстер. Моя работа — это моя жизнь. Это самое важное для меня на свете. Вам не понять. Это довольно сложная штука, и объяснять надо долго. А Томми — он славный парень, я знаю, — добавил он, когда она было открыла рот, чтобы возразить, — Томми Фаричетти уже был рэкетиром, когда пришел в профсоюз. Я же был рабочим. Я прошел все ступени. Я никогда не был бандитом.

Объяснение это было весьма своеобразным, но он неоднократно излагал ей его в течение их десятилетнего знакомства и от своего убеждения ни разу не отказался.

— Во всяком случае, — добавил он, — вы молоды и только начинаете свою жизнь, и, по-моему, вам совершенно незачем якшаться с людьми, вроде Томми Фаричетти.

— Вот это мне нравится, — усмехнулась она. — Познакомил нас, кажется, он? И, кроме того, какое вам дело? Кто я вам?

Несколько секунд он пристально смотрел на нее.

— Не знаю, — пожав плечами, ответил он. — Ей-богу, не знаю.

Похожим на первую неделю оказался весь год. Непонятно было только, насколько серьезны его намерения. Ни разу в течение года он не попытался ни объясниться ей в любви, ни стать ее любовником. Ни разу не сделал попытки превратить их дружбу в более близкие отношения. Но, приезжая в Нью-Йорк, ежедневно посылал ей цветы и старался каждую свободную минуту проводить возле нее.

Он ухаживал за ней с пылкой страстью любовника, но если это была любовь, то очень уж странная и непонятная. Он ни разу не написал ей ни одного письма, но обязательно накануне приезда телеграфировал. Дважды делал ей небольшие подарки, преподносил какие-то недорогие безделушки. Он никогда не спрашивал ее, чем она занималась или с кем виделась в его отсутствие, но зато, когда бывал в Нью-Йорке, безумно ее ревновал, требуя, чтобы она отдавала ему все свое время.

Они ходили на стадион и порой, но довольно редко, бывали на бегах. Он любил самые незамысловатые забавы. Ему нравилось ездить с ней на Кони-Айленд, или он нанимал машину, и они отправлялись на пляж. Сам он никогда не входил в воду, — гораздо позже она узнала, что он не умеет плавать и стеснялся в этом признаться, — сидел на песке и смотрел, как она купается. Любил игровые аттракционы, особенно такие, где нужна ловкость — кидать мяч в чучело и тому подобное, — но проигрывать не любил и приходил в дурное настроение, если ничего не выигрывал.

Долгое время ей казалось, что, приезжая в Нью-Йорк, он скучает по дому, но постепенно она поняла, что это вовсе не так. По работе он встречался с очень многими людьми, и от Фаричетти ей стало известно, что если бы он захотел, то каждый вечер мог бы иметь новую девицу.

Иногда он приходил к ней домой, и она готовила ему ужин. Теперь она уже знала, что бифштекс с жареным картофелем его любимое блюдо и он готов его есть пять дней подряд; а потом они сидели и слушали музыку.

Он продолжал рассказывать о своих детях, и хотя она ни разу их не видела, ей казалось, что она знает их лучше, чем собственных братьев.

Иногда он упоминал о жене, но, описывая свои с ней отношения, говорил так, будто рассказывал о каких-то знакомых.

Он не интересовался ночными клубами и пил очень умеренно. В течение первого года она ни разу не видела его пьяным, кроме одного дня в конце августа, то есть примерно через год после вечера их знакомства, когда он, не предупредив, прилетел в Нью-Йорк и явился к ней в три часа ночи, чтобы сообщить, что его выбрали председателем юго-западного комитета.

В эту ночь все изменилось. В эту ночь их отношения вступили в новую эпоху.