Рафферти

Глава пятая

Джейк Медоу понимал, что Рафферти постарается уклониться от встречи с журналистами, и потому сразу же, как только объявили перерыв, решил поймать Морта Коффмана и побеседовать с ним. Представитель «Ассошиэйтед пресс» Минтон направился прямо к сенатору Феллоузу. Шерман из газеты «Стар» поспешил встретиться с Эймсом — они вместе учились в Гарвардском университете, и он надеялся получить от него подробную закулисную информацию о происходящем.

Мэри Элен Хеншоу не нашла нужным тратить время на членов комиссии или на других главных участников событий и помчалась прямо к Джил Харт. Радиослушателей мисс Хеншоу не интересовали всякие там политические и экономические аспекты расследования — им нужны были чисто пикантные детали из жизни тех, кого допрашивала комиссия.

Один только Карл Хэзлит из «Таймс» даже не попытался побеседовать с кем-либо из участников заседания. После объявления перерыва он немедленно отправился в «Университетский клуб», где еще несколько дней назад договорился о встрече с Филиппом Хантом.

Принимая, хотя и не очень охотно, приглашение на ленч, Хант выдвинул условие: «Вы должны обещать, что никому не сообщите о нашей встрече, не станете рассматривать нашу беседу как интервью и сохраните в тайне ее содержание. Надеюсь, вы понимаете, что другим функционерам нашего союза вовсе не обязательно знать о моих встречах с представителями прессы…»

Хэзлит прекрасно все понял. «Таймс», как и другие главные газеты страны, резко критиковала Сэма Фарроу за отказ давать показания и требовала его устранения с профсоюзной работы. Будучи более консервативной, чем остальные газеты, «Таймс» открыто не называла Фарроу вором, но откровенно на это намекала. Как и другие профсоюзные функционеры, подвергшиеся резкой критике, Фарроу враждебно относился к журналистам. Вот почему Хэзлит предложил встретиться за ленчем в «Университетском клубе». Он был уверен, что здесь они не встретят ни журналистов, ни кого-нибудь из друзей или знакомых Ханта.

Хэзлит распорядился подать виски и для начала завязал разговор на самые общие темы. Заметив, что Хант размышляет над меню, он порекомендовал бараньи отбивные, и его гость с удовольствием предоставил ему возможность заказать обед для обоих. За едой ни один из них не упоминал о заседаниях комиссии, и только за кофе журналист перешел к делу.

— Вы давно знаете Джека Рафферти, — начал он, не то утверждая, не то спрашивая.

— Ну вот, начинается, — Хант бросил на него быстрый взгляд и чуть заметно улыбнулся.

— Пожалуй, да. — Хэзлит тоже улыбнулся. — Буду откровенен. Я бы хотел поговорить о Рафферти — точнее, мне хотелось бы послушать ваше мнение о нем. Я…

— Мистер Хэзлит, — мягко перебил Хант, — прежде всего, давайте условимся еще раз: Джек Рафферти такой же функционер профсоюза транспортных рабочих, как и я, и, следовательно, мы с ним коллеги. Надеюсь, вы не ожидаете, что я начну рассказывать вам…

Хэзлит изобразил на лице возмущение и протестующе поднял руку.

— Прошу вас! — воскликнул он. — Я тоже хочу внести ясность. Я не собираюсь выуживать у вас секреты, не ищу скандальных историй, меня не интересует ни закулисная сторона работы вашего союза, ни материалы, компрометирующие Рафферти. Меня интересует его биография: откуда он, из какой семьи, когда и почему начал участвовать в рабочем движении, что собой представлял двадцать лет назад. Я бы хотел знать, чем он руководствуется в своей деятельности, и потому мне важно понять, каким он был в молодости.

Хант смешно наморщил лоб, отчего на его худом, аскетическом лице появилось почти лукавое выражение.

— Чем он руководствуется?! — переспросил он. — Мистер Хэзлит, вы даже не понимаете, какой вопрос задаете. Многие, включая и меня самого, хотели бы это знать. Я думаю, что и сам Рафферти этого не знает.

— Понимаю, — кивнул журналист. — И все же можно сделать кое-какие выводы, если располагать некоторыми основными данными. Поэтому-то я и пытаюсь собрать как можно больше фактов. Ну, а что, если мы начнем с самого начала? Где и когда вы впервые встретились с Рафферти? Это было после его вступления в союз?

На лице Ханта появилось новое выражение, и журналист умолк. Молчание длилось довольно долго. Не желая нарушать размышлений гостя, Хэзлит жестом подозвал официанта, показал на пустые чашки и знаком заказал еще кофе для обоих.

— Насколько я припоминаю, — мягко, с легкой грустью о прошлом заговорил наконец Хант, — впервые мы встретились с ним в конце тридцатых годов, когда президентом был Рузвельт. Сэм и я приехали в Лос-Анджелес, где только что возник филиал нашего союза. Приехали мы туда не по какой-то особой причине, а для обычной проверки. Я уже забыл, кто в это время руководил филиалом, но хорошо помню нашу встречу с Рафферти. И вы знаете… — Хант умолк, взглянул на свои пальцы и, словно вспомнив что-то, продолжал: — …Вы знаете, как это ни странно, но сейчас мне кажется, что тогда, двадцать лет назад, Рафферти выглядел точно так же, как сейчас. Только, конечно, моложе. А так… То же решительное выражение лица, та же приятная внешность. Красивым его никто бы не назвал. Однако и тогда, как и сейчас, у него было умное, живое лицо, и он был наделен способностью вызывать к себе симпатию.

Хэзлит молча кивнул.

— Во всяком случае, при нашей первой встрече не произошло ничего такого, что могло бы остаться в памяти. Он был членом вновь созданной местной организации нашего союза и много сделал для расширения ее рядов. Уже тогда, припоминаю, Рафферти пользовался репутацией непримиримого и решительного бойца, хорошо зарекомендовавшего себя в пикетировании. В то время он занимал какую-то незначительную выборную должность в профсоюзе, собирался уволиться с предприятия и полностью перейти на профсоюзную работу. Сэм Фарроу тогда же заметил, что вот такие люди и нужны союзу.

Мне почти ничего не известно о юности Рафферти и о его семье. По-моему, его родители умерли, когда он был еще ребенком, и он вырос в католическом приюте для сирот в одном из западных штатов. Рафферти считается католиком, хотя вряд ли его можно назвать верующим. Во всяком случае, он называет себя католиком, дети его посещают католические богослужения, и женился он на католичке.

— Этого я не знал.

— Да, да, на дочке старика Джеймса Деэни — атеиста, еретика и анархиста в молодости. Как-нибудь я расскажу вам о нем подробнее. Это был интереснейший человек. Ну, например, несмотря на свои еретические заблуждения, он воспитал дочь Марту доброй католичкой. Однако вернемся к нашей теме. Вы должны помнить одно обстоятельство. Сейчас многие верят, что, поскольку во времена Рузвельта правительство проводило либеральную политику, профсоюзы делали все, что заблагорассудится. Но в действительности дело обстояло не совсем так. Предприниматели ожесточеннее, чем когда-либо раньше, сопротивлялись созданию профорганизаций у себя на предприятиях. Это были очень трудные времена, когда дело не ограничивалось сидячими забастовками, когда приходилось вести ожесточенные, подчас кровопролитные схватки с гангстерами, нанятыми предпринимателями. Это был разгар депрессии, и многочисленные безработные брались за любую работу и за любую плату. Да, правительство благосклонно относилось к профсоюзам и к рабочему движению, но суровая правда заключалась в том, что люди весьма неохотно вступали в союз. Работы было очень мало, а безработных очень много.

Так обстояли дела. В те дни в наших профсоюзах можно было встретить кого угодно: старых социалистов, активистов из «Индустриальных рабочих мира», профессиональных революционеров вроде Большого Билла Хейвуда, Тома Муни — людей, безгранично преданных своим идеалам, если хотите — фанатиков, посвятивших жизнь борьбе за рабочее дело. Джек Рафферти не принадлежал к числу таких людей. Сомневаюсь, знал ли он в то время, кто такой Юджин Дебс[2], не говоря уже о Карле Марксе.

Нет, Джек Рафферти никогда не был ни радикалом, ни идеалистом-мечтателем, ни гнилым интеллигентом. Он не только не имел ничего общего с коммунистами, но всегда и всюду активно боролся против них.

Официант подал свежий кофе, и Хэзлит спросил у Ханта, не выпьет ли он рюмку коньяку.

Хант с сожалением покачал головой.

— С удовольствием бы, но… коньяк вызывает у меня изжогу.

Он медленно мешал ложечкой в чашке; Хэзлит терпеливо ждал, не желая его торопить.

— За последние годы, — снова заговорил Хант, — Рафферти не раз обвиняли в том, что он очень близок с гангстерами, бывшими контрабандистами, профессиональными шантажистами и вымогателями и прочими подонками, проникшими в наши профсоюзы. Так это или не так — решайте сами. Могу только сказать, что когда я познакомился с Рафферти, он не был вымогателем. По-моему, самую правильную характеристику в те дни дал Рафферти Сэм Фарроу. Он сказал, что Рафферти — это преданный своему делу профсоюзный функционер, для которого работа в профсоюзном движении стала смыслом жизни.

Уже тогда он доказал, что обладает всем необходимым, чтобы стать крупным деятелем организованного рабочего движения, и он им стал. Разрешите пояснить. Если бы Джек Рафферти происходил из обычной мелкобуржуазной семьи и получил соответствующее образование, он, вероятно, сделал бы неплохую карьеру на государственной службе. Если бы ему удалось получить техническое образование и стать ну, скажем, инженером, он поступил бы в какую-нибудь крупную фирму и тоже, безусловно, преуспел.

Однако Рафферти остался сиротой, никакого технического или гуманитарного образования не получил и с самого раннего детства жил своим трудом. Он начал чернорабочим, потом получил какую-то квалификацию, но мастером так и не стал, а сделался профсоюзным организатором. Отнюдь не потому, что у него болело сердце за угнетенных пролетариев и вовсе не во имя каких-то возвышенных целей. Нет, отнюдь нет; он избрал этот путь, руководствуясь самой прозаической причиной: стремлением к обеспеченной жизни. Вот тут он и обрел крылья.

Если мне не изменяет память, к участию в профсоюзном движении его привлек старик Деэни. Деталей сейчас не помню — не то он снимал у Деэни комнату, не то что-то еще. Как бы то ни было, вскоре о Рафферти заговорили. Насколько я помню, еще до того, как местная профсоюзная организация присоединилась к нашему союзу, он организовал забастовку восьми или десяти рабочих бойни. Следует отдать ему должное — время он выбрал удачное: на бойню как раз должна была прибыть новая партия скота, и администрация, как бы она того ни хотела, не могла остановить работу. Тогда Рафферти получал всего три доллара в день. По слухам, он подговорил небольшую группу рабочих, и они прекратили работу. Администрации не оставалось ничего другого, как удовлетворить их требования. Кстати, в те же дни удалось заставить владельцев боен принимать на работу только членов профсоюза, чего никогда раньше не бывало. Потом эта группа стала филиалом профсоюза транспортных рабочих, и Рафферти избрали чем-то вроде ее секретаря.

Хант снова замолчал и поднес к губам чашку с кофе, но обнаружил, что она пуста.

— А знаете что? — сказал он. — Пожалуй, я все же отважусь выпить рюмку коньяку, только без кофе.

Хэзлит подозвал официанта и заказал коньяк для Ханта и ликер для себя.

— Рафферти начал быстро выдвигаться уже вскоре после того, как перешел на платную работу в профсоюз. Обратите внимание на следующий факт: на прежней работе, до перехода в профсоюз, он получал более высокое жалованье — иными словами, Рафферти пошел на определенную жертву. А потом о нем заговорили как о «бесстрашном борце». В те дни хозяева решали свои споры с рабочими не в белых перчатках, а с помощью наемных бандитов, хулиганов и профессиональных штрейкбрехеров, которые либо подкупали профработников, либо компрометировали, либо избивали и калечили. Рафферти же невозможно было подкупить. Мне кажется, вот таким неподкупным он и остался, что бы о нем ни говорили в связи с последними скандалами. Во всяком случае, в то время он был неподкупен и мужественно боролся и с хозяевами, и с их лакеями. Помню, как только Рафферти попадал в тюрьму или как только суд накладывал на него штраф, в профсоюз начинали стихийно поступать средства с требованиями внести за него залог или уплатить штраф. Я уже говорил, что тогда он был последовательным и решительным бойцом, люди уважали и любили его. Вот так же они относятся к нему и сейчас. Что бы ни показало расследование, рядовые члены союза останутся о Рафферти самого высокого мнения.

Его известность продолжала расти. Сэм Фарроу, уже занимавший к тому времени важный пост в центральном руководстве всеамериканского союза, всегда проявлял большой интерес к работе местных организаций. Его интерес объяснялся двумя причинами. Он стремился укрепить наш союз и добивался, чтобы ключевые позиции в нем занимали надежные люди. Вы конечно, знакомы с механикой нашей закулисной политики: местные профсоюзные организации избирают делегатов на всеамериканский съезд, съезд избирает должностных лиц исполнительного комитета и так далее. Прошло немного времени, и Рафферти стал крупной фигурой в рабочем движении на Западном побережье, начал, что называется, развертываться.

К этому времени он стал другом, или, скорее, протеже, Сэма Фарроу. Рафферти мыслил точно так же, как Сэм. Свою работу в профсоюзе он рассматривал как бизнес и стремился к тому, чтобы бизнес приносил прибыль. А для этого, рассуждал он, нужно обеспечить членам профсоюза определенные преимущества: более высокую зарплату, страхование, лечение, пособия по безработице, пенсии, сократить продолжительность рабочего дня. Социализм его не интересовал, он не проповедовал теорий вроде «передачи трудящимся средств производства». Он добивался лишь увеличения доходов для рабочего и, надо отдать ему справедливость, раньше рабочего соображал, когда и какую прибыль получит предприниматель. Поэтому-то, став крупным профработником, он старался поддерживать с хозяевами хорошие отношения.

Если это не удавалось, Рафферти боролся, а боролся он все время: то с хозяевами, то с фракциями внутри своей организации, с радикалами, с мечтателями, с коммунистами, с другими профсоюзами — с кем и с чем угодно. При всем том Рафферти никогда не забывал основной цели — стать крупным, если не самым крупным, и влиятельным деятелем профдвижения в стране. Это, если хотите, человек, целиком захваченный идеей сделать успешную карьеру на профсоюзной работе. Не удивительно, что Рафферти не останавливался перед некоторыми ну, скажем, странными поступками, например знакомством и даже дружбой с отдельными сомнительными личностями — его связи сейчас расследуются.

Хэзлит зашевелился и украдкой взглянул на часы; его интересовало все то, о чем рассказывал Хант, но он опасался опоздать на заседание комиссии.

— Да, — заметил он, — вот вы говорите, что многие поступки Рафферти кажутся странными. Объясните мне одно обстоятельство. По вашим словам, Рафферти был вынужден так поступать как профсоюзный лидер, защищающий интересы рабочих, — ему волей-неволей приходилось поддерживать тесные связи с некоторыми лицами, идти на определенные сделки… ну, вы понимаете, о чем я говорю. Но возьмите себя. Вы всю жизнь работаете в профсоюзном движении, и эта жизнь — я вовсе не хочу вас обидеть — значительно длиннее жизни Рафферти. Вы секретарь-казначей исполнительного комитета всеамериканского профсоюза. И все же, судя по вашей биографии, вы никогда не совершали ничего подобного, не вступали в контакты с сомнительными лицами.

Хант взглянул на журналиста с чуть заметной усмешкой и кивнул.

— А знаете, — сказал он, — как раз сегодня утром я думал об одном разговоре с Сэмом Фарроу. Он сказал мне то же самое — правда, в несколько иной форме и совсем по иному поводу.

Между Рафферти и мной нет ничего общего. Рафферти действительно делает карьеру и сделает ее, если, конечно, благополучно выкарабкается из последнего переплета. Совершенно верно, я функционер профсоюза, но суть вопроса состоит в том, что я не имею в нем почти никакого влияния. Я занимаю в профсоюзе примерно такое же положение, как наш бухгалтер или юрисконсульт, поскольку выполняю, по существу, чисто техническую, канцелярскую работу. Никто не жаждет занять мое место, да оно и понятно: получаю я всего пятнадцать тысяч долларов в год, работы уйма, а известности и влияния моя должность не дает. К формированию политики я отношения не имею, к участию в делах «внутренней организации», осуществляющей подлинную власть, не допущен. Пожалуй, вы могли бы назвать меня своего рода высокооплачиваемым клерком. Во всяком случае так, видимо, думает обо мне Сэм Фарроу.

В голосе Ханта прозвучала обида, и Хэзлит быстро взглянул на него.

— Многие считают Фарроу человеком жадным на деньги, — заметил он. — Говорят, его состояние уже сейчас оценивается миллиона в два. Вы не думаете, что…

— Я не намерен разговаривать о Сэме Фарроу, — резко ответил Хант и тут же улыбнулся, чтобы смягчить резкость; было совершенно ясно, что он ни при каких обстоятельствах не станет обсуждать поведение своего шефа.

— Я только хотел спросить, — продолжал Хэзлит, — не думаете ли вы, что в этом отношении есть что-то общее между Рафферти и Фарроу. Короче говоря…

— Могу сказать одно, — перебил Хант. — Рафферти начал свою жизнь бедняком — он вышел из бедной семьи и никогда ничего не имел. Сомневаюсь, получал ли он в начале своей карьеры в профсоюзе больше семидесяти пяти долларов в неделю. В процессе последних расследований никто не обвинял его в вымогательстве или в воровстве. Только сегодня утром он сообщил, что по-прежнему живет в том же самом скромном доме и что…

— Да, но его дети учатся в дорогих частных школах.

— Ну, это легко объяснить. По крайней мере в последние годы Рафферти почти все время находился на виду у публики, поскольку был объектом нападок и атак, и не только в печати, а в прямом смысле слова. В его дом дважды бросали бомбы, под капот его машины подложили взрывчатку. Не сомневаюсь, что его дети обучаются в частных школах по одной простой причине: он хочет оградить их от злословия и сплетен, которые они выслушивали бы от других детей, если бы учились в обычных школах. Не забывайте, фамилия Рафферти сейчас стала олицетворением всего дурного.

— А в частных школах дети избавлены от этого?

— Его дети — девочка лет пятнадцати-шестнадцати и мальчики-близнецы, старше ее на год-два, — учатся в школах на Восточном побережье. Маловероятно, чтобы там их высмеивали и травили. На месте Рафферти я поступил бы точно так же.

Хэзлит кивнул.

— Понимаю. Но почему же, будучи, как утверждают, человеком со средствами, получая высокое жалованье и располагая крупными суммами на представительские расходы, Рафферти все же продолжает жить…

— Вы не учитываете одного обстоятельства. Продолжая жить все в том же дешевом доме, в одном и том же районе города, Рафферти отождествляет себя с рядовыми членами профсоюза, голосующими за него на выборах. Одна из отличительных особенностей Рафферти как раз в том и состоит, что профсоюзная масса считает его «своим». Он и сейчас еще, если представляется подходящий случай, принимает участие в пикетировании. Если у Рафферти есть какие-то личные средства (а так ли это, мог бы сказать только сам Рафферти), он не хвастается этим и не транжирит деньги.

Журналист снова кивнул и достал сигарету.

— Ну, а как относительно слухов о молодых женщинах, хористках и подобных им? Что собой представляет миссис Рафферти?

Хант недовольно покачал головой и с некоторым разочарованием посмотрел на Хэзлита.

— Мы ведь договорились не копаться в грязном белье, — заметил он. — Я и так, кажется, наговорил лишнего, чего мне совершенно не следовало бы знать, а тем более рассказывать. Не ждите, что я буду строить всякие догадки о частной жизни Рафферти. Насколько я знаю, миссис Рафферти простая и скромная женщина, хорошая домохозяйка и прекрасная мать. По-моему, она на год или около того старше Рафферти. Говорят, брак оказался удачным. Миссис Рафферти не такой человек, чтобы совать нос в дела мужа. Я встречался с ней раза два-три, не больше, но могу сказать вот что. Несмотря на все сплетни о частной жизни Рафферти, никто не скажет, что он плохой муж, плохой отец и плохой семьянин.

Теперь и Хант взглянул на часы.

— Да, время бежит. Что-то я разговорился. Мне надо идти, да и вам, пожалуй, пора возвращаться на заседание.

Хант поднялся и отодвинул стул.

— Я получил большое удовольствие, — сказал Хэзлит. — Разумеется, разговор останется между нами. Спасибо, что не пожалели для меня времени.

— Не стоит благодарности. Я с удовольствием пообедал.

Хэзлит наклонился над столом, подписал поданный официантом счет, добавил чаевые и проводил Ханта к выходу из зала.

— Мистер Хант, — обратился к нему Хэзлит. — На прощание мне хотелось бы задать вам последний вопрос. Даю слово, я сейчас же забуду ваш ответ. Мне хотелось бы знать: что вы сами как человека, а не как функционер профсоюза и его коллега, думаете о Джеке Рафферти?

Филипп Хант некоторое время молча смотрел на Хэзлита; его неподвижное лицо ничего не выражало.

— Что я думаю о нем? — тихо переспросил он.

— Да. Что вы думаете о нем?

Хант кивнул; его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Думаю, что Рафферти отъявленный, закоренелый мерзавец. Могу добавить, что, по-моему, лишь один-единственный человек на всем свете способен это доказать: сам Джек Рафферти.

Даже не улыбнувшись, Хант повернулся и быстро ушел.