Рассказы о чудесном

Дешёвка

И вот теперь, мой драгоценный Читатель, я снова пользуюсь подходящим случаем обратить Ваше внимание на то, что живая птица стоит намного дешевле, чем из неё же чучело. Так не лучше ли оставаться дешёвкой, но совершенно живой, чем превратиться в шедевр, но совершенно дохлый?..

Казалось бы, дурацкий вопрос, однако же и весьма каверзный.

Летит себе в небе над лесом дешёвка — по восемь денег за килограмм, крыльями хлопает, воздух гребёт, имеет чудесный обмен веществ и нечто звуками выражает. А волею случая, который всегда и есть тот самый закон природы, падает эта дешёвка, угробленная добытчиком. И несёт он её не на кухню, не для своего и семьи пропитания, а несет он её к чучельнику, к мастеру и художнику чучельного искусства, который делает из дешёвки по восемь денег за килограмм замечательное произведение — по сто денег за образ, за выражение истинной живости мёртвой плоти, начисто выпотрошенной и набитой особой начинкой.

От качества этой загробной живости глаз, мордочки и модельной фигуры зависят цена и выход чучела в свет — то ли в престижный музей, то ли в частное философское место, обставленное библиотекой и мебелью потомка потомков династии, где всякий раз, промокая чернила, давили на пресс-папье, увенчанное золотой, серебряной, бронзовой или даже деревянной головкой Данте, или Наполеона, или Шекспира, или просто Сатира, — в кулаке зажимали эту выдающуюся головку вместе с её знаменитой мордочкой и катали таким способом промокашку по тексту.

Один коллекционер, любовью раненный навек, заказал себе трость с набалдашником по фотографии той любви незабвенной, — и потом всегда ходил по делам и жениться, опираясь всем телом и духом на головку и прелестную мордочку своей Беатриче, Джульетты, Офелии — возможны варианты…

Но я не о том. Хотя, конечно, и думать противно, что некоторым за их выдающиеся заслуги посмертно выпало стать украшением полезных вещей, — и берут их за что ни попадя, пристраивают на вешалках почётных собраний, цепляют на гвозди в стене — как рога оленя, или голову его целиком, или отдельно взятые головы тигра, льва, носорога — возможны варианты.

И все же речь — об искусных чучельниках, о художниках и дивных создателях дорогостоящей свежести и живой натуральности из убитых дешёвок.

Во-о-о-он там, за углом, где самка бабуина изобретает бессмертие в зарослях звёзд, есть знаменитая школа, куда принимают только бешено одарённых детей и внуков бешено одарённых детей и династий. Однажды в пятницу, а этот день всегда нехорош для меня, в отличие даже от понедельника, занудил один старородящий сосед, чтоб я детей его в ту школу пристроила через родственника своего Санта-Морица, который с неба заведует княжеством Санта-Мориц, а Санта-Клаус ему троюродный зять.

И так несносно впился этот старородящий сосед в мою нежную душу, так скулил он нескончаемо, неотвязно, тиранически содрогательно, что поехала я на трамвае и на троллейбусе в ту школу поглядеть на её чудеса.

В заведении этом три манерно фасонистых чучельника с сигаретками Санта-Мориц, — такие длинные сигаретки, очень тонкие, тёмно-коричневые с золотым ободком, — повстречали меня жизнерадостно, сияя рекламно и гипнотически всеми внутренностями и внешностями, как подобает обожателям и поклонникам, которые нечто мечтают немедленно раскрутить и «впарить» однофамилице маленького, но знаменитого княжества.

Вся дюжина детей моего соседа, действительного члена Академии Вранья, мгновенно была принята в эту знаменитую школу на особо прекрасную программу, после которой все без исключения поступали с ослепительным блеском в самые престижные высшие заведения того и этого света.

Дюжина прелестных, живых, свежих дешёвок! Они так чудесно играли на дудочках, рисовали, пели, плясали, сочиняли всякую всячину, строили глазки, интриги, детские козни, кувыркались, дрались, царапались, обзывались, воображали. Но всего за три года школьные чучельники бесподобно их выпотрошили, набили спецвеществом мировых стандартов и мозги поставили в позу, наиболее благоприятную для выражения крайней живости в чучельном образе.

Теперь эта дюжина расставлена в наилучшем порядке в наилучших местах, и сразу видно, как много, чего и сколько в те чучела вложено!.. Некоторая часть этих головок и мордочек достигла вершин успеха и стала для чьей-то могучей кучки опорой при ходьбе — как набалдашник трости, а также — роскошной ручкой с кольцом в носу, за которое тянут, когда открывают особую дверь в особые круги, треугольники, ромбы и эллипсы, где многие теперь работают металлическими головками для ручек пресс-папье, катая таким способом промокашку по тексту, где, например, написано — «И, действительно, толпа на презентации поэтической книги Юнны Мориц, о чём-то говорит…»

Я знаю о чём! О том, что Вы, мой люблёвый Читатель, для них — толпа…

И ещё о том, что я — не их драгоценное чучело, слава Богу, Творцу вселенных и Санта-Морица.

Предки мои когда-то во глубине веков, действительно, пробегали через княжество Санта-Мориц, когда его совсем ещё не было, и даже играли там на струнных, клавишных и духовых. Но я не играю эту мелодию.

Я играю совсем не эту мелодию. Потому своё путешественное, солнечное дитя не привела я тогда к знаменитым чучельникам в ту бесподобно чудесную школу. И свято надеюсь, что ни моя, ни его голова и лицо никогда не украсят никакую ни трость с набалдашником, ни живой уголок знаменитых чучел. Чего и вам, как себе, желаю.

Есть такие дивные чучела и вещицы, чья цена необъятна. Однако живая, летающая, рычащая, свиристящая, трепетная дешёвка — вот счастье, которому нет вообще цены, пока мы на воле и живы…

Ты родился, допустим, соболем или белкой. А уж тут как тут следы твои знает охотник с ружьем и капканом, звать его Настоящий Мужик, он в огне не горит и в воде не тонет. Руки-ноги ему отморозь, отрежь — так он силой духа превозмогнёт и эту недостачу, много тому свидетелей. Выходит он из не съеденной пожаром, не заморенной голодом, крепкой избы в зимний таёжный лес и долгие месяцы там за шкуркой твоей охотится, за нежной, серебристой, пушистой, тепленькой твоей шкурочкой, — таких на шубы идёт немыслимое количество, число необъятное, не говоря уж о шапках, воротниках, жакетах, горжетках, палантинах и прочей костюмерии.

Идёт себе в чаще Настоящий Мужик, славит Господа Бога за красоту леса и снега, за сладость воздуха, солнца, луны, за небесную силу звёзд. А в сосредоточенной своей благодати вожделеет он, чуткий ухом, нюхом и глазом, весь устремился в кино — крови твоей, агонии, быстрой и верной гибели.

Благородный в своей суровости, в своем трудовом одиночестве, и так далее в том же плане, идёт Настоящий Мужик и точно знает, что ты — его главный приз. Вскинул он ружьецо, пальнул — вот и брякнулся ты на снежок благодатный, переливчато расстелился в драгоценной шкурке, весь лежишь лоскутком, содрогаешься там предсмертно и дорожаешь.

А Настоящий Мужик радостно, полной грудью, упоительно дышит — Господа Бога за такую добычу благодарит.

После он шкурку с тебя сдирает, остальное — собакам, псам и сучкам, наивернейшим друзьям его жизни праведной в честных трудах. А если ты под шкуркой съедобен и вкусен для человека, он сам тебя съест. В избе жена его ждет симпатичная, пироги с грибами печёт, в чугуне жаркое томит с брусникой и мятой. Шкурки зверей выделывает тоже она, жена Настоящего Мужика, и надо сказать, работа её — тяжкая и вонючая, ужас в каком растворе эти шкурки, эта пушнина, эти меха доходят до товарного вида…

Вот соболья или там беличья душа твоя отлетела, а шкурку Настоящий мужик продал и на деньги, полученные таким заповедным трудом, накупил водки, муки, сахару, печенья, ножей, патронов, керосину, бензину, трусов, носков, мыла — да мало ли чего Настоящему Мужику и жене его надо?!.

Напились они водки под закуску неслыханной, домашней свежести, под грибочки, квашеную капусточку с клюквой, под жаркое из дичи, да лежат на сосново-кленово-дубовом столе головами, вниз прекрасными лицами, рыдают от счастья, что живы и рядом. Ветви звенят за окнами, снег поёт белизной, солнце золотом кроет крышу мира, в тишине такой слышно Бога.

А тебя-то в теле и нет, нет тебя во плоти — как не было, одна душа где-то плавает, — и слава Творцу, что избавил душу твою, беличью или соболью, от безоружного, непроворного, непредприимчивого твоего обитания под дулом Настоящего Мужика, зверопитающегося, птицепитающегося, рыбопитающегося, чтоб от болезни потом исчезать в долгих муках, кончаться медленно, а не мигом, как ты, — пиф-паф.

Кровь твоя и шкурка дрожащая — наилучшие воспоминания, какие у него в тайниках переливаются светом пьянящей радости: «Эко, вот я, бывало…»

А на том свете узрит Настоящий Мужик тебя лично в размерах огромных, в необъятных гробах — в одном тело твоё без шкуры, в другом — шкура твоя без тела, да оба живыми глазами усеяны. И покамест он в оба лица тебя не узнает, — никуда он не двинется, не пройдёт, лярвами со всех сторон огрызаемый.

Есть от этого способ верный, действенный, однако не всякому знать дано.

Да уж, поистине тяжела натуральная бытность Настоящего Мужика, охотника, избостроителя, шкуроторговца, звероведа. Редким такое под силу, такое стечение невероятных возможностей.

А тебе, драгоценный зверёк в переливчатой шкурке, грех жаловаться — ты ведь даже и водки не пил, и денег сроду не видел, не зажёг ни одной спички, не брился ни разу, не знал никаких документов, не говоря уж о наших буйствах духа и плоти, злобы, зависти, клеветы, военных кампаний — возможны бесконечные варианты.

Вот идёт Настоящий Мужик в малахае медвежье-вол-чьем, а ведь это — целое произведение про то, как медвежий волк его чуть было насмерть не завалил, да сам завалился в математически точном и находчивом поединке. Или опять же оленьего лося на нём бахилы — тоже целое произведение про то, как лось этот олений чуть было его насмерть не завалил, да сам…

А ты бегай, дивный зверёк, струистая зверь, дичь, красоты бесподобной дешёвка, — пока ты живьём и на воле. Дешёвка твоя божественна. Сильно подорожаешь, мордочкой и лапками свисая с гражданки в горжетке или с портрета отдельной твоей головы на стене. Бойся, трепетная дешёвка, так сильно подорожать!.. Все мы смертны. Всё ещё впереди. Даже то, что сзади.

Но душа никогда не бывает в гробу.