Ренессанс

Форма "Il principe" была традиционной: она повторяла наброски и метод сотни средневековых трактатов De regimine principum. Но в содержании - какая революция! Здесь нет идеалистического призыва к принцу быть святым, нет призыва применить Нагорную проповедь к проблемам трона. Напротив:

Поскольку в мои намерения входит написать нечто полезное для того, кто это поймет, мне кажется более уместным проследить за реальной правдой вопроса, чем за его воображением. Многие изображали республики и княжества, которых на самом деле никогда не знали и не видели, ибо то, как человек живет, так далеко от того, как он должен жить, что тот, кто пренебрегает тем, что делается, ради того, что должно делаться, скорее погубит себя, чем сохранит; человек, который хочет действовать в полном соответствии со своими представлениями о добродетели, скоро встретит гибель среди стольких вещей, которые являются злом. Поэтому принцу, желающему удержаться на плаву, необходимо знать, как поступать неправильно, и пользоваться или не пользоваться этим в зависимости от необходимости.107

Поэтому принц должен решительно разграничивать мораль и государственную мудрость, свою личную совесть и общественное благо и быть готовым совершить для государства то, что в отношениях отдельных людей было бы названо злодеянием. Он должен презирать полумеры; враги, которых нельзя победить, должны быть разбиты; претенденты на его трон должны быть убиты. У него должна быть сильная армия, ведь государственный деятель может говорить не громче, чем его оружие. Он должен постоянно поддерживать здоровье, дисциплину и снаряжение своей армии; он должен готовить себя к войне, часто подвергаясь трудностям и опасностям охоты. В то же время он должен изучать искусство дипломатии, ведь иногда хитрость и обман достигают большего, чем сила, и обходятся дешевле. Договоры не должны соблюдаться, если они стали вредными для нации; "мудрый лорд не может, да и не должен, хранить веру, когда ее соблюдение может быть обращено против него, и когда причины, побудившие его взять на себя обязательство, больше не существуют".108

Определенная степень общественной поддержки необходима. Но если правитель должен выбирать между тем, чтобы его боялись без любви, и тем, чтобы его любили без страха, он должен пожертвовать любовью.109 С другой стороны (говорится в "Дискорси"), "толпой легче управлять с помощью человечности и мягкости, чем с помощью надменности и жестокости.....110 Тит, Нерва, Траян, Адриан, Антонин и Марк Аврелий не нуждались ни в преторианской гвардии, ни в легионах для своей защиты, потому что их защищало их собственное хорошее поведение, добрая воля народа и любовь сената".111 Чтобы заручиться поддержкой народа, принц должен покровительствовать искусству и обучению, устраивать публичные зрелища и игры, оказывать почести гильдиям, всегда, однако, сохраняя величие своего звания.112 Он не должен давать народу свободу, но должен, насколько это возможно, успокаивать его видимостью свободы. С подчиненными городами, такими как Пиза и Ареццо в случае с Флоренцией, вначале следует обращаться решительно, даже жестоко; затем, когда повиновение будет установлено, можно сделать их покорность привычной с помощью более мягких средств. Неразборчивая и длительная жестокость самоубийственна.113

Правитель должен поддерживать религию и сам казаться религиозным, какими бы ни были его личные убеждения.114 Действительно, для принца важнее и выгоднее казаться добродетельным, чем быть таковым.

Хотя принц не обязан обладать всеми добродетелями, но казаться обладающим ими полезно; как, например, казаться милосердным, верным, гуманным, религиозным и искренним; полезно также быть таковым, но с таким гибким умом, чтобы в случае необходимости он мог быть противоположным..... Он должен быть осторожен и не допускать, чтобы с его уст срывалось что-либо, не соответствующее пяти упомянутым качествам, и должен казаться тем, кто его видит и слышит, всем состраданием, всей верой, всей гуманностью, всей религиозностью, всей честностью..... Человек должен окрашивать свое поведение и быть великим рассеятелем; а люди так просты, так поглощены текущими нуждами, что их легко обмануть..... Все видят, каким ты кажешься, немногие знают, каков ты на самом деле; и эти немногие не смеют возражать против мнения многих.115

К этим наставлениям Макиавелли добавляет примеры. Он отмечает успех Александра VI и считает, что он был достигнут исключительно благодаря чудесной лжи. Он восхищается испанским католиком Фердинандом за то, что тот всегда прикрывал свои военные предприятия религиозными мотивами. Он восхваляет средства - волевое мужество и стратегическое мастерство в сочетании с дипломатическим искусством, - с помощью которых Франческо Сфорца взошел на миланский престол. Но прежде всего он считает своим высшим и почти идеальным образцом Цезаря Борджиа:

Когда вспоминаются все действия герцога, я не знаю, как его обвинить; скорее мне кажется, что я должен предложить его для подражания всем тем, кто... возвысился до правительства..... Его считали жестоким; тем не менее его жестокость примирила всю Романьи, объединила ее и вернула ей мир и верность..... Обладая возвышенным духом и далеко идущими целями, он не мог иначе регулировать свое поведение; и только сокращение жизни Александра и его собственная болезнь помешали его замыслам. Поэтому тот, кто считает необходимым обезопасить себя в своем новом княжестве, приобрести друзей, одолеть врагов силой или обманом, заставить себя одновременно бояться и любить народ, быть преследуемым и почитаемым солдатами, истребить тех, кто имеет власть или причиняет ему вред, менять старый порядок вещей на новый, быть суровым и милостивым, великодушным и либеральным, уничтожать неверных солдат и создавать новых, поддерживать дружбу с королями и принцами так, чтобы они помогали ему с усердием и обижали с осторожностью, - нельзя найти более живого примера, чем действия этого человека.116

Макиавелли восхищался Борджиа, потому что чувствовал, что его методы и характер, если бы не одновременная болезнь папы и сына, могли бы далеко продвинуться в деле объединения Италии. Теперь, завершая "Князя", он обращается к молодому герцогу Лоренцо, а через него к Льву и Медичи, с призывом организовать объединение полуострова. Он описывает своих соотечественников как "более порабощенных, чем евреи, более угнетенных, чем персы, более рассеянных, чем афиняне; без головы, без порядка, избитых, опустошенных, разграбленных, растерзанных и захваченных иностранными державами". "Италия, оставшаяся без жизни, ждет того, кто исцелит ее раны..... Она умоляет Бога послать того, кто избавит ее от этих несправедливых и чуждых ей оскорблений".117 Ситуация критическая, но возможность уже созрела. "Италия готова и желает следовать за знаменем, если только кто-то его поднимет". И кто может быть лучше Медичи, самой знаменитой семьи в Италии, а теперь еще и возглавляющей Церковь?

Кто может выразить ту любовь, с которой Италия встретит своего освободителя, с какой жаждой мести, с какой непоколебимой верой, с какой преданностью, с какими слезами? Какая дверь будет закрыта для него? Кто откажет ему в повиновении? Для всех нас это варварское владычество - зловоние в ноздрях. Так пусть же ваш прославленный дом возьмет на себя этот груз, с тем мужеством и надеждой, с которыми предпринимаются все справедливые предприятия, чтобы под его знаменем наша родная страна была облагорожена, и под его эгидой подтвердились слова Петрарки:

Virtù contr' al furore

Prendera l'arme e sia il combatter corto,

Che l'antico valore

Negl' Italici cuor non è ancor morto-

"Мужество возьмет в руки оружие против безумия, и пусть битва будет короткой, ибо древняя доблесть еще не умерла в жилах Италии".

4. Соображения

Таким образом, крик, который Данте и Петрарка обратили к чужеземным императорам, был обращен к Медичи; и действительно, если бы Лев жил дольше и играл меньше, Макиавелли мог бы увидеть начало освобождения. Но молодой Лоренцо умер в 1519 году, Лев - в 1521-м; и в 1527 году, в год смерти Макиавелли, подчинение Италии иностранной державе было завершено. Освобождения пришлось ждать 343 года, пока Кавур не осуществил его с помощью макиавеллиевской государственной мудрости.

Философы были почти единодушны в осуждении "Принца", а государственные деятели - в применении его предписаний на практике. Тысячи книг начали появляться против него на следующий день после его публикации (1532). Но Карл V внимательно изучал ее, Екатерина Медичи привезла ее во Францию, Генрих III и Генрих IV Французские имели ее при себе после смерти, Ришелье восхищался ею, Вильгельм Оранский держал ее под подушкой, как бы для того, чтобы запомнить ее по осмосу.118 Фридрих Великий из Пруссии написал "Анти-Макиавель" в качестве прелюдии к превзошедшему его "Принцу". Для большинства правителей, конечно, эти наставления не были откровением, разве что они раскрывали по недомыслию секреты их гильдии. Мечтатели превратить Макиавелли в якобинца считали, что он написал "Князя" не для того, чтобы выразить свою собственную философию, а чтобы с помощью саркастических намеков разоблачить пути и хитрости правителей; однако "Рассуждения" более подробно излагают те же самые взгляды. Фрэнсис Бэкон позволил себе снисходительное слово: "Мы должны поблагодарить Макиавелли и подобных ему писателей, которые открыто и без всякой маскировки показали нам, что люди привыкли делать, а не то, что они должны делать".119 Суждения Гегеля были разумными и великодушными:

Князя часто с ужасом отбрасывают, считая, что он содержит максимы самой отвратительной тирании; однако именно высокое чувство необходимости создания государства заставило Макиавелли изложить принципы, на которых только и могут быть созданы государства в данных обстоятельствах. Отдельные владыки и светлости должны были быть полностью подавлены; и хотя наше представление о свободе несовместимо с теми средствами, которые он предлагает... включая, как и они, самое безрассудное насилие, все виды обмана, убийства и тому подобное - все же мы должны признать, что деспоты, которых нужно было усмирить, не могли быть атакованы никаким другим способом.120

А Маколей в своем знаменитом эссе изобразил философию Макиавелли как естественный рефлекс блестящей и де-морализованной Италии, давно приученной своими деспотами к принципам "Князя".

Макиавелли представляет собой окончательный вызов возрожденного язычества ослабленному христианству. В его философии религия вновь, как и в Древнем Риме, становится покорным слугой государства, которое, по сути, и есть бог. Единственные добродетели, которые почитаются, - это языческие римские добродетели: мужество, выносливость, уверенность в себе, ум; единственное бессмертие - это немеркнущая слава. Возможно, Макиавелли преувеличивал ослабляющее влияние христианства; неужели он забыл пылкие войны средневековой истории, походы Константина, Белисария, Карла Великого, тамплиеров, тевтонских рыцарей и Юлия II недавнего времени? Христианская мораль подчеркивала женские добродетели, потому что мужчины обладали противоположными качествами в губительном изобилии; нужно было проповедовать какое-то противоядие и контридеал садистским римлянам в амфитеатре, грубым варварам, проникающим в Италию, беззаконным народам, стремящимся влиться в цивилизацию. Добродетели, которые Макиавелли презирал, создавали упорядоченные и мирные общества; те, которыми он восхищался (и, подобно Ницше, потому что ему их не хватало), создавали сильные и воинственные государства, диктаторов, способных убивать миллионами, чтобы заставить подчиниться, и воплощать планету, чтобы расширить свое правление. Он путал благо правителя с благом нации; он слишком много думал о сохранении власти, редко - об обязательствах, никогда - о коррупции. Он игнорировал стимулирующее соперничество и культурную плодовитость итальянских городов-государств; его мало заботило великолепное искусство своего времени или даже искусство Древнего Рима. Он погряз в идолопоклонстве перед государством. Он помог освободить государство от церкви, но вместе с тем установил для поклонения атомистический национализм, не намного превосходящий средневековое представление о государствах, подчиненных международной морали, представленной папой. Каждый идеал разбился о природный эгоизм людей; и честный христианин должен признать, что, проповедуя и применяя на практике принцип, согласно которому не нужно хранить веру с еретиком (как, например, нарушая конспирацию Гуса в Констанце и Альфонса Феррарского в Риме), сама Церковь вела макиавеллистскую игру, которая была губительна для ее миссии как нравственной силы.

И все же в откровенности Макиавелли есть нечто стимулирующее. Читая его, мы, как нигде, сталкиваемся с вопросом, который мало кто из философов осмеливался обсуждать: связана ли государственная власть с моралью? Мы можем прийти, по крайней мере, к одному выводу: мораль может существовать только среди членов общества, способных обучать и обеспечивать ее соблюдение; а межгосударственная мораль ожидает создания международной организации, наделенной физической силой и общественным мнением для поддержания международного права. До тех пор нации будут подобны зверям в джунглях; и какие бы принципы ни исповедовали их правительства, на практике они будут следовать принципам принца.

Оглядываясь на два столетия интеллектуального бунта в Италии от Петрарки до Макиавелли, мы видим, что его суть и основа заключались в уменьшении заботы о другом мире и росте жизнеутверждения. Люди с радостью открыли для себя языческую цивилизацию, граждане которой не беспокоились о первородном грехе или карающем аде, и в которой природные импульсы принимались как простительные элементы живого общества. Аскетизм, самоотречение и чувство греха потеряли свою силу, почти смысл, в высших слоях итальянского населения; монастыри зачахли из-за нехватки послушников, а сами монахи, монахи и папы стремились к земным радостям, а не к стигматам Христа. Узы традиций и авторитета ослабли, массивная ткань Церкви стала более легкой для мыслей и целей людей. Жизнь стала более экстравертной, и хотя она часто принимала форму насилия, это очистило многие души от невротических страхов и расстройств, омрачавших средневековый разум. Раскрепощенный интеллект с удовольствием проявлял себя во всех областях, кроме науки; буйство освобождения пока еще не сочеталось с дисциплиной эксперимента и терпением исследования; это должно было прийти в конструктивных последствиях освобождения. Тем временем среди образованных людей благочестивые практики освободили место для поклонения интеллекту и гению; вера в бессмертие была преобразована в стремление к вечной славе. Языческие идеалы, такие как Фортуна, Судьба и Природа, посягали на христианскую концепцию Бога.

За все это пришлось заплатить. Блестящее раскрепощение разума ослабило сверхъестественные санкции морали, и не нашлось других, способных эффективно их заменить. Результатом стало такое отречение от запретов, такое освобождение импульсов и желаний, такая роскошь безнравственности, какой история не знала со времен софистов, разрушивших мифы, освободивших разум и ослабивших мораль Древней Греции.

ГЛАВА XX. Освобождение от морали 1300-1534 гг.

V. ИСТОЧНИКИ И ФОРМЫ БЕЗНРАВСТВЕННОСТИ

Нигде предрассудки историка не могут ввести его в заблуждение так сильно, как при попытке определить моральный уровень эпохи - если только речь не идет о родственном исследовании упадка религиозной веры. В любом случае драматическое исключение бросится ему в глаза и отвратит его от неучтенного среднего уровня. Его видение будет еще более размытым, если он подойдет к проблеме с тезисом, который нужно доказать - например, что религиозные сомнения приводят к моральному упадку. Да и сами записи неоднозначны и способны, в зависимости от избирательности, доказать практически все. Можно подчеркнуть произведения Аретино, автобиографию Челлини, переписку Макиавелли и Веттори, чтобы передать запах распада; можно процитировать письма Изабеллы и Беатриче д'Эсте, Элизабетты Гонзага и Алессандры Строцци, чтобы нарисовать картину сестринской нежности и идеальной семейной жизни. Читателю придется быть начеку.

Нравственный упадок, сопровождавший интеллектуальное возвышение эпохи Возрождения, был обусловлен многими факторами. Вероятно, основным фактором был рост богатства, обусловленный стратегическим положением Италии на торговых путях между Западной Европой и Востоком, а также потоком десятин и аннатов, поступавших в Рим из тысячи христианских общин. Грех становился все более распространенным, поскольку на его покрытие выделялось все больше средств. Распространение богатства ослабило аскетический идеал: мужчины и женщины стали возмущаться этикой, которая была рождена бедностью и страхом, а теперь противоречила и их побуждениям, и их средствам. Они с растущим сочувствием слушали мнение Эпикура о том, что жизнью нужно наслаждаться и что все удовольствия должны считаться невиновными, пока не будет доказана их вина. Женские чары одержали победу над запретами теологии.

Пожалуй, наряду с богатством главным источником безнравственности была политическая неустроенность того времени. Раздоры группировок, частые войны, приток иностранных наемников, а затем и вторжение в Италию иностранных армий, не признававших никаких моральных ограничений на итальянской земле, неоднократное разрушение сельского хозяйства и торговли из-за бедствий войны, уничтожение свободы деспотами, заменившими мирную законность самодержавной силой: все это приводило в беспорядок жизнь Италии и раскалывало "пирог обычая", обычно сохраняющий нравственность. Люди оказались без опоры в море насилия. Ни государство, ни церковь, казалось, не могли защитить их; они защищали себя как могли, оружием или ремеслом; беззаконие стало законом. Деспоты, поставленные над законом и преданные короткой, но волнующей жизни, предавались любым удовольствиям, и их примеру последовало денежное меньшинство.

Оценивая роль религиозного неверия в высвобождении природной безнравственности человечества, мы должны начать с различения скептицизма немногих с буквами и упорного благочестия многих. Просвещение - дело меньшинств, а освобождение - дело индивидуальное; умы не освобождаются массово. Несколько скептиков могли протестовать против ложных реликвий, фальшивых чудес и индульгенций, предлагающих векселя за деньги; но народ принимал их с благоговением и надеждой. В 1462 году ученый папа Пий II и несколько кардиналов вышли на Мильвийский мост, чтобы встретить голову апостола Андрея, прибывшую из Греции; а ученый кардинал Бессарион произнес торжественную речь, когда драгоценная фигура была помещена в собор Святого Петра. Люди совершали паломничество в Лорето и Ассизи, стекались в Рим в юбилейные годы, совершали крестные ходы от церкви к церкви и поднимались на коленях по Scala Santa, которая, как им говорили, была той самой лестницей, по которой Христос поднялся на трибуну Пилата. Сильные мира сего могли смеяться над всем этим, пока их здоровье было в порядке, но редко какой итальянец эпохи Возрождения не просил о таинствах на смертном одре. Вителлоццо Вителли, грубый кондотьер, сражавшийся с Александром VI и Цезарем Борджиа, умолял гонца отправиться в Рим и добиться для него папского отпущения грехов, прежде чем подручный Цезаря затянет петлю на его шее. Женщины особенно поклонялись Марии; почти в каждой деревне была ее чудотворная икона; теперь (ок. 1524 г.) Розарий стал любимой формой молитвы. В каждом приличном доме было распятие и святая картина или две; перед одной или несколькими из них во многих домах горела лампада. Деревенские площади и городские улицы могли быть украшены статуей Иисуса или Богородицы, помещенной в отдельный табернакль или нишу в стене. Праздники религиозного календаря отмечались с пышностью и великолепием, которые давали людям захватывающие перерывы в их труде; и каждое десятилетие или около того коронация папы предлагала процессии и игры, которые антикварам напомнили зрелища Древнего Рима. Никогда религия не была так прекрасна, как когда художники эпохи Возрождения размещали и вырезали ее святыни, рисовали ее героев и легенды, а драма, музыка, поэзия и благовония присоединялись к красочному, ароматному, роскошному поклонению Богу.

Но это лишь одна сторона слишком разнообразной и противоречивой картины, чтобы ее можно было описать вкратце. В городах многие церкви тогда, как и сейчас, оставались относительно пустыми для людей.1 Что касается сельской местности, то послушайте, как архиепископ Антонино из Флоренции описывает крестьян своей епархии около 1430 года:

В самих церквях они иногда танцуют, прыгают и поют вместе с женщинами. В святые дни они тратят мало времени на богослужение или слушание всей мессы, но больше на игры, таверны или пререкания у дверей церкви. Они хулят Бога и Его святых при малейшем поводе. Они полны лжи и клятвопреступления; им не совестно за блуд и еще более тяжкие грехи. Очень многие из них не исповедуются даже раз в год; гораздо меньше тех, кто принимает причастие..... Они мало делают для того, чтобы наставлять свои семьи в духе верующих людей. Они используют чары для себя и своих животных. О Боге или здоровье своих душ они не думают вовсе..... Их приходские священники, заботясь не о вверенном им стаде, а только о его шерсти и молоке, не наставляют их ни через проповедь и исповедь, ни через частные наставления, но ходят в той же ошибке, что и их стадо, следуя их развращенным путям.2

На основании существования и естественной смерти таких людей, как Помпонацци и Макиавелли, мы можем сделать обоснованный вывод, что значительная часть образованных слоев населения Италии 1500 года утратила веру в католическое христианство; и мы можем с большей долей вероятности предположить, что даже среди безграмотных религия утратила часть своей силы контролировать моральную жизнь. Все большая часть населения переставала верить в божественное происхождение морального кодекса. Как только заповеди стали казаться рукотворными и лишились сверхъестественных санкций небес и ада, кодекс потерял свои ужасы и действенность. Табус отпал, и его место занял расчет целесообразности. Чувство греха, мрак вины ослабли; совесть осталась сравнительно свободной, и каждый человек делал то, что казалось ему удобным, даже если не было традиционно правильным. Люди больше не хотели быть хорошими, а хотели быть сильными; многие частные лица задолго до Макиавелли присвоили себе те привилегии силы и мошенничества - принцип цели, оправдывающий средства, - которые он уступил правителям государств; возможно, его этика была послесловием тех нравов, которые он видел вокруг себя. Платина приписывает Пию II замечание о том, что "даже если бы христианская вера не была подтверждена чудесами, ее следовало бы принять из-за ее нравственности".3 Но люди не рассуждали так философски. Они говорили просто: если нет ни ада, ни рая, то мы должны наслаждаться жизнью здесь и можем потакать своим аппетитам, не опасаясь наказания после смерти. Заменить утраченные сверхъестественные санкции могло только сильное и разумное общественное мнение; но ни духовенство, ни гуманисты, ни университеты не справились с этой задачей.

Гуманисты были столь же морально развращены, как и духовенство, которое они критиковали. Были и блестящие исключения, ученые, которые находили порядочность совместимой с интеллектуальным освобождением - Амброджио Траверсари, Витторино да Фельтре, Марсилио Фичино, Альдус Мануций..... Но впечатляюще большое меньшинство людей, воскресивших греческую и римскую литературу, жили как язычники, никогда не слышавшие о христианстве. Их мобильность дерацинировала их; они переезжали из города в город в поисках лавров и гонораров и не пускали корней в стабильности. Они любили деньги, как любой ростовщик и его жена. Они тщеславились своим гением, своим доходом, своими чертами лица, своей одеждой. Они были грубы в речи, неблагородны и немилостивы в спорах, неверны в дружбе и преходящи в любви. Ариосто, как мы уже отмечали, не решился доверить своего сына воспитателю-гуманисту, опасаясь морального заражения; вероятно, он счел излишним запрещать мальчику читать "Орландо фуриозо", приправленный мелодичной непристойностью. Валла, Поджо, Беккаделли, Филельфо в своей свободной жизни подытожили одну из основных проблем этики и цивилизации: должен ли моральный кодекс, чтобы эффективно функционировать, иметь сверхъестественные санкции - веру в другую жизнь или в божественное происхождение морального кодекса?

II. НРАВСТВЕННОСТЬ ДУХОВЕНСТВА

Церковь могла бы поддерживать сверхъестественные санкции, предусмотренные гебраистским Писанием и христианской традицией, если бы ее служители вели жизнь благопристойную и набожную. Но большинство из них принимали как плохое, так и хорошее в нравах того времени и отражали противоположные черты мирян. Приходской священник был простым служителем, как правило, с небольшим образованием, но обычно (в отличие от доброго Антонино) вел образцовую жизнь;4 его игнорировала интеллигенция, но приветствовал народ. Среди епископов и аббатов было несколько высокопоставленных печенегов, но много и хороших людей; и, пожалуй, половина коллегии кардиналов придерживалась благочестивого и христианского поведения, которое позорило светскую тусовку их коллег.5 По всей Италии существовали больницы, приюты для сирот, школы, богадельни, ссудные кассы (monti di pietà ) и другие благотворительные учреждения, управляемые духовенством. Бенедиктинские, обсервантские и карфузианские монахи были отмечены за относительно высокий нравственный уровень своей жизни. Миссионеры сталкивались с тысячей опасностей, чтобы распространить веру в "языческих" землях и среди язычников христианства. Мистики укрывались от насилия времени и искали более близкого общения с Богом.

На фоне этой набожности среди духовенства царила такая распущенность нравов, что в доказательство можно привести тысячу свидетельств. Тот же Петрарка, который до конца остался верен христианству и нарисовал благоприятную картину дисциплины и благочестия в карфуцианском монастыре, где жил его брат, неоднократно осуждал нравы духовенства в Авиньоне. Начиная с новелл Боккаччо в XIV веке, Мазуччо в XV и Банделло в XVI, разгульная жизнь итальянского духовенства - постоянная тема итальянской литературы. Боккаччо говорит о "развратной и грязной жизни духовенства", о грехах "естественных или содомитских "6.6 Мазуччо описывал монахов и монахов как "служителей Сатаны", пристрастившихся к блуду, гомосексуализму, скупости, симонии и нечестивости, и утверждал, что в армии моральный уровень выше, чем у духовенства.7 Аретино, знакомый со всякой грязью, осуждал ошибки печатников, соперничающие по количеству с грехами духовенства; "поистине, легче найти Рим трезвый и целомудренный, чем правильную книгу".8 Поджио почти исчерпал свой словарный запас язвительных слов, разоблачая безнравственность, лицемерие, скупость, невежество и высокомерие монахов и священников;9 И "Орландино" Фоленго рассказывает ту же историю. Очевидно, монахини, которые сегодня являются ангелами и служителями благодати, тоже принимали участие в веселье. Особенно бурно они проходили в Венеции, где монастыри и женские обители находились достаточно близко друг к другу, чтобы их обитательницы могли время от времени спать в одной постели; в архивах Proveditori sopra monasteri хранится двадцать томов судебных процессов о сожительстве монахов и монахинь.10 Аретино без обиняков говорит о монахинях Венеции.11 А Гвиччардини, обычно сдержанный, теряет самообладание при описании Рима: "О суде Рима невозможно говорить с достаточной строгостью, ибо он является постоянным позором, примером всего самого мерзкого и постыдного в мире".12

Эти свидетельства кажутся преувеличенными и могут быть предвзятыми. Но послушайте святую Екатерину Сиенскую:

С какой бы стороны вы ни обратились - к светскому духовенству, священникам и епископам, или к религиозным орденам, или к прелатам, малым или великим, старым или молодым, - вы не увидите ничего, кроме преступлений; и все они смердят в моих ноздрях зловонием смертного греха. Узколобые, жадные и скупые... они оставили заботу о душах...., сделав богом свое брюхо, едят и пьют в беспорядочных пирах, и сразу же впадают в скверну, живут в разврате... кормят своих детей имуществом бедных..... Они бегут от служения хора, как от яда.13

И здесь мы снова должны что-то отбросить, поскольку ни одному святому нельзя доверять, чтобы он говорил о человеческом поведении без возмущения. Но мы можем принять итог, подведенный откровенным католическим историком:

Неудивительно, что, когда высшие чины духовенства находились в таком состоянии, среди регулярных орденов и светских священников пороки и нарушения разного рода становились все более и более распространенными. Соль земли потеряла свой аромат.... Именно такие священники послужили поводом для более или менее преувеличенных описаний духовенства Эразмом и Лютером, посетившими Рим во время правления Юлия II. Но ошибочно полагать, что в Риме развращенность духовенства была хуже, чем в других местах; документальные свидетельства безнравственности священников есть почти в каждом городе итальянского полуострова. Во многих местах - например, в Венеции - дела обстояли гораздо хуже, чем в Риме. Неудивительно, что, как с горечью свидетельствуют современные авторы, влияние духовенства упало, и во многих местах к нему почти не проявляли уважения. Их безнравственность была настолько грубой, что предложения в пользу разрешения священникам жениться стали звучать..... Многие монастыри находились в плачевном состоянии. Три основных обета - бедности, целомудрия и послушания - в некоторых монастырях почти полностью игнорировались..... Дисциплина во многих женских монастырях была столь же расхлябанной.14

Менее простительными, чем нарушения в половой жизни и праздность в питании, были действия инквизиции. Но в Италии в течение пятнадцатого века она заметно сократилась. В 1440 году Амадео де Ланди, математик, был привлечен к суду по обвинению в материализме, но был оправдан. В 1478 году Галеотто Марсио был приговорен к смерти за то, что написал, что любой человек, проживший хорошую жизнь, попадет в рай, какой бы религии он ни придерживался; но папа Сикст IV спас его.16 В 1497 году врач Габриэле да Сало был защищен от инквизиции своими пациентами, хотя он утверждал, что Христос не был Богом, а был сыном Иосифа и Марии, зачатым обычным нелепым способом; что тело Христа не было в освященной облатке; и что Его чудеса были совершены не божественной силой, а благодаря влиянию звезд;17 Так один миф вытесняет другой. В 1500 году Джорджо да Новара был сожжен до смерти в Болонье, очевидно, за то, что отрицал божественность Христа, не имея влиятельных друзей. В том же году епископ Аранды безнаказанно заявил, что нет ни рая, ни ада и что индульгенции - это всего лишь средство для сбора средств.18 В 1510 году, когда Фердинанд Католик попытался ввести инквизицию в Неаполе, он встретил столь решительное сопротивление со стороны всех слоев населения, что был вынужден отказаться от этой попытки.19

Среди церковного упадка было несколько центров благотворных реформ. Пий II сместил генерала доминиканцев и наложил дисциплинарные взыскания на монастыри в Венеции, Брешии, Флоренции и Сиене. В 1517 году Садолето, Гиберти, Караффа и другие церковники основали Ораторий Божественной Любви как центр для благочестивых людей, которые хотели укрыться от языческого мира Рима. В 1523 году Караффа организовал орден театинцев, в котором светские священники жили по монашеским правилам целомудрия, послушания и бедности. Кардинал Караффа отказался от всех своих привилегий и раздал свое имущество бедным; то же самое сделал и святой Гаэтано, другой основатель театинцев. Эти подвижники, многие из которых были людьми знатного рода и большого состояния, поразили Рим строгим следованием самостоятельно установленным правилам и бесстрашным посещением жертв чумы. В 1533 году Антонио Мария Зацеария основал в Милане аналогичную общину священников, сначала названную Регулярными клириками святого Павла, но вскоре ставшую известной как Варнавиты от церкви святого Варнавы. Караффа разработал полезную программу реформ для духовенства Венеции, а Гиберти провел аналогичные реформы в епархии Вероны (1528-31 гг.). Эгидио Канизио реформировал эремитов-августинцев, а Грегорио Кортезе добился аналогичного улучшения среди бенедиктинцев в Падуе.

Выдающейся попыткой монашеской реформы в эту эпоху стало основание ордена капуцинов. Маттео ди Басси, монах францисканских обсервантов в Монтефальконе, думал, что видел святого Франциска в видении и слышал, как тот сказал: "Я желаю, чтобы мое правило соблюдалось до буквы, до буквы, до буквы". Узнав, что святой Франциск носил четырехугольный остроконечный капюшон, он принял этот головной убор. Отправившись в Рим, он добился от Климента VII (1528) разрешения основать новую ветвь францисканцев, отличающуюся капуччо или капотом, а также твердым следованием последнему правилу святого Франциска. Они одевались в самые грубые ткани, ходили босиком круглый год, жили на хлебе, овощах, фруктах и воде, соблюдали строгие посты, обитали в узких кельях в бедных домиках из дерева и суглинка и никогда не путешествовали, кроме как пешком. Новый орден был немногочисленным, но он послужил ярким примером и стимулом к более широкому распространению самореформы, которая пришла в монашеские и мендикантские ордена в XVI и XVII веках.20

Некоторые из этих реформ были предприняты в ответ на протестантскую Реформацию. Многие из них возникли спонтанно и свидетельствовали о спасительной жизненной силе христианства и Церкви.

III. СЕКСУАЛЬНАЯ МОРАЛЬ

Переходя к светской морали и начиная с отношений полов, мы должны сразу же напомнить, что мужчина по своей природе полигамен и что только самые сильные моральные санкции, полезная степень бедности и тяжелого труда, а также непрерывный надзор жены могут склонить его к моногамии. Нельзя сказать, что прелюбодеяние было менее популярно в Средние века, чем в эпоху Возрождения. И как в Средневековье адюльтер сдерживался рыцарством, так и в эпоху Возрождения он смягчался идеализацией утонченности и духовного очарования образованной женщины. Большее равенство полов в образовании и социальном положении сделало возможным новое интеллектуальное товарищество между мужчинами и женщинами. В Мантуе, Милане, Урбино, Ферраре и Неаполе жизнь украшали и будоражили привлекательные и культурные женщины.

Девушек из хороших семей держали в относительном уединении от мужчин, не принадлежащих к их собственному дому. Их старательно наставляли в преимуществах добрачного целомудрия, иногда с таким успехом, что мы слышим о молодой женщине, утопившейся после изнасилования. Она, несомненно, была исключительной, так как один епископ предложил воздвигнуть ей статую.21 В римских катакомбах молодая девушка задушила себя, чтобы избежать соблазна; ее тело с триумфом пронесли по улицам Рима с лавровым венцом на голове.22 Тем не менее, добрачных приключений должно было быть немало, иначе трудно было бы объяснить необычайное количество бастардов, которое можно было найти в любом городе Италии эпохи Возрождения. Не иметь бастардов было отличием; иметь их не было серьезным позором; мужчина, женившись, обычно уговаривал жену позволить незаконнорожденному отпрыску войти в семью и воспитываться вместе с ее собственными детьми. Быть бастардом не было большой проблемой; социальное клеймо было почти незначительным; легитимацию можно было получить, смазав церковную руку. При отсутствии законных и компетентных наследников внебрачные сыновья могли наследовать поместье, даже трон, как Ферранте I наследовал Альфонсу I в Неаполе и как Леонелло д'Эсте наследовал Никколо III в Ферраре. Когда Пий II приехал в Феррару в 1459 году, его приняли семь принцев, все незаконнорожденные.23 Соперничество бастардов с законными сыновьями было богатым источником насилия в эпоху Возрождения. Половина новелл посвящена соблазнам; и обычно такие истории женщины читали или слушали, лишь на мгновение опустив глаза. Роберт, епископ Аквинский, ближе к концу XV века назвал нравы молодых людей в своей епархии откровенно развращенными; они объясняли ему, что блуд - не грех, что целомудрие - старомодное табу, а девственность - на исходе.24 Даже у кровосмешения были свои почитатели.

Что касается гомосексуальности, то она стала почти обязательной частью греческого возрождения. Гуманисты писали о нем с некой ученостью, а Ариосто судил, что все они пристрастились к нему. Полициана, Филиппо Строцци и дневникового писателя Санудо вполне обоснованно подозревали в этом;25 Микеланджело, Юлий II и Климент VII были обвинены в этом менее убедительно; Сан-Бернардино нашел в Неаполе так много этого вещества, что пригрозил городу судьбой Содома и Гоморры26.26 Аретино описывал это отклонение как весьма популярное в Риме,27 А сам он, перебиваясь от одной любовницы к другой, просил герцога Мантуанского прислать ему привлекательного мальчика.28 В 1455 году венецианский Совет Десяти официально отметил, "как отвратительный порок содомии умножается в этом городе"; и "чтобы отвратить гнев Божий", он назначил по два человека в каждом квартале Венеции для искоренения этой практики.29 Совет отметил, что некоторые мужчины стали носить женскую одежду, а некоторые женщины - мужскую, и назвал это "разновидностью содомии".30 В 1492 году дворянин и священник, осужденные за гомосексуальные действия, были обезглавлены на Пьяццетте, а их тела публично сожжены.31 Конечно, это были исключительные случаи, и мы не должны делать обобщений; но мы можем предположить, что гомосексуальность была более чем нормальным явлением в Италии эпохи Возрождения вплоть до Контрреформации.

То же самое можно сказать и о проституции. Согласно Инфессуре, который любил нагружать свою статистику против папского Рима, в 1490 году в Риме было 6 800 зарегистрированных проституток, не считая подпольных, при населении около 90 000 человек.32 В Венеции по переписи 1509 года было зарегистрировано 11 654 проститутки при населении около 300 000 человек.33 Один предприимчивый печатник опубликовал "Каталог всех главных и самых почетных куртизанок Венеции, их имена, адреса и плату за услуги".34 На дорогах они часто посещали таверны; в городах они были любимыми гостями молодых клинков и пылких художников. Челлини рассказывает о своем ночлеге с куртизанкой как о ничего не значащем инциденте, а также описывает ужин художников, включая Джулио Романо и его самого, на котором каждый мужчина должен был привести с собой женщину с низким сопротивлением. На более высоком уровне банкир Лоренцо Строцци устроил банкет в 1519 года для четырнадцати человек, включая четырех кардиналов и трех женщин из демимонда.35

По мере роста богатства и утонченности возник спрос на куртизанок, обладавших определенным образованием и социальным обаянием; и как в Афинах Софокла гетеры поднялись, чтобы удовлетворить этот спрос, так и в Риме конца пятнадцатого века и в Венеции шестнадцатого возник класс cortigiane oneste - благородных куртизанок, - которые соперничали с лучшими дамами по одежде, манерам, культуре, даже по гебдомадальной набожности. В то время как более простые проститутки -ortigiane di candela - практиковали в борделях, эти римские гетеры жили в собственных домах, устраивали роскошные развлечения, читали и писали стихи, пели и играли музыку, вели образованные беседы; некоторые собирали картины и статуи, редкие издания и новейшие книги; некоторые содержали литературные салоны. Чтобы не отставать от гуманистов, многие из них брали классические имена - Камилла, Поликсена, Пентезилея, Фаустина, Империя, Туллия. Один скандальный остроумец в понтификат Александра VI написал серию эпиграмм, начав ее с восхваления Девы Марии или святых, а затем, не краснея, продолжил несколькими в честь выдающихся куртизанок своего времени.36 Когда одна из них, Фаустина Манчина, умерла, половина Рима оплакивала ее, и Микеланджело был одним из многих, кто написал сонеты в ее память.37

Самой известной из этих кортицианских онесте была Империя де Кугнатис. Разбогатев благодаря своему покровителю Агостино Чиги, она украсила свой дом роскошной мебелью и произведениями искусства и собрала вокруг себя множество ученых, художников, поэтов и церковников; даже благочестивый Садолето воспевал ей хвалу.38 Вероятно, именно Империю Рафаэль взял в качестве модели для Сафо из своего "Парнаса". Она умерла в расцвете своей красоты в возрасте двадцати шести лет (1511) и получила почетное погребение в церкви Сан-Грегорио, с мраморной гробницей, выгравированной в лучшем лапидарном стиле; полсотни поэтов оплакивали ее в классических элегиях.39 (Ее дочь покончила с собой, не поддавшись соблазну.40) Почти такой же известностью пользовалась Туллия д'Арагона, незаконнорожденная дочь кардинала Арагонского. Ее восхищали золотые волосы и сверкающие глаза, щедрость и небрежность в обращении с деньгами, изящество походки и очарование разговора, ее принимали в Неаполе, Риме, Флоренции и Ферраре как заезжую принцессу. Мантуанский посол в Ферраре описал ее приезд в недипломатичном письме к Изабелле д'Эсте (1537):

Я должен отметить появление среди нас нежной дамы, столь скромной в поведении, столь очаровательной в манерах, что мы не можем не считать ее чем-то божественным. Она поет экспромтом всевозможные арии и мотеты..... В Ферраре нет ни одной дамы, даже Виттория Колонна, герцогиня Пескары, которая могла бы сравниться с Туллией".41

Моретто да Брешиа написал ее завораживающий портрет, на котором она выглядит невинной, как начинающая монахиня. Она ошиблась, пережив свое очарование; она умерла в жалкой хижине у Тибра, а за все ее имущество на аукционе выручили дюжину крон (150 долларов?). Но при всей своей бедности она до последнего хранила лютню и клавесин. Она оставила также книгу "О бесконечности совершенной любви".42

Несомненно, это название отражает ренессансную моду говорить и писать о платонической любви. Если женщина не могла прелюбодействовать, она могла, по крайней мере, позволить себе пробудить в мужчине поэтическую галантность, которая делала ее объектом стихов, любезностей и посвящений. Посвящения трубадуров, "Новая жизнь" Данте и рассуждения Платона о духовной любви породили в некоторых кругах тонкое чувство обожания женщины - как правило, чужой жены. Большинство людей не обращали внимания на эту идею, предпочитая любовь в откровенно чувственной форме; они могли писать сонеты, но их целью было соитие; и едва ли один раз из ста случаев, несмотря на романистов, они женились на объекте своей любви.

Ведь брак - это дело собственности, а собственность нельзя ставить в зависимость от мимолетных капризов физического желания. Обручения устраивались на семейных советах, и большинство молодых людей принимали назначенных им суженых без бурного протеста. Девочек можно было обручать в возрасте трех лет, хотя брак должен был быть отложен до двенадцати. В пятнадцатом веке дочь, не вышедшая замуж в пятнадцать лет, считалась позором семьи; в шестнадцатом веке позорный возраст был перенесен на семнадцать лет, чтобы дать время для получения высшего образования.43 Мужчин, которые пользовались всеми привилегиями и возможностями промискуитета, можно было заманить в брак только невестами, приносящими солидное приданое. Во времена Савонаролы было много пригодных для брака девушек, которые из-за отсутствия приданого не могли найти себе мужа. Флоренция учредила своего рода государственную страховку приданого - Monte delle fanciulle, или фонд девиц, - из которого выдавались доли на замужество девушкам, платившим небольшие ежегодные взносы.44 В Сиене было так много холостяков, что законы вынуждены были налагать на них юридические ограничения; в Лукке указ 1454 года лишал права занимать государственные должности всех неженатых мужчин в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. "Времена не благоприятствуют браку", - писала Алессандра Строцци в 1455 году.45 Рафаэль написал полсотни мадонн, но не хотел брать жену; и это было единственное, в чем Микеланджело был с ним согласен. Сами свадьбы обходились в огромные суммы; Леонардо Бруни жаловался, что его matrimonium растратил его patrimonium.46 Короли и королевы, принцы и принцессы тратили на свадьбу по полмиллиона долларов, в то время как в народе свирепствовал голод.47 Когда Альфонсо Великолепный женился в Неаполе, он накрыл на берегу залива столы для 30 000 пирующих. Еще прекраснее был прием, который Урбино устроил герцогу Гвидобальдо, когда тот привез из Мантуи свою невесту Элизабетту Гонзага: на склоне холма стояли дамы города, красиво одетые; перед ними их дети несли оливковые ветви; конные хористы в изящном строю пели кантату, сочиненную по этому случаю; а особенно красивая матрона, изображая богиню, предлагала новой герцогине преданность и привязанность народа.48

После замужества женщина обычно сохраняла свое собственное имя; так, жена Лоренцо продолжала называться донной Клариче Орсини; иногда, однако, жена могла добавить имя мужа к своему собственному - Мария Сальвиати де Медичи. В средневековой теории брака предполагалось, что любовь между мужем и женой будет развиваться в ходе разнообразных супружеских отношений в радости и горе, благополучии и невзгодах; и, очевидно, в большинстве случаев это ожидание оправдывалось. Ни одна любовь юности к деве не могла быть глубже и вернее, чем любовь Виттории Колонны к маркизу Пескара, с которым она была обручена с четырех лет; ни одна верность не могла быть сильнее, чем верность Елизаветты Гонзага, сопровождавшей своего искалеченного мужа во всех его несчастьях и изгнаниях и верной его памяти до самой смерти.

Тем не менее, прелюбодеяние процветало.49 Поскольку большинство браков среди высших классов были дипломатическими союзами экономических или политических интересов, многие мужья считали себя вправе завести любовницу; а жена, хотя и могла скорбеть, обычно закрывала глаза - или губы - на оскорбление. Среди среднего класса некоторые мужчины считали адюльтер законным развлечением; Макиавелли и его друзья, похоже, не задумывались о том, чтобы обмениваться записками о своих неверностях. Когда в таких случаях жена мстила за себя подражанием, муж как бы не замечал этого и носил свои рога с изяществом.50 Но приток испанцев в Италию через Неаполь, Александра VI и Карла V привнес в итальянскую жизнь испанское "чувство чести", и в XVI веке муж почувствовал себя обязанным наказывать измену жены смертью, сохраняя при этом свои первозданные привилегии в неприкосновенности. Муж мог бросить жену и при этом процветать; брошенная жена не имела иного выхода, кроме как вернуть свое приданое, вернуться к родственникам и вести одинокую жизнь; ей не разрешалось выходить замуж снова. Она могла поступить в монастырь, но там требовалось пожертвование из ее приданого.51 В целом в латинских странах прелюбодеяние допускается как замена развода.

IV. ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Сочетание интеллектуальной свободы и морального освобождения породило "человека эпохи Возрождения". Он не был настолько типичным, чтобы заслужить это звание; в ту эпоху, как и в любую другую, существовала дюжина типов людей; он был просто самым интересным, возможно, потому, что он был исключительным. Крестьянин эпохи Возрождения был тем, кем всегда были крестьяне, пока техника не превратила сельское хозяйство в индустрию. Итальянский пролетарий 1500 года был похож на тех, кто жил в Риме при Цезарях или Муссолини; профессия делает человека человеком. Бизнесмен эпохи Возрождения был похож на своих сверстников прошлого и настоящего. Священник эпохи Возрождения, однако, отличался от средневекового или современного священника; он меньше верил и больше наслаждался; он мог заниматься любовью и войной. Среди этих типов была поразительная мутация, спорт вида и времени, тип человека, о котором мы думаем, когда вспоминаем Ренессанс, тип уникальный в истории, разве что Алкивиад, увидев его, почувствовал бы себя заново родившимся.

Качества этого типа вращались вокруг двух очагов: интеллектуальной и моральной смелости. Ум острый, бдительный, разносторонний, открытый для любых впечатлений и идей, чувствительный к красоте, жаждущий славы. Это был безрассудно индивидуалистический дух, настроенный на развитие всех своих потенциальных возможностей; гордый дух, презирающий христианское смирение, презирающий слабость и робость, бросающий вызов условностям, морали, табу, папам, даже, иногда, Богу. В городе такой человек мог возглавить буйную фракцию, в государстве - армию, в церкви - собрать под своей рясой сотню благодеяний и использовать свое богатство для восхождения к власти. В искусстве он уже не был ремесленником, анонимно работающим вместе с другими над коллективным предприятием, как в Средние века; он был "единым и отдельным человеком", который ставил печать своего характера на своих произведениях, подписывал свое имя на картинах, даже время от времени вырезал его на своих статуях, как Микеланджело на Пьетах. Каковы бы ни были его достижения, этот "человек эпохи Возрождения" всегда был в движении и недоволен, он был раздражен ограничениями, желая быть "универсальным человеком" - смелым в замыслах, решительным в делах, красноречивым в речи, искусным в искусстве, знакомым с литературой и философией, находящимся дома с женщинами во дворце и с солдатами в лагере.

Его безнравственность была частью его индивидуализма. Его целью было успешное выражение своей личности, а окружение не навязывало ему никаких стандартов сдерживания ни примером духовенства, ни ужасом сверхъестественного вероучения, он позволял себе любые средства для достижения своих целей и любые удовольствия на этом пути. Тем не менее у него были свои достоинства. Он был реалистом и редко говорил глупости, разве что с неохотной женщиной. У него были хорошие манеры, когда он не убивал, и даже тогда он предпочитал убивать с изяществом. Он обладал энергией, силой характера, направленностью и единством воли; он принял старую римскую концепцию добродетели как мужественности, но добавил к ней мастерство и ум. Он не был излишне жесток и превосходил римлян в способности к жалости. Он был тщеславен, но это было частью его чувства красоты и формы. Его признание прекрасного в женщине и природе, в искусстве и преступлении стало главной движущей силой Ренессанса. Он заменил мораль эстетическим чувством; если бы его тип размножился и возобладал, безответственная аристократия вкуса вытеснила бы аристократию рождения или богатства.

Но, опять же, он был лишь одним из многих типов человека эпохи Возрождения. Насколько разными были идеалист Пико с его верой в нравственную идеальность человечества, или мрачный Савонарола, слепой к красоте и поглощенный праведностью, или нежный грациозный Рафаэль, разбрасывающий красоту вокруг себя открытой рукой, или демонический Микеланджело, которому Страшный суд привиделся задолго до того, как он его написал, или мелодичного Полициана, считавшего, что даже в аду есть жалость, или честного Витторино да Фельтре, так успешно привязавшего Зенона к Христу, или второго Джулиано Медичи, столь доброго и справедливого, что его брат Папа счел его непригодным для правления! После всех попыток сократить и сформулировать мы понимаем, что "человека эпохи Возрождения" не существовало. Были люди, согласные лишь в одном: никогда прежде жизнь не была столь интенсивной. Средневековье говорило - или делало вид, что говорит, - "нет" жизни; Ренессанс, всем сердцем, душой и силой, сказал "да".

V. ЖЕНЩИНА ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Появление женщины стало одним из самых ярких этапов этого периода. Ее статус в европейской истории обычно повышался вместе с богатством, хотя Периклеанская Греция, слишком близкая к Востоку, была исключением. Когда голод перестает быть страшным, мужские поиски переходят к сексу; и если мужчина все еще ищет золото, то только для того, чтобы положить его к ногам женщины или к детям, которых она ему подарила. Если она сопротивляется, он идеализирует ее. Обычно у нее хватает здравого смысла противостоять ему и заставить его дорого заплатить за те блага, от созерцания которых у него вздуваются вены. Если же к телесным прелестям она добавляет достоинства ума и характера, она дает мужчине наивысшее удовлетворение , которое он может найти по эту сторону славы; и в ответ он возводит ее в ранг почти королевы в своей жизни.

Не стоит думать, что это была приятная роль среднестатистической женщины в эпоху Возрождения; она выпадала лишь немногим счастливчикам, в то время как гораздо большее число надевало свадебные одеяния, чтобы нести в могилу домашние тяготы и семейную головную боль. Послушайте Сан-Бернардино о том, когда следует бить жену:

И я говорю вам, мужчины, никогда не бейте своих жен, пока они рожают, ибо в этом кроется большая опасность. Я не говорю, что вы никогда не должны бить их, но выбирайте время..... Я знаю мужчин, которые относятся к курице, несущей ежедневно свежее яйцо, с большим уважением, чем к своим собственным женам. Иногда курица разбивает горшок или чашку, но мужчина не бьет ее, боясь потерять яйцо, которое является ее плодом. Как же безумны многие, кто не может вынести ни слова от своей госпожи, приносящей столь прекрасный плод! Ибо если она скажет хоть слово больше, чем он считает нужным, он тут же хватает посох и начинает ее пороть; а курица, которая гогочет весь день без остановки, терпеливо терпит ради своего яйца.52

Девушку из хорошей семьи тщательно готовили к тому, чтобы она смогла найти и удержать благополучного супруга; это было главным предметом ее учебной программы. За несколько недель до замужества она содержалась в относительном уединении в монастыре или дома и получала от своих наставников или монахинь образование, не уступающее тому, которое получали все мужчины ее класса, кроме ученых. Обычно она изучала латынь и была близко знакома с ведущими фигурами греческой и римской истории, литературы и философии. Она занималась музыкой, а иногда играла в скульптуру или живопись. Несколько женщин стали учеными и публично обсуждали философские проблемы с мужчинами, как, например, Кассандра Федели из Венеции; но это было в высшей степени исключительным явлением. Несколько женщин писали хорошие стихи, например, Костанца Варано, Вероника Гамбара и Виттория Колонна. Но образованная женщина эпохи Возрождения сохранила свою женственность, свое христианство и его моральный кодекс, и это придало ей единство культуры и характера, сделавшее ее неотразимой для высшего мужчины эпохи Возрождения.

Ибо образованные мужчины той эпохи остро чувствовали ее привлекательность, вплоть до написания и чтения книг, в которых ее прелести анализировались в научных деталях. Аньоло Фиренцуола, валломброзский монах, написал диалог Sopra la bellezza delle donne, посвященный красоте женщин, и взялся за эту сложную тему с мастерством и эрудицией, едва ли свойственными монаху. Саму красоту он определяет вслед за Платоном и Аристотелем как "упорядоченное согласие, гармонию, непостижимым образом возникающую из состава, соединения и поручения различных членов, каждый из которых сам по себе должен быть хорошо соразмерен и в определенном смысле прекрасен, но которые, прежде чем соединиться в одно тело, должны быть различными и несоответствующими друг другу".53 Далее он с изяществом рассматривает каждую часть женского тела, устанавливая эталон красоты для каждой. Волосы должны быть густыми, длинными и светлыми - мягкого желтого цвета, близкого к коричневому; кожа - светлой и чистой, но не бледно-белой; глаза - темными, большими и полными, с оттенками голубого в белой радужке; нос не должен быть аквильным, так как это особенно смущает женщину; Рот должен быть маленьким, но губы полными; подбородок круглым и с ямочкой; шея круглой и довольно длинной, но чтобы не было видно адамова яблока; плечи должны быть широкими, грудь полной, с мягким опущением и припухлостью; руки белыми, пухлыми и мягкими; ноги длинными, ступни маленькими.54 Мы видим, что Фиренцуола провел много времени, размышляя над своим предметом, и открыл новую восхитительную тему для философии.

Не довольствуясь этими дарами, женщина эпохи Возрождения, как и любая другая, перекрашивала волосы - почти всегда в блондинку - и добавляла к ним фальшивые локоны; крестьянки, растратив свою красоту, отрезали свои локоны и вывешивали их на продажу.55 В Италии XVI века парфюмерия была манией: волосы, шляпы, рубашки, чулки, перчатки, обувь - все должно было быть надушено; Аретино благодарит герцога Козимо за то, что тот надушил присланный ему рулон денег; "некоторые предметы, относящиеся к тому времени, еще не утратили своего запаха".56 Туалетный столик зажиточной женщины представлял собой дикое место для косметики, обычно в причудливых сосудах из слоновой кости, серебра или золота. Румяна наносили не только на лицо, но и на грудь, которую в больших городах оставляли в основном обнаженной.57 Различные препараты использовались для удаления пятен, полировки ногтей, придания коже мягкости и гладкости. В волосы и на платье клали цветы. Жемчуг, алмазы, рубины, сапфиры, изумруды, агаты, аметисты, бериллы, топазы или гранаты украшали пальцы в кольцах, руки в браслетах, голову в диадемах и (после 1525 года) уши в серьгах; кроме того, драгоценности могли быть вставлены в головной убор, платье, обувь и веер.

Женская одежда, если судить по портретам, была богатой, тяжелой и неудобной. Бархат, шелк и меха массивными складками свисали с плеч или - если плечи были обнажены - с креплений над грудью. Платья подвязывались поясом на талии и распускались по полу за ногами. Туфли зажиточной женщины были с высокой подошвой и каблуком, чтобы защитить ноги от уличной грязи; тем не менее верхняя часть часто была отделана тонкой парчой. Платки вошли в обиход высших классов; их делали из тонкого льна, часто полосатого с золотой нитью или окаймленного кружевом. Петиты и нижнее белье отделывали кружевом и вышивали шелком. Иногда платье доходило до шеи в виде оборки, укрепленной металлическими ребрами, а иногда поднималось выше головы. Головные уборы женщин принимали сотни форм: тюрбаны, тиары, косынки или вуали, перевязанные жемчугом, капюшоны, жестко скрепленные проволокой, шапочки, как у мальчика или лесника..... Французы, посетившие Мантую, были восхищены, увидев маркизу Изабеллу в причудливом чепце с драгоценными перьями, а под ним - плечи и грудь, обнаженные почти до сосков.58 Проповедники жаловались на то, что женская грудь так привлекает мужские взгляды. Время от времени стремление к наготе выходило за рамки, и Саккетти заметил некоторым женщинам, что если бы они сняли обувь, то оказались бы голыми.59 Большинство женщин заключали себя в корсеты, которые можно было затянуть, повернув ключ, так что Петрарка жалел "их животы, так жестоко сдавленные, что они страдают от тщеславия так же сильно, как мученики страдали за религию".60

Вооруженная всем этим оружием, женщина эпохи Возрождения из высших слоев общества вывела свой пол из средневекового рабства и монастырского презрения и стала почти равной мужчине. Она на равных беседовала с ним о литературе и философии; управляла государствами с мудростью, как Изабелла, или с чересчур мужественной силой, как Катерина Сфорца; иногда, облачившись в доспехи, она следовала за своим товарищем на поле боя, усовершенствуя наставления о его жестокости. Она отказывалась выходить из комнаты, когда речь заходила о грубых историях; у нее был хороший желудок, и она могла слышать реалистичные высказывания, не теряя при этом скромности и очарования. Итальянское Возрождение богато женщинами, которые добились высокого положения благодаря своему уму или добродетели: Бьянка Мария Висконти, которая в отсутствие своего мужа Франческо Сфорца управляла Миланом так умело, что он говорил, что доверяет ей больше, чем всей своей армии, и которая в то же время была известна своей "набожностью, состраданием, милосердием и красотой лица";61 или Эмилия Пио, чей муж умер в юности, но которая так лелеяла память о нем, что за все оставшиеся годы своей жизни ни разу не поощрила внимание какого-либо мужчины; или Лукреция Торнабуони, мать и литейщица Лоренцо Великолепного; Или Элизабетта Гонзага, или Беатриче д'Эсте, или презренная и нежная Лукреция Борджиа; или Катерина Корнаро, сделавшая Азоло школой для поэтов, художников и джентльменов; или Вероника Гамбара, поэтесса и салонная няня Корреджо; или Виттория Колонна, нетронутая богиня Микеланджело.

Виттория воссоздала, не выставляя напоказ, всю тихую добродетель римской героини эпохи Республики и соединила с ней самые благородные черты христианства. Она имела знатное происхождение: ее отцом был Фабрицио Колонна, великий коннетабль Неаполитанского королевства; ее мать, Аньезе да Монтефельтро, была дочерью Федериго, ученого герцога Урбино. Обрученная в детстве с Ферранте Франческо д'Авалосом, маркизом Пескары, она вышла за него замуж в девятнадцать лет (1509); и любовь, объединившая их до и после брака, стала более прекрасной поэмой, чем все сонеты, которыми они обменивались во время его походов. В битве при Равенне (1512) он был ранен почти до смерти и попал в плен; воспользовавшись пленением, он написал "Книгу любви", которую посвятил своей жене. Тем временем он поддерживал связь с одной из фрейлин Изабеллы д'Эсте.62 После освобождения он ненадолго вернулся в Витторию, а затем отправился в одну кампанию за другой, так что она редко видела его снова. Он возглавил войска Карла V при Павии (1525) и одержал решающую победу. Ему предложили корону Неаполя, если он присоединится к заговору против императора, он некоторое время раздумывал, а затем раскрыл заговор Карлу. Когда он умер (ноябрь 1525 года), то не видел свою жену три года. Не зная или игнорируя его неверность, она провела двадцать два года своего вдовства в делах благотворительности, благочестия и преданности его памяти. Когда ей предложили снова выйти замуж, она ответила: "Мой муж Фердинанд, который для вас кажется мертвым, для меня не мертв".63 Она жила в тихом уединении на Искье, затем в монастырях в Орвието и Витербо, потом в полуподпольном уединении в Риме. Там, оставаясь ортодоксальной, она подружилась с несколькими итальянцами, симпатизировавшими Реформации. Некоторое время она находилась под надзором инквизиции, и дружить с ней означало рисковать быть обвиненным в ереси. Микеланджело рискнул и проникся к ней глубокой духовной привязанностью, которая никогда не осмеливалась выйти за рамки поэзии.

Образованные женщины эпохи Возрождения эмансипировались без всякой пропаганды эмансипации, исключительно благодаря своему уму, характеру и такту, а также повышенной восприимчивости мужчин к их материальным и нематериальным чарам. Они оказали влияние на свое время во всех областях: в политике - благодаря способности управлять государствами вместо отсутствующих мужей; в морали - благодаря сочетанию свободы, хороших манер и благочестия; в искусстве - благодаря матроне, которая стала образцом для сотни Мадонн; в литературе - благодаря тому, что открыли свои дома и свои улыбки для поэтов и ученых. Как и в любую эпоху, на женщин было написано бесчисленное множество сатир; но на каждую горькую или саркастическую строчку находились литании преданности и восхваления. Итальянское Возрождение, как и французское Просвещение, было бисексуальным; женщины вошли во все сферы жизни; мужчины перестали быть грубыми и неотесанными, их стали отличать более тонкие манеры и речь; а цивилизация, со всей ее расхлябанностью и жестокостью, приобрела такое изящество и утонченность, каких не знала Европа уже тысячу лет.

VI. ДОМ

Растущая утонченность проявилась в форме и жизни дома. В то время как жилища населения оставались прежними - беленые штукатурные или гипсовые стены, полы из плитняка, внутренний двор, обычно с колодцем, и вокруг двора один или два этажа комнат, обставленных предметами первой необходимости, - дворцы знати и нуворишей приобрели великолепие и роскошь, вновь напомнившие императорский Рим. Богатство, которое в Средние века было сосредоточено в соборе, теперь вылилось в особняки, обставленные такой мебелью, удобствами, деликатесами и украшениями, какие вряд ли можно было найти к северу от Альп в резиденциях принцев и королей. Вилла Чиги и Палаццо Массими, спроектированные Бальдассаре Перуцци, представляли собой лабиринт комнат, каждая из которых была украшена колоннами и пилястрами, или карнизом с резьбой, или позолоченным кессонным потолком, или росписями на своде и стенах, или скульптурными дымоходами, или лепной резьбой и арабесками, или полами из мрамора или плитки. В каждом особняке стояли изящные кровати, столы, стулья, сундуки и шкафы, построенные на века и вырезанные так, чтобы радовать глаз; массивные буфеты были заставлены серебряными тарелками и причудливой керамикой; здесь были мягкие и удобные кровати, прекрасные ковры и красивые портьеры, а белье - обильное, долговечное и благоухающее. Большие камины согревали комнаты, а лампы, факелы или люстры освещали их. Все, чего не хватало в этих дворцах, - это детей.

Ограничение семьи возрастает по мере того, как увеличиваются средства на содержание детей. Церковь и Священное Писание призывали мужчин расти и размножаться, но утешение советовало бесплодие. Даже в сельской местности, где дети были экономическим активом, семьи с шестью детьми были редкостью; в городе, где дети были пассивом, семьи были маленькими - чем богаче, тем меньше, а во многих домах вообще не было детей.64 О том, какие прекрасные дети могли быть в итальянских семьях, говорят бамбини и путти художников, канторы Донателло и Луки делла Роббиа, а также такие скульптурные портреты, как "Юный святой Иоанн" Антонио Росселлино в Вашингтонской национальной галерее. Солидарность семьи, взаимная преданность и любовь родителей и детей еще более привлекательно выделяются на фоне моральной распущенности времени.

Семья по-прежнему оставалась экономической, моральной и географической единицей. Обычно долги одного неплательщика оплачивали остальные - заметное исключение из индивидуализма эпохи. Редко кто из членов семьи вступал в брак или покидал государство без согласия семьи. Слуги были свободнорожденными и свободными членами семьи. Отцовская власть была верховной, и ей подчинялись во всех кризисных ситуациях; но обычно домашним хозяйством управляла мать. Материнская любовь была столь же пылкой у принцесс, как и у нищих. Беатриче д'Эсте пишет о своем малыше сестре Изабелле: "Мне часто хочется, чтобы ты была здесь и видела его, поскольку я совершенно уверена, что ты никогда не перестанешь его ласкать и целовать".65 Большинство семей среднего класса вели реестр рождений, браков, смертей и интересных событий, перемежая их то тут, то там интимными комментариями. В одной из таких семейных записей Джованни Ручеллаи (предок одноименного драматурга) под конец своей жизни (ок. 1460 г.) записал эти гордые слова флорентийца:

Я благодарю Бога за то, что он создал меня разумным и бессмертным существом, в христианской стране, недалеко от Рима, центра христианской веры, в Италии, самой благородной стране христианства, и во Флоренции, самом красивом городе всего мира..... Я благодарю Господа за прекрасную мать, которая, хотя ей было всего двадцатый год на момент смерти моего отца, отказалась от всех предложений выйти замуж и полностью посвятила себя детям; а также за столь же прекрасную жену, которая искренне любила меня и преданно заботилась о доме и детях; которая была щадящей для меня в течение многих лет, и чья смерть была самой большой потерей, которая когда-либо была или могла быть постигнута мной. Вспоминая все эти бесчисленные благодеяния и блага, я ныне, в старости, желаю отрешиться от всего земного, дабы посвятить всю душу мою хвале и благодарению Тебе, Господу моему, живому источнику моего бытия.66

Два человека, которые, возможно, были одним целым, написали около 1436 года трактаты о семье и ее управлении. Аньоло Пандольфини, вероятно, был автором красноречивого "Трактата о правлении семьей"; Леон Баттиста Альберти, вскоре после этого, написал "Трактат о семье", третья книга которого, "Экономико", настолько похожа на предыдущий трактат, что некоторые считают эти две работы разными формами одного сочинения Альберти. Возможно, оба они подлинные, а похожи потому, что в их основе лежит "Oeconomicus" Ксенофонта. Исполнение Пандольфини лучше. Как и Ручеллаи, он был человеком с достатком, служил Флоренции в качестве дипломата и щедро жертвовал на общественные нужды. Свой трактат он написал в конце долгой жизни и изложил его в форме диалога со своими тремя сыновьями. Они спрашивают его, стоит ли им стремиться к государственной должности; он советует отказаться от нее, поскольку требует нечестности, жестокости и воровства, а также подвергает человека подозрениям, зависти и злоупотреблениям. Источником счастья человека являются не должности и слава, а жена и дети, экономический успех, хорошая репутация и друзья. Мужчине следует жениться на жене достаточно младшей, чтобы она подчинялась его наставлениям и воспитанию; в первые годы брака он должен научить ее материнским обязанностям и искусству ведения домашнего хозяйства. Благополучная жизнь складывается из экономного и упорядоченного использования здоровья, таланта, времени и денег: здоровья - через постоянство, физические упражнения и умеренное питание; таланта - через учебу и формирование честного характера с помощью религии и примера; времени - через отказ от безделья; денег - через тщательный учет и баланс доходов, расходов и сбережений. Мудрый человек прежде всего вложит деньги в ферму или поместье, устроенное таким образом, чтобы обеспечить его и его семью не только загородной резиденцией, но и кукурузой, вином, маслом, птицей, дровами и как можно большим количеством других жизненно необходимых вещей. Хорошо также иметь дом в городе, чтобы дети могли посещать учебные заведения и обучаться некоторым промышленным искусствам.67 Но семья должна проводить как можно больше времени в году на вилле и в деревне:

В то время как любое другое владение связано с трудом и опасностью, страхом и разочарованием, вилла приносит большое и почетное преимущество; вилла всегда верна и добра.... Весной зелень деревьев и пение птиц вселят в вас радость и надежду; осенью умеренные усилия принесут сторицей; в течение всего года меланхолия будет изгнана из вас. Вилла - место, где любят собираться добрые и честные люди..... Спешите туда и бегите от гордыни богатых и бесчестия злых людей.68

На что один Джованни Кампано ответил за миллион миллионов крестьян: "Если бы я не родился деревенщиной, меня бы легко растрогали эти описания сельского счастья"; однако, будучи крестьянином, "то, что для вас - восторг, для меня - скука".69

VII. ОБЩЕСТВЕННАЯ МОРАЛЬ

Пандольфини был прав, по крайней мере, в одном: коммерческая и общественная мораль была наименее привлекательной стороной жизни эпохи Возрождения. Тогда, как и сейчас, успех, а не добродетель, был стандартом, по которому оценивали людей; даже праведный Пандольфино молится о богатстве, а не о бессмертной жизни. Тогда, как и сейчас, люди жаждали денег и напрягали свою совесть, чтобы заполучить их. Короли и принцы предавали своих союзников и нарушали самые торжественные обещания по зову золота. Художники были не лучше: многие из них брали авансы, не успевали закончить или начать работу, но деньги все равно оставались у них. Сам папский двор подает яркий пример жажды денег; послушайте величайшего историка папства:

Глубоко укоренившаяся коррупция овладела почти всеми чиновниками курии..... Непомерное количество вознаграждений и поборов переходило все границы. Более того, со всех сторон чиновники нечестно манипулировали делами и даже фальсифицировали их. Неудивительно, что со всех концов христианства раздавались самые громкие жалобы на коррупцию и финансовые поборы папских чиновников. Говорили даже, что в Риме все имеет свою цену.70

Церковь по-прежнему осуждала любое получение процентов как ростовщичество. Проповедники выступали против этого; города - например, Пьяченца - иногда запрещали это под страхом исключения из таинств и христианского погребения. Но выдача денег под проценты продолжалась, поскольку такие займы были необходимы в растущей торгово-промышленной экономике. Были приняты законы, запрещающие устанавливать более высокую ставку, чем двадцать процентов, но мы слышим о случаях, когда взималось тридцать процентов. Христиане конкурировали с иудеями в сфере денежного кредитования, и городской совет Вероны жаловался, что христиане требуют более жестких условий, чем иудеи;71 Однако общественное недовольство обрушивалось в основном на евреев и иногда приводило к вспышкам антисемитского насилия. Францисканцы решали проблему наиболее беспомощных заемщиков, создавая с помощью даров и наследства monti di pietà - фонды (буквально "кучи") благотворительности, из которых они выдавали ссуды нуждающимся, сначала без процентов. Первый такой фонд был организован в Орвието в 1463 году; вскоре он появился в каждом крупном городе. Их рост повлек за собой расходы на управление, и Пятый Латеранский собор (1515) предоставил францисканцам право взимать с каждого займа сумму, необходимую для покрытия расходов на управление. Под влиянием этого опыта некоторые богословы XVI века допускали умеренный процент по займам.72 Благодаря конкуренции monti di pietà и, вероятно, в большей степени благодаря растущей компетентности и соперничеству профессиональных банкиров, процентная ставка в XVI веке быстро снизилась.

Промышленность становилась все более безжалостной с ее размерами и с исчезновением личных отношений между работодателем и наемным работником. При феодализме крепостной пользовался определенными правами наряду с обременительными повинностями: в болезни, экономической депрессии, войне и старости господин должен был заботиться о нем. В городах Италии гильдии выполняли что-то вроде этой функции для лучшего класса рабочих; но в целом "свободный" рабочий был волен голодать, когда не мог найти работу. Когда же он ее находил, то вынужден был соглашаться на условия работодателя, а они были тяжелыми. Каждое изобретение и усовершенствование в области производства и финансов увеличивало прибыль, но редко увеличивало зарплату. Бизнесмены были так же суровы друг с другом, как и со своими работниками; мы слышим об их многочисленных уловках в конкурентной борьбе, их обманчивых контрактах, их бесчисленных мошенничествах;73 Когда они сотрудничали, то разоряли своих конкурентов в другом городе. Однако среди многих итальянских купцов встречались примеры прекрасного чувства чести; а итальянские финансисты имели лучшую в Европе репутацию честных людей.74

Общественная мораль сочетала в себе жестокость и целомудрие. В переписке того времени мы находим множество свидетельств нежного и доброго духа; итальянцы не могли соперничать с испанцами в свирепости или с французскими солдатами в оптовой резне. Однако ни один народ в Европе не мог сравниться с бесконечной беспощадной клеветой, которой были окутаны все выдающиеся личности в Риме; и кто, кроме итальянцев эпохи Возрождения, мог назвать Аретино божественным? Частное насилие процветало. Семейная вражда освежалась разрушением обычаев и верований, а также неадекватным применением законов; люди брали месть в свои руки, и семьи убивали друг друга на протяжении нескольких поколений. В Ферраре в 1537 году дуэли до смерти были легальны и практиковались; даже мальчикам разрешалось драться друг с другом на ножах в этих легальных списках.75 Распри между партиями были ожесточеннее, чем где-либо в Европе. Преступления, связанные с насилием, были бесчисленны. Убийц можно было купить почти так же дешево, как и индульгенции. Дворцы римских вельмож кишели бравыми головорезами, готовыми убить по одному лишь кивку своих господ. У каждого был кинжал, а у изготовителей ядов появилось много клиентов; наконец, жители Рима с трудом верили в естественную смерть любого видного или богатого человека. Важные персоны требовали, чтобы все подаваемые им блюда или напитки сначала пробовал другой человек в их присутствии. В Риме рассказывали странные истории о venenum atterminatum - яде, который начинает действовать только через промежуток времени, достаточный для того, чтобы скрыть следы отравителя. В те времена человек должен был жить начеку: в любой вечер, выйдя из дома, он мог попасть в засаду и быть ограбленным, и ему повезло, что его не убили; даже в церкви он не был в безопасности; а на дорогах нужно было быть готовым к разбойникам. Ум эпохи Возрождения, живущий среди этих опасностей, должен был быть острым, как клинок убийцы.

Иногда жестокость была коллективной и заразительной. В Ареццо в 1502 году вспыхнул бунт против притеснительной флорентийской комиссии; сотни флорентийцев в Ареццо были убиты на улицах; целые семьи были стерты с лица земли. Одну жертву раздели догола и повесили, а между ягодиц воткнули зажженный факел, после чего веселящаяся толпа прозвала труп il sodomita.76 Рассказы о насилии, жестокости и похоти были столь же популярны, как и суеверия. Феррарский двор, блиставший поэзией и искусством, был ужасен княжескими преступлениями и королевскими наказаниями. Безответственность таких деспотов, как Висконти и Малатеста, служила образцом и стимулом для самодеятельного насилия народа.

Мораль войны со временем ухудшалась. В начале эпохи Возрождения почти все сражения были скромными стычками наемников, которые сражались без ярости и знали, когда нужно остановиться; победа считалась одержанной, как только падало несколько человек; а живой пленник, за которого можно получить выкуп, стоил больше, чем мертвый враг. По мере того как кондотьеры становились все более могущественными, а армии все более многочисленными и дорогостоящими, войскам разрешалось грабить захваченные города вместо обычного жалованья; сопротивление грабежу приводило к резне жителей, и свирепость росла от запаха пролитой крови. Тем не менее, жестокость итальянцев в войне намного превзошли вторгшиеся испанцы и французы. Когда французы взяли Капую в 1501 году, говорит Гиччардини, они "учинили великую резню... и женщины всех рангов и качеств, даже те, что были посвящены служению Богу... пали жертвой их похоти или алчности; многие из этих несчастных существ были впоследствии проданы в Риме за небольшую цену".77-очевидно, христианам. Порабощение военнопленных усиливалось по мере развития войн эпохи Возрождения.

Были случаи прекрасной верности человека человеку, гражданина государству; но в целом развитие хитрости сделало ставку на обман. Генералы продавали себя тому, кто больше заплатит, а затем, в середине кампании, договаривались с врагом о более высокой цене. Правительства тоже меняли сторону в разгар войны, и союзники становились врагами одним росчерком пера. Князья и папы нарушали данные им конспиративные письма;78 правительства соглашались на тайное убийство своих врагов в других государствах.79 Предателей можно было найти в любом городе или лагере: например, Бернардино дель Корте, продавший Франции замок Лодовико; швейцарцы и итальянцы, предавшие Лодовико французам; Франческо Мария делла Ровере, не позволивший своим папским войскам отправиться на помощь папе в 1527 году; Малатеста Бальони, продавший Флоренцию в 1530 году..... По мере того как религиозная вера ослабевала, понятие добра и зла во многих умах заменялось практичностью; а поскольку правительства редко пользовались авторитетом легитимации со временем, привычка подчиняться закону исчезала, и обычай приходилось вытеснять силой. Против тирании правительств единственным средством было тираноубийство.

Коррупция проникала во все отделы администрации. В Сиене финансовое бюро в конце концов пришлось передать в руки святого монаха, поскольку все остальные занимались хищениями. За исключением Венеции, суды были печально известны своей продажностью. В одном из рассказов Саккетти говорится о судье, которого подкупили подарком в виде быка; но противник послал судье корову и теленка и выиграл свое дело.80 Правосудие стоило дорого; беднякам приходилось обходиться без него, и дешевле было убить, чем судиться. Само право продвигалось вперед, но в основном в теории. В Падуе и Болонье, Пизе и Перудже появились знаменитые юристы - Чино да Пистойя, Бартолус из Сассоферрато, Бальдо дельи Убальди, чье новое толкование римского права доминировало в юриспруденции на протяжении двух столетий. Морское и торговое право расширялось по мере роста внешней торговли. Джованни да Леньяно открыл путь для Гроция, написав "Трактат о войне" (1360), самую раннюю из известных работ по военному праву.

Но практика закона была менее совершенной, чем его теория. Хотя полицейская защита жизни и имущества приобретала форму, особенно во Флоренции, она не могла угнаться за преступностью. Адвокаты были нарасхват. Пытки по-прежнему применялись как при допросе свидетелей, так и при допросе обвиняемых. Наказания были варварскими. В Болонье осужденного могли подвесить в клетке к одной из наклонившихся башен и оставить гнить на солнце;81 В Сиене осужденного медленно разрывали на части раскаленными щипцами, привязав к телеге, медленно двигавшейся по улицам;82 в Милане, при хозяине Петрарки Джованни Висконти, заключенных подвергали по частям.83 В начале XVI века появился обычай обрекать заключенных на то, чтобы они тянули тяжелые весла галер; так, корабли Юлия II были укомплектованы галерными рабами, прикованными за ноги.84

На фоне этих варварств мы можем выделить высокое развитие организованной благотворительности. Каждый человек, составивший завещание, оставлял определенную сумму для распределения среди бедняков своего прихода. Поскольку нищих было много, некоторые церкви устраивали эквивалент современных "столовых"; так, церковь Санта-Мария-ин-Кампо-Санто в Риме кормила тринадцать нищих ежедневно, а по понедельникам и пятницам - две тысячи.85 Больницы, лазареты, приюты для неизлечимых больных, для бедных, для сирот, для обездоленных паломников, для исправившихся проституток были многочисленны как в Италии эпохи Возрождения, так и в средневековой Италии. Пистойя и Витербо славились размахом своих благотворительных учреждений. В Мантуе Лодовико Гонзага основал Оспедале Маджоре для ухода за бедняками и немощными и выделял ему три тысячи дукатов в год из государственных средств.86 В Венеции общество, известное как "Пеллегрини", в которое входили Тициан и два Сансовини, оказывало взаимопомощь своим членам, дарило бедным девушкам и занималось другими благотворительными делами. Во Флоренции в 1500 году насчитывалось семьдесят три общественные организации, занимавшиеся благотворительностью. Конфедерация Мизерикордии, основанная в 1244 году, но пришедшая в упадок, была восстановлена в 1475 году; ее членами были миряне, которые посещали больных, занимались другими видами благотворительности и заслужили любовь народа своим мужественным посещением жертв чумы; их молчаливые шествия в черных одеждах до сих пор являются одним из самых впечатляющих зрелищ Флоренции.87 В Венеции существовало аналогичное Братство Сан-Рокко, в Риме - Содатство Долорозы, которому уже 504 года, а кардинал Джулио Медичи основал в 1519 году Братство делла Карита, чтобы заботиться о бедняках, не принадлежащих к классу мендикантов, и обеспечивать достойное погребение обездоленных. Частная благотворительность неучтенных миллионов людей несколько смягчила борьбу человека с человеком, природой и смертью.

VIII. НРАВЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ

На фоне насилия и нечестности, бурной жизни студентов университетов, грубого юмора и доброты крестьян и пролетариев хорошие манеры стали одним из искусств Возрождения. Италия теперь лидировала в Европе в вопросах личной и общественной гигиены, одежды, манер поведения за столом, приготовления пищи, разговоров и отдыха; и во всем этом, кроме одежды, Флоренция претендовала на лидерство. Флоренция патриотично оплакивала грязь других городов, а итальянцы сделали немецкое слово Tedesco синонимом грубости языка и жизни.88 Старая римская привычка часто купаться сохранилась среди образованных классов; зажиточные люди демонстрировали свои наряды и "принимали воды" на различных курортах, а также пили сернистые потоки в качестве ежегодной епитимьи для очищения грехов пищеварения. Мужская одежда была столь же нарядной, как и женская, за исключением украшений: узкие рукава и цветные шланги, а также такие диковинные мешковатые чепцы, какие Рафаэль застал на Кастильоне. Шланги спускались по ногам до поясницы, превращая мужчин в барахтающихся нелепиц; но выше бедер мужчина мог быть элегантным в бархатной тунике, шелковых оборках и рюшах из кружев; даже перчатки и туфли были украшены кружевами. На турнире, устроенном Лоренцо Медичи, его брат Джулиано был одет в одежду стоимостью 8000 дукатов.89

Революция в столовых манерах произошла в пятнадцатом веке, когда вилка все чаще заменяла пальцы при поднесении пищи ко рту. Томас Кориат, путешествуя по Италии около 1600 года, был поражен новым обычаем , "который, - писал он, - не используется ни в одной другой стране, которую я видел во время моих путешествий"; и он принял участие во внедрении этой идеи в Англии.90 Ножи, вилки и ложки были из латуни, иногда из серебра, которое одалживали соседям, готовящим банкет. Трапеза была скромной, за исключением выдающихся случаев или государственных мероприятий; тогда излишества были обязательны. Специи - перец, гвоздика, мускатный орех, корица, можжевельник, имбирь и т. д. - использовались в изобилии для ароматизации пищи и утоления жажды; поэтому каждый хозяин предлагал своим гостям разнообразные вина. Царствование чеснока в Италии можно отнести к 1548 году, но, несомненно, оно началось задолго до этого. Пьянства и обжорства было очень мало; итальянцы эпохи Возрождения, как и более поздние французы, были гурманами, а не обжорами. Когда мужчины ели отдельно от женщин своих семей, они могли пригласить куртизанку или двух, как это сделал Аретино, когда развлекал Тициана. Более осторожные люди украшали трапезу музыкой, поэтическими импровизациями и образованными разговорами.

Искусство беседы - говорить с умом, урбанизмом, вежливостью, ясностью и остроумием - было заново изобретено эпохой Возрождения. Оно было известно в Греции и Риме, а в средневековой Италии - при дворах Фридриха II и Иннокентия III - поддерживалось в шатком состоянии. Теперь во Флоренции Лоренцо, в Урбино Элизабетты, в Риме Льва она снова расцвела: вельможи и их дамы, поэты и философы, полководцы и ученые, художники и музыканты встречались в обществе умов, цитировали известных авторов, время от времени воздавали почести религии, придавали своему языку легкий фантастический оттенок и грелись друг у друга на глазах. Такая беседа вызывала такое восхищение, что многие эссе и трактаты были переведены в диалоговую форму, чтобы придать ей элегантность. В конце концов игра была доведена до крайности; язык и мысли стали слишком дорогими и утонченными; усыпляющий дилетантизм смягчил мужественность. Урбино стал Рамбуйе во Франции, а Мольер напал на les précieuses ridicules как раз вовремя, чтобы спасти искусство хорошего разговора для Франции.

Несмотря на щепетильность немногих, в итальянской речи царила свобода тем и эпитетов, которую сегодня не допускают общественные нравы. Поскольку общие разговоры редко слышали незамужние женщины с хорошим характером, предполагалось, что секс может обсуждаться открыто. Но помимо этого, даже в высших мужских кругах, существовала раскованность в сексуальных шутках, гейская свобода в поэзии, грубая непристойность в драме, которые сегодня кажутся нам менее презентабельными аспектами Ренессанса. Образованные мужчины могли писать непристойные стихи на статуях, утонченный Бембо писал в похвалу Приапу.91 Молодые люди соревновались в непристойности и сквернословии, чтобы доказать свою зрелость. Люди всех сословий приносили великие клятвы и проклятия, часто хуля самые святые имена христианской веры. И все же фразы вежливости никогда не были столь цветистыми, формы обращения никогда не были столь любезными; женщины целовали руку любому близкому другу-мужчине при встрече или расставании, а мужчины целовали руку женщине; подарки постоянно переходили от друга к другу; такт в слове и деле достиг такого развития, которое казалось недостижимым в Северной Европе. Итальянские руководства по манерам стали излюбленными текстами за Альпами.

То же самое можно сказать и об итальянских руководствах по танцам, фехтованию и другим видам отдыха; в сфере отдыха, как и в разговорах и сквернословии, Италия лидировала в христианском мире. Летними вечерами девушки танцевали на площадях Флоренции, и самая грациозная получала серебряную гирлянду; в деревнях юноши и девушки танцевали на зелени. В домах и на официальных балах женщины танцевали с женщинами или мужчинами, а мужчины с мужчинами или женщинами; в любом случае целью была грация. В эпоху Возрождения балет расцвел; к искусствам добавилась поэзия движения.

Карточная игра была даже более популярна, чем танцы; в XV веке она стала манией во всех сословиях; Лев X был ее приверженцем. Часто она была связана с азартными играми; вспомните, как кардинал Раффаэлло Риарио выиграл 14 000 дукатов в двух партиях с сыном Иннокентия VIII. Мужчины также играли в кости, а иногда и заряжали их.92 Это тоже стало страстью, которую законодательство тщетно пыталось умерить. В Венеции азартные игры разорили столько знатных семей, что Совет Десяти дважды запрещал продажу карт и костей и призывал слуг доносить на хозяев, нарушающих эти предписания.93 Монте ди пиета, учрежденная Савонаролой в 1495 году, требовала от заемщиков обещания не играть в азартные игры по крайней мере до тех пор, пока кредит не будет выплачен.94 Оседлые люди задумывались над шахматами и ласкали дорогие наборы; у Джакомо Лоредано в Венеции были шахматные фигуры стоимостью в 5000 дукатов.

У молодых людей были свои особые игры, в основном на открытом воздухе. Итальянцы из высшего сословия обучались верховой езде, владению мечом и копьем, участвовали в турнирах. Для таких состязаний в городах по определенным праздникам отводилось место на площади, обычно удобное для окон и балконов, с которых дамы могли подбадривать своих рыцарей. Поскольку эти бои оказались недостаточно смертоносными, некоторые опрометчивые молодые люди в римском Колизее в 1332 году ввели корриду, в которой участвовал пеший человек, вооруженный только копьем; в этом случае было убито восемнадцать рыцарей, все из старых римских семей, и только одиннадцать быков.95 Подобные состязания время от времени повторялись в Риме и Сиене, но так и не пришлись по вкусу итальянцам. Скачки были более популярны и вызывали энтузиазм и у римлян, и у сиенцев, и у флорентийцев. Охота, соколиная охота, пешие скачки, лодочные регаты, теннис и бокс дополняли виды спорта, и поддерживали индивидуальную форму итальянцев, в то время как коллективная защита городов была возложена на наемников-иностранцев.

В целом это была веселая жизнь, несмотря на все ее трудности и риски, природные и сверхъестественные ужасы. Горожане с удовольствием гуляли или ездили верхом на природу, на берега рек или моря; они выращивали цветы, чтобы украсить свои дома и лица, а на виллах разбивали величественные сады геометрических форм. Церковь была щедра на святые дни, а государство добавляло свои праздники. На венецианских лагунах, на реках Арно в Венеции, Минчио в Мантуе, Тичино в Милане устраивались водные празднества. Или же в особые дни по улицам городов двигались большие процессии с плавсредствами и знаменами, созданными для гильдий художниками с мировым именем; играли оркестры, пели и танцевали красивые девушки, шествовали сановники, а вечером в небо взмывали фейерверки с мимолетными чудесами. В Страстную субботу во Флоренции три кремня, привезенные с Гроба Господня в Иерусалиме, зажигали факел, от которого горела свеча, которую механический голубь на проволоке доносил и запускал фейерверк в Carro или эмблематической государственной машине на пьяцце перед собором. В праздник Тела Христова шествие останавливалось, чтобы послушать кантату в исполнении хора девушек и юношей или увидеть эпизод из Священного Писания или языческой мифологии, разыгранный каким-нибудь братством. Если в город приезжал крупный сановник, его встречали трионфо - процессией с колесницами на манер римского триумфа победоносного полководца. Когда Лев X посетил свою любимую Флоренцию в 1513 году, весь город собрался посмотреть, как его триумфальный автомобиль, украшенный и расписанный Понтормо, проезжает под огромными арками, перекинутыми через центральную улицу; в этой кавалькаде двигались еще семь колесниц, на которых были изображены знаменитые фигуры римской истории; на последней - обнаженный мальчик, покрытый позолотой, представлявший наступление вместе со Львом золотого века; но мальчик вскоре умер от воздействия позолоты.96

Во время карнавала шествующие во Флоренции плавсредства могли символизировать какую-нибудь идею, например Благоразумие, Надежду, Страх, Смерть, или стихии, ветры, времена года, или рассказывать в пантомиме историю Париса и Елены, или Вакха и Ариадны, с песнями, соответствующими каждой сцене; для такого "маскарада" Лоренцо написал свою знаменитую оду юности и радости. В эти карнавальные ночи все, от пастухов до кардиналов, надевали маски, разыгрывали и занимались любовью с той свободой, которая заранее мстила за ограничения Великого поста. В 1512 году, когда Флоренция еще казалась процветающей, но до нежданных несчастий оставалось всего несколько месяцев, Пьеро ди Козимо и Франческо Граначчи разработали для карнавального представления "Маску триумфа смерти": огромная триумфальная машина, запряженная черными буйволами, была покрыта черной тканью, на которой были нарисованы скелеты и белые кресты; в машине стояла колоссальная фигура Смерти с косой в руке; вокруг него были гробницы, и людоедские фигуры, на черных одеждах которых были нарисованы белые кости, сверкающие в темноте; а позади машины шли фигуры в масках, на черных капюшонах которых были нарисованы головы смерти спереди и сзади. Из могил на машинах поднимались другие фигуры, раскрашенные так, что казались только костями; и эти скелеты распевали песню, напоминая людям, что все должны умереть. Перед машинами и после них ехала кавалькада дряхлых лошадей, на которых лежали тела мертвецов.97 Итак, в самый разгар карнавала Пьеро ди Козимо, вторя Савонароле, произнес свой приговор удовольствиям Италии и предсказал грядущую гибель.

IX. ДРАМА

В таких маскарадах и карнавальных праздниках итальянская драма имела одного из своих прародителей. Ведь часто какая-нибудь сцена, как правило, из священной истории, разыгрывалась на одном из поплавков или машин, или на временных сценах в точках маршрута шествия. Но главным источником итальянской драмы была дивозиона - эпизод христианской истории, исполняемый членами какой-либо гильдии, иногда профессиональными игроками, принадлежащими к конфедерации, которая занималась представлением подобных зрелищ. Тексты нескольких divozioni дошли до нас из глубины веков и демонстрируют удивительную драматическую силу: так, Дева Мария, найдя Христа в Иерусалиме, а затем снова потеряв его, судорожно ищет его, взывая: "О мой столь любящий Сын! Сын мой, куда ты пропал? О мой столь милостивый Сын, через какие врата Ты ушел? О мой божественный Сын, ты был так печален, когда покинул меня! Скажи мне, ради Бога, куда, куда ушел мой Сын?"98

В XV веке, особенно во Флоренции, более развитая форма драмы, священное представление (sacra rappresentazione), разыгрывалась в оратории гильдии, трапезной монастыря, в поле или на площади. Сценография этих представлений часто была сложной и изобретательной: небо имитировалось огромными навесами, расписанными звездами; облака представлялись массами шерсти, подвешенными и колышущимися в воздухе; ангелов изображали мальчики, поддерживаемые на металлических рамах, скрытых развевающимися драпировками. Либретто обычно было в стихотворной форме и сопровождалось музыкой на альте или лютне. Лоренцо Медичи и Пульчи были одними из поэтов, писавших слова для таких религиозных пьес. Полициан в своем "Орфее" приспособил форму священного представления к языческой теме.

Тем временем другие составляющие итальянской жизни участвовали в зарождении итальянской драмы. Фарсы, которые издавна разыгрывали в средневековых городах проезжие муммеры , содержали в себе зародыш итальянской комедии. Некоторые игроки преуспели в импровизации диалогов для простых сценариев или сюжетов; эта commedia dell' arte была излюбленным средством итальянского гения сатиры и бурлеска. В таких фарсах традиционные маски или персонажи народной комедии обретали форму и имя: Панталоне, Арлекино, Пульчинелла или Пунчинелло.

Гуманисты внесли свою лепту в комплекс факторов, приведших к появлению драмы, восстановив тексты и организовав постановки древнеримских комедий. Двенадцать пьес Плавта были обнаружены в 1427 году и послужили дополнительным стимулом. В Венеции, Ферраре, Мантуе, Урбино, Сиене, Риме были поставлены комедии Плавта и Теренция, и старая классическая традиция взлетела через века, чтобы вновь сформировать светский театр. В 1486 году "Менахмы" Плавта были впервые представлены на итальянском языке, и переход от античной драмы к ренессансной был полностью подготовлен. К концу XV века религиозная драма утратила свою власть над образованной итальянской аудиторией; языческие сюжеты все чаще заменяли христианские темы; и когда местные драматурги, такие как Биббиена, Макиавелли, Ариосто и Аретино, написали пьесы, они были написаны в ритуальном стиле Плавта, далеком от некогда любимых историй о Марии и Христе. Все старые сцены римской комедии, все поверхностные сюжеты, основанные на ошибке в половой принадлежности, идентификации личности или чине, все персонажи, включая сводников и проституток, которыми Плавт ублажал простаков, вся старая плебейская грубость и грубая игра, вновь появились в этих итальянских комедиях.

Несмотря на сохранение пьес Сенеки и восстановление греческой драмы, трагедия так и не смогла занять достойное место на сцене Ренессанса. Даже высшие классы предпочитали развлекаться, а не углубляться, и холодно смотрели на "Софонисбу" Джана Триссино (1515) и "Розамунду" Джованни Ручеллаи, которая в том же году была представлена в садах Ручеллаи во Флоренции перед Львом X.

Несчастье итальянской комедии заключалось в том, что она обрела форму, когда итальянские нравы находились в самом низу. То, что такие пьесы, как "Каландра" Биббиены и "Мандрагола" Макиавелли, могли удовлетворять вкусы высших слоев итальянского общества, даже в изысканном Урбино, и исполняться перед римскими папами, не вызывая протеста, еще раз показывает, как интеллектуальная свобода может сочетаться с моральной деградацией. Когда с Тридентским собором (1545f) пришла Контрреформация, нравы духовенства и мирян подверглись жесткой цензуре, а комедия эпохи Возрождения была изгнана из увеселительных заведений итальянского общества.

X. МУЗЫКА

Искупительной чертой итальянской комедии было то, что балеты, пантомимы и концерты представлялись в качестве интермецци между актами. Ведь наряду с самой любовью музыка была главным развлечением и утешением для всех сословий в Италии. Монтень, путешествуя по Тоскане в 1581 году, был "поражен, увидев крестьян с лютнями в руках, а рядом с ними пастухов, читающих наизусть Ариосто"; но это, добавляет он, "то, что мы можем увидеть во всей Италии".99 В живописи эпохи Возрождения есть тысячи изображений людей, играющих музыку, - от ангелов с литаврами у ног Мадонны во время многочисленных коронаций и серафимов Мелоццо до спокойной экзальтации человека за арфой в "Концерте"; обратите внимание на мальчика, которому трудно поверить, что это сам художник, в центре картины Себастьяно дель Пьомбо "Три века человека". Литература также передает картину людей, поющих или играющих музыку в своих домах, на работе, на улице, в музыкальных академиях, монастырях, женских монастырях, церквях, в процессиях, масках, трионфи и представлениях, в религиозных и светских пьесах, в лирических отрывках и интермедиях драм, в таких прогулках, которые Боккаччо представил в "Декамероне". Богатые мужчины держали в своих домах разнообразные музыкальные инструменты и устраивали частные мюзиклы. Женщины организовывали клубы для изучения и исполнения музыки. Италия была помешана на музыке.

Народная песня процветала во все времена, а ученая музыка периодически обновлялась у этого источника; популярные мелодии использовались для сложных мадригалов, для гимнов, даже для пассажей в музыке для мессы. "Во Флоренции, - рассказывает Челлини, - люди были склонны собираться на людных улицах летней ночью, чтобы петь и танцевать".100 Уличные певцы - кантон ди пьяцца - выводили свои грустные или веселые ноты на красивых лютнях; люди собирались, чтобы спеть laudes, хвалебные гимны, Деве Марии перед ее уличными или придорожными святынями; а в Венеции брачные песни доносились до луны из сотни гондол, или горластые влюбленные с надеждой серенировали нерешительных девушек в таинственных тенях лабиринтов каналов. Почти каждый итальянец умел петь, и почти столько же умели петь в простой вертикальной гармонии. Сотни этих популярных песен дошли до нас под живописным названием frottole - маленькие фрукты; обычно короткие, обычно амурные; аранжированные для доминирующего сопрано при поддержке тенора, альта и баса. Если в предыдущие века мелодию "держал" тенор, от которого она и получила свое название, то теперь, в XV веке, воздух несло сопрано, названное так потому, что его музыка была написана выше остальных. Эта партия не нуждалась в женском голосе; чаще всего ее исполнял мальчик или фальцет взрослого мужчины (кастраты появились в папском хоре только в 1562 году).101

Среди образованных людей требовалось значительное знание музыки. Кастильоне требует от своего придворного или кавалера некоторого любительского мастерства в музыке, "которая не только услаждает умы людей, но и много раз укрощает диких зверей".102 Каждый культурный человек должен был читать простую музыку на слух, аккомпанировать себе на каком-нибудь инструменте и участвовать в импровизированном мюзикле.103 Иногда люди присоединялись к баллате, которая включала в себя пение, танцы и инструментальную музыку. После 1400 года в университетах стали предлагать курсы и степени по музыке; существовали сотни музыкальных академий; Витторино да Фельтре основал музыкальную школу в Мантуе около 1425 года; наши "музыкальные консерватории" называются так потому, что в Неаполе многие приюты (консерватории) использовались как музыкальные школы.104 Музыка получила дальнейшее распространение благодаря приспособлению печати к нотной записи; около 1476 года Ульрих Хан напечатал в Риме полный миссал с подвижным шрифтом для нот и строк; а в 1501 году Оттавиано де Петруччи начал в Венеции коммерческое печатание мотетов и фроттоле.

При дворах музыка занимала более видное место, чем любое другое искусство, за исключением тех, что служили личным украшением. Обычно правитель выбирал любимую церковь, хор которой становился предметом его заботы; он платил хорошие суммы, чтобы привлечь в нее лучшие голоса и инструменталистов из Италии, Франции и Бургундии; он обучал новых певцов с детства, как это делал Федериго в Урбино; и он ожидал, что члены хора будут выступать также на его государственных церемониях и придворных празднествах. Гийом Дюфаи из Бургундии в течение четверти века (1419-44) руководил музыкой при дворе Малатеста в Римини и Пезаро, а также в папской капелле в Риме. Галеаццо Мария Сфорца около 1460 года организовал два капелльских хора и привез в них из Франции Жоскена Депре, в то время самого известного композитора в Западной Европе. Когда Лодовико Сфорца принял Леонардо в Милане, он был музыкантом; и следует отметить, что Леонардо сопровождал в пути из Флоренции в Милан Аталанте Мильоротти, знаменитый музыкант и мастер музыкальных инструментов. Еще более известным мастером по изготовлению лир, лютен, органов и клавикордов был Лоренцо Гуснаско из Павии, который сделал Милан одним из своих домов. При дворе Лодовико было много певцов: Нарциссо, Тестагросса, Кордье из Фландрии, Кристофоро Романо, которого целомудренно любила Беатриче. Педро Мария Испанский устраивал концерты во дворце и для публики, а Франкино Гаффури основал и преподавал в знаменитой частной музыкальной школе в Милане. Изабелла д'Эсте была предана музыке, сделала ее главной темой оформления своего внутреннего убранства и сама играла на нескольких инструментах. Заказывая клавикорд у Лоренцо Гуснаско, она указала, что клавиатура должна реагировать на легкое прикосновение, "поскольку наши руки настолько нежны, что мы не сможем хорошо играть, если клавиши будут слишком жесткими".105 При ее дворе жили ведущий лутанист своего времени Маркетто Кара и Бартоломмео Тромбончино, сочинявший столь соблазнительные мадригалы, что, когда он убил свою неверную жену, его не наказали, а отнеслись к этому как к раздору, который вскоре должен был разрешиться.

Наконец соборы и церкви, монастыри и женские монастыри зазвучали музыкой. В Венеции, Болонье, Неаполе, Милане монахини пели вечерню так трогательно, что послушать их стекались толпы народа. Сикст IV организовал знаменитый хор Сикстинской капеллы; Юлий II добавил в соборе Святого Петра capella lulia, или хор Юлианской капеллы, который готовил певцов для Сикстинского хора. Это была вершина музыкального искусства латинского мира в эпоху Возрождения; сюда съезжались величайшие певцы из всех римско-католических стран. Простые песнопения все еще оставались буквой канонического права в церковной музыке; но время от времени в римские хоры проникала ars nova из Франции - форма сложного контрапункта, которая готовилась для Палестрины и Виктории. Когда-то считалось недостойным, чтобы церковный хор сопровождал какой-либо другой музыкальный инструмент, кроме органа; но в шестнадцатом веке появились разнообразные инструменты, чтобы придать церковной музыке изящество и украшение светских представлений. В соборе Святого Марка в Венеции фламандский мастер Адриан Виллерт из Брюгге руководил хорами в течение тридцати пяти лет и подготовил их к таким выступлениям, которым завидовал Рим. Во Флоренции Антонио Скварчалупи организовал школу гармонии, членом которой был и Лоренцо. В течение целого поколения Антонио правил соборным хором, и великий дуомо гремел музыкой, которая утихомиривала все философские сомнения. Леон Баттиста Альберти был сомневающимся, но когда пел хор, он верил:

Все другие виды пения утомляют повторением; только религиозная музыка никогда не надоедает. Я не знаю, как это влияет на других, но на меня самого церковные гимны и псалмы производят именно тот эффект, ради которого они и были задуманы: они успокаивают все душевные волнения и внушают некое невыразимое томление, полное благоговения перед Богом. Какое сердце человека настолько грубо, чтобы не смягчиться, услышав ритмичные взлеты и падения этих голосов, полных и истинных, в каденциях, столь сладостных и гибких? Уверяю вас, я никогда не слушаю... греческие слова (Kyrie eleison), призывающие Бога на помощь в борьбе с нашей человеческой убогостью, без слез. И тогда я задумываюсь о том, какую силу несет с собой музыка, чтобы смягчать и успокаивать нас.106

Несмотря на всю эту популярность, музыка была единственным искусством, в котором Италия отставала от Франции на протяжении большей части эпохи Возрождения. Лишенная папских доходов в результате бегства пап в Авиньон, и с дворами деспотов, все еще культурно незрелыми в четырнадцатом веке, Италия не имела тогда средств и духа для высших классов музыки. Она создавала прекрасные мадригалы (слово неопределенного происхождения), но эти песни, созданные по образцу песен провансальских трубадуров, были положены на музыкальную раму столь строго регламентированной полифонии, что форма погибла от собственной жесткости.

Гордостью музыки треченто в Италии был Франческо Ландини, органист Сан-Лоренцо во Флоренции. Слепой с детства, он стал одним из лучших и самых любимых музыкантов своего времени, заслуженным органистом, лутанистом, композитором, поэтом и философом. Но даже он брал пример с Франции: двести его светских композиций применили к итальянской лирике ars nova, которая поколением раньше захватила Францию. Новое искусство" было вдвойне новым: оно приняло двоичные ритмы, а также тройное время, которое ранее требовалось в церковной музыке, и разработало более сложную и гибкую нотную грамоту. Папа Иоанн XXII, метавший молнии во все стороны, направил одну из них на ars nova как причудливую и вырождающуюся, и его запрет оказал некоторое влияние на развитие музыки в Италии. Однако Иоанн XXII не мог жить вечно, хотя временами это казалось возможным; после его смерти в возрасте девяноста лет (1334) новое искусство восторжествовало в ученой музыке Франции, а вскоре после этого и в Италии.

В Авиньоне французские и фламандские певцы и композиторы составляли папский хор. Когда папство вернулось в Рим, оно привезло с собой большое количество французских, фламандских и голландских композиторов и певцов; и в течение столетия эти чужеземные музыканты и их преемники доминировали в музыке Италии. Уже при Сиксте IV все голоса в папском хоре звучали из-за Альп; в XV веке в придворной музыке царило такое же иностранное господство. Когда Скварциалупи умер (около 1475 года), Лоренцо выбрал голландца Генриха Йсаака, чтобы тот сменил его на посту органиста в соборе Флоренции. Генрих написал музыку к некоторым кантам Карнасиалески и к текстам Полициана, а также научил будущего Льва X любить и даже сочинять французские песни.107 Некоторое время французские шансоны пели в Италии, как когда-то в Италии пели песни трубадуров.

Это вторжение французских музыкантов в Италию, на столетие опередившее вторжение французских армий, произвело к 1520 году революцию в итальянской музыке. Эти люди с севера - и итальянцы, которых они обучали, - были хорошо знакомы с ars nova и применяли ее при переложении на музыку лирической поэзии Италии. В Петрарке, Ариосто, Саннадзаро и Бембо - а позже в Тассо и Гуарини - они нашли восхитительные стихи, взывающие к музыке; в самом деле, разве поэзия всегда не была предназначена для того, чтобы быть если не песней, то хотя бы речитативом? Канцоньере Петрарки уже манила музыкантов; теперь каждая строка его была положена на музыку, некоторые строфы - дюжину раз и более; Петрарка - самый полностью музыкально обработанный поэт в мировой литературе. Или были небольшие тексты неизвестного авторства, но простые и жизнеспособные, которые трогали аккорды каждого сердца и приглашали струны каждого инструмента. Например: