Ренессанс

Более четырех лет - с мая 1508 года по октябрь 1512 года - Анжело работал над потолком Сикстинской галереи. Не непрерывно; были перерывы неопределенной продолжительности, например, когда он отправлялся в Болонью, чтобы выпросить у Юлия дополнительные средства. И не один: у него были помощники, которые растирали краски, готовили штукатурку, возможно, рисовали или писали какие-то мелкие детали; некоторые фрески свидетельствуют о неполноценных руках. Но пять художников, которых он вызвал в Рим, вскоре были уволены; стиль Анджело в концепции, дизайне и раскраске настолько отличался от их и флорентийских традиций, что он находил их скорее помехой, чем помощью. Кроме того, он не умел ладить с другими, и одним из его утешений на эшафоте было то, что он был один; там он мог думать, с болью, но спокойно; там он мог воплотить в жизнь изречение Леонардо: "Если ты один, ты будешь полностью принадлежать себе". К техническим трудностям Юлий добавил нетерпение закончить и показать великую работу. Представьте себе старого Папу, устанавливающего хрупкую раму, подтягивающегося к помосту художника, выражающего восхищение и постоянно спрашивающего: "Когда это будет закончено?" Ответ был уроком честности: "Когда я сделаю все, что, по моему мнению, необходимо для удовлетворения искусства".37 На что Юлий гневно ответил: "Вы хотите, чтобы я сбросил вас с этого эшафота?"38 Поддавшись папскому нетерпению, Анджело снял леса, не дождавшись последних штрихов. Тогда Юлий подумал, что нужно добавить немного золота, но усталый художник убедил его, что золотые украшения вряд ли украсят пророков или апостолов. Когда Михаил в последний раз сошел с эшафота, он был изможден, истощен, преждевременно состарился. Рассказывают, что его глаза, давно привыкшие к приглушенному освещению часовни, с трудом переносили свет солнца;39 А по другой версии, ему было легче читать, глядя вверх, чем держа страницу под глазами.40

Первоначальный план Юлиуса для потолка состоял лишь из серии апостолов; Микеланджело убедил его разрешить более масштабную и благородную схему. Он разделил выпуклый свод на сто с лишним панелей, изобразив между ними колонны и лепнину, и усилил трехмерную иллюзию пышными юношескими фигурами, поддерживающими карнизы или восседающими на капителях. На главных панелях, идущих вдоль гребня потолка, Анджело изобразил эпизоды из Бытия: первый акт творения отделяет свет от тьмы; солнце, луна и планеты появляются на свет по повелению Творца - величественной фигуры со строгим лицом, мощным телом, с бородой и развевающимися в воздухе одеждами; Всемогущий, еще более совершенный по форме и чертам, чем на предыдущей панели, протягивает правую руку, чтобы создать Адама, а левой держит очень красивого ангела - эта панель является живописным шедевром Микеланджело; Бог, теперь уже гораздо более древнее и патриархальное божество, создает Еву из ребра Адама; Адам и Ева едят плоды дерева и изгоняются из Эдема; Ной и его сыновья готовят жертвоприношение Богу; поднимается потоп; Ной празднует, выпив слишком много вина. Все в этих панелях ветхозаветно, все гебраистично; Микеланджело принадлежит к пророкам , возвещающим гибель, а не к евангелистам, провозглашающим Евангелие любви.

В спандрелях чередующихся арок Анджело написал великолепные фигуры Даниила, Исайи, Захарии, Иоиля, Иезекииля, Иеремии, Ионы. В других спандрелях он изобразил языческие оракулы, которые, как считалось, предсказывали Христа: изящная ливийская сивилла, держащая открытую книгу будущего; мрачная, несчастная, могущественная кумейская сивилла; ученая персиянка; дельфийская и эритрейская сивиллы; это тоже такие картины, которые соперничают со скульптурами Фидия; действительно, все эти фигуры предполагают скульптуру, и Микеланджело, призванный в чужое искусство, превращает его в свое собственное. В большом треугольнике на одном конце потолка и в двух других на другом конце художник все еще остается в Ветхом Завете, с поднятием медного змея в пустыне, победой Давида над Голиафом, повешением Хамана, обезглавливанием Олоферна Юдифью. Наконец, как бы уступая и отступая, в люнетах и арочных нишах над окнами Анджело написал сцены, излагающие генеалогию Марии и Христа.

Ни одна из этих картин не сравнится с "Афинской школой" Рафаэля по замыслу, рисунку, цвету и технике исполнения, но все вместе они представляют собой величайшее достижение любого человека в истории живописи. Общий эффект от многократного и внимательного созерцания гораздо сильнее, чем в случае со Станце. Там мы ощущаем счастливое совершенство мастерства и урбанистический союз языческой и христианской мысли. Здесь мы видим не просто техническое исполнение - перспективу, ракурсы, непревзойденное разнообразие поз; мы чувствуем размах и дыхание гения, почти такое же творческое, как в развевающейся на ветру фигуре Всевышнего, поднимающего Адама из земли.

Здесь Микеланджело снова дал волю своей правящей страсти; и хотя местом действия была капелла римских пап, темой и объектом его искусства стало человеческое тело. Как и греки, он заботился не столько о лице и его выражении, сколько обо всем телесном каркасе. На Сикстинском потолке полсотни мужских и несколько женских обнаженных тел. Здесь нет ни пейзажей, ни растительности, за исключением изображения создания растений, ни декоративных арабесок; как и во фресках Синьорелли в Орвието, тело человека становится единственным средством украшения, а также представления. Синьорелли был единственным живописцем, как Якопо делла Кверча был единственным скульптором, у которого Микеланджело хотел поучиться. Каждое небольшое пространство, оставленное свободным на потолке общим живописным планом, занято обнаженной фигурой, не столько красивой, сколько атлетической и сильной. В них нет ни малейшего сексуального намека, только настойчивый показ человеческого тела как высшего воплощения энергии, жизненной силы, жизни. Хотя некоторые робкие души протестовали против такого изобилия наготы в доме Божьем, Юлий не высказал никаких возражений; он был человеком столь же широким, как и его ненависть, и он распознал великое искусство, когда увидел его. Возможно, он понимал, что обессмертил себя не войнами, которые выиграл, а тем, что дал странному и неисчислимому божеству, бродящему в Анджело, свободу развлекаться на своде папской капеллы.

Юлий умер через четыре месяца после завершения работы над Сикстинским потолком. Микеланджело в то время исполнилось тридцать восемь лет. Давид и Пьета поставили его во главе всех итальянских скульпторов, потолок сравнялся с Рафаэлем или превзошел его в живописи; казалось, ему не осталось другого мира, который можно было бы покорить. Конечно, даже он вряд ли мечтал о том, что ему предстоит прожить еще более полувека, что его самая знаменитая картина, самая зрелая скульптура еще не закончены. Он оплакивал кончину великого Папы и думал, будет ли Лев обладать таким же верным чутьем, как Юлий, на благородное в искусстве. Он удалился в свой домик и стал ждать.

ГЛАВА XVIII. Лев X 1513-21

I. МАЛЬЧИК-КАРДИНАЛ

Папа, давший свое имя одной из самых ярких и безнравственных эпох в истории Рима, был обязан своей церковной карьерой политической стратегии своего отца. Лоренцо Медичи был почти уничтожен Сикстом IV; он надеялся, что могущество его семьи и безопасность его потомков во Флоренции будут обеспечены тем, что Медичи будет заседать в коллегии кардиналов, во внутренних кругах церкви. Он предназначил своего второго сына для церковной власти почти с младенчества Джованни. В семь лет (1482) мальчик был пострижен в монахи; вскоре его наделили благодеяниями in commendam: то есть сделали заочным бенефициаром церковных владений, получавшим излишки доходов. В восемь лет он получил аббатство Фонт-Дус во Франции, в девять - богатое аббатство Пассиньяно, в одиннадцать - историческое аббатство Монте-Кассино; до своего избрания папой Джованни собрал шестнадцать таких благодеяний.1 В восемь лет он был назначен протонотарием апостольским, в четырнадцать - кардиналом.*

Молодой прелат получил все образование, доступное сыну миллионера. Он рос среди ученых, поэтов, государственных деятелей и философов; его наставлял Марсилио Фичино; греческий язык он изучал у Деметрия Халкондила, философию - у Бернардо да Биббиена, который стал одним из его кардиналов. Из коллекций произведений искусства и разговоров об искусстве во дворце отца или в его окрестностях он почерпнул тот вкус к прекрасному, который в зрелые годы стал для него почти религией. Возможно, от отца он научился щедрости, порой безрассудной, и веселой, почти эпикурейской манере жизни, которые должны были отличать его кардинальство и понтификат, что имело далеко идущие результаты для христианского мира. В тринадцать лет он поступил в университет, который его отец восстановил в Пизе; там в течение трех лет он изучал философию и теологию, каноническое и гражданское право. Когда в шестнадцать лет ему открыто разрешили вступить в коллегию кардиналов в Риме, Лоренцо отправил его туда (12 марта 1492 года) с одним из самых интересных писем в истории:

Вы и все мы, заинтересованные в вашем благополучии, должны считать себя весьма благосклонными к Провидению не только за многочисленные почести и блага, оказанные нашему дому, но и в особенности за то, что оно удостоило нас, в вашем лице, величайшего достоинства, которым мы когда-либо пользовались. Эта милость, сама по себе столь важная, становится еще более значительной в силу обстоятельств, которыми она сопровождается, и особенно с учетом вашей молодости и нашего положения в мире. Поэтому первое, что я хотел бы вам посоветовать, - это быть благодарным Богу и постоянно помнить, что это событие произошло не благодаря вашим заслугам, благоразумию или заботам, а благодаря Его благосклонности, которую вы можете отплатить только благочестивой, целомудренной и образцовой жизнью; и что ваши обязательства по исполнению этих обязанностей тем более велики, что в ранние годы вы давали обоснованные надежды на то, что ваш зрелый возраст может принести такие плоды..... Поэтому постарайтесь облегчить бремя ваших ранних достоинств регулярностью вашей жизни и упорством в тех занятиях, которые подходят для вашей профессии. Мне доставило большое удовольствие узнать, что в течение прошлого года вы часто, по собственному желанию, ходили к причастию и исповеди; и я не думаю, что есть лучший способ добиться благосклонности небес, чем приучить себя к исполнению этих и подобных обязанностей.....

Я прекрасно понимаю, что, поскольку вы теперь будете жить в Риме, этом вместилище всех беззаконий, трудность поведения в соответствии с этими наставлениями возрастет. Влияние примера само по себе преобладает; но вы, вероятно, встретите тех, кто будет особенно стараться развратить и подстрекать вас к пороку; потому что, как вы сами понимаете, ваше раннее достижение столь великого достоинства не наблюдается без зависти, и те, кто не смог помешать вам получить эту честь, будут тайно стараться уменьшить ее, побуждая вас потерять добрую оценку общества; тем самым сбрасывая вас в ту пропасть, в которую упали они сами; в этой попытке учет вашей молодости даст им уверенность в успехе. Этим трудностям вы должны противостоять с тем большей твердостью, что в настоящее время среди ваших собратьев по колледжу меньше добродетели. Я признаю, что среди них есть хорошие и ученые люди, чья жизнь достойна подражания, и которых я бы рекомендовал вам в качестве образцов вашего поведения. Подражая им, вы будете тем более известны и почитаемы, чем больше ваш возраст и особенности вашего положения будут отличать вас от ваших коллег. Избегайте, однако,... обвинения в лицемерии; остерегайтесь всякой показности, как в вашем поведении, так и в ваших рассуждениях; не будьте строги и даже не кажитесь слишком серьезным. Этот совет вы, я надеюсь, со временем поймете и будете применять на практике лучше, чем я могу его выразить.

Однако вы не лишены понимания огромной важности характера, который вам предстоит поддерживать, ведь вы прекрасно знаете, что весь христианский мир процветал бы, если бы кардиналы были такими, какими они должны быть; ведь в таком случае всегда был бы добрый папа, от которого так существенно зависит спокойствие христианства. Итак, постарайтесь сделать себя таким, чтобы, если все остальные будут похожи на вас, мы могли бы ожидать этого всеобщего благословения. Дать вам конкретные указания относительно вашего поведения и общения было бы делом нелегким. Поэтому я лишь порекомендую, чтобы в общении с кардиналами и другими высокопоставленными лицами ваш язык был непритязательным и уважительным..... Однако во время вашего первого визита в Рим вам будет более целесообразно слушать других, чем много говорить самому.....

На публичных мероприятиях пусть ваша экипировка и одежда будут скорее ниже, чем выше посредственности. Красивый дом и хорошо устроенная семья будут предпочтительнее большой свиты и великолепной резиденции.... Шелк и драгоценности не подходят для людей вашего положения. Ваш вкус лучше проявится в приобретении нескольких элегантных останков старины или в коллекционировании красивых книг, а также в том, что ваши сопровождающие будут не многочисленны, а образованны и воспитаны. Приглашайте других в свой дом чаще, чем сами получаете приглашения. Не делайте этого слишком часто. Пусть ваша пища будет простой, а физические упражнения - достаточными, ибо те, кто носит вашу привычку, без особой осторожности скоро заболеют недугами. Доверяйте другим скорее слишком мало, чем слишком много. Есть одно правило, которое я рекомендую вашему вниманию в первую очередь: Вставайте рано утром. Это не только поспособствует вашему здоровью, но и позволит вам организовать и ускорить дела дня; а поскольку на вас лежат различные обязанности, связанные с вашим положением, такие как совершение богослужения, учеба, аудиенция и т. д., вы найдете соблюдение этого наставления полезным..... Вероятно, в определенных случаях вам будет предложено ходатайствовать о благосклонности Папы. Однако будьте осторожны, чтобы не беспокоить его слишком часто; ведь его нрав заставляет его быть наиболее либеральным к тем , кто меньше всего утомляет его своими просьбами. Это вы должны соблюдать, чтобы не обидеть его, не забывая также иногда беседовать с ним на более приятные темы; и если вы будете вынуждены просить его о какой-то любезности, пусть это будет сделано с той скромностью и смирением, которые так приятны его нраву. Прощайте.2

Лоренцо умер менее чем через месяц, и Джованни едва успел добраться до "раковины беззакония", как поспешил вернуться во Флоренцию, чтобы поддержать своего старшего брата Пьеро в шатком наследовании политической власти. Это было одно из редких несчастий Джованни, что он снова был во Флоренции, когда Пьеро пал. Чтобы спастись от огульного гнева горожан против семьи Медичи, он переоделся во францисканского монаха, пробрался неузнанным через враждебные толпы и попросил принять его в монастырь Сан-Марко, который его предки щедро одарили, но который в то время находился под командованием врага его отца, Савонаролы. Монахи отказали ему в приеме. Некоторое время он скрывался в пригороде, а затем перебрался через горы и присоединился к своим братьям в Болонье. Не любя Александра VI, он избегал Рима; в течение шести лет он жил как беглец или изгнанник, но, по-видимому, никогда не был лишен средств. Вместе со своим кузеном Джулио (впоследствии Климентом VII) и несколькими друзьями он посетил Германию, Фландрию и Францию. Наконец, примирившись с Александром, он поселился в Риме (1500).

Он нравился всем. Он был скромен, приветлив и без лишних слов щедр. Он посылал солидные подарки своим старым учителям Полициану и Халкондилу. Он собирал книги и произведения искусства, и даже его богатых доходов едва хватало на помощь поэтам, художникам, музыкантам и ученым. Он наслаждался всеми искусствами и милостями жизни; тем не менее Гиччардини, не терявший любви к папам, описывал его как "имеющего репутацию целомудренного человека и с непорочными манерами";3 а Альдус Мануций похвалил его за "благочестивую и безупречную жизнь".4

Превратности его жизни возобновились, когда Юлий II назначил его папским легатом для управления Болоньей и Романьей (1511). Он сопровождал папскую армию в Равенну; шел без оружия среди битвы, ободряя солдат; слишком долго оставался на поле поражения, совершая таинства над умирающими; и был захвачен греческим отрядом на службе у победоносных французов. Доставленный в качестве пленника в Милан, он с удовлетворением отметил, что даже французские солдаты не обращали внимания на раскольничьих кардиналов и их странствующий совет, но охотно приходили к нему за благословением, отпущением грехов и, возможно, за кошельком. Он сбежал от своих снисходительных похитителей, присоединился к испано-папским войскам, которые разграбили Прато и взяли Флоренцию, и вместе со своим братом Джулиано принял участие в восстановлении власти Медичи (1512). Через несколько месяцев его вызвали в Рим, чтобы принять участие в выборе преемника Юлия.

Ему было всего тридцать семь лет, и он вряд ли мог предположить, что его самого изберут папой. Он вошел в конклав в подстилке, страдая от анального свища.5 После недельных дебатов и, очевидно, без симонии, Джованни Медичи был избран (11 марта 1513 года) и принял имя Льва X. Он еще не был священником, но этот недостаток был устранен 15 марта.

Все были удивлены и обрадованы. После темных интриг Александра и Цезаря Борджиа, войн, беспорядков и истерик Юлия было приятно, что молодой человек, уже отличавшийся покладистым добрым характером, тактом и вежливостью, а также щедрым покровительством литературе и искусству, теперь должен возглавить Церковь, предположительно на путях мира. Альфонсо Феррарский, с которым так безжалостно боролся Юлий, не побоялся приехать в Рим. Лев вновь наделил его всеми герцогскими достоинствами, и благодарный принц держался за стремя, когда Лев садился на лошадь, чтобы проехать в коронационной процессии 17 марта. Эти инаугурационные церемонии были пышными до беспрецедентности и обошлись в 100 000 дукатов.6 Банкир Агостино Чиги предоставил плавучее средство, на котором латинская надпись с надеждой возвещала: "Когда-то царствовала Венера (Александр), потом Марс (Юлий), теперь правит Паллас (Мудрость)". Более язвительная эпиграмма гласила: "Марс был, Паллас есть, я, Венера, буду всегда".7 Поэты, скульпторы, художники, ювелиры ликовали; гуманисты обещали себе возрождение эпохи Августа. Никогда еще человек не восходил на понтификальную кафедру под более благоприятной эгидой общественного одобрения.

Сам Лев, если верить писакам того времени, с удовольствием сказал своему брату Джулиано: Godiamoci il papato, poichè Dio ci l'ha dato - "Давайте наслаждаться папством, поскольку Бог дал его нам".8 Это замечание, возможно, апокрифическое, свидетельствует не о неуважении, а о веселом духе, готовом быть щедрым и счастливым, и бесхитростно не подозревающем, что половина христианства охвачена восстанием против Церкви.

II. СЧАСТЛИВЫЙ ПАПА

Он начал с прекрасных мер. Он простил кардиналов, устроивших антисобор в Пизе и Милане; угроза раскола миновала. Он обещал - и сдержал свое обещание - не трогать владения, оставленные кардиналами . Он вновь открыл Латеранский собор и приветствовал делегатов на своей собственной изящной латыни. Он провел несколько мелких церковных реформ и снизил налоги; но его эдикт, призывающий к более масштабным реформам (3 мая 1514 года), встретил такое сопротивление со стороны чиновников, чьи доходы он должен был сократить, что он не предпринял решительных усилий по его исполнению.9 "Я обдумаю этот вопрос", - сказал он, - "и посмотрю, как я смогу удовлетворить всех".10 Таков был его характер, а характер - его судьба.

Портрет Рафаэля (Питти), написанный в 1517-1519 годах, не так хорошо известен, как портрет Юлия, но это отчасти вина Льва: в этом случае было меньше глубины мысли, героизма поступков и достоинств внутренней души, чтобы придать величественность внешнему облику и раме. Изображение безжалостно. Массивный мужчина, более чем среднего роста и гораздо более чем среднего веса - уродство ожирения скрыто под отороченной мехом бархатной белой мантией и багрово-красным плащом; руки мягкие и дряблые, лишенные многочисленных колец, которые обычно их украшают; очки для чтения, помогающие близоруким глазам; круглая голова и пухлые щеки, полные губы и двойной подбородок; крупные нос и уши; несколько линий горечи от носа к уголкам рта; тяжелые глаза и слегка нахмуренные брови: Это Лев, разочаровавшийся в дипломатии и, возможно, ожесточившийся из-за непорядочной Реформации, а не легкомысленный охотник и музыкант, щедрый меценат, культурный гедонист, чье воцарение так обрадовало Рим. Чтобы отдать ему должное, необходимо дополнить картину рекордами. Человек - это много людей, разных людей и времен; и даже самый великий портретист не может показать все эти черты в одном мгновении.

Основным качеством Льва, рожденным его удачной жизнью, была доброта. У него было приятное слово для каждого, он видел лучшие стороны всех, кроме протестантов (которых он не мог понять), и так щедро одаривал многих, что даже эта щедрая филантропия, влекущая за собой большие расходы на кошельки христиан, стала причиной Реформации. Мы много слышали о его вежливости, такте, приветливости, веселом нраве даже в болезни и боли. (Его свищ, неоднократно оперированный, постоянно возвращался и иногда превращал передвижение в мучение). Насколько это было в его силах, он позволял другим вести свою собственную жизнь. Его первоначальная сдержанность и доброта сменились суровостью, когда он обнаружил, что некоторые кардиналы замышляют против его жизни. Временами он был безжалостно жесток, как, например, с Франческо Марией делла Ровере из Урбино и Джанпаоло Бальони из Перуджи.11 Он умел лгать, как дипломат, когда это было необходимо, и время от времени улучшал наставления вероломных государственных деятелей, которые его окрутили. Чаще он был гуманен, как, например, когда запретил (тщетно) порабощение американских индейцев и сделал все возможное , чтобы сдержать инквизиторскую свирепость Фердинанда Католика.12 Несмотря на общую мирскость, он добросовестно выполнял все свои религиозные обязанности, соблюдал посты и не признавал никакого противоречия между религией и весельем. Его обвиняют в том, что он сказал Бембо: "Во все века хорошо известно, насколько выгодной была для нас эта басня о Христе"; но единственным авторитетом для него является яростная полемическая работа "Паж пап", написанная около 1574 года безвестным англичанином Джоном Бейлом; и вольнодумец Бейл, и протестант Роско одинаково отвергают эту историю как басню.13

Его увлечения варьировались от философии до буффонады. За столом отца он научился ценить поэзию, скульптуру, живопись, музыку, каллиграфию, иллюминацию, текстиль, вазы, стекло - все формы прекрасного, за исключением, пожалуй, их источника и нормы, женщины; и хотя его наслаждение искусством было слишком беспорядочным, чтобы стать руководством для вкуса, его покровительство художникам и поэтам продолжало в Риме великодушные традиции его предков во Флоренции. Он был слишком покладист, чтобы принимать философию близко к сердцу; он знал, как шатки все выводы, и после окончания колледжа не утруждал себя метафизикой. За едой ему читали книги, обычно исторические, или он слушал музыку. Вкус его был несомненным; у него был хороший слух и мелодичный голос. При дворе он держал несколько музыкантов и щедро им платил. Импровизатор Бернардо Аккольти (прозванный Унико Аретино из-за своего рождения в Ареццо и непревзойденного мастерства в импровизированных стихах и музыке) смог на гонорары, которые ему платил Лев, купить маленькое герцогство Непи; еврейский лютнист получил замок и графский титул; певец Габриэле Мерино был возведен в сан архиепископа.14 Под опекой и при поддержке Льва Ватиканский хор достиг небывалого совершенства. Рафаэль справедливо изобразил Папу читающим книгу священной музыки. Лео собирал музыкальные инструменты не только по красоте, но и по звучанию. Один из них - орган, украшенный алебастром, - Кастильоне назвал самым прекрасным из всех, что он когда-либо видел или слышал.

Лев также любил держать при дворе шутов и буффонов. Это соответствовало обычаям его отца и современных королей и не слишком шокировало Рим, который любил смех только рядом с богатством и мздоимством; для нашего ретроспективного взгляда кажется обидным, что легкие или грубые шутки должны были раздаваться при папском дворе, пока в Германии бушевала Реформация. Льва забавляло, когда один из его монахов-буффонов проглатывал голубя за раз или сорок яиц подряд.15 Он с удовольствием принял от португальского посольства белого слона, привезенного из Индии, который трижды прогнулся при встрече с Его Святейшеством.16 Привести к нему человека, чье остроумие, уродство или неумение могло бы освежить его веселье, было для его сердца открытым кунжутом.17 Похоже, он чувствовал, что если время от времени предаваться таким развлечениям, то это отвлечет его от физической боли, избавит его ум от космических забот и продлит его жизнь.18 В нем было что-то обезоруживающе детское. Иногда он играл в карты с кардиналами, позволяя публике присутствовать в качестве зрителей, а затем раздавал толпе золотые монеты.

Больше других развлечений он любил охоту. Она сдерживала его склонность к полноте и позволяла наслаждаться свежим воздухом и сельской местностью после пребывания в плену у Ватикана. Он держал большую конюшню с сотней конюхов. Почти весь октябрь он имел обыкновение посвящать погоне. Лекари высоко оценили его пристрастия, но церемониймейстер Парис де Грассис жаловался, что Папа так долго не снимает тяжелые сапоги, что "никто не может поцеловать его ноги", над чем Лев от души посмеялся.19 Более доброе представление о Папе, чем на картине Рафаэля, мы получаем, когда читаем, как крестьяне и жители деревень приходили приветствовать его, когда он проезжал по их дорогам, и приносили ему свои скромные подарки, которые понтифик так щедро возвращал, что люди с нетерпением ждали его поездок на охоту. Бедным девушкам он давал свадебное приданое, оплачивал долги больных, престарелых или родителей многодетных семей.29 Эти простые люди любили его более искренне, чем те 2000 человек, которые составляли его свиту в Ватикане.*

Но двор Льва был не просто средоточием развлечений и веселья. Это было также место встречи ответственных государственных деятелей, и Лев был одним из них; это был центр интеллекта и остроумия Рима, место, где принимали или размещали ученых, педагогов, поэтов, художников и музыкантов; место проведения торжественных церковных церемоний, церемониальных дипломатических приемов, дорогих банкетов, драматических или музыкальных представлений, поэтических декламаций и выставок искусства. Без сомнения, это был самый изысканный двор в мире того времени. Труды пап от Николая V до самого Льва по благоустройству и украшению Ватикана, по сбору литературных и художественных гениев и самых искусных послов Европы сделали двор Льва зенитом не искусства (ибо оно появилось при Юлии), а литературы и блеска Ренессанса. По количеству культуры история не знала себе равных, даже в перикловских Афинах или августовском Риме.22

Сам город процветал и расширялся по мере того, как собранное Львом золото текло по его экономическим артериям. За тринадцать лет после его воцарения, по словам венецианского посла, в Риме было построено десять тысяч домов, в основном приезжими из Северной Италии, последовавшими за миграцией эпохи Возрождения. Флорентийцы, в частности, толпились здесь, чтобы собрать сливы с флорентийского понтификата. Паоло Джовио, работавший при дворе Льва, оценивал население Рима в 85 000 человек.23 Он еще не был таким прекрасным городом, как Флоренция или Венеция, но теперь, по общему мнению, являлся центром западной цивилизации; Марчелло Альберини в 1527 году назвал его "местом встречи всего мира".24 Лев, занимаясь развлечениями и внешними делами, регулировал ввоз и цены на продовольствие, отменил монополии и "углы", снизил налоги, беспристрастно отправлял правосудие, боролся за осушение Понтийских болот, способствовал развитию сельского хозяйства в Кампанье и продолжил дело Александра и Юлия по открытию и благоустройству улиц в Риме.30 Как и его отец во Флоренции, он устраивал цирки и панихиды, привлекал художников для создания великолепных спектаклей, поощрял маскарад карнавала, даже разрешил устраивать корриду на площади Святого Петра. Он желал, чтобы люди разделяли счастье и веселье нового Золотого века.

Город взял пример с Папы и позволил радости быть безудержной. Прелаты, поэты, тунеядцы, сводники и проститутки спешили в Рим, чтобы испить золотого дождя. Кардиналы, получившие власть от понтификов, и прежде всего от Льва, с бесчисленными бенефициями, которые присылали им доходы со всех концов латинского христианства, теперь были гораздо богаче старой знати, которая погружалась в экономический и политический упадок. Некоторые кардиналы имели доход в 30 000 дукатов в год (1375 000,).31 Они жили в роскошных дворцах, где служили до трехсот человек.32 и украшали их всеми известными в то время предметами искусства и роскоши. Они не совсем считали себя церковниками; они были государственными деятелями, дипломатами, администраторами; они были римским сенатом Римской церкви и предлагали жить как сенаторы. Они улыбались тем иностранцам, которые ожидали от них воздержания и непорочности священников. Как и многие люди их эпохи, они оценивали поведение не по моральным, а по эстетическим стандартам; несколько заповедей можно было нарушить безнаказанно, если это было сделано с учтивостью и вкусом. Они окружали себя пажами, музыкантами, поэтами и гуманистами, а время от времени ужинали с куртуазными куртизанками.33 Они скорбели о том, что в их салонах обычно не было женщин; "весь Рим, - по словам кардинала Биббиены, - говорит, что здесь не хватает только Мадонны, чтобы держать двор".34 Они завидовали Ферраре, Урбино и Мантуе и радовались, когда Изабелла д'Эсте приезжала, чтобы накрыть своими одеждами и женскими милостями их однополые пиры.

Манеры, вкус, хорошая беседа, понимание искусства были сейчас на высоте , а меценатство было богатым. В небольших столицах существовали культурные круги, и Кастильоне предпочитал тихую общину Урбино космополитической, шумной и яркой цивилизации Рима. Но Урбино был крошечным островком культуры; это был поток, море. Лютер приехал и увидел его, и был потрясен и оттолкнут; Эразм приехал и увидел его, и был очарован до экстаза.35 Сто поэтов провозгласили, что Saturnia regna вернулась.

III. SCHOLARS

5 ноября 1513 года Лев издал буллу, объединяющую два обедневших учебных заведения: Studium sacri palatii- Колледж Святого дворца, то есть Ватикана, и Studium urbis, или Городской колледж; теперь они стали Римским университетом и размещались в здании, вскоре получившем название Сапиенца.36 Эти школы процветали при Александре, но зачахли при Юлии, который отвлекал их средства на войну и предпочитал меч книгам. Лев оказывал новому университету щедрую поддержку, пока и сам не оказался втянут в дорогостоящую игру на уничтожение конкурентов. Он привлек в университет множество преданных ученых, и вскоре в нем было восемьдесят восемь профессоров - пятнадцать только в области медицины, - получавших от пятидесяти до 530 флоринов (от 625 до 6625 долларов?) в год. В первые годы своего понтификата Лев сделал все возможное, чтобы объединенные колледжи стали самым ученым и процветающим университетом в Италии.

Одной из своих заслуг он поставил изучение семитских языков. Кафедра в Римском университете была посвящена преподаванию иврита, а Тесео Амброджио был назначен преподавателем сирийского и халдейского языков в Болонском университете. Лев приветствовал посвящение грамматики иврита, составленной Агасио Гвидацерио. Узнав, что Санте Паньини переводит Ветхий Завет с древнееврейского на латынь, он попросил показать ему образец, тот ему понравился, и он сразу же взял на себя расходы по этому трудоемкому предприятию.

Именно Лев восстановил греческую науку, которая начала приходить в упадок. Он пригласил в Рим старого ученого Иоанна Ласкариса, который преподавал греческий язык во Флоренции, Франции и Венеции; вместе с ним он организовал в Риме Греческую академию, отдельную от университета. Ученику Ласкариса Марку Мусурусу, главному помощнику Мануция, Бембо написал для Лео (7 августа 1513 года) письмо, в котором предложил ученому привезти из Греции "десять молодых людей или столько, сколько ты сочтешь нужным, с хорошим образованием и добродетельным нравом, которые могли бы составить семинарию либеральных наук, и от которых итальянцы могли бы получить надлежащее использование и знание греческого языка".37 Месяц спустя Мануций опубликовал издание Платона, которое завершил Музур, и великий печатник посвятил эту работу Папе. В ответ Лев предоставил Альдусу на пятнадцать лет исключительную привилегию перепечатывать греческие или латинские книги, которые Альдус уже издал или будет издавать в течение этого срока; все, кто посягнет на эту привилегию, будут отлучены от церкви и подвергнуты наказанию; эта привилегия ad imprimendum solum была ренессансным способом предоставления типографии авторских прав на издания, за подготовку которых он заплатил. Лев добавил к привилегии настоятельную рекомендацию, чтобы альдинские издания были умеренными по цене; так и было. Греческий колледж был основан в доме Колоччи на Квиринале, и там же был установлен пресс для печати учебников и схолий для студентов. Аналогичная "Медицейская академия" для изучения греческого языка была основана во Флоренции в то же время. Под руководством Льва Варино Камерти, который латинизировал свое имя как Favorinus, составил лучший греко-латинский словарь, опубликованный в эпоху Возрождения.

Энтузиазм Папы по отношению к классике был почти религией. Он принял от венецианцев "плечевую кость Ливия" с таким же благоговением, как если бы это была реликвия какого-нибудь крупного святого.38 Вскоре после своего воцарения он объявил, что будет щедро вознаграждать любого человека, который достанет для него неопубликованные рукописи античной литературы. Как и его отец, он поручил своим эмиссарам и ставленникам в иностранных государствах искать и покупать для него любые рукописи древнего языческого или христианского авторства и ценности; иногда он отправлял посланников с этой единственной и особой целью и давал им письма к королям и князьям с просьбой о сотрудничестве в поисках. Его агенты, похоже, иногда похищали рукописи, когда их нельзя было купить; так, по-видимому, произошло с первыми шестью книгами "Анналов" Тацита, найденными в монастыре Корвей в Вестфалии, поскольку у нас есть очаровательное письмо папскому агенту Хайтмерсу, написанное Львом или для Льва после того, как "Анналы" были отредактированы и опубликованы:

Мы послали экземпляр исправленных и напечатанных книг в красивом переплете аббату и его монахам, чтобы они поместили его в свою библиотеку взамен похищенного. А чтобы они поняли, что это хищение принесло им гораздо больше пользы, чем вреда, мы даровали им для их церкви пленарную индульгенцию".39

Лев передал похищенную рукопись Филиппо Бероальдо с указаниями исправить и отредактировать текст, а также напечатать его в изящной, но удобной форме. В этом инструктивном письме Лев сказал:

Еще в раннем детстве мы привыкли думать, что ничего более прекрасного и полезного не дано Создателем человечеству - если не считать знания и истинного поклонения Себе - чем эти занятия, которые не только украшают и направляют жизнь человека, но и применимы и полезны в любой конкретной ситуации, утешают в невзгодах, радуют и делают честь в процветании; так что без них мы были бы лишены всех милостей жизни и всех благ общества. Безопасность и расширение этих занятий, по-видимому, зависят главным образом от двух обстоятельств: количества ученых людей и достаточного количества прекрасных текстов. Что касается первого из них, то мы надеемся, с Божьего благословения, показать еще более очевидное наше искреннее желание и расположение вознаградить и почтить их заслуги, что в течение долгого времени было нашей главной радостью..... Что касается приобретения книг, то мы благодарим Бога за то, что и в этом случае нам предоставляется возможность содействовать благу человечества.40

Лев считал, что суждение Церкви должно определять, какая литература принесет пользу человечеству, и возобновил эдикт Александра о епископской цензуре книг.

При разграблении дворца Медичи (1494 г.) часть книг, собранных предками Лео, разошлась по рукам. Большинство из них, однако, было куплено монахами Сан-Марко; эти спасенные тома Лев, будучи еще кардиналом, выкупил за 2652 дуката (33 150 долларов?) и перевез в свой дворец в Риме. Эта Лаврентьевская библиотека была возвращена во Флоренцию после смерти Льва; о ее дальнейшей судьбе мы узнаем позже.

Ватиканская библиотека разрослась до таких размеров, что для ее обслуживания требовался целый штат ученых. Когда Лев вступил в должность папы, главным библиотекарем стал Томмазо Ингирами - дворянин и поэт, собеседник, отличавшийся остроумием и блеском в обществе блестящих умников, и актер, чей успех в роли Федры в "Ипполите" Сенеки принес ему прозвище Федра. Когда он погиб в результате несчастного случая на улице в 1516 году, его заменил на посту библиотекаря Филиппо Бероальдо, который делил свои привязанности между Тацитом и ученой куртизанкой Империей и писал такие прекрасные латинские стихи, что получил шесть независимых переводов на французский, один из которых был сделан Клеманом Маро. Джироламо Алеандро или Алеандр, ставший библиотекарем в 1519 году, был человеком темпераментным, образованным и способным. Он говорил на латыни и греческом и иврите так бегло, что Лютер по ошибке назвал его евреем. На Аугсбургском соборе (1520) он с большей страстью, чем с мудростью, пытался остановить протестантский прилив. Павел III возвел его в кардиналы (1538), но через четыре года Алеандр умер из-за слишком усердной заботы о своем здоровье и слишком частого применения лекарств.41 Он был крайне возмущен тем, что его сняли с должности в шестьдесят два года, и скандализировал своих друзей, возмущаясь путями Провидения.42

Частные библиотеки в Риме были многочисленны. У самого Алеандра была значительная коллекция, которую он завещал Венеции. Кардинал Гримани, которому завидовал Эразм, имел восемь тысяч томов на разных языках; он завещал эти книги церкви Сан-Сальвадор в Венеции, где они были уничтожены пожаром. У кардинала Садолето была драгоценная библиотека, которую он посадил на корабль, чтобы отправить во Францию; она погибла в море. Библиотека Бембо была богата провансальскими поэтами и оригинальными рукописями - например, Петрарки; эта коллекция перешла в Урбино, а затем в Ватикан. Богатые миряне, такие как Агостино Чиги и Биндо Альтовити, подражали папам и кардиналам в собирании книг, привлечении художников, поддержке поэтов и ученых.

В Риме Льва они были в изобилии, не имея ни прецедентов, ни более поздних аналогов. Многие кардиналы сами были учеными; некоторые, как Эгидио Канизио, Садолето и Биббиена, стали кардиналами потому, что были учеными, долго служившими Церкви. Большинство кардиналов в Риме выступали в роли покровителей, обычно награждая посвящениями; дома кардиналов Риарио, Гримани, Биббиены, Алидози, Петруччи, Фарнезе, Содерини, Сансеверино, Гонзага, Канизио и Джулио Медичи были превзойдены только папским двором как места встречи интеллектуальных и художественных талантов города. Кастильоне, чей гениальный характер подружил как любезного Рафаэля, так и угрюмого и неприступного Микеланджело, содержал собственный скромный салон.

Лев, конечно, был покровителем par excellence. Никто из тех, кто мог сочинить хорошую латинскую эпиграмму, не уходил от него бездарным. Как и во времена Николая V, ученость, а теперь еще и поэзия, претендовали на место в огромном чиновничьем аппарате Церкви. Малые светила становились апостольскими писцами, аббревиаторами, составителями кратких сообщений; более яркие светила становились канониками, епископами, протонотариями; такие звезды, как Садолето и Бембо, становились секретарями папы; некоторые, как Садолето и Биббиена, становились кардиналами. Цицероновское ораторское искусство вновь зазвучало в Риме; эпистолы поднимались и опускались в каденции; вергилианские и горацианские стихи тысячами ручейков вливались в Тибр, где и заканчивались. Бембо установил стилистический стандарт понтифика; "гораздо лучше говорить, как Цицерон, - писал он Изабелле д'Эсте, - чем быть папой".43 Его друг и коллега, Якопо Садолето, посрамил большинство гуманистов, сочетая безупречный латинский стиль с безупречной моралью. Среди кардиналов этого века было много честных людей, а гуманисты Льва были, в общем и целом, более тонкого нрава и жизни, чем представители предыдущего поколения.44 Некоторые, однако, оставались язычниками во всем, кроме исповедуемого ими вероучения. Это был неписаный закон: во что бы человек ни верил или в чем бы ни сомневался, ни один джентльмен не должен был произносить ничего критического в адрес Церкви, которая была столь терпима в нравственном отношении и столь щедро покровительствовала ему.

Бернардо Довизи да Биббена объединял в себе все эти качества - ученого, поэта, драматурга, дипломата, знатока, собеседника, язычника, священника и кардинала. На портрете Рафаэля запечатлена лишь часть его - хитрые глаза и острый нос; его лысину прикрывает красная шапочка, а веселье - незаслуженная серьезность. Он был легок на ногу, слово и дух, с улыбкой выходил из любой передряги. Нанятый Лоренцо Великолепным в качестве секретаря и воспитателя, он разделил с сыновьями Лоренцо бегство 1494 года; но он показал свою сообразительность, отправившись в Урбино, очаровал этот городской круг своими эпиграммами и использовал часть своего досуга, чтобы написать и поставить рискованную пьесу "Каландра" (ок. 1508), самую старую из итальянских прозаических комедий. Юлий II привез его в Рим. Бернардо провел избрание Льва с таким минимальным количеством суеты и трений, что Лев сразу же сделал его апостольским протонотарием, на следующий день - казначеем папского дома, а через полгода - кардиналом. Его достоинства не мешали ему служить Льву в качестве знатока искусств и организатора праздничных представлений. Его пьеса была поставлена перед Папой, который с удовольствием принял ее. Посланный папским нунцием во Францию, он влюбился в Франциска I, и его пришлось отозвать как слишком чувствительного для дипломата. Когда Рафаэль украсил его ванную комнату, то, по выбору кардинала, это была "История Венеры и Купидона" - серия картин, повествующих о триумфах любви; почти все они были выполнены в истинно античном помпейском стиле и несли христианство в мир, который никогда не слышал о Христе. Лев, делая вид, что не замечает Венеры в Биббиене, был верен ему до конца.

Лев любил драму во всех ее комических формах и степенях, от простейшего фарса до тончайших двусмысленностей Биббиены и Макиавелли. В первый же год своего понтификата он открыл театр на Капитолии. Там в 1518 году он стал свидетелем представления "I Suppositi" Ариосто и от души посмеялся над двусмысленными шутками, вытекающими из сюжета - попытки юноши соблазнить девицу.45 Такие гала-представления были не просто комедией: они включали в себя художественные декорации (в данном случае декорации были написаны Рафаэлем), балет и музыку вступления в исполнении хора и оркестра из лютни, альта, корнета, волынки, фифы и небольшого органа.

К понтификату Льва относится одно из главных исторических произведений эпохи Возрождения. Паоло Джовио был уроженцем Комо. Там, а также в Милане и Риме, он занимался медициной; но, вдохновленный литературным волнением, вызванным восшествием на престол Льва, он посвятил свои часы досуга написанию латинской истории своего времени - от вторжения в Италию Карла VIII до понтификата Льва. Ему разрешили прочитать первые части Льву, который со свойственной ему щедростью назвал ее самым красноречивым и изящным историческим сочинением со времен Ливия и сразу же наградил его пенсией. После смерти Льва Джовио использовал свое "золотое перо" для написания хвалебного жития своего умершего покровителя, а "железное перо" - для обвинения папы Адриана VI, который его проигнорировал. Тем временем он продолжал трудиться над своей огромной "Историей времен" (Historiae sui temporis) и в конце концов довел ее до 1547 года. Когда в 1527 году Рим был разграблен, он спрятал свою рукопись в церкви; ее нашел солдат, который затем потребовал от автора купить его собственную книгу; от этого унижения Паоло спас Климент VII, который уговорил вора принять, вместо более срочной оплаты, бенефиций в Испании; сам Джовио был сделан епископом Ночеры. Его "История" и биографии, которые он к ней приложил, получили признание за беглый и яркий стиль, но были осуждены за небрежные неточности и вопиющие предрассудки. Джовио беззастенчиво признавался, что хвалил или осуждал людей, о которых рассказывал, в зависимости от того, смазывали или не смазывали они или их родственники его ладонь.46

IV. ПОЭТЫ

Главной славой этого века была его поэзия. Как в самурайской Японии все, от крестьянина до императора, так и в Риме Льва все, от понтифика до его клоунов, писали стихи; и почти каждый настаивал на том, чтобы прочитать свои последние строки терпимому Папе. Он любил ловкие импровизации и сам был экспертом в этой игре. Поэты преследовали его повсюду с протянутыми рифмами; обычно он как-то вознаграждал их; иногда он довольствовался тем, что отвечал на них латинской эпиграммой extempore. Ему посвятили тысячу книг. За одну из них он дал Анджело Колоччи 400 дукатов (5 000 долларов?); а Джованни Аугурелли, который подарил ему поэтический трактат "Хризопоэзия, или искусство получения золота с помощью алхимии", он послал пустой кошелек. У него не было времени прочитать все книги, чьи посвящения он принимал; одной из них было издание римского поэта V века Рутилия Наматиана, который выступал за подавление христианства как изнуряющего яда и требовал вернуться к поклонению мужественным языческим богам.47 Ариосто, который, возможно, показался Льву достаточно заботливым в Ферраре, он дал всего лишь буллу, запрещающую пиратское копирование его стихов. Ариосто был раздосадован, поскольку надеялся на подарок, соизмеримый с длиной его эпопеи.

Потеряв Ариосто, Лев слишком охотно довольствовался поэтами более тусклого сияния и более короткого дыхания. Его щедрость часто вводила его в заблуждение, заставляя вознаграждать поверхностные таланты так же щедро, как и гениальность. Гвидо Постумо Сильвестри, дворянин из Пезаро, энергично боролся и яростно писал против Александра и Юлия за захват Пезаро и Болоньи; теперь он обратился к Льву с элегической поэмой, в которой сравнивал счастье Италии при новом папе с ее смутой и несчастьем в предыдущие царствования; Благодарный понтифик вернул ему конфискованные имения и сделал его своим спутником на папских охотах; но вскоре Гвидо умер (по словам современников) от слишком обильных трапез за столом Льва.48 Антонио Тебальдео, уже прославившийся как поэт в Неаполе, поспешил в Рим на избрание Льва и (по неопределенному преданию) получил от Льва пятьсот дукатов за аппетитную эпиграмму;49 В любом случае папа передал ему управление мостом через Соргу и плату за проезд по нему, чтобы "Тебальдео мог содержать себя в достатке".50 Но деньги, хотя и могут финансировать талант ученых, редко питают гений поэтов. Тебальдео написал еще больше эпиграмм, после смерти Льва стал зависеть от благотворительности Бембо и постоянно ложился в постель, "не имея других жалоб, - говорит один из друзей, - кроме потери пристрастия к вину". Он долгое время жил в покое, лежа на спине, и умер в возрасте семидесяти четырех лет.

Франческо Мария Модена Мольца овладел стихосложением еще до возведения Льва на престол; но, прослышав о поэтической филантропии Папы, он оставил родителей, жену и детей и переехал в Рим, где забыл их в увлечении одной римской дамой. Он написал красноречивую пасторальную поэму "Тиберина" (La ninfa Tiberina), восхваляя Фаустину Манчини, и был тяжело ранен неизвестным убийцей. После смерти Льва он покинул Рим и в Болонье присоединился к свите кардинала Ипполито Медичи, который, по слухам, содержал при своем дворе триста поэтов, музыкантов и остроумцев. Итальянские стихи Мольца были самыми изящными в то время, не считая стихов Ариосто. Его "Канцони" по стилю не уступали петрарковским, а по огню превосходили их; ведь Мольца не раз попадал из одного любовного пожара в другой и вечно горел. Он умер от сифилиса в 1544 году.

Два крупных поэта-меломана прославили правление Льва. Карьера Маркантонио Фламинио показывает этот период в приятном свете - неизменная доброта Папы к литераторам, незавидная дружба Фламинио, Наваджеро, Фракасторо и Кастильоне, хотя все четверо были поэтами, и чистая жизнь, которую вели эти люди в эпоху, когда сексуальная свобода была широко разрешена. Фламинио родился в Серравалле в Венето, сын Джанантонио Фламинио, сам поэт. Нарушая тысячу прецедентов, отец обучал и поощрял мальчика к поэзии, а в шестнадцать лет послал его представить Льву написанную юношей поэму, призывающую к крестовому походу против турок. У Льва не было вкуса к крестовым походам, но стихи ему понравились, и он обеспечил мальчику дальнейшее образование в Риме. Кастильоне взял его под руку и привез в Урбино (1515); позже отец отправил сына изучать философию в Болонью; наконец, поэт поселился в Витербо под покровительством английского кардинала Реджинальда Поула. Ему посчастливилось отказаться от двух высоких назначений - в качестве секретаря Льва, вместе с Садолето, и секретаря Трентского собора. Несмотря на подозрения в симпатиях к протестантской Реформации, он получал щедрую поддержку от нескольких кардиналов. Во всех своих странствиях он тосковал по мирной жизни и чистому воздуху отцовской виллы близ Имолы. Его стихи - почти все на латыни и почти все в краткой форме од, эклог, элегий, гимнов и горацианских посланий к друзьям - вновь и вновь возвращают его к любви к старым сельским местам:

lam vos revisam, iam iuvabit arbores

manu paterna consitas

videre, iam libebit in cubiculo

molles inire somnudos51-

"Теперь я снова увижу тебя; теперь мне будет приятно смотреть на деревья, посаженные рукой моего отца, и я буду радоваться, что могу спокойно поспать в своей маленькой комнате". Он жаловался на то, что стал пленником шумного Рима, и завидовал своему другу, которого он представлял скрывающимся в деревенском уединении, читающим "сократовские книги" и "не обращающим внимания на мелкие почести, оказываемые пошлой толпой".52 Он мечтал о прогулках по зеленым долинам с Георгиками Вергилия и идиллиями Феокрита в качестве своих спутников. Его самые трогательные строки были написаны умирающему отцу:

Vixisti, genitor, bene ac beate,

не нищий, не ныряющий, эрудированный

Сатис, и сатис элоквенс, валенте

semper corpore, mente sana, amicis

iucundus, pietate singulari.

Nunc lustris bene sexdecism peractis

ad divum proficisceris beatas

или; i, genitor, tuumque natum

olympi cito siste tecum in arce.53

"Ты жил, отец, хорошо и счастливо, ни беден, ни богат, достаточно учен, достаточно красноречив, всегда крепок телом и здоров духом, приветлив и непревзойденно благочестив. Теперь, когда вам исполнилось восемьдесят лет, вы отправляетесь к благословенным берегам богов. Иди, отец, и поскорее возьми с собой сына на небесную высоту".

Марко Джироламо Вида оказался более податливым поэтом для целей Льва. Он родился в Кремоне, хорошо изучил латынь и стал настолько искусным в этом языке, что мог изящно писать на нем даже дидактические поэмы De arte poetica, или о выращивании шелковичных червей, или о игре в шахматы. Лев был так доволен этим Sacchiae ludus, что послал за Видой, нагрузил его вознаграждением и попросил увенчать литературу века латинским эпосом о жизни Христа. Так Вида начал свою "Христиаду", которую счастливый Лев умер слишком рано, чтобы увидеть. Климент VII продолжил покровительство Льва над Видой, дав ему епископство, чтобы тот мог питаться, но Климент тоже умер до публикации эпоса (1535). Хотя Вида был монахом, когда начинал, и епископом, когда заканчивал, он не мог удержаться от классических мифологических аллюзий, которые витали в воздухе во времена Льва, но могут показаться несочетаемыми тем, кто забывает мифологию Греции и Рима и делает христианство литературной мифологией в свою очередь. Вида говорит о Боге-Отце как о Superum Pater nimbipotens - "облакоподобном Отце богов" - и как о Regnator Olympi- "Правителе Олимпа"; он регулярно описывает Иисуса как героя; он привлекает горгон, гарпий, кентавров и гидр, чтобы потребовать смерти Христа. Столь благородная тема заслуживала своей собственной конгениальной поэтической формы, а не адаптации "Энеиды". Самые прекрасные строки "Вида" обращены не к Христу в "Христиаде", а к Вергилию в "De arte poetica":

O decus Italiae! lux o clarissima vatum!

te colimus, tibi serta damus, tibi thura, tibi aras;

et tibi rite sacrum semper dicemus honorem

carminibus memores. Salve, sanctissime vates!

Laudibus augeri tua gloria nil potis ultra,

et nostrae nil vocis eget; nos aspice praesens,

pectoribusque tuos castis infunde calores

adveniens, pater, atque animis tete insere nostris.54

Которые могут быть сделаны наспех:

О слава Италии! О ярчайший свет

Среди бардов! Мы поклоняемся тебе с венками,

И дай тебе ладан и святыни. Тебе

Мы вечно воспеваем священные песнопения,

Вспоминая тебя в гимнах. Славься, святейший бард!

Слава Твоя не увеличивается от нашей хвалы,

Не нужен и наш голос. Подойди, посмотри на сыновей твоих,

Влей Твой теплый дух в наши целомудренные сердца;

Приди, Отец, вложи в наши души Самого Себя.

V. ВОССТАНОВЛЕНИЕ КЛАССИЧЕСКОГО ИСКУССТВА

Языческий дух эпохи усиливался благодаря присутствию и спасению классического искусства. Поджио, Бьондо, Пий II и другие осуждали разрушение классических сооружений, но оно продолжалось и, вероятно, усиливалось по мере того, как приток денег позволял Риму строить новые и более крупные здания на руинах старых. Строители продолжали бросать древние мраморы в печи для получения извести. Павел II использовал каменную стену Колизея для дворца Сан-Марко; Сикст IV снес храм Геркулеса, а мост через Тибр превратил в пушечные ядра. Храм Солнца послужил материалом для капеллы в Санта-Мария-Маджоре, для двух общественных фонтанов и для папского дворца в Квиринале. Художники сами были невольными вандалами: Микеланджело использовал одну из колонн храма Кастора и Поллукса, чтобы сделать пьедестал для конной статуи Марка Аврелия, а Рафаэль взял часть другой колонны из того же храма, чтобы сделать статую Ионы. Материал для Сикстинской капеллы был добыт из мавзолея Адриана. Практически весь мрамор, использованный при возведении собора Святого Петра, был взят из классических построек; и в эту же новую святыню перешли подиум, ступени и фронтон храма Антонина и Фаустины, триумфальные арки Фабия Максима и Августа, а также храм Ромула, сына Максенция. Всего за четыре года, 1546-9, новые строители разрушили или разобрали храмы Кастора и Поллукса, Юлия Цезаря и Августа.55 Разрушители утверждали, что языческих памятников и так достаточно; что заброшенные руины занимают ценное пространство и мешают упорядоченному восстановлению города; и что использованные материалы в большинстве случаев использовались для возведения христианских церквей, не менее красивых, чем руины, и предположительно более угодных Богу. Тем временем незаметные вкрапления времени погребли Форум и другие исторические места под последовательными слоями пыли, мусора и растительности, так что Форум местами оказался на сорок три фута ниже уровня окружающего города; он был в основном заброшен под пастбища и назывался Campo Vaccino - Коровье поле. Время - величайший вандал из всех.

Приток художников и гуманистов замедлил темпы сноса и породил движения за сохранение старых памятников. Папы собирали языческие скульптуры и архитектурные фрагменты в Ватиканский и Капитолийский музеи. Поджо, Медичи, Помпоний Лаэтус, банкиры, кардиналы собирали в частные коллекции все ценное, что могли приобрести из античных останков. Многие классические скульптуры попадали в частные дворцы и сады и оставались там до XIX века; отсюда такие названия, как "Фавн Барберини", "Трон Людовизи", "Геркулес Фарнезе".

Весь Рим был в восторге, когда раскопщики обнаружили (1506) возле бань Тита новую и сложную скульптурную группу. Юлий II послал Джулиано да Сангалло осмотреть ее, и Микеланджело отправился вместе с ним. Как только Джулиано увидел статую, он воскликнул: "Это тот самый Лаокоон, о котором упоминал Плиний". Юлий купил ее для дворца Бельведер, выплатив нашедшему и его сыну пожизненную ренту в 600 дукатов (7500 долларов?) - настолько ценными стали классические скульптуры. Такие вознаграждения поощряли искателей произведений искусства. Через год один из них нашел еще одну античную группу - Геракла с младенцем Телефом; вскоре после этого была найдена "Спящая Ариадна". Энтузиазм по поводу восстановления древних манускриптов теперь сравнялся с жаждой вернуть утраченные произведения античного искусства. Оба эти чувства были сильны в Льве. Именно при его понтификате раскопщики нашли так называемые Антинои, а также статуи Нила и Тибра; они были помещены в Ватиканский музей. Лев выкупал, когда мог, драгоценные камни, камеи и другие разрозненные произведения искусства, которыми когда-то владели Медичи, и тоже помещал их в Ватикан. Опираясь на его покровительство и начав с предыдущей работы Фра Джокондо и других, Якопо Мазочи и Франческо Альбертини в течение четырех лет копировали все надписи, которые они могли найти на римских останках, и опубликовали их под названием Epigrammata antiquae urbis Romae (1521) - событие в классической археологии.

В 1515 году Лев назначил Рафаэля суперинтендантом древностей. С помощью Мазоччи, Андреа Фульвио, Фабио Кальво, Кастильоне и других художников молодой художник разработал амбициозный археологический план. В 1518 году он обратился к Льву с письмом, в котором просил понтифика использовать авторитет церкви для сохранения всех классических останков. Слова, возможно, принадлежат Кастильоне, а страсть - Рафаэлю:

Когда мы задумываемся о божественности тех античных душ,... когда мы видим труп этого благородного города, матери и королевы мира, так жалко изуродованный,... сколько понтификов позволили разрушить и изуродовать древние храмы, статуи, арки и другие здания, славу их основателей!... Осмелюсь сказать, что весь этот новый Рим, который мы сейчас видим, каким бы величественным, красивым и украшенным дворцами, церквями и другими сооружениями он ни был, был сцементирован известью из древних мраморов.....

Письмо напоминает о том, как много разрушений произошло даже за десять лет пребывания Рафаэля в Риме. В нем рассматривается история архитектуры, осуждается грубое варварство романского и готического стилей (здесь они называются готическим и тевтонским) и превозносятся греко-римские ордера как образцы совершенства и вкуса. Наконец, он предлагает сформировать корпус экспертов, разделить Рим на четырнадцать областей, которые в древности были выделены Августом, и в каждой из них провести тщательное исследование и учет всех классических остатков. Ранняя смерть Рафаэля, за которой вскоре последовала смерть Льва, надолго отсрочила это величественное предприятие.

Влияние восстановленных реликвий ощущалось во всех областях искусства и мысли. Это влияние действовало на Брунеллеско, Альберти, Браманте; теперь оно стало верховным, пока Палладио полностью и почти подневольно не скопировал античные формы. Гиберти и Донателло пытались моделировать классически. Микеланджело достиг классической манеры в своем Бруте, но в остальном он оставался страстным и неклассическим собой. Литература трансформировала христианскую теологию в языческую мифологию и заменила рай на Олимп. В живописи влияние классики проявилось в виде языческих сюжетов и - даже в христианской тематике - языческих обнаженных; сам Рафаэль, любимец пап, рисовал Псих, Венер и Купидонов на дворцовых стенах; классические узоры и арабески украшали колонны и бежали по карнизам и фризам тысячи зданий в Риме.

Триумф классики наиболее ярко проявился в новом соборе Святого Петра. Лев держал Браманте в качестве "мастера работ" как можно дольше; но старый архитектор был искалечен подагрой, и Фра Джокондо было поручено помочь ему в проектировании; однако Фра Джокондо был на десять лет старше Браманте, которому было семьдесят. В январе 1514 года Лев назначил Джулиано да Сангалло, также семидесятилетнего, руководителем работ. Браманте, находясь на смертном одре, убеждал Папу доверить это предприятие более молодому человеку, в частности, Рафаэлю. Лев пошел на компромисс; в августе 1514 года он назначил молодого Рафаэля и старого фра Джокондо руководителями работ. Некоторое время Рафаэль с энтузиазмом трудился на своем нелюбимом поприще архитектора; отныне, по его словам, он не будет жить нигде, кроме Рима, и это "из любви к строительству собора Святого Петра... величайшего здания, которое когда-либо видел человек". С характерной скромностью он продолжает:

Стоимость работ составит миллион золотых дукатов; Папа заказал 60 000 для проведения работ. Больше он ни о чем не думает. Он связал меня с опытным монахом, которому пошел восьмидесятый год. Папа видит, что монах не сможет прожить долго, и поэтому Его Святейшество решил, что я должен воспользоваться наставлениями этого выдающегося мастера и достичь большего мастерства в искусстве архитектуры, о красотах которой монах имеет глубокие познания..... Папа дает нам аудиенции каждый день и подолгу беседует на тему строительства.56

Фра Джокондо умер 1 июля 1515 года, и в тот же день Джулиано да Сангалло вышел из группы дизайнеров. Рафаэль, оставшись верховным, взялся заменить план Браманте латинским крестом с неравными руками и набросал эскиз купола, который Антонио да Сангалло (племянник Джулиано) посчитал слишком тяжелым для своих опорных столбов. В 1517 году Антонио был назначен соархитектором вместе с Рафаэлем. Споры возникали на каждом шагу, и Рафаэль, обремененный живописными обязательствами, потерял интерес к проекту. Тем временем Лев испытывал нехватку средств, пытался собрать их путем выдачи индульгенций и в результате получил на руки немецкую Реформацию (1517). Собор Святого Петра не имел существенного прогресса до тех пор, пока в 1546 году им не занялся Микеланджело.

VI. МИКЕЛАНДЖЕЛО И ЛЕО X

Юлий II оставил своим душеприказчикам средства на завершение, в меньшем масштабе, гробницы, которую Микеланджело спроектировал для него. Художник работал над этой задачей в течение первых трех лет понтификата Льва и получил от душеприказчиков за эти годы 6100 дукатов (76 250 долларов?). Большая часть памятника, вероятно, была создана в этот период, вместе с Христом Воскресшим из Санта-Мария-сопра-Минерва - красивым обнаженным атлетом, которого позднее вкусы облачили в набедренную повязку из бронзы. В письме, написанном Микеланджело в мае 1518 года, рассказывается, как Синьорелли пришел в его мастерскую и занял восемьдесят джулиев (800 долларов?), которые так и не вернул, и добавляется: "Он застал меня за работой над мраморной статуей высотой в четыре локтя, у которой руки связаны за спиной".57 Предположительно, это была одна из Prigioni или Captivi, призванных изображать города или искусства, взятые в плен воинственным Папой. Статуя в Лувре соответствует описанию: мускулистая фигура, одетая только в набедренную повязку, с руками, связанными сзади так туго, что шнуры впиваются в плоть. Рядом с ним стоит более изящный Пленник, обнаженный, за исключением узкой полосы вокруг груди; здесь мускулатура не преувеличена, тело представляет собой симфонию здоровья и красоты, это греческое совершенство. Четыре незаконченные "Скиави" или "Рабыни" во Флорентийской академии, очевидно, предназначались в качестве кариатид, которые должны были поддерживать надстройку гробницы. Несостоявшаяся гробница сейчас находится в церкви Юлиуса Сан-Пьетро-ин-Винколи: великолепный массивный трон, колонны с изящной резьбой и сидящий Моисей - непропорциональное чудовище с бородой, рогами и гневным челом, держащее Скрижали Закона. Если верить неправдоподобному рассказу Вазари, евреев можно было увидеть в любую субботу входящими в христианскую церковь, "чтобы поклониться этой фигуре, не как произведению рук человеческих, а как чему-то божественному".58 Слева от Моисея - Лия, справа - великолепная Рахиль - статуи, которые Михаил назвал "Деятельная и созерцательная жизнь". Остальные фигуры гробницы были вырезаны его помощниками небрежно: над Моисеем - Мадонна, а у ее ног - полулежащее изображение Юлия II, увенчанное папской тиарой. Весь памятник - это торс, мучительно прерванная работа разрозненных лет с 1506 по 1545 год, запутанная, огромная, несочетаемая и абсурдная.

Пока эти фигуры высекались, Лео - возможно, во время пребывания во Флоренции - задумал достроить церковь Сан-Лоренцо. Это была усыпальница Медичи, где находились гробницы Козимо, Лоренцо и многих других членов семьи. Брунеллеско построил церковь, но оставил фасад незавершенным. Лев попросил Рафаэля, Джулиано да Сангалло, Баччо д'Аньоло, Андреа и Якопо Сансовино представить планы завершения фасада. Микеланджело, видимо, по собственной воле, прислал свой план, который Лев принял как лучший; следовательно, папу нельзя обвинять, как многие обвиняли его, в том, что он отвлек Михаила от гробницы Юлия. Лев отправил его во Флоренцию, откуда он отправился в Каррару добывать тонны мрамора. Вернувшись во Флоренцию, он нанял помощников для работы, поссорился с ними, отправил их собирать вещи и бездействовал в своей не очень приятной роли архитектора. Кардинал Джулио Медичи, двоюродный брат Льва, присвоил часть неиспользуемого мрамора для строительства собора; Михаил обиделся, но продолжал бездействовать. Наконец (1520 год) Лев освободил его от контракта и не потребовал отчета о средствах, которые были выданы художнику. Когда Себастьяно дель Пьомбо попросил Папу дать Анджело новые задания, Лев откланялся. Он признал превосходство Микеланджело в искусстве, но, по его словам, "он тревожный человек, как вы сами видите, и с ним невозможно найти общий язык". Себастьяно сообщил об этом разговоре своему другу, добавив: "Я сказал Его Святейшеству, что ваши тревожные манеры не причиняют никому вреда и что только ваша преданность великому делу, которому вы себя посвятили, заставляет вас казаться ужасным для других".59

Что же представляла собой эта знаменитая terribilità? Это была, во-первых, энергия, дикая всепоглощающая сила, которая мучила тело Микеланджело, но поддерживала его на протяжении восьмидесяти девяти лет; и, во-вторых, сила воли, которая удерживала эту энергию и направляла ее на одну цель - искусство, игнорируя почти все остальное. Энергия, направляемая объединяющей волей, - это почти определение гениальности. Энергия, которая смотрела на бесформенный камень как на вызов и когтями и молотком и зубилом con furia его до тех пор, пока он не обретал откровенную значимость, была той же силой, которая с яростью отметала отвлекающие мелочи жизни, не задумывалась об одежде, чистоте и поверхностных любезностях, и продвигалась к своей цели, если не вслепую, то с ослеплением, через нарушенные обещания, разрушенную дружбу, подорванное здоровье, наконец, через сломленный дух, оставляя тело и разум разбитыми, но работу выполненной - величайшую живопись, величайшую скульптуру и некоторые из величайших архитектурных сооружений того времени. "Если Бог поможет мне", - говорил он, - "я создам самое прекрасное, что когда-либо видела Италия".60

Он был наименее привлекательной фигурой в эпоху, блиставшую гордой красотой лица и великолепием одежды. Средний рост, широкие плечи, стройная фигура, крупная голова, высокий лоб, уши, выступающие за щеки, виски, выпирающие за уши, вытянутое и мрачное лицо, вдавленный нос, острые, маленькие глаза, всклокоченные волосы и борода - таков был Микеланджело в расцвете сил. Он носил старую одежду и цеплялся за нее, пока она не стала почти частью его плоти; и, кажется, он послушался половины советов своего отца: "Смотри, чтобы ты не мылся. Натирайся, но не мойся".61 Хотя он был богат, но жил как бедняк, не только экономно, но и скупо. Он ел все, что попадалось под руку, иногда обедая коркой хлеба. В Болонье он и трое его рабочих занимали одну комнату, спали на одной кровати. "Когда он был в полном расцвете сил, - говорит Кондиви, - он обычно ложился спать в одежде, даже в высоких сапогах, которые он всегда носил из-за хронической склонности к судорогам.... В определенные времена года он не снимал эти сапоги так долго, что когда он их снимал, кожа отходила вместе с ними".62 По словам Вазари, "он не собирался раздеваться только для того, чтобы потом снова одеться".63

Хотя он гордился своим якобы благородным происхождением, он предпочитал бедных богатым, простых - умным, труд рабочего - досугу и роскоши богачей. Большую часть своих доходов он отдавал на содержание бездельников-родственников. Он любил одиночество; ему было невыносимо вести светские беседы с третьесортными умами; где бы он ни находился, он следовал за своим собственным ходом мыслей. Его мало интересовали красивые женщины, и он сэкономил целое состояние за счет непрерывности. Когда один священник выразил сожаление, что Микеланджело не женился и не обзавелся детьми, он ответил: "В моем искусстве я слишком много занимаюсь женой, и она доставляет мне достаточно хлопот. Что касается моих детей, то они - те произведения, которые я оставлю; и если они не стоят многого, то, по крайней мере, проживут некоторое время".64 Он не выносил женщин в доме. Он предпочитал мужчин как для общения, так и для искусства. Он рисовал женщин, но всегда в их материнской зрелости, а не в ярком очаровании их юности; примечательно, что и он, и Леонардо были явно нечувствительны к физической красоте женщины, которая большинству художников казалась самим воплощением и источником красоты. Нет никаких свидетельств того, что он был гомосексуалистом; очевидно, вся энергия, которая могла бы пойти на секс, в его случае расходовалась на работу. В Карраре он проводил день, с раннего утра, в седле, управляя каменотесами и дорожными мастерами; а вечером в своей хижине при свете лампы изучал планы, подсчитывал расходы, проектировал задачи на завтра. У него бывали периоды кажущейся вялости, а затем внезапно лихорадка созидания вновь овладевала им, и все остальное, даже разграбление Рима, оставалось без внимания.

Поглощенный работой, он почти не уделял времени дружбе, хотя у него были преданные друзья. "Редко кто из друзей или других людей ел за его столом".65 Он довольствовался обществом своего верного слуги Франческо дельи Амадори, который в течение двадцати пяти лет заботился о нем и многие годы делил с ним постель. Дары Михаила сделали Франческо богатым человеком, и художник был убит горем после его смерти (1555). Для других он обладал дурным характером и острым языком, грубо критиковал, легко обижался, подозревал всех. Он называл Перуджино дураком и высказывал свое мнение о картинах Франчиа, говоря красивому сыну Франчиа, что его отец ночью создает лучшие формы, чем днем.66 Он завидовал успеху и популярности Рафаэля. Хотя оба художника уважали друг друга, их сторонники разделились на враждующие группировки, а Якопо Сансовино послал Михаилу письмо с яростными оскорблениями, в котором говорилось: "Да будет проклят день, когда ты хоть раз сказал что-нибудь хорошее о ком-либо на земле".67 Таких дней было несколько. Увидев портрет герцога Альфонсо Феррарского работы Тициана, Михаил заметил, что не думал, что искусство способно на такие подвиги, и что только Тициан заслуживает звания живописца.68 Его горький нрав и мрачное настроение стали трагедией всей его жизни. Временами он был меланхоличен до грани безумия, а в старости страх перед адом настолько овладел им, что он считал свое искусство грехом и осыпал бедных девушек, чтобы умилостивить разгневанного Бога.69 Невротическая чувствительность приносила ему почти ежедневные страдания. Уже в 1508 году он писал своему отцу: "Вот уже около пятнадцати лет я не имел ни одного благополучного часа".70 И больше у него их не будет, хотя жить ему оставалось еще пятьдесят восемь лет.

VII. РАФАЭЛЬ И ЛЕО X: I513-2O

Лев пренебрегал Микеланджело отчасти потому, что ему нравились мужчины и женщины спокойного нрава, а отчасти потому, что он не питал большой любви к архитектуре или массивности в искусстве; он предпочитал драгоценные камни соборам, а миниатюры - памятникам. Он заставлял Карадоссо, Санти де Кола Сабба, Микеле Нардини и многих других ювелиров заниматься изготовлением украшений, камеи, медалей, монет, священных сосудов. После своей смерти он оставил коллекцию драгоценных камней, рубинов, сапфиров, изумрудов, бриллиантов, жемчуга, тиар, митр и пекторалей стоимостью 204 655 дукатов - более 2 500 000 долларов; следует помнить, однако, что большинство из них досталось ему от предшественников и составляло часть папской казны, не подверженную обесцениванию валюты.

Он пригласил в Рим десятки художников, но Рафаэль был почти единственным, кто его действительно интересовал. Он попробовал Леонардо и отверг его как бездельника. Фра Бартоломмео приехал в Рим в 1514 году и написал святого Петра и святого Павла; но воздух и волнение не понравились ему, и он вскоре вернулся в покой своего флорентийского монастыря. Льву нравились работы Содомы, но он вряд ли осмелился позволить этому безрассудному грабителю слишком свободно разгуливать по Ватикану. Себастьяно дель Пьомбо был присвоен двоюродным братом Льва, Джулио де Медичи.

Рафаэль был согласен с Лео и по темпераменту, и по вкусу. Оба были приятными эпикурейцами, для которых христианство было удовольствием, и здесь они нашли свой рай; но оба работали так же усердно, как и играли. Лев заваливал счастливого художника заданиями: завершение строительства станцы, разработка карикатур для гобеленов Сикстинской капеллы, украшение Ватиканской лоджии, строительство собора Святого Петра, сохранение классического искусства. Рафаэль принимал эти заказы с радостью и аппетитом и, кроме того, находил время писать десятки религиозных картин, несколько серий языческих фресок и полсотни мадонн и портретов, любой из которых обеспечил бы ему богатство и славу. Лев злоупотреблял его покладистостью, прося его устраивать праздники, писать декорации для пьес, делать портрет любимого слона.71 Возможно, переутомление, как и любовь, привело Рафаэля к ранней смерти.

Но теперь он был в полном расцвете сил и благополучия. В письме (1 июля 1514 года) к "дорогому дяде Симоне... который дорог мне как отец" и который упрекал его за постоянную холостяцкую жизнь, он пишет в настроении счастливой уверенности в себе:

Что касается жены, то должен сказать, что я каждый день благодарю вас за то, что не взял ту, которую вы мне предназначили, или любую другую. В данном случае я оказался мудрее вас... и я уверен, что теперь вы должны видеть, что мне лучше так, как я есть. У меня есть капитал в Риме в 3000 дукатов и гарантированный доход еще на пятьдесят. Его Святейшество позволяет мне получать жалованье в 300 дукатов за руководство перестройкой собора Святого Петра, которое не подведет меня, пока я жив..... Кроме того, они дают мне все, что я прошу, на мои работы. Я приступил к украшению большого зала для Его Святейшества, за что должен получить 1200 золотых корон. Таким образом, вы должны видеть, мой дорогой дядя, что я делаю честь своей семье и своей стране.72

В тридцать один год он вступал в сознательную мужскую жизнь. Он отрастил темную бороду, возможно, чтобы скрыть свою молодость. Он жил в комфорте, даже в роскоши, во дворце, построенном Браманте и купленном Рафаэлем за три тысячи дукатов. Он одевался в стиле молодого аристократа. Во время визитов в Ватикан его сопровождала княжеская свита из учеников и клиентов. Микеланджело упрекал его, говоря: "Ты ходишь со свитой, как генерал", на что Рафаэль отвечал: "А ты ходишь один, как палач".73 Он по-прежнему оставался добродушным юношей, свободным от зависти, но жаждущим подражания, не таким скромным, как прежде (да и как он мог быть таким?), но всегда полезным для других, даря шедевры своим друзьям и даже служа меценатом и покровителем художников, менее удачливых или одаренных, чем он сам. Но иногда его остроумие могло быть достаточно острым. Когда два кардинала, посетившие его мастерскую, забавлялись тем, что выискивали недостатки в его картинах - например, говорили, что лица апостолов слишком красные, - он отвечал: "Не удивляйтесь этому, ваши преосвященства; я изобразил их так намеренно; разве мы не можем думать, что они могут покраснеть на небесах, когда увидят, что Церковью управляют такие люди, как вы?"74 Однако он умел принимать поправки без обиды, как в случае с планами собора Святого Петра. Он мог льстить целой череде художников, подражая их совершенствам, не теряя при этом собственной независимости и оригинальности. Ему не нужно было уединение, чтобы быть самим собой.

Его мораль не соответствовала его манерам. Он не смог бы так привлекательно рисовать женщин, если бы его не влекло их очарование. Он писал любовные сонеты на обороте своих рисунков для "Диспута". У него было несколько любовниц, но все, включая Папу, считали, что столь великий художник имеет право на подобные развлечения. Вазари, описав сексуальную распущенность Рафаэля, видимо, не увидел противоречия в том, что двумя страницами позже заметил, что "те, кто копирует его добродетельную жизнь, будут вознаграждены на небесах".75 Когда Кастильоне спросил Рафаэля, где он находит модели для красивых женщин, которых он рисует, тот ответил, что создал их в своем воображении из различных элементов красоты, присутствующих в разных женщинах;76 Поэтому ему необходимо большое разнообразие образцов. Тем не менее в его характере и работах прослеживается здоровый, жизнеутверждающий тон, единство, мир и спокойствие на фоне конфликтов, разногласий, зависти и обвинений эпохи. Он не обращал внимания на политику, которая поглощала Льва и Италию, возможно, считая, что повторяющиеся споры партий и государств за власть и привилегии - это монотонная пена истории, и что ничто не имеет значения, кроме преданности добру, красоте и истине.

Рафаэль оставил поиски истины более безрассудным духам и довольствовался служением красоте. В первые годы правления Льва он продолжил оформление Станцы д'Элиодоро. По какому-то капризу обстоятельств - чтобы символизировать изгнание варваров из Италии - Юлий выбрал для второй главной фрески зала историческую встречу Аттилы и Льва I (452). Рисунок Рафаэля уже придавал первому Льву черты второго Юлия, когда на папский престол взошел десятый Лев. Рисунок был пересмотрен, и Лев стал Львом. Более удачным, чем это огромное собрание, является меньший рисунок, который Рафаэль написал в арке над окном той же комнаты. Здесь новый папа, возможно, в память о своем побеге от французов в Милане, предложил в качестве темы освобождение Петра из темницы ангелом. Рафаэль использовал все свое композиционное мастерство, чтобы придать единство и жизнь сюжету, разбитому створками на три сцены: слева - спящие стражники, вверху - ангел, пробуждающий Петра, справа - ангел, ведущий сонного и растерянного апостола на свободу. Сияние ангела, освещающего камеру, блеск на доспехах солдат, ослепляющий их глаза, и полумесяц, отбеливающий облака, делают эту картину образцовым живописным исследованием света.

Молодой художник жадно следил за каждой новой техникой. Браманте, без разрешения Микеланджело, тайно взял своего друга посмотреть фрески Сикстинского свода, пока они еще не были закончены. Рафаэль был глубоко впечатлен; возможно, в силу скромности, которая все еще сопутствовала его гордости, он почувствовал себя в присутствии гения, более могущественного, хотя и менее благородного, чем его собственный. Он позволил новому влиянию подействовать на него в темах и формах потолочных фресок в комнате Гелидора: Явление Бога Ною, Жертвоприношение Авраама, Сон Иакова и Горящий куст. Она вновь проявилась в "Пророке Исайе", написанном им для церкви Святого Августина.

В 1514 году он начал работу над залом, известным по его главной картине как Станца дель Инсендио дель Борго. Средневековая легенда повествует о том, как папа Лев III (795-816), лишь осенив себя крестным знамением, потушил пожар, грозивший уничтожить Борго, то есть район Рима вокруг Ватикана. Вероятно, Рафаэль сделал только карикатуру для этой фрески, а ее роспись поручил своему ученику Джанфранческо Пени. Тем не менее это мощная композиция, выполненная в лучшем для Рафаэля эпизодическом повествовательном стиле. Смешивая классические и христианские сюжеты, Рафаэль показал слева красивого и мускулистого Энея, несущего в безопасное место своего старого, но мускулистого отца Анхиза. Другой обнаженный мужчина, прекрасно прорисованный, свисает с верхней части стены горящего здания, готовый упасть; в этих трех обнаженных мужчинах очевидно влияние Микеланджело. Еще более рафаэлевской выглядит взволнованная мать, склонившаяся над стеной, чтобы передать своего младенца мужчине, подтягивающемуся на цыпочках снизу. Между величественными колоннами группы женщин взывают о помощи к Папе Римскому, который с балкона спокойно просит прекратить огонь. Рафаэль здесь по-прежнему на вершине своего мастерства.

Для остальных картин в комнате Рафаэль нарисовал карикатуры, возможно, в этом ему помогали ученики. На основе этих карикатур Перино дель Вага написал над окном "Клятву Льва III, оправдывающегося перед Карлом Великим" (800); на стене у выхода другой, более значительный ученик, Джулио Романо - единственный коренной римлянин, прославившийся в искусстве Ренессанса, - изобразил "Битву при Остии", в которой Лев IV (удивительно похожий на Льва X) отбросил вторгшихся сарацинов (849); в других помещениях способные ученики написали идеализированные портреты государей, заслуживших благоволение церкви. На последней картине, "Коронация Карла Великого", Лев X становится Львом III, а Франциск I, изображенный в образе Карла Великого, по доверенности реализует свое стремление стать императором. Картина перекликается со встречей Льва с Франциском в Болонье за год до этого (1516).

Рафаэль сделал несколько предварительных эскизов для четвертой станцы, Зала ди Костантино; картины были выполнены после его смерти под патронажем Климента VII. Тем временем Лев X призвал его приступить к оформлению Лоджий, то есть открытых галерей, построенных Браманте для окружения двора святого Дамаса в Ватикане. Рафаэль сам завершил строительство этих галерей; теперь (1517-9) он разработал для потолка одной галереи пятьдесят две фрески, пересказывающие библейскую историю от Сотворения мира до Страшного суда. Собственно роспись была поручена Джулио Романо, Джанфранческо Пенни, Перино дель Вага, Полидоро Кальдара да Караваджо и другим, а Джованни да Удине украсил пилястры и софиты арок восхитительными рисунками и арабесками, выполненными лепниной и красками. В этих лоджийских фресках иногда использовались темы, которые уже были рассмотрены на Сикстинском потолке, но более легкой рукой и в более домашнем и веселом духе, стремясь не к величию или возвышенности, а к приятным эпизодам, таким как Адам, Ева и их дети, наслаждающиеся плодами Эдема, Авраам, которого посетили три ангела, Исаак, обнимающий Ребекку, Иаков и Рахиль у колодца, Иосиф и жена Потифара, нахождение Моисея, Давид и Вирсавия, обожание пастухов. Эти маленькие картины, конечно, не могут сравниться с картинами Мишеля Анджело; они относятся к другому миру и жанру - миру женской грации, а не мужской силы; они - знак легкомысленного Рафаэля в его последние пять лет, в то время как Сикстинский потолок - это Микеланджело в апогее его сил.

Возможно, Лев немного завидовал потолку и той славе, которую он пролил на правление Юлия. Вскоре после восшествия на престол ему пришла в голову идея увековечить свой понтификат, украсив стены Сикстинской капеллы гобеленами. В Италии не было ткачей, которые могли бы сравниться с фламандскими, а Лев считал, что во Фландрии не было художников, которые могли бы сравниться с Рафаэлем. Он заказал художнику (1515) десять карикатур, описывающих сцены из Деяний апостолов. Семь из этих карикатур были куплены в Брюсселе Рубенсом (1630) для Карла I Английского и сейчас находятся в Музее Виктории и Альберта в Лондоне. Это одни из самых замечательных рисунков, когда-либо созданных. Рафаэль вложил в них все свое знание композиции, анатомии и драматического эффекта; в целом ряде рисунков немногие произведения превосходят "Чудесное привлечение рыб", "Поручение Христа Петру", "Смерть Анании", "Петр исцеляет хромого" или "Павел проповедует в Афинах" - хотя в последнем случае прекрасная фигура Павла украдена с фресок Масаччо во Флоренции.

Десять карикатур были отправлены в Брюссель, и там Бернаерт ван Орли, который был учеником Рафаэля в Риме, руководил переносом рисунков на шелк и шерсть. В течение трех лет семь гобеленов были закончены, а все десять - к 1520 году. 26 декабря 1519 года семь гобеленов были развешаны на стенах Сикстинской галереи, и на них была приглашена элита Рима. Они произвели фурор. Парис де Грассис отметил в своем дневнике: "Вся капелла онемела от вида этих полотен; по всеобщему согласию, нет ничего прекраснее в мире".77 Каждый гобелен стоил в общей сложности 2000 дукатов (25 000 долларов); расходы на эти десять картин помогли опустошить финансы Льва и побудили к дальнейшей продаже индульгенций и услуг.* Лео, должно быть, чувствовал, что теперь он и Рафаэль встретились с Юлием и Микеланджело в битве искусств в одной капелле и унесли приз.

Удивительная плодовитость Рафаэля - за тридцать семь лет его творчества она была больше, чем Микеланджело за восемьдесят девять - затрудняет подведение итогов, ведь почти каждое его произведение - шедевр, заслуживающий внимания. Он создавал мозаики, изделия из дерева, ювелирные украшения, медали, керамику, бронзовые сосуды и рельефы, парфюмерные шкатулки, статуи, дворцы. Микеланджело был встревожен, узнав, что Рафаэль сделал модель и что с нее флорентийский скульптор Лоренцетто Лотти вырезал из мрамора статую Ионы, сидящего на ките; но результат его успокоил - Рафаэль неразумно вышел из своей живописной стихии. В архитектуре у него получалось лучше, ведь там его направлял друг Браманте. Около 1514 года, когда он был назначен ответственным за собор Святого Петра, его друг Фабио Кальво перевел для него Витрувия на итальянский язык, и с тех пор он был горячим поклонником классических архитектурных стилей и форм. Его продолжение "Лоджии" Браманте так понравилось Льву, что Папа назначил его директором всех архитектурных и художественных отделов Ватикана. Рафаэль построил несколько невыдающихся дворцов в Риме и участвовал в проектировании элегантной виллы Мадама для кардинала Джулио Медичи; однако это была в основном работа Джулио Романо как архитектора и художника и Джованни да Удине как декоратора. Единственный сохранившийся архитектурный шедевр Рафаэля - Палаццо Пандольфини, построенный по его планам после его смерти; он до сих пор входит в число лучших дворцов Флоренции. С возвышенным равнодушием он обратил свои таланты на службу своему другу банкиру Чиги, построил для него капеллу в церкви Санта-Мария-дель-Пополо, а для его лошадей такие конюшни (Stalle Chigiane, 1514), которые могли бы послужить дворцом. Чтобы понять Рафаэля и Рим Льва, мы должны на мгновение остановиться и посмотреть на вопиющего Чиги.

VIII. АГОСТИНО ЧИГИ

Он был типичным представителем новой группы в Риме: богатых купцов или банкиров, обычно неримского происхождения, чье богатство отодвигало в тень старую римскую знать, а щедрость по отношению к художникам и писателям превосходила только щедрость пап и кардиналов. Родившись в Сиене, он впитывал финансовые тонкости с ежедневной пищей. К сорока трем годам он стал главным итальянским ростовщиком республик и королевств, как христианских, так и неверных. Он финансировал торговлю с дюжиной стран, включая Турцию, и по аренде у Юлия II приобрел монополию на производство квасцов и соли.78 В 1511 году он дал Юлию дополнительный повод для войны с Феррарой - герцог Альфонсо осмелился продавать соль по более низкой цене, чем Агостино мог себе позволить.79 Его фирма имела филиалы в каждом крупном итальянском городе, а также в Константинополе, Александрии, Каире, Лионе, Лондоне и Амстердаме. Под его флагом ходило сто судов; двадцать тысяч человек находились на его жалованье; полдюжины государей посылали ему подарки; его лучшая лошадь была получена от султана; когда он посещал Венецию (которой он ссудил 125 000 дукатов), его усаживали рядом с дожем.80 Когда Лев X попросил его оценить свое богатство, он ответил, возможно, из соображений налогообложения, что это невозможно; однако его годовой доход считался равным 70 000 дукатов (875 000 долларов). Его серебряные тарелки и украшения по количеству равнялись всем римским аристократам вместе взятым. Его кровать была вырезана из слоновой кости и инкрустирована золотом и драгоценными камнями. Светильники в его ванной комнате были из чистого серебра.81 У него была дюжина дворцов и вилл, самой богато украшенной из которых была вилла Чиги на западном берегу Тибра. Спроектированная Бальдассаре Перуцци, украшенная картинами Перуцци, Рафаэля, Содомы, Джулио Романо и Себастьяно дель Пьомбо, она была названа римлянами по завершении строительства в 1512 году самым роскошным дворцом в Риме.

Банкеты Чиги пользовались почти такой же репутацией, как банкеты Лукулла во времена Цезаря. В конюшнях, которые только что закончил строить Рафаэль, и до того, как их заняли более красивые звери, чем люди, Агостино в 1518 году развлекал папу Льва и четырнадцать кардиналов трапезой, которая с гордостью обошлась ему в 2000 дукатов (25 000 долларов?). Во время этого знатного приема были украдены одиннадцать массивных серебряных тарелок, предположительно слугами из свиты гостей. Чиги запретил какие-либо поиски и выразил вежливое удивление, что украдено так мало.82 Когда пир закончился, шелковый ковер, гобелены и изящная мебель были убраны, и сто лошадей заполнили стойла.

Через несколько месяцев банкир устроил еще один ужин, на этот раз в лоджии виллы, выходящей на реку. После каждого блюда все серебро, использованное при его подаче, бросали в Тибр на глазах у гостей, чтобы заверить их, что ни одна тарелка не будет использована дважды. После банкета слуги Чиги выловили серебро из сети, которую тайно опустили в поток под окнами лоджии.83 На обеде, данном в главном зале виллы 28 августа 1519 года, каждому гостю, включая папу Льва и двенадцать кардиналов, подавали блюда из серебра или золота с безупречно выгравированными девизом, гербом и гербовой печатью, и кормили особой рыбой, дичью, овощами, фруктами, деликатесами и винами, только что привезенными для этого случая из его собственной страны или местности.

Чиги пытался искупить эту плебейскую демонстрацию богатства открытой поддержкой литературы и искусства. Он профинансировал редактирование Пиндара ученым Корнелио Бениньо из Витербо и установил в своем доме пресс для его печати; греческий шрифт, набранный для этого пресса, превосходил по красоте тот, который Альдус Мануций использовал для публикации "Од" за два года до этого . Это был первый греческий текст, напечатанный в Риме (1515). Через год в том же издательстве вышло правильное издание "Феокрита". Будучи человеком скромного образования, Агостино гордился своей дружбой с Бембо, Джовио и даже Аретино; в этом последнем случае римская пословица pecunia non olet - "деньги не пахнут" - включала в себя переходный глагол. Помимо денег и любовницы, Чиги любил все формы красоты, созданные искусством. Он соперничал со Львом в заказах художникам и весело вел его за собой в языческом толковании Ренессанса. Он собрал в своих дворцах и виллах такое количество произведений искусства, что хватило бы на целый музей. Похоже, он считал свою виллу не только своим домом, но и общественной галереей искусств, куда время от времени допускалась публика.

На этой вилле, на вышеупомянутом ужине 28 августа 1519 года, на котором присутствовал сам Лев, Чиги наконец женился на верной любовнице, с которой прожил предыдущие восемь лет. Восемь месяцев спустя он умер, через несколько дней после смерти Рафаэля. Его имущество, оцененное в 800 000 дукатов (10 000 000 долларов?), было разделено в основном между его детьми. Лоренцо, старший сын, вел разгульный образ жизни и в 1553 году был признан сумасшедшим. Вилла Чиги была продана второму кардиналу Алессандро Фарнезе за небольшую сумму около 1580 года, и с тех пор носила имя Фарнезина.

IX. РАФАЭЛЬ: ПОСЛЕДНЯЯ ФАЗА

Рафаэль принимал мелкие заказы от веселого банкира еще в 1510 году. В 1514 году он написал для него фреску в церкви Санта-Мария-делла-Паче. Пространство было узким и неровным; Рафаэль сделал его подходящим, разместив в нем четырех сивилл - кумейскую, персидскую, фригийскую, тибуртинскую - языческих оракулов, стерилизованных здесь с сопровождающими их ангелами. Это изящные фигуры, поскольку Рафаэль вряд ли мог нарисовать что-либо без изящества; Вазари считал их лучшей работой молодого мастера. Они слабо подражают сибиллам Анджело, за исключением Тибуртина; здесь жрица, изможденная возрастом и напуганная злой судьбой, которую она предсказывает, - фигура оригинальная и драматичная. Согласно истории, не прослеживаемой за пределами семнадцатого века, между Рафаэлем и казначеем Чиги возникло недопонимание по поводу платы за эти сибилы. Рафаэль получил пятьсот дукатов, но, закончив работу, потребовал дополнительную плату. Казначей считал, что пятьсот уже выплаченных дукатов - это все, что ему причитается. Рафаэль предложил казначею назначить компетентного художника для оценки фресок; чиновник выбрал Микеланджело; Рафаэль согласился. Микеланджело, несмотря на свою мнимую ревность к Рафаэлю, рассудил , что каждая голова на картине стоит сто дукатов. Когда изумленный казначей донес это решение до Чиги, банкир приказал ему немедленно выплатить Рафаэлю еще четыреста дукатов. "Будьте с ним ласковы, - предупредил он, - чтобы он был доволен. Если он заставит меня заплатить за драпировки, я буду разорен".84

Чиги должен был быть осторожен, ведь в том же году Рафаэль написал для него восхитительную фреску на вилле Чиги "Триумф Галатеи". Сюжет был взят из "Гиостры" Полициана: Полифем, одноглазый циклоп, пытается соблазнить нимфу Галатею своими песнями и флейтой; она отворачивается от него с презрением, как бы говоря: "Кто выйдет замуж за художника?" - и отдает поводья двум дельфинам, которые вытаскивают ее похожий на раковину корабль в море. Слева от нее крепкую нимфу весело схватывает могучий Тритон, а из облаков амуры пускают лишние стрелы, призывая к любви. Здесь языческий Ренессанс в самом разгаре, и Рафаэль с удовольствием изображает женщин такими, какими они должны быть, по мнению его яркого воображения.

В 1516 году он украсил ванную комнату кардинала Биббиены фресками, прославляющими Венеру и триумфы любви. В 1517 году он еще более сладострастно развлекался, создавая эскизы для потолка и подвесок центрального зала виллы Чиги. Здесь он приспособил свою гениальную фантазию к сказке из "Метаморфоз" Апулея. Психея, дочь царя, своей красотой вызывает зависть Венеры; злобная богиня велит своему сыну Купидону внушить Психее страсть к самому презренному мужчине, которого только можно найти. Купидон спускается на землю, чтобы выполнить свою миссию, но влюбляется в Психею с первого прикосновения. Он навещает ее в темноте и просит подавить любопытство, чтобы узнать, кто он такой. Однажды ночью она неизбежно встает с постели, зажигает лампу и с восторгом видит, что спала с самым красивым из богов. В волнении она позволяет капле горячего масла упасть на его божественное плечо. Он просыпается, ругает ее за любопытство и в гневе покидает ее, не понимая, что отсутствие любопытства у женщины в таких случаях деморализует общество. Психея бродит по земле в унынии. Венера сажает Купидона в тюрьму за непослушание матери и жалуется Юпитеру, что небесная дисциплина ухудшается. Юпитер посылает Меркурия за Психеей, которая становится рабыней Венеры, подвергшейся насилию. Купидон сбегает из заточения и умоляет Юпитера даровать ему Психею. Озадаченный бог, разрываясь, как обычно, между противоположными молитвами, созывает олимпийских божеств для обсуждения этого вопроса. Сам он, поддавшись юношескому обаянию, принимает сторону Купидона; благодушные боги голосуют за освобождение Психеи, делают ее богиней и отдают Купидону, а в финале празднуют на пиршестве бракосочетание Купидона и Психеи. Нас уверяют, что эта история - благочестивая аллегория, в которой Психея олицетворяет человеческую душу, которая, очистившись страданием, попадает в рай. Но Рафаэль и Чиги увидели в мифе не религиозный символизм, а возможность созерцать совершенные мужские и женские формы. Однако в чувственности Рафаэля есть утонченность и изящество, которые обезоруживают пуританскую критику; очевидно, гениальный Лео не нашел в них ничего предосудительного. Рафаэлю принадлежат только фигуры и композиция; Джулио Романо и Франческо Пенни написали сцены по его эскизам, а Джованни да Удине добавил манящие венки, усыпанные фруктами и цветами. Школа Рафаэля превратилась в передаточный механизм, конечным продуктом которого почти наверняка была та или иная форма прекрасного.

Никогда языческое и христианское не сливались так гармонично, как у Рафаэля. Тот самый мирской юноша, который жил как принц, мимолетно любил многих женщин и (если можно осмелиться на такую аномалию) резвился на потолках с обнаженными мужчинами и женщинами, написал в эти же годы (1513-20) одни из самых привлекательных картин в истории. При всей своей бесхитростной чувственности он всегда возвращался к Мадонне как к своей любимой теме; он изобразил ее пятьдесят раз. Иногда ему помогал ученик, как, например, в "Мадонне дельи Импаната"; но в основном он работал над этим видом живописи своей собственной рукой и с оттенком старого умбрийского благочестия. Сейчас (1515) он пишет Сикстинскую Мадонну для монастыря Сан-Систо в Пьяченце:* идеальная пирамидальная композиция; убедительный реализм мученика-старовера св. Сикста; скромная св. Барбара, немного слишком красивая и слишком пышно одетая; зеленое одеяние Богородицы, поверх красного, развеваемое небесными ветрами; Младенец, вполне человечный в своей растрепанной невинности; простое румяное лицо Мадонны, немного печальное и удивленное (как будто Ла Форнарина, которая, возможно, позировала для этой картины, осознала свою непригодность); занавес, раздвинутый ангелами позади Девы, впускающей ее в рай: это любимая картина всего христианства, самое любимое произведение руки Рафаэля. Почти так же прекрасна и, возможно, более трогательна, несмотря на свою традиционную форму, картина "Святое семейство под дубом" (Прадо), которую также называют Ла Перла, "Жемчужная мадонна". В "Мадонне делла Седиа или Седжола" (Питти) настроение менее евангельское, более человеческое; Мадонна - молодая итальянская мать, пышнотелая и тихо страстная; она прижимает своего толстого младенца с собственнической и защитной любовью, а он робко прижимается к ней, как будто услышал какой-то миф об истреблении невинных. Одна такая Мадонна могла бы искупить вину многих Форнаринов.

Рафаэль написал сравнительно немного картин с изображением Христа. Его жизнерадостный дух боялся созерцать или изображать страдания; или, возможно, как и Леонардо, он понимал невозможность изображения божественного. В 1517 году, вероятно, в сотрудничестве с Пенни, он написал "Христа, несущего крест" для монастыря Санта-Мария делло Спасимо в Палермо, откуда картина стала называться "Спасимо ди Сицилия". По словам Вазари, она пережила немало приключений: корабль, перевозивший ее на Сицилию, погиб во время шторма; упакованная картина благополучно переплыла воды и приземлилась в Генуе; "даже ярость ветров и волн, - говорит Вазари, - уважала такую картину". Ее снова переправили и установили в Палермо, где "она стала более знаменитой, чем гора Вулкана".86 В XVII веке Филипп IV Испанский тайно перевез ее в Мадрид. Христос на этой картине - просто измученный и побежденный человек, не передающий ощущения принятой и выполненной миссии. В "Видении Иезекииля" Рафаэлю лучше удалось создать образ божественности, хотя и здесь он заимствует своего величественного Бога из "Сотворения Адама" Микеланджело.

К этому многолюдному периоду относится "Святая Цецилия", почти столь же популярная, как и "Сикстинская мадонна". Одна болонская дама осенью 1513 года объявила, что слышала небесные голоса, которые просили ее посвятить капеллу святой Цецилии в церкви Сан-Джованни-дель-Монте. Родственник взялся построить часовню и попросил своего дядю кардинала Лоренцо Пуччи заказать у Рафаэля за тысячу золотых скуди подходящую картину для алтаря. Поручив Джованни да Удине изобразить музыкальные инструменты, Рафаэль закончил картину в 1516 году и отправил ее в Болонью, как мы уже видели, с любезным письмом к Франчиа. Не нужно верить, что Франчиа был смертельно поражен ее красотой, чтобы почувствовать великолепие работы, ее ощущение музыки как чего-то почти небесного, ее святого Павла в "коричневом кабинете", ее святого Иоанна в почти девичьем экстазе, ее прекрасную Цецилию, ее еще более прекрасную Магдалину - здесь преображенную в очаровательную невинность - и живые свет и тени на драпировке и на ногах Магдалины.

Появились и мастерские портреты. Бальдассаре Кастильоне (Лувр) - одна из самых добросовестных работ Рафаэля, бесконечно манящая, среди его портретов уступающая только Юлию II. Сначала вы видите странный пушистый головной убор, затем мохнатую мантию и густую бороду, и представляете, что это мусульманский поэт или философ, или раввин, которого видел Рембрандт; затем мягкие глаза, рот и сцепленные руки открывают нежного, сентиментального, убитого горем министра Изабеллы при дворе Льва; стоит задержаться над этим портретом перед чтением "Придворного". На "Биббиене" кардинал изображен уже в зрелом возрасте, уставшим от своих венер и примирившимся с христианством.

La donna velata не является бесспорно рафаэлевской, но это почти наверняка та картина, которую Вазари описывает как портрет любовницы Рафаэля. Ее черты - те, что он использовал для Магдалины, даже для Сесилии, возможно, для Сикстинской Мадонны - здесь она темная и скромная, длинная вуаль спадает с ее головы, на шее циркуль из драгоценных камней, а пышные одежды свободно обтягивают ее фигуру. Картина "Форнарина" в галерее Боргезе, вероятно, написана Рафаэлем, но не так явно изображает его хозяйку, как утверждали более ранние взгляды. Это слово означает женщину-пекаря, жену или дочь пекаря; но такие имена, как Смит или Плотник, ничего не говорят о роде занятий их носительницы. Эта дама не особенно привлекательна; в ней не хватает того скромного облика, который делает более очаровательными такие нескромные откровения.* Кажется невероятным, чтобы скромная Дама в вуали была тем же человеком, что и эта смелая раздатчица торопливых радостей; но, в конце концов, у Рафаэля было больше любовниц, чем одна.

Однако он был более верен своей любовнице, чем можно ожидать от художников, которые более чувствительны к красоте, чем к разуму. Когда кардинал Биббиена предложил ему жениться на Марии Биббиене, племяннице кардинала, Рафаэль, обязанный ему богатыми заказами, дал неохотное согласие (1514); но он откладывал из месяца в месяц и из года в год исполнение этой верности; и традиция гласит, что Мария, которую так много раз откладывали, умерла от разрыва сердца.87 Вазари предполагает, что Рафаэль медлил в надежде стать кардиналом; для такого возвышения брак был главным препятствием, а любовница - незначительным. Между тем художник, похоже, держал свою любовницу в непосредственной близости от места работы. Когда расстояние между виллой Чиги, где Рафаэль создавал "Историю Психеи", и жилищем его любовницы привело к большой потере времени, банкир устроил даму в одной из квартир виллы; "вот почему, - говорит Вазари, - работа была закончена".88 Мы не знаем, с этой ли любовницей Рафаэль предавался "необычайно бурному дебошу", которому Вазари приписывает его смерть.89

Его последняя картина - одна из лучших интерпретаций евангельского сюжета. В 1517 году кардинал Джулио Медичи поручил Рафаэлю и Себастьяно дель Пьомбо написать алтарные образы для Нарбонского собора, епископом которого его назначил Франциск I. Себастьяно давно чувствовал , что его талант, по крайней мере, равен таланту Рафаэля, хотя и не так признан; теперь у него был шанс проявить себя. Он выбрал в качестве сюжета воскрешение Лазаря и заручился помощью Микеланджело в создании своего эскиза. Подстегнутый конкуренцией, Рафаэль достиг своего последнего триумфа. Он взял для своей темы рассказ Матфея об эпизоде на горе Фавор:

По прошествии же шести дней взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую, и преобразился пред ними; и просияло лице Его, как солнце, и одежды Его сделались белыми, как свет. И вот, явились им Моисей и Илия, говорившие с Ним..... И когда они возвратились к народу, пришел к Нему некий человек, преклонив колена и говоря: Господи, помилуй сына моего, ибо он безумен и болен; ибо часто впадает в огонь и часто в воду. И привел я его к ученикам Твоим, и они не могли исцелить его".90

Рафаэль взял обе эти сцены и объединил их, чрезмерно напрягая единство времени и места. Над вершиной горы парит в воздухе фигура Христа, Его лицо преображено экстазом, одежды сияют белизной от небесного света; по одну сторону от Него Моисей, по другую - Илия, а под ними, лежа на плато, три благосклонных апостола. У подножия горы отчаявшийся отец толкает вперед своего безумного мальчика; мать и другая женщина, обе классической красоты, опускаются на колени рядом с мальчиком и просят исцеления у девяти апостолов, собравшихся слева. Один из них оторван от книги; другой указывает на преображенного Христа и говорит, что только Он может исцелить мальчика. Обычно принято превозносить великолепие верхней части картины, предположительно выполненной Рафаэлем, и осуждать некоторую грубость и жестокость нижней группы, написанной Джулио Романо; но две лучшие фигуры находятся на нижнем переднем плане - взволнованный читатель и коленопреклоненная женщина с обнаженным плечом и сверкающей драпировкой.

Рафаэль начал работу над "Преображением" в 1517 году, но не успел закончить ее, когда умер. Мы не можем сказать, насколько правдив рассказ Вазари, написанный примерно через тридцать лет после события:

Рафаэль продолжал свои тайные удовольствия сверх всякой меры. После необычайно бурного дебоша он вернулся домой с сильной лихорадкой, и врачи решили, что он простудился. Поскольку он не признался в причине своего расстройства, врачи неосмотрительно пустили ему кровь, тем самым ослабив его, когда он нуждался в восстанавливающих средствах. В соответствии с этим он составил завещание, сначала отослав свою хозяйку из дома, как христианку, оставив ей средства на честную жизнь. Затем он разделил свои вещи между своими учениками: Джулио Романо, которого он всегда очень любил, Джованни Франческо Пенни из Флоренции и неким священником из Урбино, родственником..... Исповедавшись и проявив покаяние, он закончил свой жизненный путь в день своего рождения, в Страстную пятницу, в возрасте тридцати семи лет (6 апреля 1520 года).91

Священник, пришедший отпевать его, отказался войти в комнату больного, пока любовница Рафаэля не покинет дом; возможно, священнику показалось, что ее дальнейшее присутствие будет свидетельствовать об отсутствии у Рафаэля раскаяния, необходимого для отпущения грехов. Оттесненная даже от похоронного кортежа, она впала в меланхолию, грозившую безумием, и кардинал Биббиена убедил ее стать монахиней. Все художники Рима последовали за умершим юношей к его могиле. Лев оплакивал потерю своего любимого художника, а папский секретарь и поэт Бембо, который мог быть столь красноречивым на латыни и итальянском, отбросил всякую риторику, сочиняя эпитафию для гробницы Рафаэля в Пантеоне:

ILLE HIC EST RAPHAEL

- "Тот, кто здесь, - Рафаэль". Этого было достаточно.

По мнению современников, он был величайшим художником своей эпохи. Он не создал ничего равного по возвышенности Сикстинскому потолку, но Микеланджело не создал ничего равного по общей красоте пятидесяти мадоннам Рафаэля. Микеланджело был более великим художником, потому что был великим в трех областях, более глубоким в мыслях и искусстве. Когда он сказал о Рафаэле: "Он - пример того, что может дать глубокое изучение".92 он, вероятно, имел в виду, что Рафаэль приобрел путем подражания достоинства многих других художников и объединил их с усердным талантом в совершенный стиль; он не чувствовал в Рафаэле той творческой ярости, которая вскоре отбрасывает руководство и почти насильственно прокладывает свой собственный путь. Рафаэль казался слишком счастливым, чтобы быть гением в традиционном неистовом смысле; он настолько разрешил свои внутренние конфликты, что в нем почти не было признаков демонического духа или силы, которая толкает самые великие души к творчеству и трагедии. Работы Рафаэля были продуктом законченного мастерства, а не глубокого чувства или убеждения. Он приспосабливался к нуждам и настроениям то Юлия, то Льва, то Чиги, но всегда оставался бесхитростным юношей, весело колеблющимся между мадоннами и любовницами; таков был его бесхитростный способ примирить язычество и христианство.

Как художник в смысле техники, никто не превзошел его; в расположении элементов в картине, ритме масс, плавном течении линии никто не сравнился с ним. Его жизнь была преданностью форме. Поэтому он стремился оставаться на поверхности вещей. За исключением портрета Юлия II, он не вникал в тайны и противоречия жизни или вероисповедания; тонкость Леонардо и чувство трагизма Микеланджело были для него одинаково бессмысленны; достаточно было вожделения и радости жизни, создания и обладания красотой, верности друга и возлюбленной. Рёскин был прав: в готической скульптуре и "прерафаэлитской" живописи Италии и Фландрии время от времени появлялись простота, искренность и возвышенность веры и надежды, которые проникали в душу глубже, чем прелестные мадонны и сладострастные Венеры Рафаэля. И все же "Юлий II" и "Жемчужная мадонна" не поверхностны, они проникают в самое сердце мужского честолюбия и женской нежности; "Юлий" больше и глубже, чем "Мона Лиза".

Леонардо озадачивает нас, Микеланджело пугает, Рафаэль дарит нам покой. Он не задает вопросов, не вызывает сомнений, не внушает ужаса, но предлагает нам прелесть жизни, как амброзиальный напиток. Он не допускает конфликта между разумом и чувством, между телом и душой; все в нем - гармония противоположностей, создающая пифагорейскую музыку. Его искусство идеализирует все, к чему прикасается: религию, женщину, музыку, философию, историю, даже войну. Сам удачливый и счастливый, он излучал безмятежность и благодать. В произвольных аналогиях гения он находит свое место чуть ниже величайших, но вместе с ними: Данте, Гете, Китс; Бетховен, Бах, Моцарт; Микеланджело, Леонардо, Рафаэль.