Рафферти

Глава третья

Энн Рафферти, перекинув красивые, чуть длинноватые, как обычно у подростков, ноги в шортах через подлокотник старомодного кресла, пошевелилась, протянула руку и повернула регулятор телевизора, усиливая громкость. Хорошенькая, с такими же, как у матери, рыжеватыми волосами (только не уложенными в узел, а коротко подстриженными), с голубыми глазами, тонкими чертами лица и гладкой, чистой кожей, она очень походила на мать, но унаследовала от отца его непринужденные манеры и обезоруживающую внезапную улыбку.

Энн исполнилось шестнадцать лет, она еще продолжала расти и формироваться. Тонкая полотняная рубашка (позаимствованная у брата Эдди без его ведома) с высоко засученными рукавами на округлых руках прикрывала тугую девичью грудь.

— Мама! — позвала она через открытую на кухню дверь, пытаясь перекричать звучащие с экрана голоса. — Папу показывают! Он хочет говорить, и сейчас попросил разрешения…

— Не слышу, дорогая, — отозвалась Марта Рафферти, продолжая мыть оставшуюся после завтрака посуду. — Этот телевизор… Иди сюда.

Энн уменьшила громкость, вылезла из кресла, подошла к двери, и просунула в нее голову.

— Папу показывают по телевизору. Он хочет говорить.

Мать сполоснула руки и взяла полотенце.

— А почему бы твоему отцу и не говорить? Какие могут быть основания… Постой, Энн, ты что, смотришь телевизор?!

— Смотрю. Ну и что? — удивилась Энн. — Не каждый же день удается видеть своего отца по телевидению и…

— Энн, но я же говорила, что отец не хочет, чтобы вы, дети, смотрели передачи с этих заседаний. Еще вчера вечером, разговаривая со мной по телефону, он снова сказал, что запрещает вам смотреть телепередачи, когда он будет…

— Перестань, мама! — прервала ее Энн. — В конце концов я уже не ребенок, я имею право знать, что…

Марта Рафферти беспомощно пожала плечами.

— Я только передаю желание отца.

— Да, но отец сейчас в Вашингтоне, — многозначительно возразила Энн. — Не понимаю, почему, несмотря на весь шум, поднятый вокруг него, я не могу…

— Я передаю требование отца. Во всяком случае…

— Послушай, мама, но я же встречаюсь с ребятами и девушками, и все они только об этом и говорят. Почти никто не сомневался, что папа откажется отвечать на вопросы и сошлется на пятую поправку. Если мне придется поспорить с ребятами и защищать отца, я должна буду…

— Защищать отца? А кто тебя просит защищать отца? Джек Рафферти не нуждается в защите. Если бы он только слышал, как его собственное дитя… — Она умолкла и сокрушенно возвела глаза к потолку.

— Мне известно только то, что о нем говорят. А я хочу знать, что происходит на самом деле. Нужно же знать, что папа…

— А вот я ничего не хочу знать, — сурово прервала ее Марта Рафферти, не ожидая, пока дочь сообщит, что «говорят» и что именно происходит. — Я перестала интересоваться делами твоего отца лет двенадцать назад. Он знает, что делает. И меня не беспокоит, что говорят о нем соседи. Но сейчас дело совсем не в этом. Тебе было сказано не смотреть эти телепередачи, и ты должна выключить телевизор.

— Сказано, сказано… Неужели тебе самой неинтересно?! Вот он только что обратился к сенатору с просьбой позволить ему выступить с заявлением. Разве тебе не хочется послушать, о чем будет говорить перед сенатом Соединенных Штатов твой собственный супруг?

Марта оттолкнула дочь, вошла в гостиную и уже протянула руку, собираясь выключить телевизор, но в это мгновение Рафферти заговорил, и ей показалось, будто он обращается непосредственно к ней, только к ней. Держа пальцы на ручке, она впилась глазами в лицо мужа и стала напряженно вслушиваться в его слова.

Энн Рафферти последовала за матерью. Со странным выражением какой-то детской рассеянности и одновременно озабоченности на лице она уселась на некотором расстоянии от нее и, полураскрыв рот, стала слушать передачу.

Марта Рафферти продолжала стоять; в ту минуту она и не думала, что следующие три дня ей придется провести у телевизора, не спуская глаз с экрана.

Жестом, выработанным длительной практикой, Джек Рафферти придвинул к себе настольный портативный микрофон, взглянул на сенатора Феллоуза и хотел уже заговорить, но в эту минуту Коффман внезапно поднялся с места.

— Сенатор, — заявил он удивительно глубоким и сильным для такого низкорослого человека голосом. — Сенатор, мне необходимо проконсультироваться с клиентом, и я прошу комиссию дать нам необходимое время.

Рафферти холодно взглянул на адвоката и хотел снова заговорить, но председатель опередил его.

— Вы адвокат мистера Рафферти?

— Да, сэр, — быстро ответил Коффман, не обращая внимания на своего клиента.

— В таком случае сообщите комиссии свою фамилию и адрес.

— Мортон Коффман из адвокатской фирмы «Клайн, Бенхардт и Коффман», находящейся в Нью-Йорке на западной Сорок четвертой улице. Я…

— Можете проконсультироваться с клиентом.

Сенатор Феллоуз без всякой в том необходимости постучал молотком, повернулся к Джорджу Моррису Эймсу и что-то зашептал ему, время от времени посматривая на Рафферти и Коффмана.

— Джек, что с тобой? Что ты делаешь? Я думал…

— Я знаю, что делаю, — сердито, но не повышая голоса ответил Рафферти, не забыв прикрыть рукой микрофон. — Оставь, наконец, меня в покое. Я знаю, что делаю!

— Я думал, ты сошлешься на пятую поправку. Я думал, как все говорили… что… как…

— Меня не интересует, что ты думал и что говорят все. Я поступаю, как нахожу нужным.

— Черт возьми, но почему ты не предупредил меня? Почему не…

— Если бы я собирался сослаться на пятую поправку, не было бы никакой надобности говорить тебе об этом. Больше того, не было бы никакой надобности прибегать к твоим услугам, я мог бы прийти сюда с Макнамарой, или с Леви, или с кем-нибудь другим. Но я не собирался ссылаться на пятую поправку и пригласил тебя, поскольку мне требовался мой собственный…

— Но ты был обязан предупредить меня. Я бы мог подготовить…

— А я и не хотел, чтобы ты что-то готовил. Я не хотел, чтобы кто-то готовился, — ни ты, ни члены комиссии. Вообще никто. Сейчас же садись и успокойся. Слушай и молчи. Нужно будет, я обращусь к тебе. Не сомневаюсь, что, пока все это не кончится, мне не раз придется обращаться к тебе.

Коффман, не переставая изумляться, пожал плечами.

— Вот удивится Сэм Фарроу! — только и мог сказать он.

— Возможно, — согласился Рафферти и мрачно улыбнулся. Затем он повернулся к комиссии и обнаружил, что сенатор Феллоуз смотрит на него. Заметив, что Рафферти готов выступить, Феллоуз вновь постучал молотком.

— Господин председатель, господа члены комиссии, — тихо, но внятно начал Рафферти, не поднимаясь со стула. — Я хочу сказать несколько слов.

Рафферти замолчал и медленно обвел взглядом членов комиссии. Внимание всех присутствующих и миллионов телезрителей было целиком сосредоточено на нем.

— В течение двадцати с лишним лет, с тех пор, как я начал работать на бойне в Лос-Анджелесе штат Калифорния, я состою членом профессионального союза. Большую часть этого времени я был либо профорганизатором, либо занимал тот или иной пост в профсоюзе. Уже тринадцать лет я занимаю пост председателя семьсот второго лос-анджелесского комитета профсоюза транспортных рабочих. Когда меня впервые избрали на эту должность, у нас насчитывалось около четырехсот членов, касса союза была пуста. А сегодня… — он сделал паузу, посмотрел в объективы телекамер и продолжал: — сегодня наш семьсот второй комитет объединяет более двенадцати тысяч человек, и в кассе у нас около миллиона двухсот тысяч долларов. Наша система культурно-бытового обслуживания и пенсионного обеспечения членов профсоюза одна из лучших не только в стране, но и во всем мире.

Рафферти снова умолк, но не ради эффекта, а для того, чтобы слушатели лучше поняли смысл его слов.

— Уже двадцать четыре года я борюсь за права рабочих. Я воевал и воюю с коммунистами — и в рабочем движении, и вне его; я борюсь с несправедливыми и нечестными хозяевами.

Лично у меня нет состояния, живу я в одном и том же доме из шести комнат, который мы с женой купили семнадцать лет назад и до сих пор не выплатили за него всех денег. Жена не держит прислугу и сама стирает наше белье и белье наших троих детей. У нас есть «бьюик», который мы купили уже подержанным.

В полиции имеется досье на меня. Как-то в течение одних только суток меня арестовывали столько раз, что я сбился со счета: в тот день я принимал участие в пикетировании одной из фирм в Стоктоне штат Калифорния, нам пришлось то и дело схватываться с гангстерами, которых наняли хозяева. Меня судили и приговаривали к наказанию за пикетирование, за драку, за оскорбления, за незаконное ношения оружия и по многим другим статьям, — все это явилось следствием моей деятельности в качестве профсоюзного работника. Меня неоднократно избивали нанятые фирмами бандиты, полицейские сломали мне нос, я часто подвергаюсь нападениям и выслушиваю угрозы. В мою машину бросали бомбы, и я просто не в состоянии перечислить, из каких городов и сколько раз меня высылали.

Всю свою жизнь я посвятил борьбе за интересы рабочих и не перестану бороться, пока живу и дышу.

Рафферти остановился и налил стакан воды из графина, но пить не стал. В зале по-прежнему царило глубокое молчание.

— Я не добивался разрешения прийти сюда, на заседание комиссии, — меня вызвали повесткой, предупреждавшей, что явка обязательна. Я не одобряю деятельности вашей комиссии и тактики ваших следователей при допросе свидетелей. Как функционер профсоюза транспортных рабочих я автоматически считаюсь членом Американской федерации труда. Федерация официально осудила отказ профсоюзных деятелей от дачи показаний на основании прав, предоставляемых пятой поправкой к конституции. Я голосовал против такого решения и до сих пор с ним не согласен. Я твердо считаю, что конституционные гарантии, выработанные нашими предками, должны полностью распространяться на всех граждан нашей страны, чем бы они ни занимались в частной жизни.

Несколько свидетелей, которых комиссия вызвала за последние недели, сослались на первую или пятую поправки и отказались давать показания. Несмотря на решение федерации труда, я лично считаю, что они имели на то полное право. Если я найду, что ответ на тот или иной вопрос, заданный кем-нибудь из членов комиссии, может меня скомпрометировать или послужить впоследствии основанием для привлечения к судебной ответственности, я тоже откажусь давать показания, сославшись на первую или пятую поправку к конституции США.

Впрочем, заканчивая свое выступление, должен сказать, что нет таких вопросов, отвечая на которые я мог бы себя скомпрометировать. Я пришел сюда вопреки своему желанию, глубоко убежденный, что ваша комиссия занимается совершенно не тем, чем следует. Однако я готов дать показания и откровенно ответить на все вопросы; я ни минуты не сомневаюсь, что мне нечего скрывать сейчас и не придется ничего скрывать в дальнейшем. Будь что будет. Спасибо за внимание, господа.

Филипп Хант поджал тонкие, бескровные губы и ядовитым голосом, таким же бесцветным, как тщательно протертые очки на его хрящеватом носу, повторил:

— Будь что будет!

Он отвернулся от огромного, во всю стену, окна с тяжелыми бархатными портьерами. И эти портьеры, и толстый ковер на полу, и вообще вся обстановка комнаты стоили больших денег и свидетельствовали о хорошем вкусе, но, очевидно, не самого хозяина, а дизайнера, специалиста по интерьеру. Комната находилась в здании — тоже очень дорогом.

Сэм Фарроу, задумав в свое время перебазировать исполнительный комитет своего профсоюза (уже много лет профессиональный союз транспортных рабочих рассматривали как его профсоюз), решил, что самым подходящим местом будет столица страны. А здание, где расположился комитет, стало в известной мере памятником стоимостью в три миллиона долларов, который Фарроу воздвиг самому себе и которым гордился так, словно собственноручно его построил.

Секретарь-казначей исполнительного комитета профсоюза Филипп Хант нервно снял воображаемую ниточку с рукава темного старомодного костюма, сшитого на заказ, и сел на стоявший перед кушеткой стул.

— Да, будь что будет, — еще раз повторил он. — Уж не сошел ли Рафферти с ума? Разве он…

Сэм Фарроу поднял старческую, изуродованную ревматизмом руку. Когда-то она была тяжелой, как окорок, и крепкой, как сталь.

— Хватит, Филипп, — сказал он. — Я сам все слышал.

— Нет, он совсем обалдел! Ты что-нибудь знал об этом, Сэм?

— Мальчик, вероятно, понимает, что делает, — ответил Фарроу, морща лоб и посматривая на Ханта. — Джек не сделает ничего, что могло бы повредить…

— Сэм, но ты же слышал! Он собирается отвечать на вопросы, хотя тебе и другим советовал совсем другое. Что он вообще намерен сделать? Разрушить все?

— Успокойся, Филипп. Я знаю Джека лучше, чем родного сына. Он мне ближе собственного парня. Восемнадцать лет… — Сэм помолчал, вспоминая прошлое. — Может, ему и следовало бы предупредить нас, но он, наверное, не хотел причинять мне новых неприятностей. И все же я уверен, что Джек поступает наилучшим, с его точки зрения, образом. А раз так он считает, значит, это и в самом деле лучший выход из положения.

— Лучший для кого, Сэм? Для Джека Рафферти?

Фарроу раздраженно передернул плечами, и в глазах у него вспыхнул прежний злой огонек.

— Все, что хорошо для Рафферти, хорошо для нашего союза и хорошо для меня. Я не разрешаю тебе говорить плохо о мальчике.

— Сэм! — Хант беспомощно пожал плечами. — Но сам-то ты отказался давать показания и отвечать на вопросы — или ты забыл об этом? Ты забыл, что сослался на пятую поправку? Забыл о неприятностях, которые переживаем сейчас все мы, в том числе и ты сам?

— Ничего я не забыл, — ответил Фарроу, но его голос, некогда мощный и звучный, прозвучал еле слышно. Это был голос глубокого старика, безнадежно утомленного жизнью. — Помолчи, дай послушать. И задерни шторы, я не вижу, что происходит на экране.

Хант встал и тщательно задернул драпировки на огромном окне.

«Да, — подумал он, — Сэм проиграл. Проиграл решительно и бесповоротно. И это всемогущий Сэм Фарроу, в течение полувека слывший одним из самых авторитетных и уважаемых профсоюзных лидеров, боец, почти не знавший поражений».

Впервые обвинение было предъявлено ему месяцев шесть назад, но и эти обвинения и все последующие неприятности не очень его огорчали. Осложнения с налоговыми органами, обвинение в заимствовании денег из кассы профсоюза без залога и выплаты процентов, фиктивные сделки, связанные с покупкой недвижимого имущества — все это пахло весьма дурно, но не тревожило Сэма Фарроу. Не слишком волновался он и в тот день, когда из миллионера превратился в обыкновенного, не очень обеспеченного человека. Нет, самые тяжелые переживания начались у Сэма Фарроу после того, как соответствующие органы заинтересовались его попытками увильнуть от уплаты подоходного налога и отношение к нему в правительственных кругах резко изменилось.

До этого старина Сэм твердо верил, что пост в кабинете министров ему обеспечен. Черт побери, разве он не связан личной дружбой с президентом, разве у него нет столько закадычных дружков среди сенаторов и конгрессменов? Разве он не уникум своего рода? Один из старейших профессиональных деятелей рабочего движения, один из его организаторов, он в то же время был близким человеком у боссов.

Еще год назад — нет, меньше года — ни у кого не возникало ни малейших сомнений, да и сам Фарроу ни на минуту не сомневался, что именно он станет очередным министром труда, и это достойно увенчает его поразительную карьеру — карьеру бедного, малограмотного рабочего, когда-то слывшего радикалом даже в «Индустриальных рабочих мира»[1], а позже совершившего трудное восхождение на самый верх.

Да, подобных сомнений ни у кого не возникало. Чего стоили, например, обеды, которые он устраивал для лидеров обеих политических партий страны? А предсказания «Уолл-стрит джорнэл», ежедневных газет и всех этих комментаторов, чья осведомленность, как предполагалось, распространяется на все и всех? И вот буквально накануне того, как должно было появиться официальное объявление о назначении, когда, казалось, уже ничего не могло произойти, всплыла эта история с мошенничеством при уплате подоходного налога.

Правительство делает ошибки, порой очень серьезные, но никогда не рискнет подать руку помощи тому, кто попал в беду. Назначение не состоялось, и Сэм, еще год назад один из наиболее известных в стране людей, превратился в разочарованного, уставшего жить старика. А почти рядом, в трех кварталах отсюда, перед Объединенной следственной комиссией конгресса давал показания Джек Рафферти, лично выбранный Сэмом в качестве своего преемника, его наследный принц, человек, значивший для него больше родного сына.

Хант никогда не питал особых симпатий к Рафферти, но, оставаясь наедине со своими мыслями, честно признавался самому себе, что дело тут, видимо, в обыкновенной зависти. В том, что получилось с ним, нельзя винить только Рафферти или Фарроу. Однако именно Фарроу сообщил ему, какое положение он, Хант, занимает и чего стоит. Хант прекрасно помнил разговор, состоявшийся всего лишь три-четыре месяца назад.

Они обедали вдвоем в ресторане гостиницы «Уолдорф» в Нью-Йорке. За обедом Фарроу сообщил о своем намерении уйти в отставку.

— С меня довольно, Филипп, — сказал он. — Все эти неприятности, расследования и прочее… Самочувствие — хуже некуда. Я не намерен выставлять свою кандидатуру на съезде нынче осенью, когда мы будем переизбирать президента.

— Не намерен? — пробормотал Хант.

— Да, Филипп, не намерен. Чувствую, что постарел, мне не вытянуть еще один срок. Когда-то же надо уходить, как уходит каждый из нас. Неприятно, что говорить, но…

Две мысли почти одновременно мелькнули в голове у Ханта: что Сэм будет получать солидную пенсию — ни много ни мало пятьдесят тысяч долларов в год, и что он не испытывает особого сожаления в связи с уходом Сэма. Кстати, он знал, что Сэм Фарроу принял такое решение не совсем по своей воле. Руководители АФТ явно разочаровались в нем и оказывали на него определенное давление, добиваясь его ухода.

— Возникает естественный вопрос о моем преемнике, — продолжал Фарроу. — Ты, конечно, понимаешь, что с моим мнением не могут не считаться.

Так вот оно что! У Ханта перехватило дыхание, он быстро взглянул на Фарроу. Вот почему Сэм пригласил его на обед и завел такой сугубо доверительный разговор! Что ж, вполне логично. Почему бы ему и не стать президентом профсоюза? Он уже теперь секретарь-казначей исполнительного комитета, работает в союзе много лет, один из старейших его функционеров. Вот Сэм и пожелал вознаградить его за все эти годы трудной, но добросовестной работы.

— Нам нужна молодежь, Филипп. Я слишком стар… — Фарроу помолчал, рассеянно водя вилкой по столу. — Я стар, — продолжал он, — как стар и Феллоуз из регионального комитета Среднего Запада, формально считающийся моим преемником. Более того, у него сейчас масса неприятностей в штате, его без конца таскают по всяким следственным комиссиям.

— Ну, есть еще Мессини из Чикаго, — заметил Хант, прекрасно осведомленный, что Фарроу терпеть его не может.

— Мессини? Этот макаронник?! Пока мое слово что-нибудь значит — ни за что на свете! Или ты забыл, как он возражал против моей кандидатуры на последних выборах? Нет, нет, я имею в виду совсем не Мессини. Я хочу рекомендовать того, кто всегда был со мной рядом. Пожалуй, подошел бы Хеннесси из северо-западного регионального комитета, но он недавно слег со вторым инфарктом и теперь вообще не сможет работать.

Хант глубокомысленно кивнул. Ему не терпелось, чтобы этот старый мерзавец перестал играть с ним в кошки-мышки и прямо сказал, что выбрал его. Хант понимал, какой пост ему передается, и заранее испытывал признательность.

— Нет, нет, — снова заговорил Фарроу, — я имею в виду не этих двоих, а… По-моему, вот кто самый подходящий человек: Рафферти.

Хант почувствовал себя так, будто его ударили кулаком в лоб. Бледный, потрясенный, он еле удержался, чтобы не вскочить и не плюнуть в гнусную физиономию отвратительного старика. Был момент, когда он мог бы с наслаждением схватить его за глотку и задушить.

Хант хотел бы что-нибудь сказать, он понимал, что должен как-то реагировать, но не мог выжать из себя ни слова и лишь беспомощно смотрел на Сэма.

Фарроу не обращал на него внимания.

— Да, Джек Рафферти, — повторил Фарроу. — По-моему, этот мальчик…

— Рафферти? — хрипло переспросил Хант.

Сэм бросил на него быстрый взгляд.

— Да, Джек Рафферти из Лос-Анджелеса. Я считаю, что…

Он замолчал, только теперь заметив, с каким выражением смотрит на него Хант.

— Так вот оно что! — повторил он и, протянув руку, погладил Ханта по плечу. — Пожалуй, я догадываюсь, о чем ты думаешь, Филипп. Да, да, пожалуй, я знаю. Тебя интересует, почему не ты?

Хант молчал, опасаясь, что у него сорвется голос, если он заговорит.

— Если бы избрание нового президента зависело только от меня, я, безусловно, предпочел бы тебя всем другим. Ты понимаешь? Тебя.

— Так в чем же дело?

— Филипп, ты старый и опытный работник и должен смотреть на вещи здраво. Мы давно работаем вместе, я знаю твою компетентность и лояльность. Никаких сомнений на этот счет у меня никогда не было и нет. Но ты служащий, интеллигент, и всегда им был. Ты начал работать у нас бухгалтером, не водил грузовую машину, не работал грузчиком, сторожем, крановщиком. Ты всегда оставался служащим, интеллигентом. Ты никого и ничего не организовывал, ни разу в жизни не участвовал в пикетировании… — Хант собирался что-то сказать, но Фарроу жестом остановил его. — Знаю, знаю, ты всегда работал, как лошадь, и никогда не забывал об интересах союза. Но для рабочих, то есть для основной массы членов нашего союза, ты всего лишь самый обычный служащий. Хороший, ценный работник — с этим все согласны — но служащий. Рабочим ты никогда не будешь.

— Но функционер профессионального союза в наши дни… — заговорил было Хант, однако Фарроу вновь его остановил.

— Будет тебе! Знаю я этих нынешних профсоюзных «деятелей»! Многие из них вполне сошли бы за президентов правлений фирм, таких, например, как «Дженерал моторс». Разве я вот не миллионер? Разве самые близкие мои друзья не так называемые капиталисты? Но и я не родился богатым. Посмотри на мои руки. Это руки рабочего. И когда члены нашего профсоюза будут избирать своего президента, они проголосуют только за рабочего или за человека, про которого думают, что он рабочий.

— Но Рафферти…

— Рафферти был чернорабочим, когда я впервые его встретил. Он сидел в тюрьмах, его били и пинали. Именно таких людей имеют в виду, когда говорят о «героях пикетов». И члены нашего профсоюза, будь они прокляты, знают об этом. Они так же верят парням вроде Джека Рафферти, как верят мне.

— А я и не знал, что президента союза избирают сами члены союза, — с нескрываемым презрением и иронией заметил Хант.

Сэм Фарроу несколько разочарованно взглянул на собеседника.

— Но они же голосуют… или хотя бы выбирают делегатов, которые голосуют.

— …и которыми ты полностью распоряжаешься.

— Верно, многими из них я распоряжаюсь и буду распоряжаться, пока не добьюсь, чтобы вместо меня избрали того, кого я хочу. Кстати, голосами некоторых делегатов распоряжается Рафферти, голосами других — Мессини; у каждого руководителя местного отделения союза и у каждого председателя регионального комитета на съезде будут свои люди. А у тебя, Филипп? Сколько в твоем распоряжении голосов?

— Я функционер центрального аппарата, — растерянно ответил Хант. — От меня нельзя ожидать…

Фарроу похлопал Ханта по плечу.

— Прекрасно понимаю, Филипп, как ты себя чувствуешь, и ни в чем не виню. Слышишь? Ни в чем. Позволь задать тебе вопрос. Ты не хуже меня знаешь наш союз. Ответь мне честно: неужели ты искренне веришь, что тебя могут выбрать, даже если я безоговорочно поддержу твою кандидатуру?

Хант мог не задумываться над ответом, он прекрасно понимал, что старик прав, никаких шансов добиться избрания у него нет.

— Видишь ли… ты, очевидно, прав, но почему именно Рафферти? Не слишком ли он молод? А потом, ты же знаешь, как на него навалились все эти комиссии, как его таскают на допросы.

— Знаю и потому хочу видеть его своим преемником. Он боец. Боец, побеждающий в схватках.

— Это верно. Но с какими людьми он общается! Вот, например, Фаричетти — бывший контрабандист, вымогатель, гангстер, осужденный за убийство.

— Перестань, Филипп! Меня не интересует, с кем он общается. Неужели ты думаешь, что можно в белых перчатках нести пикетирование и драться со штрейкбрехерами, хулиганами и полицейскими, которых нанимают хозяева? Неужели ты думаешь, что белоручка в состоянии организовать отделение профсоюза вопреки сопротивлению штрейкбрехеров и профессиональных убийц? Каким образом мы, по-твоему, вовлекли в наш профсоюз свыше миллиона новых членов? Уж не думаешь ли ты, что нам и палец о палец не пришлось ударить после того, как Рузвельт однажды сказал: «Пусть существуют профессиональные союзы»? Нет, дорогой, в драка с мерзавцем, намеревающимся стукнуть тебя по башке дубинкой, судебные повестки и брошюры не помогут. Защищаться нужно тоже дубинкой.

— Я понимаю, Сэм, но мне казалось, что из-за всей этой отвратительной шумихи…

— Шумиха вокруг Рафферти как раз и показывает, что он настоящий боец и как много он сделал для рабочих. Пусть уж лучше Фаричетти и ему подобные работают на нас, а не на хозяев. Ясное дело, этого никогда не поймут разные святоши и благодетели, пытающиеся просвещать нас; этого не поймет банда паршивых социалистов и реформаторов. Но ты-то должен понять! Во всяком случае, члены нашего союза понимают меня. Именно потому-то они всегда поддерживали меня, а теперь будут поддерживать Рафферти. Никто не может отрицать, что Рафферти всегда ставил на первое место интересы членов нашего союза.