Рассказы о чудесном

Композитор счастливых случайностей

Шарик размером с яблоко был целлулоидный, и его целовал радист на работе в Арктике. Был он автором секретных научных физ-мат сочинений, был он также философом, художником, пианистом и композитором счастливых случайностей, а в его целлулоидном шарике была малюсенькая дырочка, совсем незаметная, не толще укола тонкой иглой.

В эту дырочку глядя, чудесным образом попадаешь мгновенно из Арктики на материк, в глубокое, солнечное пространство летнего дня, где пахнут густые травы, цветы, деревья и сияет жена радиста с тремя детьми дошкольного и младшего школьного возраста, а в воздухе — птички, стрекозы, бабочки, пчёлы, пьяные от кислорода и солнца, и ты со всеми здороваешься, и все тебя знают, и все тебя спрашивают: «Ну как там наш человек?!. В чём он ходит и как выглядит?»

А ты ведь тоже к ним не с пустыми руками, у тебя на ладони — другой целлулоидный шар с малюсенькой дырочкой, глядя в которую они попадают в глубокое пространство радиста, где он в данный миг пьёт кофе из кружки, откуда идёт вкусный пар. Кофе он пьёт в Арктике, одет в телогрейку, за окном — северное сияние и чайка вопящая, лают собаки, и всё это слышно.

В ту осень из-за погодных условий защемило льдами эскадру ледокольных судов в проливе Вилькицкого. И все силы, включая золотые мозги, были брошены на облёт и обзор катастрофической ситуации, чтобы льдами не раздавиться и правильно зимовать. Все самолёты ледовой разведки занимались только этим облётом и обзором, как я поняла из разговоров лётчиков и моряков. А я могла вернуться из Арктики на материк только самолётом ледовой разведки, поскольку в девятнадцать лет у нормальных людей не бывает таких гденег, чтоб купить билет на пассажирский самолёт из Арктики в Москву, где могли тогда запросто выселить меня из общежития, отнять стипендию и «отчислить» из-за неявки на лекции в институт.

Радист всё такое прекрасно понимал, даже то, что меня выселят и отчислят не за это, так за другое, не сейчас, так потом. Но был он композитором, не забывайте, счастливых случайностей в самых катастрофических ситуациях. Услыхав на службе в просторах Арктики, что в четыре часа утра приземлится самолёт с министром Севморпути на борту и через сорок минут улетит в Москву, он прислал за мной допотопный, грохотальный грузовичок (никакого другого транспорта у радиста в ту ночь не было), чтобы рядом с тем самолетом и тем министром я оказалась по счастливой случайности, держа случайно в руках красивую очень бумагу, согласно которой меня должны были взять на борт непременно, поскольку бумага была министром этим подписана в солнечный майский день. И меня взяли на борт!..

А в кармане моём был целлулоидный шар, в котором радист в телогрейке пил кофе из кружки, откуда шёл вкусный пар, а за окнами чайки вопили и лаяли собаки.

Долгие годы из глуби этого шара давал мне радист такие замечательные советы в катастрофических ситуациях и дарил мне такие счастливые случайности, что я до сих пор жива.

С тех времён я держала в руках и заглядывала во множество шариков и шаров с малюсенькими дырочками в глубоко таинственное пространство, где прятались от посторонних глаз брошенные, но не разлюбленные жёны и дети, события, целые страны и города, гении и злодеи, замечательные картины, иконы, голоса, музыка, поэзия, учителя, сестры и братья милосердия, клоуны, акробаты, артисты…

В данный миг я сижу под елкой, где шары качаются от человеческого дыхания, от дверей, открывающихся и закрывающихся, от интонаций человеческой речи, походки, от снежного воздуха из распахнутой створки окна, от свистящего пара из чайника. В каждом шаре на ёлке есть малюсенькая тайная дырочка, глядя в которую чудесным образом я попадаю мгновенно туда, где все — живо, и все — сейчас, и все — глубоко личное, лично глубокое. Иногда в эти дырочки я кап-кап горькими или счастливыми слезами. У меня не бывает другой ёлки. А горькие слёзы — топливо космических расстояний, где таятся туннели, сквозь которые в одно мгновенье оказываешься в другой галактике и в другом времени, там встречаясь хоть с Пушкиным, хоть с Гомером и Данте, не говоря уж о близких родственниках. Порой этих встреч избегаю, прячусь от них, боюсь, трепещу. А порой мчусь туда, как на любовное свидание, даже каплей французских духов пользуюсь.

Ночью ёлочный заяц, ушами двигая, разбил тот изумительный шар, в котором я лет пятьдесят летала из Арктики на материк самолётом ледовой разведки. В самолёте было менее десяти пассажиров, сидели все на полу, на шкурах, других сидений там не было, кроме боковых скамеек, на которых никто бы не усидел. Одно кресло с министром летало из носа в хвост, поскольку нигде и ничем это кресло не закрепили, только избыточный вес пассажира сдерживал скорость этого кресла. У министра были глаза, синие, как васильки во ржи. А васильки во ржи совсем другого цвета, чем в стакане с водой, где потолок не есть небеса над полем. Он, министр, давным-давно мечтал книги писать об Арктике, художественную литературу. Там, в Арктике, был Мыс Прончищевой, о которой он задумал роман, но ему был до зарезу необходим соавтор, чтоб заразился темой и сочинил нечто захватывающее дух и пригодное не только для книги, но и для кино. Он очень просил меня заразиться этой темой в благодарность за посадку на борт. И я обещала подумать, чтоб не расстраивать человека, который и без того болтался в бездне отчаянья, поскольку его арктические суда застряли во льдах на вынужденную зимовку, а главный за всё ответчик — он, не предвидевший такого подвоха природы, не просчитавший заранее композицию катастрофической ситуации, проглядевший не очень тревожные и поэтому очень опасные сигналы и сводки.

В этом шаре я лечу с Диксона в Москву без посадки, среди пассажиров есть лётчики, они бреются, сидя на шкурах, французским лосьоном пахнут, летят к жёнам на материк. Лётчики Арктики — отдельная песня оттуда, где чаще всего не видна граница между землёй и небом, а самолёты и люди бьются как ёлочные шары, если этой границы не видно.

Тут самое место и время сказать, что это — мой первый в жизни полёт на самолёте. А спустя три года, когда я впервые куплю билет на пассажирский самолёт и, взойдя по трапу, увижу, что там стоят кресла густыми рядами, я решу, что попала в автобус, потому что в единственном самолёте, которым я летала, не было никаких кресел. И я спрошу стюардессу: «Этот автобус повезёт нас к самолёту?» Её выраженье лица не описать!..

Веником на совок собираю осколки любимого шара, который зайцем разбит. У зайца глаза виноватые. Достаю из коробки с ёлочными сокровищами другой шар. Ёлка, дай ему время и место!.. Ёлка даёт, и в шаре сияет малюсенькая дырочка, такая лучистая звёздочка. У вас тоже такая. Глядя в неё, вижу всё то, что разбилось.

Там самолёт приземляется на травяное поле. В городе — горы арбузов, дынь, винограда, персиков, перцев и баклажанов. Вижу их как впервые, какая-то заграница, заморский край, материк!.. Земля под ногами ходит, как палуба. Еще полгода я буду ходить враскачку — и всю остальную жизнь. Каюты и палубы, вельботы, волны в иллюминаторах и за кормой, скрежеты льдов за бортами, вира-майна портовых грузчиков, круглые сутки полярный день, сумасшедшая белизна полярного солнца, корабельные ритмы, кораблесть, — вот что качается в бездонном пространстве этого шара, где и разбитый шарик цел-невредим, всё — живо, и всё — сейчас. И стюардесса мне отвечает с глубоким сочувствием: «Всё хорошо, не волнуйтесь, это — не автобус, а самолёт».

Меня удивляет только одна мелочь. Я держала в руках тысячи этих шариков из пластмассы, фарфора, целлулоида, самоцветов, стекла, где в малюсенькую дырочку можно было разглядывать вложенные туда фотографии, рисунки, записочки, память о прошлом и будущем, вещие сны и другие поэтства с художествами, которые никогда не путают высшее начало и высшее начальство. Но где бы эти шарики ни крутились, ни катались — на книжной полке, в кармане, в каюте, и где бы ни висели они — на шее, в машине, на ёлке, всегда почему-то их дырочки — на правом боку.

Мой ёжик резиновый шел и насвистывал дырочкой в правом боку. Ну почему же в правом боку?!. А вот потому! В эту дырочку глядя, чудесным образом попадаешь в замечательную погоду, в глубокое солнечное пространство, где со всеми здороваешься, и все тебя спрашивают: «Ну как там наш человек?!. В чём он ходит и как выглядит?»