Рассказы о чудесном

Шок и обморожение

Я, ты, он, она, они, вы — в шоке, вы нас шокируете, мы вас шокируем, они всех шокируют, прекратите шокировать, электрошок, шикарная шокировка, шокотерапия… Словесный порошок в кастрюльке-ядоварке. Действует.

Шок (французское слово, буквально «удар») — смертельно опасная реакция организма на действие экстремальных раздражителей, выражается тяжелыми расстройствами кровообращения, дыхания, обмена веществ в результате резкого нарушения нервной регуляции жизненных процессов. Вот оно что!..

В некотором царстве, где я родилась и живу, без поэтики пьянства нет божественных откровений. К человеку непьющему здесь относятся насмешливо и ледовито, скверное падает на него подозрение, что не зря он страшится по пьянке распахнуть свою тёмную душу да вывернуть всю её наизнанку, обнажив греховные свои потроха. И уж вовсе немыслимо пускаться на славное

дело, совершать поступки, достойные благодарной молвы, а тем более — слыть художником, если в пьянстве тебя никто никогда не видел и не может в твою пользу свидетельствовать: «Мы вместе пили». Такова традиция, она священна и неподсудна, соборна и несокрушима, и не видать благодати, а быть в ледяном одиночестве тому, кто к ней непричастен.

Это мигом я поняла, на девятнадцатом году своей жизни прикатив в столицу мира и проведя свою первую ночь в общежитии высшего учебного заведения.

Там пили вусмерть все молодые (и не очень!) гении творчески расцветших народностей, включая этнические группы соцлагеря, Крайнего Севера, Сибири, Алтая, Тибета, Гималаев и сопок Манчжурии.

Заблёванные спали вповалку, даже на подоконниках, иногда и на стенах, босиком бродили по лунному снегу в поисках свежих находок, озарений и сочных деталей, проваливались в оледенелые дырки дощатой уборной, вопили о помощи, лобзали спасателей, истекали слезами, рыдая, молились Пречистой Деве, Святым — Варваре, Трифону и Себастьяну, Аллаху и Будде, парили над крышами и ползали на карачках, дрались и кусались, кукарекали и мычали, бодая пыльную пальму в прогнившей, засиканной кадке и с нею барахтаясь в пьяном зловонье, смешанном с ароматами вьюжного снега, сосен и ветра, пасущего звёзды и облака.

«…сотовый мед каплет из уст твоих… и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!.. Нард и шафран, аир и корица… Как лента алая губы твои…» Песнь Песней — вот это что.

— Пей! — она говорит, намотав мои косы на руку и тыча в лицо мне засаленный гранёный стакан тошнотворного пойла. — Ну! Пей же! Все истинные поэты — пиляди и пьянь, свора ебитской силы, обретающая бессмертье в искушении сатаной, трезвенниками и целками. Рембо и Бодлер! Блок и Есенин! — Она ржёт содрогатель-но, её лошадиные зубья упираются в склизкую, фиолетовую сосиску нижней губы, и глаза выползают из век, словно два пузыря из резиновой жвачки. А все обитатели этой творчески адской ночлежки трясутся от хохота, покуда она отрывает мои косы от черепа, неукротимо и пыточно притягивая лицо моё древнее к склянке с вонючим пойлом.

…«Жительница садов! Товарищи внимают голосу твоему, дай и мне послушать его».

Я беру этот мерзкий стакан, выхожу на средину гогочущей площади жил, жилплощади, и выпиваю залпом, до капли, до чудовищной пустоты на дне, с предсмертным достоинством Сократа, приговорённого пьяным, заблёванным демосом. Цикута. Цикута вироза, вех ядовитый, особенно корни, корневище и молодые побеги, судорога, пресеченье дыхания, смерть.

«Есть у нас сестра, которая ещё мала, и сосцов нет у неё; что нам будет делать с сестрою нашею, когда…»

Когда я ставлю пустую склянку на стол, облепленный чавкающей клеёнкой, во чреве моем разворачивается огромный чугунный молот и, сокрушая солнечное сплетение, он изнутри раскалывает мой череп надвое, по шву, как скорлупку ореха, — ор эха! Слепну и глохну, но в искрах последнего света виднеется дверь и чёрный ветер, который её распахивает, всасывая меня в свер-кающии, ледяной пустотою гремящий космос. Так вытекает плоть человеческая в щель аэробуса, когда катастрофа. И «…запах от ноздрей твоих, как от яблоков…» Песнь Песней — вот это что.

— Дамы и господа! Большую часть пути мы летим над водным пространством, спасательные жилеты находятся у вас под креслом, достали, надели, пристегнули, надули, нажали на клапан, загорается лампочка, не забудьте подуть в свисток, вас должно быть не только видно, но также и слышно, экипаж корабля желает всем провести приятно время в полёте.

Шок и обморожение… Папавер сомниферум — мак снотворный, сок растения, головокружение, сонливость, сон, переходящий в смерть.

Сугроб, который так плавно сомкнул надо мною волны, был необъятно высок и просторен, у забора он рос, в нём лето стояло, струился полуденный зной, скрипел обжигающий белый песок, и прохладный ветер дул с океана. Меня никогда ещё не отпускали так далеко — одну, ко дну.

Скорость аиста — 41 километр в час, и делая по два взмаха в секунду, пролетает он 10000 земных километров… Колибри делает 200 взмахов в секунду, а пульс воробья 600–850 ударов в минуту, и температура его летящего тельца 39,8—45,3 градуса… Ласточка — национальная птица Эстонии… Самое огромное когда-либо существовавшее плотоядное наземное животное имело в длину 14 метров и называлось тираннозавр…

Шок и обморожение. «Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимуществ перед скотом; потому что все — суета!»

Это надо бы рассверкать, расплескать по чуть-чуть, в ритме тончайших вкраплений, чтоб оно обреталось внезапно, нечаянно, как всякая свежесть, как чистая прапрапамять, пра-пра-пам, пра-пра-пам!..

Но череп расколот, и оттуда сыплется всё, что с годами, с детства, из репродуктора, в библиотеке имени Павлика М. и Григория Сковороды, в амбулатории с калейдоскопом и фреской на вечную тему каверны и шанкра, дифтерита и тифа, мойте руки, фрукты и овощи перед едой, свинка, ветрянка, краснуха, капельная инфекция, не пейте из одного стакана.

Шок и обморожение. Библиотека сугробов. Листается. Говорит голосами, как местность вселенской окрестности, как звуковая дорожка, которая лично мне родней и растительней, чем саунд-трек. В сугробе сугробно дышу за гранью, за границей границ, в обложке воды, рассыпчатой, звёздчатой, как снегопад, по которому с почтой идут почтальоны Бога и показывают кино.

Отец, выходя из волны Борисфена, вздрагивает и на себе от воды отжимает — сатиновое, просторное, чёрное — изделие фабрики Розы и Карла, и слепыми зрачками глядит в небеса. Его кости печальны, улыбка блаженна:

— Ты здесь?.. — он спрашивает. — Подвинься. Чуть-чуть.

Ему не бескрайний берег, ему нужна только эта песчаная вмятина, сыпучий дочерний слепок, в котором он обретает свою пра — пра — пам, «… ибо кто приведёт его посмотреть на то, что будет после него?» Песнь Песней.

Зачем они шьют такое широкое на фабрике Розы и Карла?.. Ведь когда врывается ветер в эти мокрые черные раструбы, там всё начинает кататься, и видны волосики дыбом, гусиная кожа и жиденькие железки.

Мультум нон мульта — мало о многом, это воспоминание древнего детства, оно всегда чуть-чуть приоткрыто, как рот усыпающей рыбы, во чреве которой мы проплываем свой путь. Зачем они шьют такое широкое?..

Шок и обморожение. В сугробе — самые свежие новости, секретный завод новостей — Почтовый Ящик, новостей патефон, новостей радиола, спидола. Властью запахло, властью! Зверским таким аммиачным потом, горящим болотом, корридой, рёвом толпы «Убей!», бычьей мочой и кровью, селезёнкой лошади, дрожащей от страха, лошади с мешком на морде — чтоб кошмаров не видела! — запахло кишками прыгучего тореадора, чесноком и крутыми яйцами жрущей публики, зноем запахло, пылью, полынью и грозовым электричеством. Ящерки шаркают брюшками по раскалённым камням. Звуковая дорожка сугроба. А соловьи заливаются, глазки закатывают, горлышки запрокидывают. Вещество эротики сладостно лихорадит. Песнь Песней — вот это что. «…подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» — к власти. «Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знамёнами? Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного?..» Власть! Она, сладострастная, — кто ж еще?

«Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом, всякими порошками мироварника?» Власточка — имя женское, одновременно — птица.

— А как в Измайлове снег сошёл, стали все они из пруда всплывать, под коленками жилки подрезаны, органы все снасилованы, поза утопленная, личики лет на пять, ну на шесть, никак не взрослей, и платечки нежненькие. Вот какая пошла песня.

— А под асфальтом в сугробах что творится?.. Жемчуг в канистрах — раз, золото всякое — ведрами да кастрюлями, яхонты — бельевыми бачками, а вниз лицом — без вести пропавшие.

— Тьфу ты, мерзость какая! У вас, гражданка, течёт из мешка.

Течёт, течёт, весна кругом, одуванчики, зелень и правда-матка, что всё развалилось, прогнило и потекло. С груди — камень, гора — с плеч, с языка — прищепка, с губ — замок: проворовались, антихристы, державу ограбили, в лагерях загробили, в тюрьмах перестреляли, сокрушили, сгноили, оклеветали, оттяпали, отравили, взорвали, измерзопакостили, привели в исполнение… Кто? Где? Когда? Фамилию! Имя! Город, область, год, месяц, число! Ворон каркнул: «Никогда!..» Перекур, перекурв, не до кур — у кур нет рук, но курвы — красоты нерукотворной, за них дерутся насмерть алмазными диадемами.

Кто? С кем? Где? Когда? Любопытному в театре прищемили кое-что, комиссия постановила судить его за порчу двери и спектакля. Тик-так, тиктактика такая, чтоб тикал тик в глазу, внизу сугроба.

Она была старше на восемь лет, выросла в дюнах, русский был для неё языком оккупации, но страшно хотела замуж за трёхэтажного партизана. Сугроб отвезла в больницу и там со мной ночевала, своей виной гвоздись, пыточной подлостью. Мох она заговаривала и поила заговорённым отваром, пеленала отморожение — мёдом и салом гусиным, апельсином кормила, отдавалась трубе с керосином — за тот апельсин, унижалась по-всякому. Унижение — страшной силы власть, моя Власточка.

Мы жили в лесу, и однажды, гуляя по этому лесу, я вытащила её из петли. В благодарность она заставила меня закурить — чтобы стало мне легче. Курение — оно, конечно, самоубийство. Но не такое ведь, как петля, из которой тысячу раз вынимает табачный дым.

Она была из материй с чудовищными амбициями, занималась изъятием ценностей, которые принадлежали не ей — исключительно потому, что она не могла бы ими воспользоваться ни при каких условиях. В ней постоянно кипела кастрюлька-ядов арка.

«Но пропади я совсем, если её не люблю», — искренне Ваш Катулл.