Ренессанс

Наряду с заботой о сохранении независимости и процветания Мантуи, а иногда и превыше дружеских отношений, главной страстью ее жизни было коллекционирование рукописей, статуй, картин, майолики, античных мраморов и мелких изделий ювелирного искусства. Она использовала своих друзей и нанимала специальных агентов в городах от Милана до Родоса, чтобы те торговались и покупали для нее, а также были начеку в поисках "находок". Она торговалась, потому что сокровищница ее скромного государства была слишком узка для ее идей. Ее коллекция была невелика, но каждый предмет в ней был высокого класса. У нее были статуи Микеланджело, картины Мантеньи, Перуджино, Франчиа; не удовлетворившись этим, она просила Леонардо да Винчи и Джованни Беллини купить ей картину, но они отговаривали ее, считая, что она платит больше похвалой, чем деньгами, и, несомненно, потому, что она слишком жестко определяла, что должна изображать и содержать каждая картина. В некоторых случаях, как, например, когда она заплатила 115 дукатов (2875 долларов) за "Переход через Красное море" Яна ван Эйка, она брала большие займы, чтобы удовлетворить свою жажду заполучить шедевр. Она не была щедра к Мантеньи, но когда этот гений-людоед умер, она убедила мужа переманить Лоренцо Косту в Мантую, предложив ему солидное жалованье. Коста украсил любимое пристанище Джанфранческо Гонзага, дворец Святого Себастьяна, сделал портреты членов семьи и написал посредственную Мадонну для церкви Сант-Андреа.

В 1524 году Джулио Пиппи, прозванный Романо, величайший из учеников Рафаэля, поселился в Мантуе и поразил двор своим мастерством архитектора и живописца. Почти весь герцогский дворец был заново отделан по его проектам и кистями его самого и его учеников - Франческо Приматиччо, Никколо дельи Аббате и Микеланджело Ансельми. Теперь правителем был Федериго, сын Изабеллы; а поскольку он, как и Романо, приобрел в Риме вкус к языческим сюжетам и декоративной обнаженной натуре, он приказал расписать стены и потолки нескольких комнат в Кастелло заманчивыми изображениями Авроры, Аполлона, Суда Париса, Изнасилования Елены и других фаз классического мифа. В 1525 году на окраине города Джулио начал строить свою самую знаменитую работу - Палаццо дель Те.* Огромный прямоугольник одноэтажных строений, выполненных в простом дизайне из каменных блоков и окон в стиле ренессанс, окружает территорию, которая когда-то была приятным садом, а сейчас представляет собой запущенный пустырь, обнищавший после войны. Интерьер представляет собой череду сюрпризов: комнаты, со вкусом украшенные пилястрами, резными карнизами, расписными спандрелями и кессонными сводами; стены, потолки и люнеты, изображающие историю Титанов и Олимпийцев, Купидона и Психеи, Венеры и Адониса и Марса, Зевса и Олимпии, и все это - с великолепной обнаженной натурой, в амурном и безрассудном вкусе позднего Ренессанса. Чтобы увенчать эти шедевры сексуальной свободы и гигантских разборок, Приматиччо вырезал в лепнине грандиозный процессионный рельеф римских солдат в манере "Триумфа Цезаря" Мантеньи и почти с чеканным совершенством Фидия. Когда Приматиччо и дельи Аббат были вызваны Франциском I в Фонтенбло, они принесли в королевские дворцы Франции этот стиль декорирования с розовыми обнаженными, который Джулио Романо привез в Мантую из Рима, где он работал с Рафаэлем. Из цитадели христианства языческое искусство проникало в христианский мир.

Последние годы жизни Изабеллы смешали в своей чаше сладкое и горькое. Она помогала своему немощному мужу управлять Мантуей. Благодаря ее дипломатии он не стал жертвой Цезаря Борджиа, затем Людовика XII, Франциска I, Карла V; одного за другим она ублажала, льстила, очаровывала, когда Джанфранческо или Федериго оказывались на краю политической катастрофы. Федериго, сменивший отца в 1519 году, был умелым полководцем и правителем, но он позволил своей любовнице сместить мать с поста правителя мантуанского двора. Возможно, отступая от этого унижения, Изабелла отправилась в Рим (1525), чтобы получить красную шапку для своего сына Эрколе. Климент VII не согласился, но кардиналы приняли ее, превратили ее апартаменты во дворце Колонна в салон и держали ее там так долго, что она оказалась заключенной во дворце во время разграбления Рима (1527). Ей удалось бежать со свойственной ей ловкостью, получить желанный кардинальский титул для Эрколе и с триумфом вернуться в Мантую.

В 1529 году, привлекательная в свои пятьдесят пять лет, она отправилась на Болонский конгресс, ухаживала за императором и папой, помогла владыкам Урбино и Феррары удержать их княжества от поглощения папскими государствами и убедила Карла V сделать Федериго герцогом. В том же году Тициан приехал в Мантую и написал ее знаменитый портрет; судьба этой картины неясна, но на копии, сделанной с нее Рубенсом, изображена женщина, все еще сохранившая бодрость и жизнелюбие. Бембо, посетив ее восемь лет спустя, был поражен ее живостью, бдительностью ума, широтой интересов. Он назвал ее "самой мудрой и удачливой из женщин".9 Но ее мудрости не хватило, чтобы с радостью принять старость. Она умерла в 1539 году, в возрасте шестидесяти четырех лет, и была похоронена вместе с предыдущими правителями Мантуи в Капелле деи Синьори в церкви Сан-Франческо. Ее сын приказал воздвигнуть красивую гробницу в память о ней и через год скончался вместе с ней. Когда французы разграбили Мантую в 1797 году, гробницы мантуанских принцев и принцесс были разбиты, а содержащийся в них прах смешался в беспорядочной пыли.

ГЛАВА X. Феррара 1378-1534

I. ДОМ ЭСТЕ

В первой четверти XVI века самыми активными центрами Возрождения были Феррара, Венеция и Рим. Студенту, который сегодня бродит по Ферраре, трудно поверить - пока он не войдет в могущественный Кастелло, - что этот дремучий город когда-то был домом могущественной династии, чей двор был самым роскошным в Европе, а среди пенсионеров был величайший поэт того времени.

Своим существованием город был обязан отчасти своему положению на торговом пути между Болоньей и Венецией, отчасти - сельскохозяйственной глубинке, которая использовала его как торговый центр и сама обогащалась за счет трех рукавов По. Он был включен в состав территории, переданной папству Пипином III (756) и Карлом Великим (773), и вновь передан церкви графиней Матильдой Тосканской (1107). Формально признавая себя папской вотчиной, он управлялся как независимая коммуна, в которой доминировали соперничающие торговые семьи. В результате междоусобиц она приняла графа Аццо VI Эсте в качестве своего подесты (1208) и сделала этот пост наследственным в его потомстве. Эсте был небольшим императорским вотчиной в сорока милях к северу от Феррары, которую император Отто I подарил графу Аццо I Каносскому (961); в 1056 году он стал резиденцией семьи и вскоре дал ей свое имя. От этого исторического дома произошли более поздние королевские семьи Брауншвейг и Ганновер.

С 1208 по 1597 год Эстенси правили Феррарой формально как вассалы империи и папства, но практически как независимые лорды, носившие титул маркиза или (после 1470 года) герцога. Под их властью народ процветал, обеспечивая потребности и роскошь двора, который развлекал императоров и пап и содержал знатную свиту ученых, художников, поэтов и священников. Несмотря на беззаконную жестокость и частые войны, Эстены сохраняли верность своих подданных на протяжении четырех столетий. Когда легат папы Климента V изгнал Эстенси и провозгласил Феррару папским государством (1311), народ счел церковное правление более неприятным, чем светская эксплуатация; он изгнал легата и вернул Эстенси к власти (1317). Папа Иоанн XXII наложил на город интердикт; вскоре жители, лишенные таинств, начали роптать. Эстенси искали примирения с Церковью и добились его на жестких условиях: они признали Феррару папской вотчиной, которой будут управлять как наместники папы; они обязались сами и их преемники выплачивать из доходов государства ежегодную дань папе в размере 10 000 дукатов (250 000 долларов?).1

Во время долгого правления Никколо III (1393-1441) дом Эсте достиг апогея своего могущества, управляя не только Феррарой, но и Ровиго, Моденой, Реджо, Пармой и даже, на короткое время, Миланом. Никколо женился так же широко, как и правил, имея длинную череду жен и любовниц. Одна особенно красивая и популярная жена, Паризина Малатеста, прелюбодействовала со своим пасынком Уго; Никколо обезглавил их обоих (1425) и приказал предать смерти всех женщин Фаррарезе, осужденных за прелюбодеяние. Когда стало ясно, что этот указ грозит обезлюдеть Ферраре, его перестали исполнять. В остальном Никколо правил хорошо. Он снизил налоги, поощрял промышленность и торговлю, вызвал Теодоруса Газу для преподавания греческого языка в университете и поручил Гуарино да Вероне основать в Ферраре школу, соперничающую по славе и результатам со школой Витторино да Фельтре в Мантуе.

Сын Никколо, Леонелло (1441-50), был редким явлением - правитель одновременно мягкий и мужественный, утонченный и компетентный, интеллектуальный и практичный. Обученный всем военным искусствам, он дорожил миром и стал любимым арбитром и миротворцем среди своих коллег-правителей в Италии. Обученный Гуарино литературе и письму, он стал - за поколение до Лоренцо Медичи - одним из самых культурных людей эпохи; ученый Филельфо был поражен тем, как Леонелло владел латынью и греческим, риторикой и поэзией, философией и правом. Этот маркиз был тем ученым, который первым предположил, что предполагаемые письма святого Павла к Сенеке были поддельными.2 Он основал публичную библиотеку, дал новые средства и вдохновение Феррарскому университету, привлек к его работе лучших ученых, которых смог найти, и активно участвовал в их дискуссиях. Его правление не омрачили ни скандалы, ни кровопролития, ни трагедии, за исключением его трагической краткости. Когда он умер в возрасте сорока лет, вся Италия оплакивала его.

Череда способных правителей продолжила золотой век, начатый Леонелло. Его брат Борсо (1450-71) был человеком более суровым, но придерживался политики мира, и процветание Феррары стало предметом зависти других государств. Он не заботился о литературе и искусстве, но поддерживал их в достаточной мере. Он управлял своим королевством с мастерством и сравнительной справедливостью, но облагал свой народ высокими налогами и тратил большую часть его средств на придворные зрелища и представления. Он любил чины и титулы и мечтал стать герцогом, как миланские Висконти; дорогими подарками он убедил императора Фридриха III возвести его в достоинство герцога Модены и Реджио (1452) и отметил это событие дорогостоящим праздником. Девятнадцать лет спустя он добился от другого своего феодала, папы Павла II, титула герцога Феррары. Его слава распространилась по всему средиземноморскому миру; мусульманские государи Вавилонии и Туниса присылали ему подарки, считая его величайшим правителем Италии.

Борсо повезло с братьями: Леонелло, который подавал ему лучшие примеры, и Эрколе, который отказался санкционировать заговор с целью его низложения, до конца оставался его верным помощником, а теперь унаследовал его власть. В течение шести лет Эрколе продолжал править, сохраняя мир, пышность, поэзию, искусство и налогообложение. Он скрепил дружбу с Неаполем, женившись на дочери короля Ферранте Элеоноре Арагонской, и приветствовал ее самыми пышными празднествами, которые когда-либо видела Феррара (1473). Но в 1478 году, когда Сикст IV объявил войну Флоренции из-за того, что она наказала заговорщиков Пацци, Эрколе присоединился к Флоренции и Милану против Неаполя и папства. После окончания этой войны Сикст побудил Венецию присоединиться к нему и напасть на Феррару (1482). Пока Эрколе лежал в постели, венецианские войска продвинулись до четырех миль от города; лишенные собственности крестьяне толпились у ворот и присоединились к всеобщему голоду. Тогда темпераментный папа, опасаясь, что Феррара достанется Венеции, а не папству или его племяннику, заключил мир с Эрколе, и венецианцы, сохранив Ровиго, удалились в свои лагуны.

Поля снова были засеяны, в город поступало продовольствие, торговля возобновилась, можно было собирать налоги. Эрколе жаловался, что штрафы, взимаемые за богохульное сквернословие, снижаются по сравнению с обычной суммой в 6000 крон в год (150 000 долларов?); он не мог поверить, что сквернословие стало менее популярным, чем раньше; он требовал строгого соблюдения закона.3 Нужен был каждый пенни, потому что Эрколе, понимая, что люди размножились сверх своих жилищ, построил пристройку, такую же большую, как и старый город. Он приказал спроектировать Addizione Erculea с такими широкими прямыми улицами, каких не знал ни один итальянский город со времен Римской империи; новая Феррара стала "первым по-настоящему современным городом в Европе".4 В течение десятилетия рост и приток населения заполнили все пространство. Эрколе возводил церкви, дворцы и монастыри и уговаривал святых женщин сделать Феррару своим домом.

Средоточием жизни народа был кафедральный собор XII века. Элита предпочитала гигантский замок Кастелло, построенный Никколо II (1385) для защиты правительства от иностранных нападений или внутренних восстаний. Его массивные башни, восстановленные и преобразованные семью поколениями, до сих пор возвышаются над центральной площадью города. Внизу - подземелья, в которых погибли Паризина и многие другие; вверху - просторные залы, украшенные Доссо Досси и его помощниками, где герцог и герцогиня держали двор, музыканты играли и пели, карлики баловались, поэты читали свои стихи, буффоны разыгрывали свои шутки, мужчины искали женщин, дамы и кавалеры танцевали всю ночь, а в более тихие дни, в более спокойных комнатах, дамы и девицы читали рыцарские романы. Изабелла и Беатриче д'Эсте, родившиеся у Эрколе и Элеоноры в 1474 и 1475 годах, росли как сказочные принцессы в этой атмосфере богатства и праздников, войны, песен и искусства. Но любящий дед заманил Беатриче в Неаполь, помолвка позвала ее в Милан, а в том же 1490 году Изабелла уехала в Мантую. Их отъезд опечалил многие сердца в Ферраре, но их браки укрепили союз Эстенси со Сфорцами и Гонзагами. Ипполито, один из нескольких сыновей, стал архиепископом в одиннадцать лет, кардиналом - в четырнадцать, и превратился в одного из самых культурных и беспутных прелатов эпохи.

Справедливости ради отметим, что подобные церковные назначения, не обращая внимания на пригодность и возраст, были частью дипломатических союзов того времени. Александр VI, папа римский с 1492 года, очень хотел угодить Эрколе, поскольку стремился сделать его дочь, Лукрецию Борджиа, герцогиней Феррары. Когда он предложил Эрколе, чтобы Альфонсо, сын и наследник герцога, женился на Лукреции, Эрколе воспринял это предложение холодно, поскольку Лукреция тогда не имела такой подмоченной репутации, как сейчас. В конце концов он согласился, но после того, как вырвал у нетерпеливого папы такие уступки, которые заставили Александра назвать его торгашом. Папа должен был дать Лукреции приданое в 100 000 дукатов (1 250 000 долларов?); ежегодная дань Феррары папству должна была быть уменьшена с четырех тысяч до ста флоринов (1250 долларов?); герцогство Феррара должно было быть закреплено папским подтверждением за Альфонсо и его наследниками навечно. Несмотря на все это, Альфонсо не решался, пока не увидел невесту. Позже мы увидим, как он ее приветствовал.

В 1505 году он занял герцогский престол. Он представлял собой новый тип среди эстенов. Он путешествовал по Франции, Низинам и Англии, изучая промышленные и торговые технологии. Оставив Лукреции покровительство над искусством и литературой, он посвятил себя правительству, машинам и гончарному делу. Своими руками он изготовил расписную майолику и создал лучшую пушку того времени. Он изучал искусство фортификации, пока не стал ведущим авторитетом по этому вопросу в Европе. Обычно он был справедливым человеком; он относился к Лукреции по-доброму, несмотря на ее эпистолярные заигрывания; но когда он имел дело с внешними врагами или внутренним бунтом, он не придавал значения чувствам.

Одна из фрейлин Лукреции, Анджела, очаровала двух братьев Альфонсо: Ипполито и Джулио. В минуту бездумного высокомерия Анджела насмехалась над Ипполито, говоря ему, что вся его личность стоит для нее меньше, чем глаза его брата. Кардинал с отрядом брадобреев подкараулил Джулио и смотрел, как они протыкают кольями глаза Джулио (1506). Джулио обратился к Альфонсо с просьбой отомстить за него; герцог изгнал кардинала, но вскоре позволил ему вернуться. Уязвленный явным безразличием Альфонсо, Джулио сговорился с другим братом, Ферранте, убить и герцога, и кардинала. Заговор был раскрыт, и Джулио с Ферранте были заключены в камеры замка Кастелло. Ферранте умер там в 1540 году; Джулио был освобожден Альфонсо II в 1558 году, после пятидесяти лет благородного заключения; он появился на свет уже стариком, с седыми волосами и бородой, одетый по моде полувековой давности. Он умер вскоре после освобождения.

Альфонсо был как раз тем, в чем нуждалось его правительство, поскольку Венеция расширялась в Романье и замышляла поглотить Феррару, а Юлий II, новый папа, возмущенный уступками, сделанными Эстенси в связи с браком Лукреции, был намерен свести княжество к статусу послушного и доходного вотчины. В 1508 году Юлий уговорил Альфонсо объединиться с ним, Францией и Испанией в покорении Венеции; Альфонсо согласился, так как жаждал вернуть Ровиго. Венецианцы сконцентрировали свое нападение на Ферраре. Их флот, плывший вверх по По, был уничтожен скрытой артиллерией Альфонсо, а их солдаты были разбиты феррарскими войсками под командованием кардинала Ипполито, для которого война была ближе, чем венерианство. Когда казалось, что Венеция находится на грани поражения, Юлий, не желая непоправимо ослаблять сильнейший итальянский оплот против турок, заключил с ней мир и приказал Альфонсо сделать то же самое. Альфонсо отказался и оказался в состоянии войны и со своим врагом, и со своим недавним союзником. Реджо и Модена пали под ударами папских войск, и Альфонсо казалось, что он проиграл. В отчаянии он отправился в Рим и попросил папу об условиях; Юлий потребовал полного отречения Эстенси и присоединения Феррары к папским государствам. Когда Альфонсо отверг эти требования, Юлий попытался арестовать его; Альфонсо бежал и после трех месяцев переодеваний, скитаний и опасностей добрался до своей столицы. Юлий умер (1513); Альфонсо вновь захватил Реджио и Модену. Лев X возобновил войну папства за Феррару; Альфонсо, постоянно совершенствуя свою артиллерию и меняя дипломатию, упорно держался до тех пор, пока Лев тоже не умер (1521). Папа Адриан VI дал неукротимому герцогу почетное разрешение, и Альфонсо было позволено на время обратить свои таланты на мирные искусства.

II. ИСКУССТВО В ФЕРРАРЕ

Феррарская культура была чисто аристократической, а ее искусство усердно служило немногим. У герцогской семьи, так часто враждовавшей с папством, не было более сильного стимула к благочестию, чем подавать набожный пример народу. Было построено несколько новых церквей, но они не отличались запоминающимся качеством. В XV веке собор получил непритязательную кампанилу, хор в стиле Ренессанса и симпатичную готическую лоджию с Девой на фасаде; non ragionam di lor, ma guarda e passa. Архитекторы того времени и их покровители предпочитали дворцы. Около 1495 года Бьяджо Россетти спроектировал один из лучших, дворец Лодовико иль Моро; согласно сомнительной традиции, Лодовико заказал его, думая, что когда-нибудь его изгонят из Милана; он остался незавершенным, когда его увезли во Францию; его кортиль с простыми, но изящными аркадами относится к малым жемчужинам Ренессанса. Еще прекраснее двор дворца, построенного для Строцци (1499 г.) и теперь названного Бевилаква (Дринкуотер) по имени более позднего жильца. Впечатляет Палаццо де' Диаманти, спроектированный Россетти (1492) для брата герцога Эрколе, Сигизмондо, и облицованный 12 000 мраморных боссов, чья форма бриллианта дала название зданию.

Дворцы удовольствий были в моде и носили причудливые названия: Бельфиоре, Бельригуардо, Ла Ротонда, Бельведер и, прежде всего, летний дворец Эстенси, Палаццо ди Шифанойя - "Пропустить раздражение", или, как сказал бы Фридрих Великий, Sans Souci ("Без заботы"). Начатый в 1391 году и законченный Борсо около 1469 года, он служил одним из домов двора и жильем для мелких членов герцогской семьи. Когда Феррара пришла в упадок, дворец был превращен в табачную фабрику, а фрески, написанные Косса, Тура и другими в главном зале, были покрыты кальцимином. В 1840 году его сняли, и семь из двенадцати панелей были спасены. Они представляют собой замечательную запись костюмов, промышленности, зрелищ и спорта времен Борсо, странно перемешанных с персонажами из языческой мифологии. Эти фрески - счастливейший продукт школы живописи, которая на полвека превратила Феррару в оживленный центр итальянского искусства.

Ферраресские живописцы смиренно следовали традициям джоттески, пока Никколо III не всколыхнул застойные воды, пригласив иностранных художников для конкуренции с ними - Якопо Беллини из Венеции, Мантенья из Падуи, Пизанелло из Вероны. Леонелло добавил стимул, пригласив Рогира ван дер Вейдена (1449), который помог обратить итальянских живописцев к использованию масла. В том же году Пьеро делла Франческа приехал из Борго Сан-Сеполькро, чтобы написать фрески (ныне утраченные) в герцогском дворце. Окончательно сформировало феррарскую школу то, что Козимо Тура ревностно изучал фрески Мантеньи в Падуе и технику, которой его обучил Франческо Скварчоне.

Тура стал придворным художником Борсо (1458), делал портреты герцогской семьи, участвовал в оформлении дворца Скифанойя и завоевал такое признание, что отец Рафаэля причислил его к ведущим живописцам Италии. Джованни Санти, очевидно, нравились величественные и мрачные фигуры Козимо, его богато украшенные архитектурные фоны, его пейзажи с фантастическими скалами; но Раффаэлло Санти не заметил бы в этих картинах ни одного элемента нежности или изящества. Эти элементы мы находим у ученика Тура Эрколе де Роберти, который сменил своего учителя на посту придворного художника в 1495 году; но этому Геркулесу не хватает силы и жизненной энергии, если не считать франко-гальсианского концерта, однажды приписанного ему в Лондонской галерее. Франческо Косса, величайший из учеников Тура, написал в Скифанойе два шедевра, богатых жизненной силой и изяществом: Триумф Венеры и Скачки, раскрывающие очарование и радость жизни феррарского двора. Когда Борсо заплатил ему за них по официальной ставке - десять болоньини за фут расписанного пространства, - Косса запротестовал; а когда Борсо не понял, в чем дело, Франческо увез свои таланты в Болонью (1470). Лоренцо Коста сделал то же самое тринадцатью годами позже, и школа Феррары потеряла двух своих лучших людей.

Доссо Досси возродил его, обучаясь в Венеции в период расцвета Джорджоне (1477-1510). Вернувшись в Феррару, он стал любимым художником герцога Альфонсо I. Ариосто, его друг, причислил его и забытого брата к бессмертным:

Леонардо, Андреа Мантенья, Джан Беллино,

Дуо Досси, а также

Мишель, более смертный, ангел божественный, Бастиано, Рафаэль, Тициан.5

Мы можем понять, почему Ариосто любил Доссо, который привнес в свои картины качество природы, почти иллюстрирующее сильванский эпос Ариосто, и окрасил их в теплые цвета, которые он позаимствовал у роскошных венецианцев. Именно Доссо и его ученики украсили зал Консильо в Кастелло оживленными сценами атлетических состязаний в античном стиле, поскольку Альфонсо любил атлетику больше, чем поэзию. В более поздние годы Доссо неровной рукой расписал аллегорические и мифологические сцены на потолке Зала дельи Авроры. Здесь языческие мотивы, бушевавшие в Италии, восторжествовали в торжестве физической красоты и чувственной жизни. Возможно, декаданс, начавшийся в ферраресском искусстве, вызванный главным образом изнурительными затратами на войны Альфонсо, имел своим источником эту победу плоти над духом; страсть и величие прежних религиозных тем улетучились из преимущественно светского искусства, оставив его преимущественно декоративным.

Самой яркой фигурой в этом упадке был Бенвенуто Тизи, прозванный Гарофало по своему родному городу. Во время двух поездок в Рим он так увлекся искусством Рафаэля, что, хотя и был на два года старше его, поступил помощником в мастерскую молодого мастера . Когда семейные дела вернули его в Феррару, он пообещал Рафаэлю вернуться, но Альфонсо и дворяне дали ему столько заказов, что он не мог оторваться. Он потратил свою энергию и разделил свои способности на создание множества картин, из которых сохранилось около семидесяти. Им не хватает ни силы, ни законченности; но одно "Святое семейство", хранящееся в Ватикане, показывает, как даже незначительные художники эпохи Возрождения могли время от времени прикоснуться к величию.

Живописцы и архитекторы составляли лишь малую часть художников, трудившихся на благо феррарских богачей. Миниатюристы создавали здесь, как и везде в ту эпоху, произведения тонкой красоты, на которых глаз отдыхает дольше и довольнее, чем на многих знаменитых картинах; во дворце Скифанойя сохранилось несколько таких жемчужин иллюминации и каллиграфии. Никколо III привез гобеленовых ткачей из Фландрии; феррарские художники разработали эскизы; терпеливое искусство процветало при Леонелло и Борсо; получившиеся гобелены украшали дворцовые стены, их одалживали принцам и вельможам для особых праздников. Ювелиры были заняты изготовлением церковных сосудов и личных украшений. Сперандио из Мантуи и Пизанелло из Вероны изготовили здесь одни из лучших медальонов эпохи Возрождения.

Последней и наименее значимой была скульптура. Кристофоро да Фиренце вылепил человека, Никколо Барончелли - коня для бронзовой статуи Никколо III; она была установлена в 1451 году, за два года до того, как в Падуе поднялась "Гаттамелата" Донателло. Рядом с ней в 1470 году была установлена бронзовая статуя герцога Борсо, спокойно сидящего, как подобает человеку мира. В 1796 году оба памятника были разрушены революционерами, которые заклеймили бронзу как память о тирании и переплавили ее в пушку, чтобы положить конец тирании и всем войнам. Альфонсо Ломбарди украсил "Алебастровые палаты" Кастелло величественной скульптурой; затем, как и многие другие феррарские художники, он уехал в Болонью, где мы и найдем его славу. Феррарский двор был слишком узок в своих представлениях, вкусах и гонорарах, чтобы трансформировать мимолетное богатство в бессмертное искусство.

III. ПИСЬМА

Интеллектуальная жизнь Феррары имела два корня: университет и Гуарино да Верона. Основанный в 1391 году, университет вскоре закрылся из-за нехватки средств; вновь открытый Никколо III, он вел полуголодное существование, пока Леонелло (1442 г.) не реорганизовал и не пополнил его за счет эдикта, прелюдия к которому заслуживает памяти:

Древнее мнение, не только христиан, но и язычников, что небо, море и земля должны когда-нибудь погибнуть; так и от многих великолепных городов теперь можно увидеть лишь руины, сровненные с землей, а сам Рим-завоеватель лежит в пыли и превратился в осколки; только понимание вещей божественных и человеческих, которое мы называем мудростью, не исчезнет с течением лет, а сохранит свои права в вечности.6

К 1474 году в университете было сорок пять хорошо оплачиваемых профессоров, а факультеты астрономии, математики и медицины соперничали в Италии только с факультетами в Болонье и Падуе.

Гуарино родился в Вероне в 1370 году, отправился в Константинополь, прожил там пять лет, овладел греческим языком и вернулся в Венецию с грузом греческих рукописей; легенда гласит, что, когда ящик с ними потерялся во время шторма, его волосы за ночь стали белыми. Он преподавал греческий в Венеции, где среди его учеников был Витторино да Фельтре, а затем в Вероне, Падуе, Болонье и Флоренции, впитывая классическую эрудицию каждого города по очереди. Ему было уже пятьдесят девять лет, когда он принял приглашение в Феррару. Там, в качестве воспитателя Леонелло, Борсо и Эрколе, он подготовил трех самых просвещенных правителей в истории Ренессанса. В качестве профессора греческого языка и риторики в университете о его успехах заговорила вся Италия. Его лекции были настолько популярны, что студенты пробирались через любую суровую зиму, чтобы подождать у незакрытых дверей комнаты, в которой он должен был выступать. Они приезжали не только из итальянских городов, но и из Венгрии, Германии, Англии и Франции, и многие из них после его обучения заняли важные посты в образовании, юриспруденции и государственном управлении. Как и Витторино, он содержал бедных студентов из своих личных средств; он жил в скромных помещениях, ел только один раз в день и приглашал своих друзей не на пиры, а на fave e favole - бобы и разговоры.7 Он не был равен Витторино как образец нравственности; он мог писать яростные ругательства, как любой гуманист, возможно, в качестве литературной игры; но его тринадцать детей, очевидно, были рождены от одной жены, он был умерен во всем, кроме учебы, и сохранил здоровье, бодрость и ясность ума до девяностого года жизни.8 Во многом благодаря ему герцоги Феррары поддерживали образование, ученость и поэзию и сделали свою столицу одним из самых известных культурных центров в Европе.

Возрождение античности принесло с собой новое знакомство с классической драмой. Плавт, сын народа, и Теренций, манумилированный баловень аристократии, вновь ожили через пятнадцать столетий и были представлены на временных сценах во Флоренции и Риме, прежде всего в Ферраре. Эрколе I, в особенности, любил старые комедии и не жалел средств на их постановку; одно представление "Менахми" обошлось ему в тысячу дукатов. Когда Лодовико Миланский увидел представление этой пьесы в Ферраре, он умолял Эрколе прислать игроков, чтобы повторить ее в Павии; Эрколе не только прислал их, но и поехал с ними (1493). Когда Лукреция Борджиа приехала в Феррару, Эрколе отпраздновал ее гименей пятью комедиями Плавта в исполнении 110 актеров, с пышными музыкальными и балетными интермедиями. Гуарино, Ариосто и сам Эрколе переводили латинские пьесы на итальянский язык, и представления давались на просторечии. Именно благодаря подражанию этим классическим комедиям сформировалась итальянская драма. Боярдо, Ариосто и другие писали пьесы для герцогской труппы. Ариосто разработал планы, а Доссо Досси нарисовал декорации для первого постоянного театра Феррары и современной Европы (1532).

Музыка и поэзия также пользовались покровительством двора. Тито Веспасиано Строцци не нуждался в герцогских субсидиях для своих стихов, поскольку был отпрыском богатой флорентийской семьи. Он написал на латыни десять "книг" поэмы в честь Борсо; оставив ее незаконченной после своей смерти, он завещал своему сыну Эрколе завершить ее. Эрколе хорошо справился с заданием; он написал прекрасные стихи, латинские и итальянские, а также более длинную поэму La caccia - "Охота", посвященную Лукреции Борджиа. В 1508 году он женился на поэтессе Барбаре Торелли; через тринадцать дней его нашли мертвым недалеко от дома, его тело было жестоко пронзено двадцатью двумя ранами. Эта загадочная история остается неразгаданной спустя четыре столетия. Некоторые считают, что Альфонсо подошел к Барбаре, получил отпор и отомстил, наняв убийц, чтобы те убили его успешного соперника. Это маловероятно, ведь Альфонсо, пока жила Лукреция, демонстрировал ей все признаки верности. Опустошенная молодая вдова сочинила элегию, чье искреннее звучание редко встречается в обычно искусственной литературе феррарского двора. "Почему я не могу сойти в могилу с тобой?" - спрашивает она у убитого поэта:

Vorrei col foco mio quel freddo ghiaccio

Intorpidire, e rimpastar col pianto

La polve, e ravivarla a nuove vita!

E vorrei poscia, baldanzosa e ardita,

Mostrarlo a lui che ruppe il caro laccio,

E dirgli: amor, mostro crudel, può tanto.*

В этом придворном обществе, избалованном досугом и прекрасными женщинами, французские рыцарские романы были повседневной пищей. В Ферраре провансальские трубадуры пели свои песни во времена Данте и оставили после себя настроение причудливого, но не обременительного рыцарства. Здесь и по всей Северной Италии легенды о Карле Великом, его рыцарях и войнах с неверными мусульманами стали почти такими же привычными, как во Франции. Французские труверы распространяли и раздували эти легенды как шансон де гест; и их пересказы, нагромождая эпизод за эпизодом, героя за героиней, превратились в монументальную и запутанную массу вымысла, взывающую к какому-нибудь Гомеру, который бы сплел эти сказания в последовательность и единство.

Как недавно это сделал английский рыцарь сэр Томас Мэлори, написав легенды об Артуре и Круглом столе, так теперь итальянский дворянин взялся за цикл о Карле Великом. Маттео Мария Боярдо, граф Скандиано, был одним из самых знатных членов феррарского двора. Он служил эстенам в качестве посла с важными миссиями, и они доверили ему управление своими крупнейшими владениями - Моденой и Реджо. Он плохо управлял, но хорошо пел. Он обращался к Антонии Капраре со страстными стихами, зазывая и публикуя ее прелести или упрекая ее в недостатке верности в грехе. Когда он женился на Таддее Гонзага, то отправил свою музу пастись на более безопасные пастбища и начал эпос "Орландо в знаке" (1486f), повествующий о смутной любви Орландо (то есть Роланда) к очаровательной Анжелике и перемешивающий с этой романтикой сотни сцен поединков, турниров и войн. Шутливая легенда рассказывает, как Боярдо долго искал звучное имя для хвастливого сарацина в своей сказке, и когда ему удалось найти могущественное имя Родомонте, колокола графской вотчины Скандиано зазвонили от радости, словно осознавая, что их повелитель невольно дает слово дюжине языков.

Нам, в наше волнующее время, взбудораженное даже в мирное время наклонами и турнирами враждебных слов, трудно заинтересоваться воображаемыми войнами и любовью Орландо, Ринальдо, Астольфо, Руджеро, Аграманта, Марфизы, Фьорделизы, Сакрипанта, Агрикана; а Анжелика, которая могла бы взволновать нас своей красотой, смущает нас сверхъестественными чарами, которые она практикует; мы больше не околдованы колдуньями. Эти сказки подобает слушать в какой-нибудь дворцовой беседке или в саду; и действительно, как нам рассказывают, граф читал эти канты при феррарском дворе9Несомненно, по одному-два канта за раз; мы поступаем несправедливо, когда пытаемся читать Боярдо и Ариосто по одной эпопее за раз. Они писали для неторопливого поколения и класса, а Бойардо - для того, который еще не видел вторжения в Италию Карла VIII. Когда пришло это разочаровывающее унижение, и Италия увидела, насколько она беспомощна, со всем своим искусством и поэзией, против безжалостных сил Севера, Бойардо упал духом и, написав 60 000 строк, бросил перо со строфой отчаяния:

Mentre che io canto, o Dio redentore,

Vedo l' Italia tutto a fiamma e foco,

Per questi Galli, che con gran valore

Vengon, per disertar non so che loco...*

Он хорошо закончил и мудро умер (1494) до того, как нашествие достигло полной силы. Благородные рыцарские чувства, нашедшие грубое выражение в его поэзии, вызвали лишь редкий отклик в беспокойном поколении, которое последовало за ним. Хотя он занял свою нишу в истории, создав современный романтический эпос, его голос был вскоре забыт в войнах и суматохе правления Альфонсо, в изнасиловании Италии чужеземцами и в соблазнительной красоте более мягких стихов Ариосто.

IV. ARIOSTO

Приближаясь к верховному поэту итальянского Возрождения, мы должны напомнить себе, что поэзия - это непереводимая музыка, и те из нас, для кого итальянский язык не является родным благом, не должны рассчитывать понять, почему Италия причисляет Лодовико Ариосто к своим бардам лишь рядом с Данте, а "Orlando furioso" читает с умилением, превосходящим то, которое англичане испытывают к пьесам Шекспира. Мы услышим слова, но упустим мелодию.

Он родился 14 сентября 1474 года в Реджо-Эмилии, где его отец был губернатором. В 1481 году семья переехала в Ровиго, но, судя по всему, Лодовико получил образование в Ферраре. Как и Петрарка, он должен был изучать право, но предпочел писать стихи. Французское вторжение 1494 года не сильно его обеспокоило, а когда Карл VIII готовил второй поход на Италию (1496), Ариосто сочинил оду в горацианском стиле, изложив этот вопрос в той перспективе, которая казалась ему правильной:

Что означает для меня приход Чарльза и его хозяев? Я буду отдыхать в тени, внимая нежному журчанию вод, наблюдая за работой жнецов; а ты, о моя Филлис, протянешь свою белую руку среди эмалированных цветов и сплетешь мне гирлянды под музыку твоего голоса.10

В 1500 году отец умер, оставив десяти детям наследство, достаточное для содержания одного или двух. Лодовико, самый старший, стал отцом семейства и начал долгую борьбу с экономической незащищенностью. Беспокойство исказило его характер, превратив в робость и злобное раболепие, непонятные тем, кто никогда не задерживался между рифмами. В 1503 году он поступил на службу к кардиналу Ипполито д'Эсте. Ипполито не питал особого вкуса к поэзии и держал Ариосто в неудобном положении, занимая его дипломатическими поручениями и мелочами, за которые поэт получал 240 лир (3000 долларов?) в год, выплачиваемых нерегулярно. Он пытался улучшить свое положение, восхваляя мужество и целомудрие кардинала и защищая ослепление Джулио. Ипполито предложил повысить ему жалованье, если он примет священный сан и получит право на некоторые доступные бенефиции; но Ариосто не любил духовенство и предпочитал баловаться, а не гореть.

Именно во время службы у Ипполито он написал большинство своих пьес. Он начинал как актер и был одним из труппы, которую Эрколе отправил в Павию. Когда он сам придумывал драмы, они несли на себе печать Теренция или Плавта и откровенно выдавались за подражания.11 Его "Кассария" была представлена в Ферраре в 1508 году, "Суппозиции" - в Риме в 1519 году перед одобрительным взглядом Льва X. Он продолжал писать пьесы до последнего года жизни, а лучшую из них, "Сколастика", оставил незаконченной после своей смерти. Почти все они написаны на классическую тему: как один или несколько молодых людей, обычно с помощью ума своих слуг, могут овладеть, женившись или соблазнив, одной или несколькими молодыми женщинами. Пьесы Ариосто занимают высокое место в итальянской комедии и низкое - в истории драматургии.

Именно во время работы у Ипполито поэт написал большую часть своей огромной эпопеи "Орландо фуриозо"; очевидно, кардинал не был суровым наставником. Когда Ариосто показал Ипполито рукопись, реалистичный прелат, согласно неопределенной традиции - "Не верится, да и не надо", - спросил его: "Где, мессер Лодовико, вы нашли столько глупостей (tante corbellerie)?"12 Но хвалебное посвящение казалось более логичным, и кардинал оплатил расходы на публикацию поэмы (1515), а также обеспечил Ариосто все права и прибыль от ее продажи. Италия не посчитала поэму бессмыслицей или восхитительной чепухой; девять тиражей были раскуплены между 1524 и 1527 годами. Вскоре наиболее удачные отрывки стали декламировать или петь по всему полуострову. Ариосто сам читал большую часть поэмы Изабелле д'Эсте во время ее болезни в Мантуе и вознаградил ее терпение хвалебным отзывом в более поздних изданиях. Он потратил десять лет (1505-15) на написание "Фуриозо" и еще шестнадцать - на его шлифовку; время от времени он добавлял по одному канто, пока весь текст не достиг почти 39 000 строк, что эквивалентно "Илиаде" и "Одиссее" вместе взятым.

Сначала он просто предложил продолжить и расширить "Орландо иннаморато" Бойардо. Он взял у своего предшественника рыцарскую обстановку и тему, любовь и битвы рыцарей Карла Великого, центральных персонажей, свободное эпизодическое построение, приостановку одного повествования для перехода к другому, магические операции, которые часто поворачивают сюжет, даже идею проследить родословную Эстенси до брака мифических Руджеро и Брадаманте. И все же, восхваляя сотню других, он ни разу не упоминает имя Бойардо; ни один человек не является героем для своего должника. Возможно, Ариосто считал, что тема и персонажи принадлежат скорее самому циклу легенд, чем Боярдо.

Как и граф, и в отличие от легенд, он подчеркивал роль любви выше роли войны, что и провозгласил в своих вступительных строках:

Le donne, i cavalier, l'arme, gli amori,

Le cortesie, l'audaci imprese io canto-

"Женщин я воспеваю, и рыцарей, и оружие, и любовь, и рыцарские подвиги, и смелые дерзания". Повесть точно выполняет эту программу: это ряд сражений, некоторые из них - за христианство против ислама, большинство - за женщин. Дюжина графов и королей претендуют на Анжелику; она флиртует со всеми, обыгрывает их друг с другом и попадает в антиклимакс, когда влюбляется в красивого посредственности и выходит за него замуж, не успев провести обычную проверку его доходов. Орландо, который вступает в историю после восьми канто, преследует ее на трех континентах, забыв тем временем прийти на помощь своему государю Карлу Великому, когда сарацины нападают на Париж. Он сходит с ума, узнав, что потерял ее (канта XXIII), и приходит в себя шестнадцать кантов спустя, когда его потерянный разум находят на Луне и возвращают ему предшественники лунных навигаторов Жюля Верна. Эта центральная тема запутана и замутнена интерполированными приключениями дюжины других рыцарей, которые преследуют своих женщин на протяжении сорока шести канто соблазнительных стихов. Женщины наслаждаются погоней, за исключением, пожалуй, Изабеллы, которая уговаривает Родомонта отрубить ей голову, а не обесчестить, и получает памятник. Включена старая легенда о святом Георгии: прекрасная Анжелика прикована к скалам у моря в качестве жертвы дракону, который ежегодно жаждет девственницы; и прежде чем Руджеро успевает ее спасти, поэт созерцает ее с коррегийской признательностью:

La fiera gente inospitale e cruda

Alla bestia crudel nel lito espose

La bellissima donna così ignuda

Come Natura prima la compose.

Un velo non ha pure in che rinchiuda

I bianchi gigli e le vermiglie rose,

Не кадировать ни на Iuglio, ни на Decembre,

Di che non sparse le polite membre.

Creduta avria che fosse statua finta

O d'alabastro o d'altri marmi illustri

Ruggiero, e su lo scoglio così avvinta

Per artificio di scultori industri;

Если вы не видите лакриму.

Tra fresche rose e candidi ligustri

Far rugiadose le crudette pome,

E l' aura sventolar l'aurate chiome.13

Что можно перевести как "без музыки":

Народ свирепый, негостеприимный, грубый

Выставлен на берег, на съедение диким зверям,

Женщина, прекраснейшая из прекрасных, и обнаженная

Как в первый раз, когда природа создала ее милую форму.

Ни малейшая вуаль не закрывала белые лилии.

И вермишелевые розы ее плоти, которые несут

Пылкость лета и холод декабря

Неповрежденная, и сверкают ее великолепные конечности.

Она могла показаться ему статуей, сделанной

Из алебастра или мрамора

Прикован к камню искусством скульптора,

Разве он не видел, как яркая слеза упала между

Розы и белые лианы на ее щеках,

Груди, похожие на упругие яблоки.

Ветерок дует на ее золотистые волосы.

Ариосто не воспринимает все это слишком серьезно; он пишет, чтобы развлечься; он намеренно очаровывает нас заклинаниями своего стиха, погружая в нереальный мир, и мистифицирует свою сказку феями, волшебным оружием и чарами, крылатыми конями, скачущими по облакам, людьми, превращенными в деревья, крепостями, тающими от одного властного слова. Орландо одним копьем перекусывает шестерых голландцев, Астольфо создает флот, подбрасывая в воздух листья, и ловит ветер в пузырь. Ариосто смеется вместе с нами над всем этим и терпимо, а не язвительно улыбается рыцарским выкрутасам и притворству. У него превосходное чувство юмора, сдобренное мягкой иронией; так, он включает в отходы, которые земля высыпает на луну, молитвы лицемеров, льстивость поэтов (peccavit), услуги придворных, пожертвование Константина (XXXIV). Лишь время от времени, в нескольких моральных экзорциумах, Ариосто претендует на философию. Он был настолько полным поэтом, что потерял и поглотил себя выковыванием и полировкой красивой формы для своего стиха; у него не осталось сил, чтобы влить в него облагораживающую цель или философию жизни.13a

Итальянцы любят "Фуриозо" за то, что это сокровищница захватывающих историй, в которых никогда не бывает слишком красивой женщины, рассказанных мелодичным и в то же время непринужденным языком, в захватывающих строфах, которые увлекают нас от сцены к сцене. Они прощают длинные отступления и описания, бесчисленные и порой затянутые уподобления, ведь они тоже облечены в сверкающий стих. Они вознаграждены и безмолвно кричат "Браво!", когда поэт выбивает поразительную строку, как, например, когда он говорит о Зербино,

Natura il fece, e poi roppe la stampa, -14

"Природа создала его, а потом разбила форму". Их недолго беспокоит ожидаемая лесть Ариосто в адрес Эстенси, его паясничанье в адрес Ипполито, его восхваление целомудрия Лукреции. Эти поклоны были в манере времени; Макиавелли опустился бы так же низко, чтобы получить субсидию; а поэт должен жить.

Но это стало затруднительным, когда кардинал решил отправиться в поход в Венгрию и пожелал, чтобы Ариосто сопровождал его. Ариосто отказался, и Ипполито освободил его от дальнейшей службы и вознаграждения Альфонсо спас поэта от нищеты, выдав ему ежегодное пособие в восемьдесят четыре кроны ($1050?), плюс троих слуг и двух лошадей, и почти ничего не требуя взамен. После сорока семи лет упрямого, но почти безбрачного холостячества Ариосто женился на Алессандре Бенуччи, которую полюбил, когда она еще была женой Тито Веспасиано Строцци. От нее у него не было детей, но двое родных сыновей вознаградили его добрачные усилия.

В течение трех лет (1522-5) он несчастливо служил губернатором Гарфаньяны, горной области, где свирепствовали разбойники. Но он был непригоден к действиям и командованию и с радостью удалился, чтобы провести оставшиеся восемь лет своей жизни в Ферраре. В 1528 году он купил участок земли на окраине города и построил красивый дом, который до сих пор можно увидеть на улице Ариосто и который содержится государством. Поперек фасада он начертал горацианские строки гордой простоты: Parva sed apta mihi, sed nulli obnoxia, sed non sordida, parta meo sed tamen aere domus - "Маленький, но подходящий для меня, никому не вредящий, не подлый, но приобретенный на мои собственные средства: дом". Там он жил тихо, изредка работая в саду и ежедневно перерабатывая или расширяя "Фуриозо".

Тем временем, подражая Горацию, он написал разным друзьям семь поэтических посланий, дошедших до нас под названием сатиры. Они не такие острые и сжатые, как у его образца, не такие горькие и смертоносные, как у Ювенала; они были продуктом ума, любящего и никогда не находящего покоя, с раздражением переносящего бичи и презрения времени, презрение гордеца. Они описывают недостатки духовенства, симонию, свирепствующую в Риме, кумовство мирских пап (Сатира i). Они порицают Ипполито за то, что тот платит своим прислужникам лучше, чем поэту (ii). Они излагают циничную концепцию женщин, которые редко бывают верными и честными, и дают советы запоздалого эксперта по выбору и укрощению жены (iii). Они сетуют на унижения придворной жизни и язвительно рассказывают о неудачном визите к Льву X (iv):

Я поцеловал его ногу, он наклонился со святого места, взял мою руку и отсалютовал мне в обе щеки. Кроме того, он освободил меня от половины гербовых сборов, которые я должен был платить. Затем, с полной надеждой в груди, но с телом, промокшим от дождя и измазанным грязью, я отправился ужинать к Раме.

Две сатиры оплакивают его тесную жизнь в Гарфаньяне, его дни, "проведенные в угрозах, наказаниях, убеждениях или оправданиях", его музу, напуганную и парализованную молчанием преступлений, исков и потасовок; и его любовницу за столько миль отсюда! (v-vi) В последнем послании Бембо просит порекомендовать греческого наставника для сына Ариосто - Вирджинио:

Грек должен быть образованным, но при этом иметь здравые принципы, ведь эрудиция без нравственности более чем бесполезна. К несчастью, в наши дни трудно найти такого учителя. Немногие гуманисты свободны от самых позорных пороков, а интеллектуальное тщеславие делает большинство из них еще и скептиками. Почему же так получается, что ученость и неверность идут рука об руку?15

Сам Ариосто большую часть своей жизни относился к религии несерьезно, но, как и почти все интеллектуалы эпохи Возрождения, в конце концов примирился с ней. Еще с юности он страдал от бронхиального катара, который, вероятно, усугублялся его путешествиями в качестве курьера кардинала. В 1532 году болезнь зашла глубже и превратилась в туберкулез. Он боролся с ним, словно не довольствуясь простым бессмертием славы. Ему было всего пятьдесят восемь лет, когда он умер (1533).

Он стал классиком задолго до своей смерти. Двадцатью тремя годами ранее Рафаэль изобразил его на фреске "Парнас" в Ватикане вместе с Гомером и Вергилием, Горацием и Овидием, Данте и Петраркой, среди незабываемых голосов человечества. Италия называет его своим Гомером, а "Фуриозо" - своей "Илиадой", но даже идолопоклоннику Италии это кажется скорее великодушным, чем справедливым. Мир Ариосто кажется легким и фантастическим рядом с безжалостной осадой Трои; его рыцари - некоторые из них столь же неотличимы по характеру, как и по доспехам - едва ли дотягивают до величия Агамемнона, страсти Ахилла, мудрости Нестора, благородства Гектора, трагизма Приама; и кто сравнит прекрасную и взбалмошную Анжелику с dia gynaikon, богиней среди женщин, Еленой-победительницей в поражении? И все же последнее слово должно быть таким же, как и первое: судить Ариосто может лишь тот, кто досконально знает его язык, кто улавливает нюансы его веселья и сентиментальности, кто способен откликнуться на всю музыку его мелодичной мечты.

V. ПОСЛЕСЛОВИЕ

Именно сами итальянцы с их пылким чувством юмора стали противоядием от романтизма двух "Орландо". За шесть лет до смерти Ариосто Джироламо Фоленго опубликовал "Орландино", в котором нелепости эпоса были карикатурно и с уморительными преувеличениями изображены. Джироламо прослушал скептические лекции Помпонацци в Болонье, принял программу обучения, состоящую из амуров, интриг, потасовок и дуэлей, и был исключен из университета. Отец отрекся от него, и он стал монахом-бенедиктинцем (1507), возможно, в качестве средства к существованию. Шесть лет спустя он влюбился в Джироламу Дьеду и сбежал с ней. В 1519 году он опубликовал сборник бурлесков под названием "Маккаронея", который впоследствии дал название бурно развивающейся литературе грубой и грубоватой сатиры в смешанных латинских и итальянских стихах. Орландино" - это буйная шуточная эпопея, написанная грубым и народным языком, которая на протяжении одной-двух строф придерживалась серьезной линии, а затем поражала читателя мыслью и фразой, достойными самого скатофильного тайного советника. Рыцари, вооруженные кухонной утварью, мчатся в списках на хромых мулах. Главный церковник в этой сказке - монах Грифаросто - аббат Граб-те-Роаст, чья библиотека состоит из поваренных книг, перемежающихся с блюдами и вином, а "все языки, которые он знал, были языками быков и свиней";16 Через него Фоленго сатиризирует духовенство Италии на любой лютеранский лад. Произведение было встречено аплодисментами, но автор продолжал голодать. Наконец он снова удалился в монастырь, писал благочестивые стихи и умер в благоухании святости в пятьдесят три года (1544). Рабле с удовольствием вспоминал его,17 и, возможно, Ариосто в последние годы жизни присоединился к веселью.

Альфонсо I сохранил свое маленькое государство в безопасности от всех нападок папства и, наконец, взял безрассудный реванш, поощряя и пособничая немецко-испанской армии, которая осадила, захватила и разграбила Рим (1527).18 Карл V выразил признательность, вернув ему древние вотчины Феррары - Модену и Реджио, так что Альфонсо передал свое герцогство наследникам без изменений. В 1528 году он отправил своего сына Эрколе во Францию, чтобы тот привез домой дипломатическую невесту из королевской семьи - Рене или Ренату - крошечную, мрачную, уродливую и тайно завоеванную ересью Кальвина. После смерти Лукреции Альфонсо утешался любовницей, Лаурой Дианти, и, возможно, женился на ней перед смертью (1534). Он перехитрил всех врагов, кроме времени.

ГЛАВА XI. Венеция и ее королевство 1378-1534

I. PADUA

Во времена диктатуры Каррарези Падуя была крупной итальянской державой, соперничавшей с Венецией и угрожавшей ей. В 1378 году Падуя вместе с Генуей попыталась подчинить себе островную республику. В 1380 году Венеция, истощенная войной с Генуей, уступила герцогу Австрийскому город Тревизо, стратегически расположенный на ее севере. В 1383 году Франческо I да Каррара выкупил Тревизо у Австрии; вскоре после этого он попытался захватить Виченцу, Удине и Фриули; если бы ему это удалось, он бы контролировал дороги из Венеции к ее железным рудникам в Агордо, а также пути венецианской торговли с Германией; то есть Падуя контролировала бы жизненно важные источники венецианской промышленности и торговли. Венецию спасло мастерство ее дипломатов. Они убедили Джангалеаццо Висконти присоединиться к Венеции в войне против Падуи; Джан, несомненно, не доверяя Венеции, воспользовался возможностью расширить свою границу на восток при попустительстве венецианцев. Франческо I да Каррара потерпел поражение и отрекся от престола (1389), а его сын, тезка и преемник возобновил (1399) договор 1338 года, по которому Падуя была признана зависимой от Венеции. Когда Франческо II да Каррара возобновил борьбу и напал на Верону и Виченцу, Венеция объявила ему войну до смерти, захватила и казнила его и его сыновей и передала Падую под прямое управление венецианского сената (1405). Измученный город отказался от роскоши туземного эксплуататора, процветал под управлением чужой, но компетентной администрации и стал образовательным центром венецианских владений. Со всех концов латинского христианства в его знаменитый университет приезжали студенты - Пико делла Мирандола, Ариосто, Бембо, Гиччардини, Тассо, Галилей, Густав Ваза, который станет королем Швеции, Ян Собеский, который станет королем Польши..... Кафедра греческого языка была основана в 1463 году и занята Деметрием Халкондилом за шестнадцать лет до его отъезда во Флоренцию. Столетие спустя Шекспир все еще мог говорить о "прекрасной Падуе, питомнике искусств".

Один из падуанцев сам был известным просветителем. Получив образование портного , Франческо Скварчоне увлекся классическим искусством, много путешествовал по Италии и Греции, копировал или зарисовывал греческую и римскую скульптуру и архитектуру, собирал античные медали, монеты и статуи и вернулся в Падую с одной из лучших классических коллекций своего времени. Он открыл художественную школу, разместил в ней свою коллекцию и дал ученикам два главных указания: изучать античное искусство и новую науку о перспективе. Немногие из 137 художников, которых он воспитал, остались в Падуе, поскольку большинство из них приехали извне. Но в ответ Джотто приехал из Флоренции, чтобы расписать фресками Арену; Альтикьеро прибыл из Вероны (ок. 1376 г.), чтобы украсить капеллу в соборе Святого Антония; а Донателло оставил памятники своему гению в соборе и на его площади. Бартоломмео Беллано, ученик Донателло, установил две прекрасные женские статуи для капеллы Гаттамелаты в той же церкви; Пьетро Ломбардо из Венеции добавил прекрасную фигуру сына кондотьера и великолепную гробницу Антонио Розелли. Андреа Бриоско - "Риччо" - и Антонио и Туллио Ломбардо вырезали для капеллы Гаттамелаты несколько превосходных мраморных рельефов; а Риччо установил на хорах церкви один из самых внушительных канделябров в Италии. Вместе с Алессандро Леопарди из Венеции и Андреа Мороне из Бергамо он проектировал недостроенную церковь Санта-Джустина (1502f), целомудренный образец архитектурного стиля эпохи Возрождения.

Именно из Падуи и Вероны Якопо Беллини и Антонио Пизанелло привезли в Венецию семена той венецианской школы живописи, благодаря которой великолепие Венеции было явлено миру.

II. ВЕНЕЦИАНСКАЯ ЭКОНОМИКА И ПОЛИТИКА

В 1378 году Венеция находилась в плачевном состоянии: ее торговля на Адриатике была заблокирована победоносным генуэзским флотом, ее сообщение с материком было перекрыто генуэзскими и падуанскими войсками, ее народ голодал, ее правительство подумывало о капитуляции. Полвека спустя она владела Падуей, Виченцей, Вероной, Брешией, Бергамо, Тревизо, Беллуно, Фельтре, Фриули, Истрией, Далматинским побережьем, Лепанто, Патрасом и Коринфом. Укрывшись в своей многокилометровой цитадели, она казалась неуязвимой для политических превратностей материковой Италии; ее богатство и власть росли, пока она не восседала во главе Италии как королева на троне. Филипп де Комин, прибывший в качестве французского посла в 1495 году, описал ее как "самый триумфальный город, который я когда-либо видел".1 Пьетро Казола, прибывший из враждебного Милана примерно в то же время, счел "невозможным описать красоту, великолепие и богатство".2 Это уникальное скопление 117 островов, 150 каналов, 400 мостов, над которыми доминирует плавный променад Гранд-канала, который путешественник Коминс назвал "самой красивой улицей в мире".

Откуда взялось богатство, поддерживающее это великолепие? Отчасти от сотни отраслей промышленности - кораблестроения, производства железа, выдувания стекла, выделки и обработки кожи, огранки драгоценных камней, текстиля... Все они были организованы в гордые гильдии (scuole), объединявшие мастеров и людей в патриотическом содружестве. Но, пожалуй, еще большее богатство венецианцев составлял торговый флот, чьи паруса развевались в лагунах, чьи галеры брали продукцию Венеции и ее материковых владений, а также немецкие и другие товары, которые переваливали через Альпы, везли их в Египет, Грецию, Византию и Азию и возвращались с Востока с шелками, пряностями, коврами, лекарствами и рабами. Экспорт в среднем за год оценивался в 10 000 000 дукатов (250 000 000 долларов?);3 Ни один другой город Европы не мог сравниться с ним по объему торговли. Венецианские суда можно было увидеть в сотне портов, от Трапезунда на Черном море до Кадиса, Лиссабона, Лондона, Брюгге и даже в Исландии.4 На Риальто, торговом центре Венеции, купцов можно было увидеть с половины земного шара. Морское страхование покрывало эти перевозки, а налог на импорт и экспорт был главной опорой государства. Годовой доход венецианского правительства в 1455 году составлял 800 000 дукатов (20 000 000 долларов?); в том же году доходы Флоренции составляли около 200 000 дукатов, Неаполя - 310 000, папских государств - 400 000, Милана - 500 000, всей христианской Испании - 800 000.5

Эта торговля диктовала политику Венецианской республики и в значительной степени финансировала ее деятельность. Она возвела к власти меркантильную аристократию, которая стала наследственной и контролировала все государственные органы. Она обеспечила население в 190 000 человек (в 1422 году) прибыльной работой, но оставила его зависимым от иностранных рынков, материалов и продовольствия. Запертая в своем лабиринте, Венеция могла кормить свой народ только за счет импорта продовольствия; она могла снабжать свою промышленность только за счет импорта пиломатериалов, металлов, минералов, кожи, тканей; и она могла оплачивать этот импорт только за счет поиска рынков для своей продукции и своей торговли. Зависимая от материка в плане продовольствия, рынков сбыта и сырья, она вела череду войн, чтобы установить свой контроль над северо-восточной Италией; зависимая также и от неитальянских областей, она стремилась к господству над регионами, которые обеспечивали ее потребности, рынками, на которые поступали ее товары, маршрутами, по которым проходила ее жизненно важная торговля. По воле судьбы она стала империалистической державой.

Таким образом, политическая история Венеции зависела от ее экономических потребностей. Когда Скалигери в Вероне, Каррарези в Падуе или Висконти в Милане пытались распространить свою власть на северо-восточную Италию, Венеция чувствовала себя под угрозой и бралась за оружие. Опасаясь, что Феррара может контролировать устья По, она пыталась определять выбор или политику правящего там маркиза и возмущалась претензиями папства на Феррару как на свою вотчину. Ее собственная экспансия на запад возмущала Милан, у которого были свои экспансивные идеи. Когда Филиппо Мария Висконти напал на Флоренцию (1423), Тосканская республика обратилась за помощью к Венеции, указав на то, что Милан, овладевший Тосканой, вскоре поглотит всю Италию к северу от папских государств. В споре, часто повторяющемся в истории, дож Томмазо Мочениго, умирая, выступил в венецианском сенате за мир; Франческо Фоскари отстаивал наступательную оборонительную войну; Фоскари победил, и Венеция начала с Миланом серию войн, продолжавшуюся, с некоторыми перерывами, с 1425 по 1454 год. Смерть Филиппо Мария (1447), хаос Амброзианской республики в Милане и захват Константинополя турками склонили соперничающие государства к подписанию в Лоди договора, по которому островная республика осталась измученной, но побежденной.

Ее экспансия в Адриатику началась под вполне законным предлогом. Географическое положение самого северного порта Средиземноморья было удачей Венеции, но оно не имело смысла без контроля над Адриатикой. Восточное побережье предлагало в своих островах и бухтах удобные логова для пиратских судов, чьи набеги были частой потерей и постоянной опасностью для венецианского судоходства. Когда Венеция подкупила крестоносцев, чтобы они помогли ей взять Зару в 1202 году, она получила пост, с которого год за годом очищала эти пиратские гнезда, пока все далматинское побережье не признало ее суверенитет. Когда те же самые крестоносцы изнасиловали Константинополь (1204), Венеция получила в качестве своей доли трофеев Крит, Салоники, Киклады и Спорады - драгоценные звенья золотой торговой цепи. С неторопливой настойчивостью она захватила Дураццо, албанское побережье, Ионические острова (1386-92), Фриули и Истрию (1418-20), Равенну (1441); теперь она была бесспорной королевой Адриатики и взимала пошлину со всех невенецианских судов, курсирующих по этому морю.6 Поскольку продвижение турок-османов к Константинополю затрудняло оборону окраинных владений Византии, многие греческие острова и города подчинились Венеции как единственной державе, готовой их защитить. На Кипре статную королеву Катерину Корнаро, последнюю из рода Лузиньянов, убедили, что она не сможет удержать свой остров против турок; она отреклась от престола в пользу венецианского губернатора (1489) и венецианской пенсии в 8000 дукатов в год; Она удалилась в поместье в Асоло, близ Тревизо, учредила неофициальный суд, покровительствовала литературе и искусству, стала темой или посвящением поэм и опер, а также картин Джентиле Беллини, Тициана и Веронезе.

Все эти трудоемкие завоевания дипломатией или оружием, эти выходы, хранители и притоки венецианской торговли сталкивались в свою очередь с нарастающей волной османов. При Галлиполи (1416) турецкий гарнизон атаковал венецианский флот; венецианцы сражались с обычным мужеством и одержали решительную победу; в течение целого поколения соперничающие державы жили в условиях перемирия и торгового дружелюбия, которые потрясли Европу, жаждавшую, чтобы Венеция сражалась с турками за всю Европу. Даже падение Константинополя не нарушило этой антанты; Венеция заключила сносный торговый договор с победившими турками и обменялась любезностями с завоевателем. Но теперь доступ венецианцев к прибыльной торговле черноморских портов зависел от разрешения Турции и вскоре столкнулся с раздражающими ограничениями. Когда Пий II, руководствуясь чувствами христианина и коммерческими интересами Европы, провозгласил крестовый поход против турок и получил обещания предоставить оружие и людей от европейских держав, Венеция откликнулась на призыв, надеясь повторить стратегию 1204 года. Но державы отказались от своих обещаний, и Венеция оказалась одна в войне с турками (1463). В течение шестнадцати лет она вела эту борьбу. Ее побеждали и разоряли; по миру, подписанному в 1479 году, она уступила туркам Негропонте (Эвбею), Скутари и Морею, выплатила 100 000 дукатов в качестве компенсации за войну и обязалась платить 10 000 дукатов в год за привилегию торговать в турецких портах. Европа осудила ее как предательницу христианства. Когда другой папа предложил очередной крестовый поход против турок, Венеция промолчала. Она согласилась с мнением Европы, что торговля важнее христианства.

III. ВЕНЕЦИАНСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Даже враги восхищались ее правительством и посылали агентов для изучения его структуры и функционирования. Ее военные органы были самыми эффективными флотом и армией в Италии. Помимо торгового флота, который в случае необходимости можно было переоборудовать в военный, в 1423 году Венеция располагала флотом из сорока трех галер и 300 вспомогательных судов.7 Они использовались даже в войнах с сухопутными державами Италии; в 1439 году их перетащили по суше на роликах через горы и долины, чтобы спустить на воду в Лаго-ди-Гарда, где они обстреляли владения Милана.8 В то время как другие итальянские государства по-прежнему вели свои войны с помощью наемников, Венеция строила свою армию на основе ополчения из лояльного ей населения, хорошо обученного и тренированного, вооруженного новейшими мушкетами и артиллерией. Однако в качестве генералов она полагалась на кондотьеров, обученных ренессансному стилю ведения стратегических кампаний. В войнах с Миланом Венеция развила таланты трех знаменитых кондотьеров: Франческо Карманьолы, Эразмо да Нарни "Гаттамелата" и Бартоломмео Коллеони; двое последних были отмечены историческими статуями, другому отрубили голову на венецианской Пьяццетте по обвинению в частных переговорах с врагом.

Это правительство, которому стремились подражать даже флорентийцы, представляло собой замкнутую олигархию старых семей, так долго обогащавшихся за счет торговли, что только посвященные могли учуять запах денег в их дворянстве. Этим семьям удалось ограничить членство в Maggior Consiglio мужскими потомками тех, кто заседал в этом Большом совете до 1297 года. В 1315 году имена всех имеющих право на членство были занесены в Libro d'oro, или Золотую книгу. Из 480 членов Совет назначал шестьдесят, а позднее 120 прегади ("приглашенных людей") для годичного членства в законодательном Сенате; он назначал глав многочисленных правительственных ведомств, которые вместе составляли административную Коллегию; и он выбирал в качестве главы исполнительной власти - всегда подчиненного Совету - дожа или лидера, который председательствовал над ним и Сенатом и занимал пост пожизненно, если Совет не решал сместить его. Дожу помогали шесть тайных советников, которые вместе с ним составляли Синьорию. Синьория и сенат на практике были реальным правительством Венеции; Большой совет оказался слишком большим для эффективной деятельности и превратился в орган выборщиков, осуществлявших назначающие и контролирующие полномочия. Это была эффективная конституция, которая обычно поддерживала народ в разумной степени процветания; она была способна проводить долгосрочную и хорошо рассчитанную политику, которая была бы невозможна в правительстве, подверженном колебаниям общественных эмоций или настроений. Подавляющее большинство населения, хотя и было отстранено от власти, не проявляло активного недовольства правящим меньшинством. В 1310 году группа отверженных дворян под руководством Баджаманте Тьеполо подняла восстание, а в 1355 году дож Марино Фальеро устроил заговор с целью сделать себя диктатором. Обе попытки были легко подавлены.

Для защиты от внутренних и внешних заговоров Maggior Consiglio ежегодно выбирал из своего состава Совет десяти в качестве комитета общественной безопасности. Благодаря своим тайным заседаниям и судам, шпионам и быстрым процедурам этот Консильо ди Дид на некоторое время стал самым могущественным органом в правительстве. Послы часто тайно отчитывались перед ним, и его указания были более обязательными, чем указания Сената, а любой указ Десяти имел полную силу закона. Двое или трое из ее членов ежемесячно назначались инквизиторами (Inquisitori di stato), чтобы искать среди народа и чиновников подозрения в злоупотреблениях или изменах. Вокруг Совета десяти возникло множество легенд, обычно преувеличивающих его секретность и суровость. Он публиковал свои решения и приговоры Большому совету; хотя и разрешал вкладывать тайные доносы в пасти львиных голов, разбросанных по городу, отказывался рассматривать любые неподписанные обвинения или те, в которых не было двух свидетелей;9 и даже тогда требовалось четыре пятых голосов, прежде чем обвинение могло быть включено в повестку дня.10 Любой арестованный имел право выбрать двух адвокатов для своей защиты перед Десятью.11 Осуждающий приговор должен был получить большинство голосов при пяти последовательных голосованиях. Число лиц, заключенных в тюрьму Десятью, было "очень небольшим".12 Однако она не гнушалась организовывать убийства шпионов и врагов Венеции в иностранных государствах.13 В 1582 году Сенат, посчитав, что Совет отслужил свое и часто превышал свои полномочия, сократил его полномочия, и с этого момента Совет Десяти существовал только под именем.

Сорок судей, назначенных Великим советом, обеспечивали эффективную и суровую судебную систему. Законы были четко сформулированы и строго соблюдались как в отношении знати, так и простолюдинов. Наказания отражали жестокость того времени. Тюремное заключение часто проводилось в узких камерах, пропускающих минимум света и воздуха. Порка, клеймение, увечья, ослепление, вырезание языка, ломание конечностей на колесе и другие деликатесы были включены в число законных наказаний. Приговоренных к смерти могли задушить в тюрьме, или тайно утопить, или повесить из окна Дворца дожей, или сжечь на костре. Людей, виновных в жестоких преступлениях или святотатственных кражах, пытали раскаленными щипцами, тащили по улицам на лошади, а затем обезглавливали и четвертовали.14 Как бы компенсируя эту жестокость, Венеция открыла свои двери для политических и интеллектуальных беженцев и осмелилась приютить Елизавету Гонзага и ее Гвидобальдо против ужасных Борджиа, когда ее невестка Изабелла с перепугу позволила ей уехать из родной Мантуи.

Административная организация была, пожалуй, лучшей в Европе в XV веке, хотя коррупция здесь, как и в любом правительстве, находила свои места. В 1385 году было создано бюро общественной санитарии; были приняты меры по обеспечению чистой питьевой водой и предотвращению образования болот. Другое бюро устанавливало максимальные цены на продукты питания. Почтовая и курьерская служба была создана не только для правительства, но и для частной корреспонденции и перевозки посылок.15 Государственным служащим, вышедшим на пенсию, выплачивалась пенсия, а их вдовам и сиротам - пособие.16 Управление зависимыми территориями на материковой части Италии было настолько справедливым и компетентным, что эти районы процветали под венецианским правлением лучше, чем когда-либо прежде, и охотно возвращались к венецианскому подданству после того, как были отторгнуты от него в результате военных действий.17 Венецианское управление заморскими зависимыми территориями было не столь похвальным; они использовались главным образом в качестве военных призов, большая часть их земель доставалась венецианским дворянам и генералам, а туземное население, сохраняя местные институты управления, редко достигало высших должностей. В отношениях с другими государствами Венеции особенно хорошо помогали ее дипломаты. Немногие правительства обладали такими острыми наблюдателями и умными переговорщиками, как Бернардо Джустиниани. Руководствуясь информированными докладами своих послов, тщательными статистическими отчетами своей бюрократии и проницательным государственным мышлением своих сенаторов, Венеция неоднократно выигрывала в дипломатии то, что проигрывала в войне.18

В моральном плане это правительство было не лучше других, а в уголовном - еще хуже. Оно заключало и разрывало союзы в зависимости от колебаний выгоды, не позволяя никаким угрызениям совести, никаким чувствам верности препятствовать политике: таков был кодекс всех держав эпохи Возрождения. Граждане с готовностью приняли этот кодекс; они одобряли каждую венецианскую победу, какой бы она ни была; они прославляли силу и стабильность своего государства и предлагали ему, в случае необходимости, патриотизм и полноту служения, не имеющие себе равных среди их современников. Они почитали дожа только рядом с Богом.

Дож обычно был агентом, а в исключительных случаях и хозяином Совета и Сената; его великолепие намного превосходило его власть. При появлении на публике он облачался в роскошные одежды и был усыпан драгоценными камнями; только на его официальном чепце хранилось драгоценностей на сумму 194 000 дукатов ($4 850 000?).19 Венецианские художники, возможно, научились у него великолепным краскам, которые струились с их кистей; некоторые из их самых блестящих портретов изображают дожей в официальных одеждах. Венеция верила в церемонии и показуху, отчасти для того, чтобы произвести впечатление на послов и гостей, отчасти для того, чтобы привести в трепет население, отчасти для того, чтобы придать ему пышность вместо власти. Даже догаресса получала пышную коронацию. Дож принимал иностранных сановников и подписывал все важные государственные документы; его влияние было повсеместным и постоянным на протяжении всего срока пребывания в должности среди лиц, избираемых на год; теоретически, однако, он был всего лишь слугой и представителем правительства.

Длинная и яркая череда дожей прошла через всю венецианскую историю, но лишь немногие из них оказали влияние на характер и судьбу государства. Несмотря на угасающее красноречие Томмазо Мочениго, Большой совет выбрал его преемником экспансиониста Франческо Фоскари. Вступив на престол в возрасте пятидесяти лет, новый дож за тридцать четыре года правления (1423-57) провел Венецию через кровь и смуту к зениту ее могущества. Был побежден Милан, завоеваны Бергамо, Брешия, Кремона, Крема. Но растущее самовластие дожа-победителя вызвало ревность Десяти. Они обвинили его в том, что он добился своего избрания с помощью подкупа; не сумев доказать это, они обвинили его сына Якопо в изменнической связи с Миланом (1445). Под муками колесования Якопо признал или притворился виновным. Его сослали в Румынию, но вскоре разрешили жить в окрестностях Тревизо. В 1450 году был убит один из инквизиторов Десяти; в преступлении обвинили Якопо; он отрицал свою вину даже под жестокими пытками; его сослали на Крит, где он сошел с ума от одиночества и горя. В 1456 году его вернули в Венецию, снова обвинив в тайной переписке с миланским правительством; он признал это, был замучен до смерти и возвращен на Крит, где вскоре умер. Старый дож, стоически переносивший опасности и ответственность долгой и непопулярной войны, сломался перед этими испытаниями, которые не смогло предотвратить все его достоинство. В восемьдесят шесть лет он стал не в силах нести бремя своей должности; Большой совет низложил его с пожизненной рентой в 2000 дукатов. Он удалился в свой дом и там, через несколько дней, умер от разрыва кровеносного сосуда, когда колокола кампанилы возвестили о вступлении в должность нового дожа.

Победы Фоскари вызвали к Венеции ненависть всех итальянских государств; ни одно из них не могло больше чувствовать себя в безопасности, находясь рядом с ее властью. Против нее было создано десяток комбинаций; наконец (1508) Феррара, Мантуя, Юлий II, Фердинанд Испанский, Людовик XII Французский и император Максимилиан объединились в Камбрейскую лигу, чтобы уничтожить ее. Леонардо Лоредано (1501-21) был дожем во время этого кризиса; он провел народ через него с невероятным упорством, лишь частично раскрытым на его прекрасном портрете, написанном Джованни Беллини. Почти все, что Венеция завоевала на материке в результате столетней силовой экспансии, было отнято у нее; сама Венеция была окружена. Лоредано чеканил свои пластины; аристократия открыла свои скрытые богатства для финансирования сопротивления; оружейники выковали сто тысяч единиц оружия; и каждый человек вооружался, чтобы сражаться за остров за островом в, казалось бы, безнадежном деле. Венеция чудом спаслась и вернула себе часть материкового королевства. Но эти усилия истощили ее финансы и дух, и когда Лоредано умер - хотя впереди было еще пятьдесят семь лет Тициана и большая часть Тинторетто и Веронезе, - Венеция поняла, что зенит и слава ее богатства и могущества миновали.

IV. ВЕНЕЦИАНСКАЯ ЖИЗНЬ

Последние десятилетия пятнадцатого века и первые десятилетия шестнадцатого стали периодом наибольшего великолепия венецианской жизни. Прибыль от мировой торговли, которая заключила мир с турками и еще не подверглась серьезному сокращению из-за огибания Африки или открытия Атлантики, хлынула на острова, увенчала их церквями, обнесла каналы дворцами, наполнила дворцы драгоценными металлами и дорогой мебелью, прославила женщин изысками и украшениями, поддержала блестящую плеяду художников и вылилась в яркие фестивали гобеленовых гондол, масок для свиданий и журчащих вод, перекликающихся с песнями.

Жизнь низших слоев населения представляла собой обычную рутину труда, облегченную итальянской неторопливостью и словоохотливостью, а также неспособностью богатых монополизировать любые, кроме самых благоухающих, удовольствия любви. Каждый горбатый мост и Гранд-канал кишели людьми, перевозившими товары половины мира. Рабов здесь было больше, чем в других европейских городах; их привозили, в основном из ислама, не в качестве рабочей силы, а как домашнюю прислугу, личную охрану, нянек, наложниц. Дож Пьетро Мочениго в возрасте семидесяти лет держал двух турецких рабынь для своих сексуальных утех.20 В одной из венецианских записей рассказывается о священнике, который продал женщину-рабыню другому священнику, а тот на следующий день аннулировал договор, потому что обнаружил, что она беременна.21

Представители высших классов, несмотря на то, что их так хорошо обслуживали, не были бездельниками. Большинство из них в зрелые годы активно занимались торговлей, финансами, дипломатией, правительством или войной. На портретах, которые мы имеем, изображены люди с богатым сознанием личности, гордые своим положением, но в то же время серьезные, с чувством долга. Меньшинство из них одеты в шелка и меха, возможно, чтобы порадовать художников, которые их рисовали; а группа молодой крови - La Compagnia della Scalza, "Компания шлангов" - щеголяла облегающими дублетами, шелковой парчой и полосатыми рукавами, расшитыми золотом, серебром или усыпанными драгоценными камнями. Но каждый молодой патриций отрезвлял свой наряд, когда становился членом Большого совета; тогда он обязан был носить тогу, ведь с помощью мантии почти любой мужчина может быть наделен достоинством, а любая женщина - таинственностью. Время от времени в своих великолепных дворцах или в садах вилл в Мурано или других пригородах вельможи предавали свои тайные богатства, чтобы щедро развлечь гостя или отпраздновать какое-то важное событие в истории своего города или своей семьи. Когда кардинал Гримани, занимавший высокое положение среди знати и церкви, устраивал прием для Рануччо Фарнезе (1542), он пригласил три тысячи гостей; большинство из них приехали в гондолах, обитых бархатом и устланных подушками; он обеспечил им музыку, акробатику, катание на канатах, танцы и ужин. Как правило, венецианская знать в этот период жила, ела и одевалась в умеренном стиле и зарабатывала на содержание.

Возможно, средний класс был самым счастливым из всех и наиболее легкомысленно участвовал в частных и общественных весельях. Они обеспечивали низшую иерархию церкви, бюрократический аппарат правительства, профессии врача, адвоката и педагога, управление промышленностью и гильдиями, математические операции внешней торговли, контроль над местной торговлей. Они не были так озабочены сохранением состояния, как богатые, и не были так обеспокоены, как бедные, тем, чтобы прокормить и одеть своих детей. Как и представители других сословий, они играли в карты, бросали кости и расставляли шахматные фигуры по часам, но редко разорялись в азартные игры. Они любили играть на музыкальных инструментах, петь и танцевать. Поскольку их дома или квартиры были невелики, они устраивали на улицах променады и патио; на них почти не было лошадей и автомобилей, поскольку транспорт предпочитал каналы. Поэтому нередко менее степенные классы вечером или в какой-нибудь праздничный день устраивали импровизированные танцы и хоры на общественных площадях. В каждой семье были музыкальные инструменты и сносные голоса. А когда Адриан Виллерт возглавил большой двойной хор в соборе Святого Марка, тысячи людей, которые смогли попасть внутрь, чтобы послушать, отменили свое знаменитое хвастовство и на мгновение стали сначала христианами, а потом венецианцами.

Праздники в Венеции, в ее непревзойденном окружении церквей, дворцов и моря, были самыми роскошными в Европе. Для помпезности и пышности использовался любой повод: инаугурация дожа, религиозная святыня или национальный праздник, визит иностранного сановника, заключение выгодного мира, Гарингелло или женский праздник, юбилей Святого Марка или покровителя гильдии. В XIV веке поединок все еще был венцом праздника; действительно, в 1491 году, когда Венеция с величественной церемонией принимала отрекшуюся от престола королеву Кипра, войска с Крита устроили поединок на замерзшем Гранд-канале. Но поединок казался неуместным для морской державы, и его постепенно заменили каким-либо видом водного праздника, обычно регатой. Самым большим праздником в году был Спозалицио дель Маре, торжественный и красочный обряд бракосочетания Венеции - Ла Серениссима, самой безмятежной - с Адриатикой. Когда в 1493 году Беатриче д'Эсте приехала в Венецию в качестве очаровательной посланницы Лодовико Миланского, Большой канал был украшен по всей его длине, как великолепная аллея в Рождество; навстречу ей выплыл корабль "Буцентавр", символизирующий Венецианское государство и весь украшенный пурпуром и золотом; вокруг него гребли или плыли тысячи лодок, каждая украшенная гирляндами и бантами; судов было так много, говорит восторженный хронист, что на милю вокруг не было видно воды.

В письме, написанном по этому случаю из Венеции, Беатриче описывает momaria, устроенный в ее честь во Дворце дожей. Это было драматическое зрелище, в основном пантомима, представленная актерами в масках, которых называли momari, муммеры. Венецианцы очень любили устраивать подобные представления. До 1462 года они сохраняли средневековые "мистерии"; но по требованию публики эти религиозные пьесы стали предваряться или прерываться комическими интермедиями столь вольного и беспорядочного характера, что в том же году они были запрещены. Тем временем гуманистическое движение возобновило знакомство итальянцев с классической комедией; Плавт и Теренций были поставлены Компанией делла Скальца и другими группами; а в 1506 году Фра Джованни Армонио, монах, актер и музыкант, представил на латыни в монастыре Эремитани "Стефанию", первую современную комедию. От этих истоков венецианская комедия продвигалась к Гольдони, постоянно соперничая с Арлекином и Панталоне из commedia dell' arte, а порой настолько соперничая с ними в раскованном юморе, что церковь и государство вступили в войну с венецианской сценой.

Земная разнузданность и сквернословие соседствовали в венецианском или итальянском характере с ортодоксальной верой и гебдомадальной набожностью. Население толпилось у собора Святого Марка по воскресеньям и святым дням и пило гомеопатические дозы религии ужаса и надежды, изображенной на мозаиках или изваянной в статуях и рельефах; нарочитая темнота пещеры со столбами усиливала эффект икон и проповедей; даже проститутки, спрятав на время желтый платок, который закон предписывал им демонстрировать как знак своего племени, приходили сюда после утомительной ночи, чтобы очистить себя молитвой. Венецианский сенат благосклонно относился к этому народному благочестию и окружил дожа и государство всем благоговением религиозного ритуала. После падения Константинополя он ввез за большие деньги мощи восточных святых и предложил заплатить десять тысяч дукатов за бесшовный плащ Христа.

И все же тот самый Сенат, который Петрарка сравнивал с собранием богов,22 неоднократно попирал авторитет церкви, игнорировал самые страшные папские декреты об отлучении и интердикте, предоставлял убежище благоразумным скептикам (до 1527 года),23 резко осудил одного монаха за нападки на евреев (1512) и стремился сделать церковь в Венеции уделом государства. Епископы для венецианских кафедр выбирались сенатом и представлялись в Рим для утверждения; во многих случаях такие назначения осуществлялись, несмотря на отказ папы утвердить их; после 1488 года никто, кроме венецианца, не мог быть назначен на венецианский епископат; никакие доходы не могли быть собраны или использованы любым церковным деятелем в Венецианском королевстве, не утвержденным правительством. Церкви и монастыри подлежали государственному надзору, но ни один церковный деятель не мог занимать государственную должность.24 Все наследники монастырских учреждений платили налог государству. Церковные суды тщательно следили за тем, чтобы виновные церковники получали те же наказания, что и провинившиеся миряне. Республика долго сопротивлялась введению инквизиции; когда она уступила, то сделала так, что все приговоры венецианских инквизиторов подлежали пересмотру и санкции сенатской комиссии; за всю историю существования инквизиции в Венеции было вынесено всего шесть смертных приговоров.25 Республика с гордостью заявляла, что в мирских делах она "не признает никакого начальства, кроме Божественного Величества".26 Она открыто приняла принцип, согласно которому общий собор епископов Церкви стоит выше папы и что папа может подать апелляцию на будущий собор. Когда Сикст IV наложил на город интердикт (1483 г.), Совет Десяти приказал всем священнослужителям продолжать службу в обычном режиме. Когда Юлий II возобновил интердикт в рамках своей войны против Венеции, Десятка запретила публиковать эдикт на венецианской территории и поручила своим агентам в Риме прикрепить к дверям собора Святого Петра обращение папы к будущему собору (1509).27 Юлий выиграл эту войну и заставил Венецию признать его духовную власть как абсолютную.

В целом венецианская жизнь была более привлекательной по обстановке, чем по духу. Правительство было компетентным и проявляло высокое мужество в невзгодах; но оно было иногда жестоким и всегда эгоистичным; оно никогда не думало о Венеции как о части Италии и, казалось, мало заботилось о том, какая трагедия может постигнуть эту разделенную страну. Она создала сильные личности - самодостаточные, проницательные, жадные, доблестные, гордые; мы знаем сотню из них по их портретам, написанным художниками, которым они покровительствовали. Это была цивилизация, которой, по сравнению с флорентийской, не хватало тонкости и глубины; которой, по сравнению с миланской при Лодовико, не хватало утонченности и изящества. Но это была самая красочная, роскошная и чувственно завораживающая цивилизация, которую когда-либо знала история.

V. ВЕНЕЦИАНСКОЕ ИСКУССТВО

1. Архитектура и скульптура

Чувственный цвет - суть венецианского искусства, даже его архитектуры. Фасады многих венецианских церквей и особняков, а также деловых зданий украшены мозаикой или фресками. Фасад собора Святого Марка сверкал позолотой и почти бессистемным орнаментом; каждое десятилетие привносило в него новые украшения и формы, пока лицо великого фасада не превратилось в причудливую смесь архитектуры, скульптуры и мозаики, в которой декор тонул в структуре, а части забывали о целом. Чтобы полюбоваться этим фасадом с нежностью и удивлением, нужно встать на 576 футов дальше, на дальнем конце площади Сан-Марко; в этом ракурсе блестящий конгломерат романских порталов, готических огэ, классических колонн, ренессансных перил и византийских куполов сливается в один экзотический фантом, волшебный сон Аладдина.

Тогда Пьяцца не была такой просторной и величественной, как сейчас. В XV веке она была еще не вымощена; часть ее занимали виноградники и деревья, двор каменотеса и уборная. В 1495 году она была вымощена кирпичом; в 1500 году Алессандро Леопарди отлил для трех флагштоков такие постаменты, которые не превзошли ни один из последующих; а в 1512 году Бартоломмео Буон Младший воздвиг величественную кампанилу. (Она обрушилась в 1902 году, но была восстановлена по тому же проекту). Не так радуют глаз офисы прокураторов Святого Марка - Прокурации Векки и Нуове, построенные между 1517 и 1640 годами и ограничивающие Пьяццу с севера и юга своими огромными и однообразными фасадами.

Между собором Святого Марка и Большим каналом возвышалась главная слава гражданской Венеции - Дворец дожей. В этот период он претерпел столько реконструкций, что от его прежнего облика мало что осталось. Пьетро Баседжо перестроил (1309-40 гг.) южное крыло, обращенное к каналу; Джованни Буон и его сын Бартоломмео Буон Старший возвели новое крыло (1424-38 гг.) на западном фасаде, или Пьяццетте, и установили готическую Порта делла Карта (1438-43 гг.)* в северо-западном углу. Эти южный и западный фасады, с их изящными готическими аркадами и балконами, являются одним из самых счастливых произведений эпохи Возрождения. К XIV и XV векам относится большинство скульптур на фасадах и великолепная резьба на капителях колонн; Рёскин считал одну из этих капителей - под фигурами Адама и Евы - лучшей в Европе. Во дворе Бартоломмео Буон Младший и Антонио Риццо построили богато украшенную арку, названную в честь Франческо Фоскари, и соединили три архитектурных стиля в неожиданной гармонии: ренессансные колонны и перемычки, романские арки, готические пинакли. В нишах арки Риццо разместил две странные статуи: Адам, протестующий против своей невинности, и Ева, удивляющаяся наказанию за знание. Риццо спланировал, а Пьетро Ломбардо завершил восточный фасад двора - восхитительное сочетание круглых и остроконечных арок с ренессансными карнизами и балконами. Именно Риццо спроектировал лестницу Гигантов (Scala de' Giganti, ), ведущую из двора на второй этаж - простое, величественное сооружение, названное так из-за гигантских статуй Марса и Нептуна, установленных Якопо Сансовино во главе ступеней и символизирующих венецианское владычество на суше и на море. В интерьере находились тюремные камеры, административные помещения, приемные, залы собраний для Большого совета, Сената и Десяти. Многие из этих помещений были или вскоре должны были быть украшены самыми гордыми фресками в истории искусства.

Пока Республика прославляла себя этой архитектурной жемчужиной, богатые вельможи... Джустиниани, Контарини, Гритти, Барбари, Лоредани, Фоскари, Вендрамини, Гримани... ограничивали Гранд-канал своими дворцами. Мы должны представить их не в нынешнем разрушенном состоянии, а в эпоху расцвета XV-XVI веков: с фасадами из белого мрамора, порфира или серпентина, готическими окнами и ренессансными колоннадами, резными порталами, выходящими на воду, скрытыми внутренними двориками, украшенными статуями, фонтанами, садами, фресками, урнами; интерьеры с плиточными или мраморными полами, могучими каминами, инкрустированной мебелью, муранским стеклом, шелковыми балдахинами, завесами из золотых или серебряных тканей, бронзовыми люстрами с позолотой, эмалью или чеканкой, кессонными потолками и фресками, выполненными людьми, чьи имена обошли весь мир. Так, например, дворец Фоскари был украшен картинами Джан Беллини, Тициана, Тинторетто, Париса Бордоне, Веронезе. Возможно, эти комнаты были скорее роскошными, чем удобными: слишком прямые спинки стульев, сквозняки в окнах и отсутствие системы отопления, которая могла бы обогреть обе стороны комнаты или человека одновременно. Некоторые венецианские дворцы стоили 200 000 дукатов; закон 1476 года пытался ограничить расходы до 150 дукатов на комнату, но мы слышим о комнатах, в которых мебель и предметы обстановки стоили 2000. Вероятно, самым богато украшенным дворцом был Ca d'Oro, названный Золотым домом, потому что владелец, Марино Контарини, приказал, чтобы почти каждый дюйм мраморного фасада был покрыт украшениями, в основном позолотой. Благодаря готическим балконам и ажурной резьбе этот фасад до сих пор считается самым красивым на канале.

Эти миллионеры, разорив собственные гнезда, не пожалели ничего для цитадели своей случайной веры. Как ни странно, до 1807 года собор Святого Марка не был кафедральным собором Венеции; формально он был личной капеллой дожа и святилищем святого покровителя города; он принадлежал, так сказать, к религии государства. Епископская резиденция была приписана к небольшой церкви Сан-Пьетро-ди-Кастелло в северо-восточном углу города. В том же отдаленном районе располагалась резиденция доминиканских монахов, в церкви Сан-Джованни-э-Паоло; там же нашли свое последнее упокоение Джентиле и Джованни Беллини. Более важной для истории является церковь францисканцев - Санта-Мария Глориоза деи Фрари (1330-1443), известная под ласковым сокращением I Frari, "Братья". Внешне она ничем не примечательна, но ее интерьер с годами приобрел славу усыпальницы знаменитых венецианцев - Франческо Фоскари, Тициана, Кановы - и художественной галереи. Здесь Антонио Риццо создал благородный памятник дожу Никколо Трону; Джан Беллини установил свою "Мадонну Фрари", а Тициан - "Мадонну семьи Пезаро"; здесь, прежде всего, за алтарем величественно возвышается "Успение Богоматери" Тициана. Меньшие шедевры украшали и меньшие веера: Сан-Заккария предложила прихожанам вдохновляющие Мадонны Джованни Беллини и Пальмы Веккьо; Санта-Мария дельи Орто - "Представление Богородицы" Тинторетто и его кости; Сан-Себастьяно - останки Веронезе и некоторые из его лучших картин; а для Сан-Сальваторе Тициан написал Благовещение в девяносто первом году своей жизни.

В строительстве и украшении церквей и дворцов Венеции настойчиво участвовала замечательная семья архитекторов и скульпторов. Ломбарды приехали в Венецию из северо-западной Италии, чем и заслужили свое прозвище, но на самом деле их звали Солари. Среди них были Кристофоро Солари, вырезавший чучела Лодовико и Беатриче, и его брат Андреа, художник; оба они работали как в Венеции, так и в Милане. Пьетро Ломбардо оставил свой след на множестве зданий в Венеции. Он и его сыновья Антонио и Туллио спроектировали церкви Сан-Джоббе и Санта-Мария-де-Мираколи, что вряд ли соответствует нашему современному вкусу; гробницы Пьетро Мочениго и Никколо Марчелло в Санти-Джованни-э-Паоло, епископа Дзанетти в соборе Тревизо и Данте в Равенне; дворец Вендрамин-Калерги, в котором умер Вагнер; в большинстве этих предприятий они выполнили скульптуры, а также архитектурные планы. Сам Пьетро выполнил много архитектурных и скульптурных работ во Дворце дожей. Туллио и Антонио при содействии Алессандро Леопарди создали гробницу Андреа Вендрамина в Санти-Джованни-э-Паоло - величайшее произведение скульптуры в Венеции, если не считать только Коллеони Верроккьо и Леопарди на площади перед этой церковью. Для прилегающей Скуолы Сан-Марко, или Братства Святого Марка, Пьетро Ломбардо спроектировал богатый портал и странный фасад. Наконец, Санте Ломбардо участвовал в строительстве Скуолы Сан-Рокко, знаменитой своими пятьюдесятью шестью картинами Тинторетто. Во многом благодаря работе этой семьи ренессансный стиль колонн, архитравов и украшенных фронтонов возобладал над готическими огивами и пинаклями, а также византийскими куполами. Однако в Венеции архитектура Ренессанса, все еще неустойчивая под восточным влиянием, была слишком вычурной и затушевывала свои линии орнаментом. Атмосфера и классические традиции Рима были необходимы, чтобы придать новому стилю окончательную и гармоничную форму.

2. Беллини

Рядом с собором Святого Марка и Герцогским дворцом славу венецианского искусства составляла живопись. Многие силы сговорились, чтобы сделать живописцев любимцами венецианских меценатов. Церковь здесь, как и в других местах, должна была рассказывать христианскую историю своему народу, из которого лишь немногие умели читать; ей нужны были картины и статуи, чтобы продолжить преходящее влияние речи; поэтому каждое поколение и многие церкви и монастыри должны были иметь Благовещения, Рождества, Поклонения, Посещения, Представления, Резню невинных, Полеты в Египет, Преображения, Тайные Вечери, Распятия, Погребения, Воскресения, Вознесения, Успения, Мученичества. Когда съемные картины выцветали или надоедали прихожанам, их продавали коллекционерам или в музеи; их периодически чистили, иногда перекрашивали или ретушировали; их авторы, если бы они перевоплотились, могли бы не узнать их сегодня. Это, конечно, не относится к фрескам, которые обычно разрушались на стенах. Иногда, чтобы избежать этой фатальности, картину писали на холсте, который затем крепили к стене, как в Зале Большого Совета. В Венеции государство соперничало с церковью в аппетите к фрескам, поскольку они могли подпитывать патриотизм и гордость, прославляя величие и церемонии правительства, триумфы торговли или войны. Скуоли также могли заказывать фрески и расписные знамена в честь своих святых покровителей или ежегодных праздников. Богатые люди хотели, чтобы на стенах их дворцов были изображены сцены красоты на открытом воздухе или любви в помещении; они писали портреты, чтобы хоть на время обмануть ироничную краткость славы. Синьория заказывала портрет каждого дожа по очереди; даже прокураторы Святого Марка так сохраняли свои черты для беспечного потомства. Именно в Венеции портрет и станковая картина достигли наибольшей популярности.

До середины XV века живопись в Венеции развивалась медленно; затем, подобно цветку, поймавшему утреннее солнце, она вспыхивает непревзойденным сиянием, поскольку венецианцы находят в ней носителя цвета и жизни, которые они научились любить. Возможно, венецианская тяга к цвету пришла в лагуны с Востока, с купцами, которые ввозили восточные идеи и вкусы, а также товары, которые привезли с собой воспоминания о сверкающих изразцах и позолоченных куполах и выставили на венецианских рынках, в церквях или домах восточные шелка, атласы, бархаты, парчу и ткани из серебра или золота. Венеция так и не смогла определиться, является ли она окцидентальным или восточным государством. На Риальто встречались Восток и Запад, Отелло и Дездемона могли стать мужем и женой. И если Венеция и ее художники не могли научиться цвету у Востока, они могли почерпнуть его у венецианского неба, наблюдая за бесконечным разнообразием света и тумана, за великолепием закатов, касающихся кампанилл и дворцов или отражающихся в море. Тем временем победы венецианских армий и флотов, героическое восстановление после угрожающего разорения будоражили гордость и воображение меценатов и художников и запечатлевались в искусстве. Богатство обнаружило, что оно бессмысленно, если не может превратиться в добро, красоту или истину.

Для формирования венецианской школы живописи был добавлен внешний стимул. В 1409 году Джентиле да Фабриано был приглашен в Венецию для украшения зала Большого совета, а Антонио Пизано, прозванный Пизанелло, приехал из Вероны для сотрудничества. Мы не можем сказать, насколько хорошо они работали, но вполне вероятно, что они побудили венецианских живописцев заменить более мягкими контурами и более насыщенными цветами темные и жесткие иератические формы византийской традиции, а также бледные и безжизненные формы школы джоттеск. Возможно, какое-то незначительное влияние оказал Джованни д'Аламанья (ум. 1450), спустившийся через Альпы; но Джованни, похоже, вырос и научился своему искусству на Мурано и в Венеции. Вместе со своим шурином Антонио Виварини он написал для церкви Сан-Дзаккария алтарный образ, чьи фигуры начинают обретать изящество и нежность, которые сделают работы Беллини откровением для Венеции.

Наибольшее влияние на него оказали Сицилия и Фландрия. Антонелло да Мессина вырос бизнесменом и, вероятно, в юности не предполагал, что его имя на века войдет в историю искусства. Будучи в Неаполе, он увидел (если принять, возможно, романтический рассказ Вазари) картину маслом, которую флорентийские купцы из Брюгге послали королю Альфонсу. От Чимабуэ (ок. 1240-1302) до Антонелло (1430-79) итальянская живопись на дереве или холсте основывалась на темпере - смешивании красок со студенистым веществом. Такие краски оставляли грубую поверхность, были плохо приспособлены к смешиванию для получения тонких оттенков и градаций и имели тенденцию трескаться и расслаиваться еще до смерти художника. Антонелло видел преимущества смешивания пигментов с маслом: более легкое смешивание, более простая обработка и очистка, более яркая поверхность, большая стойкость. Он отправился в Брюгге и там изучил масляную технику фламандских живописцев, в то время переживавших расцвет Бургундии. Когда ему довелось побывать в Венеции, он так увлекся этим городом - будучи сам "сильно увлечен женщинами и удовольствиями"28-что провел там всю оставшуюся жизнь. Он забросил бизнес, и отдал все свои силы живописи. Для церкви Сан-Кассиано он написал маслом алтарный образ, ставший моделью для сотни подобных картин: Мадонна, восседающая между четырьмя святыми, с ангелами-музыкантами у ее ног, и полные венецианские цвета на парче и атласе драпировок. Антонелло поделился своими знаниями о новом методе с другими художниками, и начался великий век венецианской живописи. Многие вельможи писали у него свои портреты, и несколько из них сохранились до наших дней: грубый, сильный "Поэт" в Павии, "Кондотьер" в Лувре, "Портрет мужчины, пухлого и недоумевающего" в коллекции Джонсона в Филадельфии, "Портрет молодого человека" в Нью-Йорке и "Автопортрет" в Лондоне. На пике своего успеха Антонелло заболел, у него развился плеврит, и он умер в возрасте сорока девяти лет. Венецианские художники устроили ему пышные похороны и признали свой долг в щедрой эпитафии:

В этой земле похоронен Антонин-художник, высшее украшение Мессины и всей Сицилии; прославленный не только своими картинами, отличавшимися необыкновенным мастерством и красотой, но и тем, что с большим усердием и неутомимой техникой, смешивая краски с маслом, он впервые привнес в итальянскую живопись великолепие и постоянство.29

Среди учеников Джентиле да Фабриано в Венеции был Якопо Беллини, основатель короткой, но крупной династии в искусстве Возрождения. После этого Якопо занимался живописью в Вероне, Ферраре и Падуе. Там его дочь вышла замуж за Андреа Мантеньи, и через него, а также более непосредственно, Якопо попал под влияние Скварчоне. Вернувшись в Венецию, он привез с собой, если можно смешать метафоры, отпечаток падуанской техники и отголосок флорентийской. Все это, а также венецианское наследие и, позднее, трюки Антонелло с маслом, перешли к сыновьям Якопо, соперничающим гениям Джентиле и Джованни Беллини.

Джентиле было двадцать три года, когда семья переехала в Падую (1452). Он близко ощутил влияние своего шурина Мантеньи; когда он писал ставни для органа в падуанском соборе, он слишком тщательно следовал жестким фигурам и смелым ракурсам фресок Эремитани. Но в Венеции в его портрете Сан-Лоренцо Джустиниани появилась новая мягкость. В 1474 году Синьория поручила ему и его сводному брату Джованни написать или перерисовать четырнадцать панелей в зале Большого совета. Эти полотна стали одними из самых ранних венецианских картин, написанных маслом.30 Они были уничтожены пожаром в 1577 году, но сохранившиеся эскизы показывают, что Джентиле использовал для картин свой характерный повествовательный стиль, в котором в центре изображено какое-то крупное происшествие, а по бокам разыгрывается дюжина эпизодов. Вазари видел картины и восхищался их реалистичностью, разнообразием и сложностью.31

Когда султан Мухаммед II направил в синьорию просьбу о хорошем портретисте, выбор пал на Джентиле. В Константинополе (1474) он оживил покои и духи султана эротическими картинами, а также сделал с него портрет (Лондон) и медальон (Бостон), оба демонстрируют сильный характер, нарисованный искусной рукой. Мухаммед умер в 1481 году; его преемник, более ортодоксальный, подчинился мусульманскому запрету на рисование человеческих фигур и предал забвению все работы Джентиле в турецкой столице, кроме этих двух. К счастью, Джентиле вернулся в Венецию в 1480 году, нагруженный подарками и украшениями от старого султана. Он присоединился к Джованни в герцогском дворце и завершил свой контракт с синьорией. По нему он получал пенсию в размере двухсот дукатов в год.

В преклонном возрасте он написал свои величайшие картины. Гильдия святого Иоанна Евангелиста имела, как она считала, чудотворную реликвию Истинного Креста. Она попросила Джентиле описать в трех картинах исцеление больного реликвией, процессию, несущую ее на Корпус Кристи, и чудесное обретение утраченного фрагмента. Первое панно уступило свое великолепие времени. Вторая картина, написанная, когда Джентиле было семьдесят лет, представляет собой блестящую панораму сановников, хористов и свещеносцев, шествующих по площади Сан-Марко, на фоне которой собор Святого Марка выглядит так же, как и сегодня. На третьей картине, написанной в семьдесят четвертом году, реликвия упала в канал Сан-Лоренцо; люди, толпящиеся на тротуарах и мостах, охвачены паникой, многие стоят на коленях в молитве; но Андреа Вендрамин погружается в воду, достает реликвию и, опираясь на нее, с неповрежденным достоинством движется к берегу. Каждая фигура на этих многолюдных полотнах прорисована с реалистической точностью. И снова художник с удовольствием окружает главное событие увлекательными эпизодами: лодка отплывает от причала, пока гондольер наблюдает за извлечением реликвии, и обнаженный чернокожий мавр, готовый нырнуть в поток.

Последняя большая картина Джентиле (Брера) была написана в возрасте семидесяти шести лет для его собственного братства Святого Марка, и на ней изображен апостол, проповедующий в Александрии. Как обычно, это толпа; Джентиле предпочитал брать человечество оптом. Он умер в возрасте семидесяти восьми лет (1507), оставив картину на доработку своему брату Джану.

Джованни Беллини (Джан Беллини, Джамбеллино) был всего на два года моложе Джентиле, но пережил его на девять лет. За эти восемьдесят шесть лет он испробовал весь спектр своего искусства, попробовал и освоил богатое разнообразие жанров и привел венецианскую живопись к ее первому расцвету. В Падуе он впитал технические знания Мантеньи, не подражая его жесткому и статному стилю, а в Венеции с небывалым успехом перенял новый метод смешивания пигментов с маслом. Он был первым венецианцем, открывшим славу цвета; и в то же время он достиг изящества и точности линии, деликатности чувства, глубины интерпретации, которые еще при жизни его брата сделали его величайшим и самым востребованным художником в Венеции.

Церкви, гильдии и частные покровители, казалось, никогда не устанут от его Мадонн; он завещал Деву в сотне форм десяткам стран. Только в Венецианской академии их множество: Мадонна со спящим младенцем, Мадонна с двумя святыми женщинами, Мадонна с Бамбино, Мадонна дельи Альберетти, Мадонна со святыми Павлом и Георгием, Мадонна на троне... и, лучшая из этой группы, Мадонна святого Иова; говорят, это первая картина, которую Джованни написал маслом, и это одна из самых блестяще раскрашенных работ в Венеции, а значит, и в мире. В маленьком музее Коррер в западном конце площади Сан-Марко есть еще одна Мадонна Джамбеллино, нежная, печальная и прекрасная; в Сан-Заккариа - вариация на тему Мадонны святого Иова; в церкви Фрари - Мадонна на троне, немного строгая и суровая, окруженная мрачными святыми, но привлекательная в своих богатых синих одеждах. Ревностный странник найдет еще множество Дев Джана в Вероне, Бергамо, Милане, Риме, Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Вашингтоне. Что еще можно сказать о Богоматери в цвете после этого полиграфического посвящения? Перуджино и Рафаэль могли бы соперничать с этим многообразием, а Тициан в той же церкви Фрари нашел бы, что сказать еще.

С Сыном у Джованни получилось не так хорошо. Картина "Благословение Христа", находящаяся в Лувре, средненькая, но "Священная беседа" рядом с ней трогательно прекрасна. Знаменитая "Пьета" в Брера в Милане была тепло оценена,32 Но на ней изображен дуэт очаровательных лиц, держащих мертвого Христа, которому, кажется, для идеального физического состояния не нужно ничего больше, чем быть избавленным от излишнего внимания; эта грубая и грубая погребальная картина, лишенная жизни, принадлежит мантиньеской юности Беллини. Куда приятнее "Санта Джустина" в частной коллекции в Милане - снова несколько стилизованная и позирующая, но с тонкостью черт, скромным опущением век, великолепием костюма, которые делают ее одной из самых удачных работ Джана. Очевидно, это был портрет, и теперь Джан был настолько искусен в изображении живого лица и души, что сотня покровителей умоляла разделить с ним бессмертие. Посмотрите еще раз на дожа Лоредано; с какой глубиной понимания, зоркостью глаза и ловкостью руки Беллини уловил непоколебимую, безмятежную силу человека, который мог привести свой народ к победе в войне за выживание против объединенного нападения почти всех великих государств Италии и Трансальпийской Европы!-А затем, соперничая с подкрадывающимся к нему Леонардо в мастерстве и славе, Джованни попробовал свою палитру в причудливых пейзажах, таких как смесь скал, гор, замков, овец, воды, изрезанного дерева и облачного неба, с которыми спокойно сталкивается святой Франциск (в коллекции Фрика), принимая стигматы.

В старости мастер устал повторять привычные сакральные темы и стал экспериментировать с аллегорией и классической мифологией. Он превращал Знание, Счастье, Истину, Клевету, Чистилище, саму Церковь в людей или истории и стремился оживить их манящими пейзажами. Две его языческие картины висят в Вашингтонской национальной галерее: Орфей, очаровывающий зверей, и "Пир богов" - пикник с обнаженными женщинами и полуголыми, полупьяными мужчинами. Картина датирована 1514 годом; она была написана для герцога Альфонсо Феррарского, когда художнику было восемьдесят четыре года. Мы снова вспоминаем хвастовство Альфьери: в Италии растение-мужчина растет более бурно, чем где-либо еще на земле.

Джованни прожил всего год после подписания этого завещания молодости. Его жизнь была полной и достаточно счастливой: Удивительное шествие шедевров, калейдоскоп теплых красок на мягких одеждах, огромный прогресс в изяществе, композиции и жизненной силе по сравнению с Джоттески и византофилами, сила восприятия и индивидуализации, невиданная в сухих фигурах и беспорядочных массах картин Джентиле, плодотворное посредничество во времени и стиле между Мантеньей, который знал только римлян, и Тицианом, который чувствовал и изображал каждый этап жизни от Флоры до Карла V. Одним из учеников Джана был Джорджоне, который развил идиллии своего мастера с лесом и ручьем; Тициан работал с Джорджоне и воспринял великую традицию. Поколение за поколением венецианское искусство накапливало свои знания, варьировало свои эксперименты и готовилось к кульминации.