Рафферти

Глава четырнадцатая

С годами их связь приняла заведенный порядок, в некотором роде напоминая брачные отношения. У него не возникало никаких сомнений по поводу того, что к ней он может являться, как к себе домой. С годами пыл его не остыл, но он больше не говорил о жене и детях и не строил планов по поводу развода. Спустя некоторое время она поняла, что он никогда этого не сделает, да, собственно, никогда он и не собирался менять свою жизнь.

Если он подолгу не мог приехать в Нью-Йорк, как, например, в тот раз, когда ему пришлось провести два месяца на Юге, он вызывал ее к себе, и она жила в одном с ним отеле. Он всегда устраивал так, что она останавливалась под чужим именем, но имя это было не выдуманным, а законным.

Она останавливалась под именем, например, миссис Джон Шмидт, и всегда при этом существовал мужчина с таким же именем — близкий друг Рафферти из другого города. Он снимал номер для себя и своей жены. Когда Джил приезжала, номер уже был снят, человек, который его снимал, исчезал, а вместо него появлялся Рафферти. Обычно он занимал номер в том же отеле, и нужно было лишь пересечь холл либо подняться на два лестничных пролета.

Очень многие из приятелей Рафферти были посвящены в их тайну. Даже газеты сотни раз намекали на их связь. Но доказательств ни у кого не было.

Однако после неприятностей, случившихся с Сэмом Фарроу, начались и некоторые изменения в их отношениях. Фарроу фактически был диктатором в ПСТР, и Рафферти стоял к нему ближе, чем председатель какого-либо другого комитета, входящего в этот союз. Рафферти немало способствовал продвижению Фарроу, и о нем говорили как о возможном преемнике старика. И вдруг около года назад Фарроу обвинили в неуплате подоходного налога. За этим последовало образование конгрессом так называемой комиссии по борьбе с рэкетом, что явилось зловещим предвестником дальнейших неприятностей.

Рафферти, ссылаясь на неотложные дела, виделся с ней все реже и реже, но постоянно поддерживал контакт.

— Наступило время, когда ты мне по-настоящему нужна, — говорил он. — С Фарроу покончено, его уже ничто не спасет. Настала моя очередь. Я должен рискнуть. А для этого нужно проверить все городские и региональные комитеты и подобрать людей. У меня есть свои ребята во всех организациях, но я должен быть уверен. Ты мне очень можешь помочь.

Он упросил ее устраивать приемы для его друзей, приезжавших в Нью-Йорк, и тогда, когда его самого в городе не было, а вскоре она убедилась, что он хочет, чтобы особо нужных людей она развлекала лично.

— Они слышали о тебе, — говорил он, — и хотят с тобой познакомиться. Ты же сама понимаешь, детка. Женщина ты очаровательная. Все, что от тебя требуется, это быть с ними любезной. Ничего дурного они тебе не сделают; им ведь известно про нас с тобой. Свози их куда-нибудь и полюбезничай с ними.

Таким образом ей и довелось повстречаться с Карлом Оффенбаком, и только после этой встречи она решительно отказалась развлекать друзей Рафферти. Заявила, что с нее хватит, что, если понадобится, она найдет себе работу и что без него она ни за что не будет принимать его приятелей и единомышленников.

Оффенбак был председателем одного из южных местных комитетов ПСТР. Он никогда не был особенно дружен с Рафферти и в прошлом даже выступал против него. Этот рослый краснорожий голландец выдвинулся из рядовых и не очень жаловал окружение Сэма Фарроу. Особенного значения в ПСТР он не представлял, но собственным комитетом правил железной рукой и имел немалое влияние на делегатов, приезжающих на выборные конференции с Юга. Рафферти давно мечтал заручиться его поддержкой.

Однажды он позвонил Джил из Сан-Франциско.

— Я хочу, чтобы ты поехала в Новый Орлеан, — сказал он. — Остановишься в отеле «Южный». Под именем миссис Карл Оффенбак. Карл там большой человек…

— Я знаю, — перебила она. — Ты мне о нем рассказывал.

— Вылетай нынче же, — попросил он, — чтобы завтра быть на месте. Поедешь в отель. А я прилечу вечером. Карл встретит тебя. Будь с ним поприветливей. Он мне нужен, поэтому, прошу тебя, будь с ним поприветливей. Понятно?

— Джек, — сказала она, — нельзя ли на этот раз мне не ехать? Я хочу попробоваться в новой роли и…

— Нельзя, детка, — ответил он. — Этот Оффенбак мне страшно нужен. К нему пытается подобраться Клайн, да и другие тоже непрочь. Сделай, как я тебя прошу. Кроме того, мне хочется с тобой повидаться, вот я и прошу тебя приехать. Сделай это для меня. Приезжай завтра. Карл встретит тебя в аэропорту, ты приедешь в отель вместе с ним и там подождешь меня.

Она хотела было ответить, но он уже повесил трубку.

Она позвонила в аэропорт и заказала билет.

На следующее утро в десять тридцать она прибыла в Новый Орлеан. Спускаясь по трапу, она посмотрела на лица толпящихся внизу и сразу выделила человека, который мог быть только профсоюзным деятелем. Он смотрел на нее, и широкая улыбка расплывалась по его толстой кирпично-красной физиономии.

Оффенбаку было лет за пятьдесят. Рослый и тучный, в цветастой гавайке, расстегнутой так, что оставалось лишь любоваться его сплошь заросшей седыми волосами грудью, в белых брюках на широком ремне и белых замшевых туфлях, он в одной руке держал веер, а в другой дымящуюся сигару.

Кроме нее и двух пожилых дам, похожих на учительниц-пенсионерок, больше среди пассажиров самолета женщин не было, поэтому он подошел прямо к ней.

— Джил? — дотронувшись до ее руки, спросил он.

Улыбнувшись, она кивнула. Из-под седых бровей на нее смотрели маленькие выцветшие глазки. Она заметила также, что зубы у него желтые и сломанные и что лицо его, несмотря на бодрое, добродушное выражение, выдержало когда-то немало ударов и ранений. Волосатые руки напоминали ножки рояля, а сам он был очень высокий, более шести футов ростом. И хотя живот у него выпирал, тело, казалось, состоит из одних мускулов.

— Машина на стоянке, — махнул он рукой, указывая, куда идти. — Дай мне чемодан.

Сунув сигару в рот, он выхватил у нее чемодан и, поддерживая под локоть, повел к выходу. Они не разговаривали, пока не уселись в явно взятую напрокат двухцветную машину с откидным верхом.

— Я сам прилетел всего два часа назад, — сказал он. — И только что снял нам номер в отеле. Во сколько Джек появится?

— Вечером, — ответила она. — Я…

— Значит, придется как-нибудь убить день. Что ты предпочитаешь: поехать на бега или посидеть где-нибудь и подремать?

— Мне… Мне бы хотелось сначала позавтракать. А затем, если вы не против, поехать на бега.

— Отлично, — отозвался он. — Джек сказал, чтобы до его приезда я о тебе заботился. — Он повернулся и посмотрел на нее. — Что же, это доставит мне только удовольствие, — добавил он. — Истинное удовольствие, мисс.

Она вспомнила, что ей следует улыбнуться, и сказала:

— Ну, конечно. И мне тоже.

Он не остановился возле администратора, и повел ее прямо к лифту. У него уже был ключ от номера.

— Освежись, — сказал он, пропуская ее вперед, — а я тем временем приготовлю нам выпить.

Войдя в спальню, Оффенбак бросил чемодан на кровать. Повернувшись, он усмехнулся и подмигнул ей, а когда она проходила мимо, вдруг легонько ее шлепнул.

Она была так удивлена, что секунду стояла неподвижно, слишком удивленная, чтобы возмутиться.

Но он, не обращая на нее внимания, вышел в гостиную.

Пожав плечами, она закрыла дверь.

Что же, ей приходилось встречаться со многими друзьями Джека, и удивить ее уже ничем было нельзя. Этот невежда более бестактен, чем большинство других, но он как будто человек добродушный.

По его настоянию они выпили по две рюмки, затем спустились в ресторан и заказали завтрак. Он ел с такой жадностью, будто боялся, что больше никогда в жизни ему не дадут поесть.

Потом они сели в ту же, взятую напрокат, машину и поехали на бега. Правил Оффенбак одной рукой, а вторую положил на спинку сиденья и обнял Джил, а когда она съежилась, был искренне удивлен.

— В чем дело? — спросил он. — Щекотно?

— Нет, просто жарко, — заставив себя улыбнуться, ответила она, стараясь не показывать ему своей неприязни. Она решила не обращать внимания на его выходки и быть как можно любезнее. В конце концов нужно провести с ним всего полдня, а там приедет Джек, и ее заботы об этом придурке кончатся.

Оффенбак был человеком азартным, на каждый заезд он накупал билетов долларов на двести — триста. Он обладал феноменальной способностью выискивать аутсайдеров и, несмотря на то что несколько раз ставил чуть ли не на всех лошадей подряд, ни разу не выиграл. Каждый заезд он насильно всучал Джил половину купленных билетов и, хотя этот день обошелся ему чуть ли не в состояние, отнюдь не утратил присущего ему расположения духа.

— Таков уж я, — беззаботно твердил он, мусоля во рту очередную сигару. — Мне всегда не везет. Как говорится, кому везет в любви, тому не везет в игре.

У него была с собой фляжка с виски, и он, не смущаясь, в течение дня несколько раз к ней прикладывался, но виски, по-видимому, не оказывало на него никакого действия. Джил пыталась разделить его веселье, но пить из фляжки решительно отказалась. Ей и так было тошно с ним: он был груб, шумлив, сыпал какими-то похабными и примитивными анекдотами, и при этом то и дело щипал ее за ляжку. О себе он говорил очень мало, ей тоже не задавал никаких вопросов ни о ней самой, ни о Рафферти и казался вполне довольным тем, что может пить, играть и рассказывать свои глупые шутки.

Они дождались последнего заезда, а потом вернулись в отель. Она несколько удивилась, когда он поднялся на лифте вместе с ней.

— Джек, наверное, вот-вот приедет. Мне бы хотелось отдохнуть немного и принять душ. Я вся мокрая от этой жары и шума.

— Я зайду к тебе. Пошлем вниз за льдом и выпьем чего-нибудь холодненького, — сказал он.

Ключ так и остался у него, он сам открыл дверь.

Она остановилась в нерешительности.

— Может, чуть попозже, — предложила она. — Сейчас хорошо бы отдохнуть.

— Послушай, — весело заговорил он, чуть ли не силой вталкивая ее в комнату, — послушай, давай выпьем. Старина Джек сказал мне, что пока мы ждем его, ты меня будешь развлекать и…

Он затворил дверь, и она прокляла в душе Рафферти. Одно — сказать ей, чтобы она была любезна с Оффенбаком, и совершенно другое — пообещать Оффенбаку, что она будет «развлекать» его.

— Я нужен Джеку, малютка, — добавил он. — Он это знает.

Впервые его хриплый голос зазвучал серьезно, и она быстро взглянула на него.

Он сразу же заулыбался.

— Не бойся Карла, котеночек, — сказал он. — Садись отдыхай, а я закажу выпивку.

Он подошел к телефону и попросил соединить его с рестораном.

Джил взглянула на часы и увидела, что уже больше шести. Кончив заказывать, он уселся на диван рядом с ней. Но в это время зазвонил телефон, и он знаком показал ей, чтобы она сняла трубку.

Звонил Рафферти.

— Джил?

— Где ты? — вместо ответа спросила она. — Я только что вернулась из…

— Послушай, Джил, — перебил ее Рафферти, — я задерживаюсь и сумею приехать, вероятно, лишь поздно вечером.

— О, Джек… — начала она, но он снова перебил ее:

— Оффенбак тебя встретил?

— Да, — ответила она. — Он сейчас здесь. Хочешь…

— Нет, нет, — заспешил он. — Помни только, что я тебе сказал. Будь с ним поприветливей. Если он пригласит тебя куда-нибудь убить время, пока я не приеду, пойди с ним. Понятно, детка? Это очень важно.

— Но, Джек…

— Без всяких «но», детка. Делай, что я говорю. Он очень мне нужен.

— Ладно, — пожала она плечами. — Как хочешь. Только ты обязательно приезжай сегодня же…

— Обязательно, — повторил он и повесил трубку.

Оффенбак смотрел на нее, в глазах его прыгала насмешка. Потом она вспомнила, что в этот момент ей показалось, будто он слышал весь разговор.

— Это звонил Джек, — сказала она. — Он приедет только поздно вечером.

— Отлично, — обрадовался Оффенбак. — Отлично. А я вот что придумал. Пока еще не принесли выпивку, давай позвоним официанту и скажем, чтобы он захватил и меню. Ты устала, говоришь? Можем поужинать в номере. Тут очень уютно.

Она хотела было возразить, но он уже снял трубку.

Когда принесли виски с содовой и лед, она выпила немного вместе с ним, потом извинилась, сказав, что хочет пойти перед ужином принять душ, и встала.

— А вы не пойдете к себе переодеться? — спросила она.

Он сначала даже не понял ее.

— Чего это я буду переодеваться? — захохотал он. — Я не грязный. Иди купайся, если хочешь, а я лучше посижу, выпью еще, пока принесут ужин.

Она вошла в спальню, заперев за собой дверь. По дороге в ванную она вдруг остановилась в удивлении: на полу рядом с кроватью стоял чей-то чемодан из свиной кожи. Она подошла и рассмотрела его. На замке были выгравированы инициалы: «К. О.».

Лицо ее горело от гнева, когда она рывком распахнула дверь спальни.

— Это ваш чемодан? — спросила она.

Он воззрился на нее в удивлении.

— Мой, — ответил он. — А как же мне было получить этот номер? Ведь без вещей сюда не пускают…

— Я знаю, — холодно остановила его она. — Но разве вы не сняли еще один номер для себя? Разве вы…

— Послушай, милочка, — возразил он, — я сделал то, что велел Джек. Он сказал, сними номер для мистера и миссис Оффенбак, я так и сделал. Он велел мне ждать его приезда, а когда он приедет, я пойду в его комнату, а он сюда. Чего ты злишься-то?

Секунду она пристально смотрела на него, потом пожала плечами. И правда, чего она вдруг взбеленилась? Этот человек не врет. Так оно обычно и делалось. Просто она расстроена звонком Джека, его опозданием.

Она заставила себя улыбнуться. Во всяком случае, Оффенбак тут не при чем.

— Ладно, — сказала она. — Налейте мне еще, только послабее. Я вернусь минут через десять.

Она быстро разделась и встала под душ. Но после душа ей не стало прохладнее. Она надела шорты и белую мужского покроя рубашку. С чулками ей не хотелось возиться, и она просто сунула ноги в домашние туфли. До приезда Джека, решила она, она никуда не пойдет, к чему тогда одеваться?

Виски, которое он ей дал, было очень крепким, но, скривившись, она залпом проглотила его. Пускай неразбавленное, ей все равно. Вечер предстоит скучный-прескучный.

К ужину он заказал шампанское и настоял, чтобы она выпила вместе с ним. Джил еще не отдохнула от своего перелета и от поездки на бега, и быстро опьянела. Еще не закончили они ужинать, как у нее уже закружилась голова.

За ужином он молчал, засовывал в рот огромные куски и усердно жевал. Она только удивлялась, куда это все влезает.

Покончив с едой, он налил в рюмки ликер из новой фляжки, которую принес из спальни.

— Крем де мент, — объявил он. — Купил в Нью-Йорке. Еда сразу укладывается на место.

Она запротестовала, но он был настойчив, и, чтобы не спорить, она выпила. У ликера был странный, горьковатый привкус.

И только когда у нее закружилась голова, она сообразила, что ликер был непростой. Она ощущала слабость, ей трудно было сосредоточиться на каком-либо предмете; она только смутно помнила, как он ей что-то сказал, и она, спотыкаясь, побрела в спальню. Она скинула туфли и улеглась прямо на белое покрывало, уставившись в потолок и понимая, что совсем опьянела.

Она слышала, как в соседней комнате открылась и закрылась дверь, слышала стук посуды и поняла, что приходил официант убирать. Странное она испытывала ощущение: все сознавала, понимала, что происходит, но ей казалось, будто все это во сне.

Она, должно быть, закрыла глаза и уснула, потому что очнулась вдруг от того, что хлопнула дверь. Она открыла глаза и увидела, что возле постели стоит Оффенбак и смотрит на нее.

Не сказав ни слова, он подошел к окну и опустил шторы. Она хотела было встать, но он плюхнулся на кровать прямо рядом с ней.

— Куда ты, малютка? — спросил он. — У тебя и так неплохой вид.

Голова у нее кружилась, она чувствовала слабость, но все же попыталась сесть.

Он потянулся к ней и толкнул ее обратно на подушку.

— Послушай, в чем дело? — спросил он. — Ты что, считаешь, что слишком хороша для меня? Будь умницей.

— Убирайтесь, — крикнула она. — Сейчас же убирайтесь. Если бы Джек…

— А чем я хуже твоего Джека, малютка? — спросил он. — Если ты думаешь, что хуже, тогда тебя ждет немалый сюрприз.

— Если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, — закричала она, — я позвоню вниз и вас вышвырнут вон!

— Вот как? — захохотал он. — Ты ведь прибыла сюда как моя жена, не так ли? А чем, по-твоему, занимаются мужья с женами? Думаешь, они там, внизу, не знают? А теперь будь умницей и…

И вдруг он схватил ее за рубашку.

Она еще раз попыталась сесть, но Оффенбак ударил ее по лицу, и Джил, удивленная, испуганная, упала на подушку.

— Я сказал, будь умницей, — повторил он.

— Когда приедет Джек… — начала она, но ее остановил его хриплый смех.

— Дешевка твой Джек, — плюнул он.

И вдруг он бросился на нее.

Она сделала попытку сопротивляться, но он ударил ее ребром ладони по горлу. Удар почти парализовал ее. Она поняла, что сопротивляться бесполезно.

— Джек вас убьет, — прошептала она. — Слышите? Он убьет вас, когда придет.

— Рафферти никого не убьет, — хрипло рассмеялся Оффенбак. — А вот ты, малютка, при твоих достоинствах, действительно способна меня прикончить, прежде чем я тебя отпущу.

Сотни раз взывала она к богу, моля, чтобы он прислал Рафферти, но Рафферти так и не приехал. Около трех часов Оффенбак встал и оделся. В комнате царила полная тьма, но она слышала, как он шарит по стульям и натягивает на себя одежду. Опрокинув стул и кляня все на свете, он вышел, и входная дверь захлопнулась за ним.

Целых полчаса после этого ее рвало в ванной. Потом, собравшись с силами, она вышла в гостиную, подошла к двери и спустила собачку замка. Затем села на диван и заплакала.

Рафферти позвонил только на следующий день к вечеру. Но не успела она что-либо сказать, заявил:

— Извини, Джил, за вчерашнее. Наш самолет посадили в Канзасе. Я пытался тебе дозвониться, но мне сказали, что никто не отвечает. Все равно, я сейчас звонил к нам в комитет, и мне велели немедленно лететь в Кливленд. Что-то очень важное. Ты возвращайся в Нью-Йорк, я позвоню тебе туда.

— Джек, — начала она. — Джек, послушай, я…

— Делай, что я говорю, детка. Возвращайся в Нью-Йорк.

Он повесил трубку, и она заплакала прямо в телефон.

Она провела в отеле еще сутки, потому что у нее не было ни сил, ни желания двигаться, потом собрала свой чемодан, вызвала такси, поехала в аэропорт и вернулась в свою нью-йоркскую квартиру.

Только через три недели ей удалось поймать Рафферти. Когда бы она ни звонила, его не было, и сам он ей не звонил, хотя она всякий раз говорила, кто его просит.

Когда он наконец появился в Нью-Йорке, она не сразу рассказала ему о том, что произошло. К этому времени ей уже больше всего на свете хотелось забыть о происшедшем. Он сидел и молча слушал, пока она, опуская наиболее мрачные подробности, рассказывала ему, что же случилось в Новом Орлеане.

— Он тебе ничего не сделал? — спросил он наконец, когда она кончила. — Не нанес тебе никаких увечий, а?

Она взглянула на него в изумлении.

— И это все, что ты хочешь сказать?

— А что я могу сказать? — спросил он. — Этот человек — мерзавец. Его следует арестовать и засадить в тюрьму. Но что мы можем сделать? Ничего.

— Я считаю, что ты…

Он наклонился и взял ее за руку.

— Послушай, детка, — сказал он, — что случилось, то случилось. Мне от этого не менее горько, чем тебе. Но такие вещи иногда случаются. Что я могу сделать? Заявить на него? Но тогда выяснится, что я сам послал тебя туда и велел остановиться в отеле под именем его жены. Нет, я не могу этого позволить. Ты хочешь, чтобы я взял пистолет и отправился искать его? Что ж, это…

Она отвела от него взгляд.

— Нет, — ответила она. — Нет, ничего подобного я не хочу. Просто… — Она не решилась договорить и снова посмотрела на него.

— Джек, — сказал она, — ты должен был приехать. Ты должен был приехать, раз сказал, что приедешь.

— Послушай, детка, — принялся убеждать он ее, — ты же знаешь, что, когда я на работе, я сам себе не принадлежу. Ты знаешь, я своим временем не располагаю. Сначала союз, а потом уж…

И вдруг она перестала его слушать, перестала слышать его слова, хотя он продолжал что-то говорить. Фразы, которые он произносил, были ей слишком знакомы. Она уже слышала их сотни раз. Нет, прежде к ней они не имели никакого отношения, не в этом дело. И тем не менее, она уже их слышала. И вдруг Джил поняла, в чем дело. Те же самые слова и фразы она довольно часто слышала от него, когда он оправдывался, рассказывая о своих единомышленниках. Пытался объяснить, почему предал их.

Впервые за всю их близость она начала в нем сомневаться. Не лжет ли он? Действительно ли его самолет посадили в Канзасе? Старался ли он дозвониться?

Она тряхнула головой. Нет, она начинает фантазировать. Разве не всегда он рассуждал так, как сейчас? И что из того, что она не могла поймать его целых три недели? Такое бывало и прежде.

С ума она сошла, что ли, не верить ему? Она же всегда ему верила; вынуждена была верить. На мгновение ей стало стыдно за свои сомнения. Она подумала о том доверии, какое он ей оказывал: сто тысяч долларов в купюрах и ценных бумагах лежали в стенном сейфе ее квартиры уже более трех лет. В сейфе, шифр к которому знала только она одна. Разве человек, который так ей доверяет, не заслуживает и ее полного доверия?

Что случилось, то случилось. Задержался самолет, вот Рафферти и не смог прилететь вовремя. Не мог же он знать, что произойдет.

Морт Коффман встал и повернулся к Феллоузу.

— Сенатор, — сказал он, — мне хотелось бы заявить решительный протест, прежде чем будет представлена в качестве доказательства запись, произведенная при помощи звукозаписывающего устройства. Верховный суд Соединенных Штатов считает подслушивающую аппаратуру противозаконной и заявил, что она не может быть использована в качестве свидетельства против…

— Хочу напомнить адвокату, — перебил его сенатор Феллоуз, — что здесь не уголовный суд. Хочу также напомнить, что эта запись была произведена до того дня, когда в штате Нью-Йорк было запрещено подслушивание, и поэтому является совершенно законной. Далее, суд присяжных штата Нью-Йорк разрешил рассматривать данную магнитофонную запись как доказательство и заявил, что…

— Но, сенатор, — в свою очередь прервал его Коффман, — решение суда сейчас находится на кассации. Применение магнитофона для подслушивания было запрещено федеральным правительством, которое представляет здесь уважаемая комиссия. Я не могу спокойно реагировать на то, что эту запись используют против…

Феллоуз ударил по столу молотком.

— Ваш протест, если вы желаете его заявить, будет занесен в протокол.

— Желаю.

— Протест отклоняется, — сказал Феллоуз. — Можете продолжать, мистер Эймс.

— Я прошу, чтобы проголосовали все члены комиссии, — вспыхнул Коффман. — Я вижу…

Феллоуз окинул его безразличным взглядом.

— Голосование состоится, — сказал он и подозвал клерка.

Члены комиссии зашевелились, и через две-три минуты сенатор Феллоуз снова повернулся к Коффману.

— Протест отклоняется, — повторил он. — Продолжайте, мистер Эймс.

— Прошу заслушать показания сержанта полиции О’Брайена, — сказал Эймс.

— Принял ли сержант О’Брайен присягу?

— Да.

— Хорошо. Приступайте. — Феллоуз повернулся к Рафферти. — Можете оставаться на своем месте. Сержант О’Брайен сядет рядом.

Эймс обратился к худому сутулому человеку с венчиком седых волос вокруг лысины.

— Ваше имя?

— Сержант Уоллес О’Брайен из департамента полиции города Нью-Йорка.

— В каком отделе вы работаете, мистер О’Брайен?

— В отделе, который занимается борьбой с рэкетом.

Эймс передал полицейскому несколько машинописных страниц.

— Это содержание телефонного разговора, который был записан вами на магнитофонную ленту около года назад, — сказал он. — Взгляните на текст и расскажите членам комиссии, где и при каких обстоятельствах была произведена вами эта запись.

Полицейский бегло просмотрел страницы.

— Эту запись я произвел в комитете номер 1610, входящем в состав ПСТР. Подслушивающее устройство было вмонтировано в телефон секретаря комитета Томми Фаричетти. Разговор шел между…

Эймс предостерегающе вскинул руку.

— Вы опозна́ете голоса после прослушивания, сержант, — сказал он. — А пока все.

Он снова повернулся к Рафферти и заговорил, но слова его были обращены в зал.

— Эта запись говорит сама за себя, — сказал он. — Искажения и пропуски были сделаны только в тех местах, когда собеседники употребляли нецензурные выражения, которые не могут быть приведены в общественном месте. Прошу включить запись.

Рафферти, рывком отодвинув стул, вскочил на ноги.

— Господин председатель, — заговорил он, и в голосе его послышалось волнение, — господин председатель, прошу сделать перерыв на несколько минут, чтобы я мог проконсультироваться с моим адвокатом.

Сенатор Феллоуз взглянул на Эймса, тот кивнул утвердительно.

— Вам дается пятнадцать минут, — объявил Феллоуз и ударил по столу молотком. — Разбор дела откладывается, чтобы свидетель имел возможность побеседовать со своим адвокатом.

Рафферти схватил Морта Коффмана за руку и быстро стал пробираться через толпу в маленькую приемную, предназначенную для бесед. Заговорил он только тогда, когда они вошли в комнату и заперли за собой дверь.

— Морт, — сказал он, — Морт, ты не должен этого допускать. Я не знаю, что записано на ленте, но все равно не хочу, чтобы ее слушали.

Морт Коффман посмотрел на своего клиента и медленно покачал головой. Впервые за все время разбора дела, понял он, Рафферти теряет свою самоуверенность, начинает нервничать.

— Что я могу сделать? — спросил он. — Ты ведь был там, слышал, как я заявил протест и что из этого получилось…

— Черт побери, Морт, — настаивал Рафферти, — они не имеют права этого делать. Это незаконно. С какой стати федеральное правительство обвиняет меня в применении у себя в комитете подслушивающей аппаратуры, а себе позволяет делать то же самое да еще использует это в качестве улики против меня. Говорю тебе…

— Это делает не правительство, — возразил Коффман, — а нью-йоркская полиция. И запись произведена до того, как доказательства, полученные при помощи подслушивания, были объявлены незаконными.

— Какая разница, черт побери! Какое они имеют право сначала обвинять меня в том, что я использую подслушивающую аппаратуру, а потом сами используют запись в качестве доказательства…

— Послушай, Джек, — сказал Коффман, — ради бога, постарайся смотреть на вещи реально. Мы заявили протест. И рано или поздно сумеем использовать его в наших интересах. Но здесь же не уголовный суд. Остановить их сейчас мы ничем не можем. Когда ты решился давать показания, ты должен был понимать, что тебе придется столкнуться с подобным обстоятельством.

— Я решился давать показания, потому что хотел содействовать работе комиссии, — возразил Рафферти. — Откуда я мог знать, что эти сукины дети вздумают…

— Послушай, Джек, — положил ему на плечо руку Коффман, — приди в себя. Сейчас не время злиться. И обманывать самого себя. Ты прекрасно знаешь, почему ты решился давать показания, знаю это и я. Ты хочешь сесть на место Фарроу, а чтобы это место заполучить, ты должен был говорить. Ты считал, что риск оправдан, и рискнул, но обстоятельства обернулись против тебя. Если бы ты побольше доверял мне, может быть, я сумел бы помочь…

— Ты можешь сделать, чтобы эту ленту не прослушивали?

— Я этого не сказал.

— Нечего тогда и рассуждать. Я доверяю тебе столько, сколько считаю необходимым. Я просто не хочу, чтобы все слышали этот разговор. Но если ты не можешь этому помешать, не надо. Мне беспокоиться не о чем, говорю я тебе. Комиссия старается подорвать мою репутацию, поссорить меня с друзьями и единомышленниками. Но это ей не удастся. Нет, сэр, клянусь богом, это ей не удастся. Американцы, по-моему, достаточно сообразительны, они поймут, что здесь происходит.

— Разумеется, — иронически подтвердил Морт Коффман, — разумеется. А твои друзья и единомышленники тоже сообразительны — вот в чем вопрос?

Рафферти секунду мрачно смотрел на него.

— Пойдем, — сказал он наконец, — пойдем в зал. Но, Морт, если есть еще какие-нибудь записи, постарайся от них избавиться. Сделай так, чтобы их не прослушивали, сделай так, чтобы этот проклятый Эймс их не зачитывал. Придумай что-нибудь. Дай взятку кому-нибудь, в конце концов, или…

Морт Коффман печально взглянул на своего клиента.

— С этой компанией никаких сделок быть не может, Джек, — сказал он. — Тебе бы следовало знать об этом.

Отмахнувшись от него, Рафферти вышел из комнаты. Через пять минут они снова сидели на своих местах за столом, лицом к членам комиссии. Заседание возобновилось.

— Прошу включить запись, — повторил Эймс.

Техник склонился над магнитофоном, и зал затих.

Что-то зашипело, зашуршало, а потом послышался женский голос:

«— Да, мистер Фаричетти?

— Соедини-ка меня с 4-34-42 в Новом Орлеане. Мне нужен Карл Оффенбак.

— Минутку, пожалуйста».

Опять послышался какой-то шум и треск, затем заговорил второй женский голос:

«— 4-34-42 слушает.

— Говорит Нью-Йорк. Можно попросить мистера Карла Оффенбака?

— Подождите, пожалуйста.

— Карл Оффенбак у телефона, — раздался хриплый мужской голос.

— Карл, это Томми.

— Кто?

— Томми. Томми Фаричетти из Нью-Йорка. Это ты, Карл?

— Я. Как (шипение) поживаешь, приятель?

— Прекрасно. А у тебя как дела?

— Лучше не бывает, приятель. В чем дело?

— У меня здесь сидит один парень. Он хочет с тобой поговорить.

— Дай ему (шипение) трубку».

Опять шум и треск, потом новый голос:

«— Карл?

— А я думал, ты уже дома, мальчик. Что ты делаешь в Нью-Йорке с этим разбойником?»

Смех.

«— Карл, как дела?

— Какие дела?

— Ты знаешь. Насчет ребят. Все в порядке? Все предусмотрено?»

Долгое молчание, затем:

«— Я уже говорил тебе. Ты же знаешь, гарантировать я не могу…

— Черта с два ты не можешь, Карл. Мне лучше знать. Помнишь, что я тебе сказал? Старик Сэм кончился, ставь на нем крест. Он-то и не догадывается, но ничего не поделаешь. На выборах я рассчитываю на тебя. Что ты хочешь за это дело? Говори, я все сделаю. Мне нужны твои (шипение) делегаты, я должен их заполучить. Говори, что ты хочешь.

— Ты мне этого не дашь, приятель.

— Я сказал: говори. Ты меня знаешь, я всегда держу свои обещания.

— Ты ведь не дашь мне то, что я попрошу, приятель.

— Говори.

— Может, ты не сумеешь дать.

— Что с тобой? Сумею, сумею. Что, черт побери, тебе надо? Ты же знаешь, мне твои делегаты позарез нужны. Я на все пойду, чтобы их заполучить. Давай выкладывай.

— Ладно, приятель. Смотри только, не упади. Я хочу твою красотку.

— Чего?

— Твою красотку. С которой ты спишь. Такова цена, приятель.

— Ты что, спятил? Или я не расслышал?

— Расслышал, приятель, расслышал. Я сказал — хочу твою красотку. Тебе нужны мои делегаты, а мне нужна она. Ты сказал, что я могу просить все, что захочу. Так как насчет нее?

— Ты шутишь, Карл.

— Я никогда не шучу.

— Но, Карл, даже если я соглашусь, она-то сама может заартачиться.

— Чепуха! Она сделает то, что ты ей скажешь. Понимаешь, мне она давно нравится. Вот и цена, приятель. Ты спрашиваешь, я называю».

Снова долгое молчание, а потом женский голос:

«— Три минуты кончились, сэр, и…

— Катись к дьяволу!

— Слушай, Карл, если ты серьезно, то как, черт побери, уговорить ее на такую идиотскую…

— А зачем тебе ее уговаривать, Джек? Пришли ее сюда. Пусть остановится в отеле „Южный“ как миссис Оффенбак. Всем известно, что ты таким манером возишь ее по стране. Пусть едет сюда, я ее встречу. А уж когда мы будем вместе в номере, можешь не беспокоиться. Ты только держись подальше. Остальное я беру на себя.

— Карл, ты, правда, не шутишь?

— Ничуть. Тебе нужны делегаты, вот я и называю их цену».

Снова долгое молчание.

«— Ладно, Карл, я это организую. Дай только знать, когда. Позвони мне во вторник. Я все устрою.

— Умник. И не беспокойся насчет выборов. Мои ребята проголосуют как надо.

— Я на это и рассчитываю. Только вот что, Карл: она остановится в отеле под твоим именем, но дальше ты должен действовать сам.

— А как же иначе, приятель? Все будет в порядке. Значит, я звоню тебе во вторник?

— Звони».

Техник выключил магнитофон, и Эймс попросил О’Брайена опознать голоса. Полицейский тотчас заявил, что первый мужской голос принадлежит Томми Фаричетти, второй — Карлу Оффенбаку, а третий — Джеку Рафферти. Эймс отпустил его и снова повернулся к Рафферти.

— Мистер Рафферти, — сказал он, — припоминаете ли вы этот разговор?

— Нет.

— Но вы признаете, что это ваш голос?

— Ничего я не признаю. Я не помню, когда я был в Нью-Йорке в прошлом… — Он задумался, опустив глаза на листок бумаги, на котором раньше что-то записывал, — в августе прошлого года. Сейчас я точно сказать не могу, мне надо посмотреть сначала мою старую записную книжку. Тогда я могу сказать точно. Во всяком случае, я решительно отказываюсь признать, что у меня состоялся подобный телефонный разговор.

— Но вы разговаривали по телефону с мистером Оффенбаком?

— Часто. Я разговариваю со многими профсоюзными деятелями.

— Но этот разговор вы не помните?

— Не только не помню, я утверждаю, что это не мой голос. Наверное, сержанту О’Брайену хорошо известно — ведь вы привели его сюда в качестве эксперта по подслушиванию, — что по телефону голос точно опознать нельзя.

— Пусть будет так, мистер Рафферти, — пожал плечами Эймс, — однако мне хотелось бы напомнить вам, что в процессе следствия установлено, что второго сентября прошлого года мисс Харт действительно останавливалась в отеле «Южный» в Новом Орлеане под именем миссис Карл Оффенбак. Ее опознали коридорный и официант. Мы также установили, что в минувшие годы мисс Харт несколько раз останавливалась в различных отелях под именем жен некоторых профсоюзных деятелей и что во всех случаях счет, предъявленный отелем, был оплачен лос-анджелесским комитетом за вашей подписью. Продолжаете ли вы и сейчас утверждать…

Рафферти перебил его, не успев даже подняться на ноги. Голос его звучал резко, несмотря на то, что он старался сдерживаться.

— Я уже объяснял, — сказал он, — что счета мисс Харт оплачивались в тех случаях, когда она находилась при исполнении служебных обязанностей. Считала или не считала мисс Харт возможным проживать в отелях под именем жены своего спутника, это вопрос ее собственной морали или аморальности. И задавать подобные вопросы следует либо самой мисс Харт, либо тем мужчинам, которые ее сопровождали. Как я уже говорил, я не могу нести ответственность за поведение каждого, кто имеет отношение к ПСТР. Если я обнаруживаю — считаю своим долгом напомнить членам комиссии, что я уже об этом заявлял, — что деятельность или поведение моего сотрудника пятнает репутацию союза, я делаю все возможное, чтобы избавиться от услуг такого сотрудника.

Как только Рафферти сел, поднялся сенатор Эрли. Он посмотрел на председателя, испрашивая разрешения говорить.

— Слово имеет сенатор Эрли, — сказал Феллоуз.

Эрли явно был рассержен.

— Мистер Рафферти, — начал сенатор, — от себя лично я хочу извиниться за привлечение к расследованию такого средства, какое мы были вынуждены слушать в течение нескольких последних минут. Я всегда считал, что расследование должно состоять только в поиске сведений, касающихся противозаконной деятельности профсоюзов или администрации, которые могли бы в дальнейшем помочь правительству в борьбе с подобными нарушениями. Наша комиссия учреждена не для того, чтобы наказывать профсоюз или подрывать репутацию отдельных профсоюзных деятелей. — Он помолчал, а потом холодно взглянул на Джорджа Морриса Эймса. — Я предлагаю, чтобы главный юрисконсульт продолжал разбор дела.

Когда он уселся, председатель Феллоуз посмотрел на часы и увидел, что уже больше четырех. Вздохнув, он поднялся и, несколько раз стукнув по столу молотком, сказал:

— Было бы желательно к субботе закончить слушание показаний свидетеля. А сейчас сделаем пятнадцатиминутный перерыв.