Рафферти

Глава первая

В заключение своей краткой, сугубо деловой речи, лишенной какого-либо намека на сенсационность, председатель комиссии сенатор Орманд Феллоуз сообщил, что следующим будет давать показания свидетель Джон Кэрол Рафферти. На заседании отсутствовал лишь один член комиссии — Хартуэлл Эрли-старший, сенатор от огромного промышленного штата на северо-западе США.

Уже одно то, что Эрли позволил себе не прийти на столь важное заседание, свидетельствовало об его исключительном положении как одного из старейших и влиятельных сенаторов в высшем законодательном органе страны.

Разумеется, Эрли не мог не знать, что главный юрисконсульт комиссии Джордж Моррис Эймс в то утро намеревался приступить к допросу Джека Рафферти. Об этом всю неделю трубили пресса, радио, телевидение, и даже газеты Лондона, Парижа, Брюсселя помещали под большими заголовками сообщения из США о процессе. Никто в огромном зале, где происходило заседание, не сомневался, что Объединенная комиссия конгресса по расследованию деятельности профсоюзов (в прессе ее называли Комиссией по борьбе с вымогательством в профсоюзах) намерена во что бы то ни стало расправиться с Джеком Рафферти.

Длившийся уже две недели допрос свидетелей являлся лишь прологом к главному событию драмы. Показания свидетелей и обширные материалы, тщательно и долго собиравшиеся аппаратом комиссии — бывшими сотрудниками ФБР, бухгалтерами, юристами и профессиональными провокаторами, — должны были послужить определенным фоном для того, что предстояло теперь, то есть для допроса самого Рафферти.

Да, сенатор Эрли должен был знать, что в конце концов Рафферти придется предстать перед комиссией. Однако, как и все зрители, переполнившие утром в понедельник зал заседаний, как все члены миллионного союза Рафферти (профессионального союза транспортных рабочих), как миллионы зрителей телевидения и читателей газет, следивших за ходом следствия, сенатор был уверен, что Джек Рафферти поступит так же, как поступали многие до него: сошлется на право, предоставленное ему пятой поправкой к конституции США, и откажется давать показания.

Старик Сэм Фарроу, президент профсоюза транспортных рабочих, вызванный в комиссию несколькими днями раньше, сослался на эту поправку и отказался отвечать на вопросы, создав тем самым соответствующий прецедент. Невозмутимый, с ничего не выражающим лицом, сидел он на заседаниях целых два дня, не опуская глаз перед гневными взглядами раздосадованных и раздраженных членов августейшей комиссии, вынужденных выслушивать лишь весьма каверзные и хитроумные вопросы, с которыми обращался к свидетелю хотя и молодой, но очень способный главный юрисконсульт.

Все происходило просто, в строгом соответствии с процедурой, используемой в тех случаях, когда применялась пятая поправка. В ответ на вопросы вы называете свою фамилию, адрес, а потом произносите эту вежливую и, казалось бы, ничего не говорящую фразу. Вы ничего не отрицаете и ничего не подтверждаете. Возможно, выглядите вы при этом не слишком достойно, но ведь на этом основании пока еще никого не бросили в тюрьму.

Вот почему сенатор Эрли и не пошел на заседание. Он лежал в постели у себя дома, в Вашингтоне, на шестом этаже гостиницы «Мейфлауэр», и тянул через соломинку подогретый апельсиновый сок. К кровати был придвинут столик с телевизором, и сенатор, подложив под голову еще три подушки и укрывшись тонким байковым одеялом, смотрел передачу.

Опуская на стол стакан с соком, сенатор на минуту — и не без огорчения — задумался. Сэм Фарроу, его хороший и близкий друг, отказавшись на основании пятой поправки давать показания, тем самым положил конец и своей карьере крупного профсоюзного деятеля, и своей популярности во всех уголках страны. Сознательно и бесповоротно он осудил себя на полное забвение (хотя и спасся от нескольких лет тюрьмы). А вот Рафферти, даже если он тоже воспользуется пятой поправкой и откажется отвечать, по всей вероятности, станет его преемником на посту президента союза транспортных рабочих. Ирония судьбы!..

Сенатор Эрли рыгнул, поставил стакан на ночной столик у кровати, тихо вздохнул и закрыл глаза. Такова жизнь: король умер, да здравствует король! Нужно давать дорогу молодым: Сэму Фарроу семьдесят три года, а Джеку Рафферти сорок один. Самому же Хартуэллу Эрли исполнилось шестьдесят девять.

Продолжая размышлять, сенатор вспомнил о выборах, предстоящих осенью в его штате. По крайней мере, хоть тут можно было не беспокоиться — он не сомневался, что сохранит пост сенатора до конца своих дней. Пока он жив, у членов комитета республиканской партии штата не хватит ни смелости, ни наглости выдвинуть на его место более молодого человека. Кто не знал, что сенатор не только крупный государственный деятель (даже его противники из оппозиции, скрепя сердце, признавали это), но и чертовски ловкий политик. Конечно, он поощрял молодежь, любил порой протежировать молодым людям, но был слишком умен, чтобы собственноручно выкармливать своего возможного преемника.

Сегодня Эрли чувствовал себя усталым — вчера вечером покер слишком затянулся, к тому же для человека его лет он выпил лишнего и много курил.

А потому, не сомневаясь, что Рафферти сошлется на пятую поправку и откажется давать показания, сенатор счел за лучшее провести день в постели.

В этот понедельник на утреннем заседании комиссии присутствовали даже те, кто имел лишь косвенное отношение к делу Рафферти. Несмотря на всеобщую уверенность, что Рафферти ни при каких условиях не согласится выступать с показаниями, зал заседаний на втором этаже огромного здания, отделанного мрамором и гранитом, был переполнен любопытствующими, которые проникли туда с помощью взятки или наглости. Для поддержания порядка пришлось вызвать дополнительные наряды полиции.

Джек Рафферти всегда вызывал у публики жадный интерес. Вот и сейчас, даже если он ничего не скажет и ни в чем не признается, он все равно останется героем спектакля. Через два месяца должны были состояться профсоюзные выборы, и Рафферти предстояло стать очередным президентом профсоюза транспортных рабочих — вопреки враждебной кампании в печати и тому факту, что расследованием его деятельности занимаются конгресс США и различные судебно-следственные органы, готовые приписать ему по меньшей мере пять или шесть уголовно наказуемых деяний. В качестве президента профессионального союза транспортных рабочих (ПСТР) Рафферти предстояло стать наряду с Рейтером и Мини одним из наиболее влиятельных профсоюзных лидеров в стране. Правда, профсоюз этот не был столь многочисленным, как некоторые другие, но его президент считался важной фигурой, даже более важной, чем многие известные профсоюзные руководители, поскольку ПСТР контролировал коммуникации и перевозку всех грузов и тем самым мог влиять на работу других отраслей промышленности.

В дальнем конце зала, там, где находилась комната для свидетелей и их адвокатов, внезапно послышался шум. Сенатор Орманд Феллоуз (он сидел в центре зала на возвышении, за длинным столом красного дерева, чуть склонившись влево, чтобы придать удобное положение плечу, в котором снова проснулась застарелая боль) сейчас же вытянул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. Однако его внимание тут же привлекла сценка, разыгравшаяся между конгрессменом Махони и главным юрисконсультом Эймсом. Конгрессмен наклонился к Эймсу и что-то оживленно зашептал ему, а тот, словно не замечая, старательно разбирал свои бумаги.

Феллоуз сдвинул густые с проседью брови — сначала, как всегда, одну, а чуть позже другую, скривил тонкие губы под прямым, почти патрицианским носом и отвернулся, успев, однако, заметить, что оператор установленной справа телевизионной камеры навел объектив в дальний конец зала, где два человека с помощью парламентских приставов медленно пробирались сквозь публику к столу комиссии.

Сердитые складки на лбу Феллоуза разгладились, и он удовлетворенно кивнул. Да, на этот раз он добился своего, добился, по правде говоря, без особого труда, на то он и председатель, хотя со стариной Эрли пришлось-таки повозиться. И только тут Феллоуз обнаружил, что Эрли не присутствует на заседании.

Он вспомнил, что сенатор Эрли протестовал против трансляции по телевидению заседаний комиссии, и его можно понять: Эрли не нуждался в телевидении, как и вообще в рекламе, поскольку всегда был уверен в прочности своего положения — он баллотировался в родном, высокоиндустриальном штате и постоянно подчеркивал, что сам был в свое время простым рабочим. Избиратели охотно отдавали ему свои голоса.

Орманд Феллоуз считал себя справедливым и честным человеком. Однако, будучи реалистом, он не мог не признать, что его положение в корне отличается от положения Эрли. Чтобы быть переизбранным, ему приходилось уговаривать избирателей, и теперь он не видел причин, почему бы жителям его штата не убедиться с помощью телевидения, какую большую работу ведет в Вашингтоне их избранник и как он их здесь представляет. Миллионы и миллионы людей — рабочих, служащих, представителей деловых кругов — интересовались ходом расследования. Они имели право знать, что происходит. Эрли же просто старый дурак. Впрочем, как бывший профсоюзный работник он, возможно, считает, что чем меньше широкая публика будет знать о всяких закулисных делах, тем лучше.

Позвольте, но справедливо ли рассуждать так по отношению к Эрли? Уж так ли честен он, Феллоуз, даже наедине с самим собой? Разумеется, Эрли, в общем-то, пустозвон и выскочка, сумевший выбиться в люди, но нельзя не признать, что, несмотря на принадлежность к республиканской партии, он все же честный и порядочный человек. Ведь когда ему, Феллоузу, потребовалось провести через сенат поправку к законопроекту о заповедниках, разве не Эрли помог ему? Разве не Эрли…

Да, но теперь все это не имеет никакого значения. Ему, Феллоузу, все же удалось добиться согласия членов комиссии на трансляцию по телевидению допроса свидетелей. Вот и сейчас находившаяся справа и чуть позади него телевизионная камера была направлена на очередного свидетеля, медленно пробиравшегося через толпу зрителей к столу, установленному перед возвышением, на котором восседали члены комиссии.

Джека Рафферти сопровождал его адвокат, а возможно, кто-то другой, кого Феллоуз принимал за адвоката, — почти совершенно лысый, худой человек со странным, по-младенчески круглым и гладким лицом. Рядом со своим клиентом он выглядел подростком. Сам Рафферти, правда, не отличался высоким ростом, но зато был необыкновенно широк в плечах, и поэтому сейчас, когда он проталкивался через густые ряды любопытных, казался большим и рослым.

Картрайт Минтон, штатный сотрудник вашингтонского бюро «Ассошиэйтед пресс», поднял длинное худое лицо и сдвинул со лба на аристократический нос очки в массивной роговой оправе.

— Обратите внимание, — посмотрев по сторонам, обратился он к сидевшему рядом коллеге, — сенатора Эрли до сих пор нет. — И он рассеянно протянул руку к лежавшему перед ним листу чистой бумаги.

Джейк Медоу лишь пожал плечами. Смуглый и низкорослый, он прекрасно одевался и, по слухам, платил за каждый костюм не меньше ста пятидесяти долларов. Специальный корреспондент одной из бульварных газет в Нью-Йорке, он по заданиям редакции частенько наведывался в Вашингтон.

— Ну и что? — спросил он. — Не иначе старик вчера перепил и теперь дня два будет приходить в себя. — Медоу чуть улыбнулся, но его темные глаза и в этот момент не утратили обычного циничного выражения.

Корреспондент «Нью-Йорк таймс» Карл Хэзлит раздраженно взглянул на Медоу, но промолчал и, отвернувшись, стал наблюдать за Рафферти.

Фоторепортер из Чикаго Боскам (никто не знал его имени), который утверждал, будто представляет газету «Трибюн», а в действительности нигде не служил и проник сюда по фальшивому пропуску, поднялся со своего места, чтобы лучше видеть происходящее.

— Кто это с ним? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Его адвокат?

— А кто же еще! — усмехнулся Джейк. — Это Морт Коффман. — Подмигнув Минтону, он дернул Боскама за полу твидового пиджака. — Сфотографируй его. Он любит фотографироваться. Если снимок получится удачным, он отблагодарит тебя бутылкой виски, а то и фотокамерой.

Боскам взглянул на него с недоверием. Хэзлит же, всем видом выражая неодобрение, буркнул что-то невразумительное.

— Тут ему без адвоката не обойтись, — заметил Минтон.

— Глупости! — возразил Роберт Шерман, эксперт отдела профсоюзной жизни газеты «Стар», и покачал огромной косматой головой, делавшей его похожим на стареющую овчарку. — Рафферти не нуждается в адвокатах. Его так часто таскали по разным комиссиям и судам, что он теперь мог бы давать показания даже во сне.

— Похоже, так оно и будет сегодня, — отозвался Джейк. — Всю прошлую ночь он не спал. Вы были на вечере в гостинице «Шорэм»? Давненько я не видывал такой пьянки! Кругом девки, вино рекой… Все перепились, а Рафферти пуще всех.

Хэзлит быстро взглянул на него:

— Вы хотите сказать, Рафферти был пьян?

— Вот именно. — Джейк снисходительно посмотрел на Хэзлита. — Вам бы следовало побывать там, и тогда бы вы узнали, что такое…

— Хватит, Джейк, — перебил его Минтон. — Морт Коффман представляет здесь не профсоюз, а лично Рафферти, не так ли? — спросил он, переводя разговор на другую тему. — Или же профсоюз транспортных рабочих…

— Да, лично Рафферти, — подтвердил Джейк. — Гонорар ему, можете не сомневаться, заплатят рядовые члены профсоюза, но Рафферти не нашел нужным взять с собой на заседание кого-нибудь из юристов профсоюза. Разумеется, Морт Коффман очень ловкий и опытный адвокат и…

— Не понимаю, — вмешался Богардас, с недавних пор представлявший в столице один из еженедельников, — зачем комиссия вообще тратит время, вызывая сюда Рафферти. Неужто они не знают, что он не будет давать показаний?

— Конечно знают, — презрительно скривился Джейк. — А что еще ему остается делать? Открыть рот и во всем признаться? Рассказать, как и что? Например, как при помощи своих людей и всяких махинаций он пробрался к… Да что там! — Джейк с отвращением отвернулся. — Да, его вызвали для допроса, — продолжал он, — хотя все прекрасно понимают, что он и рта не раскроет. Кстати, членам комиссии безразлично, будет он давать показания или не будет. Все, что им требуется, — внести в протокол вопросы, с которыми они к нему обратятся, а главное — показать себя телезрителям. Они хотят доказать или сделать вид, будто им известно о Рафферти абсолютно все. Комиссия уже израсходовала четверть миллиона долларов и скоро обратится в конгресс с просьбой ассигновать еще столько же. Должны же члены комиссии показать своим избирателям, что они прямо-таки обременены делами.

— Послушайте, — вдруг обратилась Мэри Элен Хеншоу, обозреватель и радиокомментатор, к сидевшей рядом с ней женщине и, приподнявшись со стула, бесцеремонно ткнула пальцем куда-то в противоположный конец зала. — А ведь это, кажется, Джил Харт, а? Ну, любовница Рафферти.

Отчетливый, пронзительный голос мисс Хеншоу, хорошо знакомый многим по ее радиопередачам, услышала по меньшей мере половина собравшихся, и их взоры обратились туда, куда она показывала.

По всей вероятности, слова журналистки слышал и Рафферти, однако ни один мускул не дрогнул на его лице.

Мисс Хеншоу опустила руку и снова уселась на стул.

— Да, это Джил Харт, — заметила она. — Не понимаю, что находят мужчины в таких дешевых и вульгарных…

— Ну, это и я могу вам объяснить, — начал было Джейк Медоу, и взгляд его сонных глаз скользнул с подбородка на плоскую, как доска, грудь Мэри Элен. — Да, я…

— Хватит, Джейк, — снова перебил его Минтон. — Оставьте ее в покое. Эта девица опасна, и если она взорвется, кое-кому не поздоровится. В общем, заткнитесь, не мешайте мне слушать.