Ренессанс

Города-государства, разделившие полуостров, управлялись в некоторых случаях - Флоренция, Сиена, Венеция - меркантильными олигархиями, чаще - "деспотами" разной степени, которые пришли на смену республиканским или общинным институтам, погрязшим в классовой эксплуатации и политическом насилии. Из соперничества сильных людей появлялся один - почти всегда скромного происхождения - который покорял, уничтожал или нанимал остальных, становился абсолютным правителем и в некоторых случаях передавал свою власть наследнику. Так Висконти или Сфорца правили в Милане, Скалигери - в Вероне, Каррарези - в Падуе, Гонзага - в Мантуе, Эстенси - в Ферраре. Такие люди пользовались шаткой популярностью, потому что они закрывали глаза на фракции и обеспечивали безопасность жизни и имущества в пределах своей прихоти и городских стен. Низшие классы приняли их как последнее убежище от диктатуры дукатов; окружающее крестьянство примирилось с ними, потому что коммуна не давала ему ни защиты, ни справедливости, ни свободы.

Деспоты были жестоки, потому что не были уверены в себе. Не имея традиций легитимности, которые могли бы их поддержать, в любой момент подвергаясь опасности убийства или восстания, они окружали себя охраной, ели и пили в страхе перед ядом и надеялись на естественную смерть. В первые десятилетия они управляли с помощью ремесла, коррупции и тихого убийства, практикуя все искусства Макиавелли еще до его рождения; после 1450 года они чувствовали себя в большей безопасности благодаря освящению временем и довольствовались мирными средствами в управлении страной. Они подавляли критику и инакомыслие и содержали целую орду шпионов. Они жили роскошно и отличались впечатляющей помпезностью. Тем не менее они заслужили терпимость и уважение, а в Ферраре и Урбино даже преданность своих подданных, совершенствуя администрацию, осуществляя беспристрастное правосудие там, где не затрагивались их собственные интересы, помогая людям во время голода и других чрезвычайных ситуаций, сокращая безработицу общественными работами, строя церкви и монастыри, украшая свои города искусством и поддерживая ученых, поэтов и художников, которые могли бы отшлифовать их дипломатию, придать им яркость и увековечить их имя.

Они вели частые, но, как правило, мелкие войны, ища мираж безопасности в расширении своих границ и имея непомерный аппетит к налогооблагаемой территории. Они не посылали на войну своих людей, поскольку тогда пришлось бы вооружать их, а это было бы самоубийственно; вместо этого они нанимали наемников и платили им из доходов от завоеваний, выкупов, конфискаций и грабежей. Лихие авантюристы спускались через Альпы, часто с отрядами голодных солдат в обозе, и продавали свои услуги в качестве кондотьеров тому, кто больше заплатит, меняя стороны в зависимости от колебаний платы. Портной из Эссекса, известный в Англии как сэр Джон Хоквуд, а в Италии как Акуто, со стратегической тонкостью и тактическим мастерством сражался против Флоренции и за нее, накопил несколько сотен тысяч флоринов, умер как джентльмен-фермер в 1394 году и был похоронен с почестями и искусством в Санта-Мария-дель-Фьоре.

Деспот финансировал образование, как и войну, строил школы и библиотеки, поддерживал академии и университеты. В каждом городе Италии была школа, обычно предоставляемая церковью; в каждом крупном городе был университет. Под влиянием гуманистов, университетов и судов улучшались вкусы и манеры общества, каждый второй итальянец становился знатоком искусства, каждый важный центр имел своих художников и свой архитектурный стиль. Радость жизни распространялась для образованных классов от одного конца Италии до другого; манеры были относительно утонченными, а инстинкты - беспрецедентно свободными. Никогда со времен Августа гений не находил такой аудитории, такой стимулирующей конкуренции и такой свободы.

II. ПЬЕМОНТ И ЛИГУРИЯ

На северо-западе Италии и на территории современной юго-восточной Франции располагалось княжество Савойя-Пьемонт, чей правящий дом до 1945 года был старейшей королевской семьей в Европе. Основанное графом Гумбертом I как зависимое от Священной Римской империи, маленькое гордое государство достигло момента славы при "зеленом графе" Амадее VI (1343-83), который присоединил Женеву, Лозанну, Аосту и Турин, который он сделал своей столицей. Ни один правитель его времени не пользовался такой репутацией мудрого, справедливого и щедрого. Император Сигизмунд возвел графов в герцоги (1416), но первый герцог, Амадей VIII, потерял голову, когда принял назначение Антипапы Феликса V (1439). Столетие спустя Савойя была завоевана Франциском I для Франции (1536). Савойя и Пьемонт стали ареной борьбы между Францией и Италией; Аполлон отдал их Марсу; они остались в глубине итальянского потока и так и не ощутили на себе весь поток Ренессанса. В богатой Туринской галерее и в его родном Верчелли находятся приятные, но посредственные картины Дефенденте Феррари.

К югу от Пьемонта Лигурия охватывает всю славу Итальянской Ривьеры: на востоке - Ривьера-ди-Леванте, или Берег Восходящего Солнца; на западе - Ривьера-ди-Поненте, или Берег Заходящего; и на их стыке - Генуя, почти такая же великолепная, как Неаполь, на троне холмов и раскинувшемся пьедестале синего моря. Петрарке она казалась "городом королей, храмом процветания, вратами радости";6 Но это было до генуэзского поражения при Кьоджии (1378). В то время как Венеция быстро восстанавливалась благодаря организованному и преданному сотрудничеству всех классов в восстановлении торговли и платежеспособности, Генуя продолжала традицию гражданских распрей между знатными и благородными, дворянами и простолюдинами. Олигархический гнет спровоцировал небольшую революцию (1383); мясники, вооруженные убедительными столовыми приборами своего ремесла, привели толпу к дворцу дожа и добились снижения налогов и исключения дворян из правительства. За пять лет (1390-4) в Генуе произошло десять революций, десять дожей поднимались и падали; в конце концов порядок оказался дороже свободы, и измученная республика, опасаясь поглощения Миланом, отдалась вместе со своими Ривьерами Франции (1396). Два года спустя французы были изгнаны в результате страстного восстания; на улицах города произошло пять кровавых сражений; двадцать дворцов были сожжены, правительственные здания разграблены и разрушены, имущество на сумму в миллион флоринов уничтожено. Генуя вновь сочла хаос свободы невыносимым и сдалась Милану (1421). Правление миланцев стало невыносимым, революция восстановила республику (1435), и распри между фракциями возобновились.

Единственным элементом стабильности среди этих колебаний был Банк Святого Георгия. Во время войны с Венецией правительство заняло деньги у своих граждан и выдало им векселя. После войны оно не смогло погасить эти обещания, но передало кредиторам таможенные сборы порта. Кредиторы объединились в Casa di San Giorgio, Дом Святого Георгия, выбрали дирекцию из восьми губернаторов и получили от государства дворец в свое пользование. Дом или компания хорошо управлялась, будучи наименее коррумпированным учреждением в республике. На него возлагался сбор налогов; он одалживал часть своих средств правительству и получал взамен значительные владения в Лигурии, на Корсике, в восточном Средиземноморье и на Черном море. Он стал одновременно государственным казначейством и частным банком, принимая вклады, дисконтируя векселя, выдавая ссуды торговцам и промышленникам. Поскольку все фракции были финансово связаны с ним, все уважали его и оставляли невредимым во время революций и войн. Его великолепный ренессансный дворец до сих пор стоит на площади Карикаменто.

Падение Константинополя стало почти смертельным ударом для Генуи. Богатое генуэзское поселение в Пера, недалеко от Константинополя, было захвачено турками. Когда обедневшая республика вновь подчинилась Франции (1458), Франческо Сфорца профинансировал революцию, которая изгнала французов и сделала Геную вновь зависимой от Милана (1464). Смятение, ослабившее Милан после убийства Галеаццо Марии Сфорца (1476), позволило генуэзцам на короткое время обрести свободу; но когда Людовик XII захватил Милан (1499), Генуя тоже уступила его власти. Наконец, в ходе длительного конфликта между Франциском I и Карлом V генуэзский адмирал Андреа Дориа направил свои корабли против французов, изгнал их из Генуи и установил новую республиканскую конституцию (1528). Как и правительства Флоренции и Венеции, это была торговая олигархия; право голоса получали только те семьи, чьи имена были занесены в Золотую книгу (il libro d'oro). Новый режим - сенат из 400 человек, совет из 200, дож, избираемый на два года, - обеспечил дисциплинированный мир между фракциями и сохранил независимость Генуи до прихода Наполеона (1797).

В этом страстном беспорядке город внес гораздо меньший вклад в развитие итальянской литературы, науки и искусства. Ее капитаны жадно исследовали моря, но когда среди них появился ее сын Колумб, Генуя оказалась слишком робкой или слишком бедной, чтобы финансировать его мечту. Дворяне были поглощены политикой, купцы - наживой; ни то, ни другое сословие не жалело средств на приключения ума. Старый собор Сан-Лоренцо был перестроен в готическом стиле (1307) с величественным интерьером; его капелла Сан-Джованни-Баттиста (1451f) была украшена красивым алтарем и балдахином работы Маттео Чивитали и мрачной статуей Крестителя работы Якопо Сансовино. Андреа Дориа произвел почти столь же значительную революцию в генуэзском искусстве, как и в управлении государством. Он привез из Флоренции Фра Джованни да Монторсоли, чтобы перестроить Палаццо Дориа (1529), и Перино дель Вага из Рима, чтобы украсить его фресками и лепными рельефами, гротесками и арабесками; в результате получилась одна из самых богато украшенных резиденций в Италии. Леоне Леони, соперник и враг Челлини, приехал из Рима, чтобы отлить прекрасный медальон с изображением адмирала, а Монторсоли спроектировал его гробницу. В Генуе эпоха Возрождения недолго предшествовала Дориа и недолго пережила его смерть.

III. ПАВИА

Между Генуей и Миланом вдоль реки Тичино тихо лежал древний город Павия. Когда-то он был резиденцией лангобардских королей; теперь, в XIV веке, он подчинялся Милану и использовался Висконти и Сфорца в качестве второй столицы. Здесь Галеаццо Висконти II начал (1360), а Джан (то есть Джованни, Джон) Галеаццо Висконти завершил строительство величественного Кастелло, который служил герцогской резиденцией для его второго основателя и дворцом удовольствий для последующих герцогов Милана. Петрарка назвал его "благороднейшим произведением современного искусства", а многие современники ставили его на первое место среди королевских резиденций Европы. Библиотека содержала одну из самых ценных коллекций книг в Европе, включая 951 иллюминированный манускрипт. Людовик XII, захватив Милан в 1499 году, в числе трофеев унес и библиотеку Павии, а французская армия разрушила внутреннюю часть замка с помощью новейшей артиллерии (1527 год). От замка не осталось ничего, кроме стен.

Хотя Кастелло разрушен, лучшая жемчужина Висконти и Сфорца сохранилась нетронутой - Чертоза, или Картузианский монастырь, спрятанный у шоссе между Павией и Миланом. Здесь, на безмятежной равнине, Джангалеаццо Висконти взялся построить кельи, монастыри и церковь во исполнение обета, данного его женой. С самого начала и до 1499 года миланские герцоги продолжали развивать и украшать это сооружение как любимое воплощение их благочестия и искусства. В Италии нет ничего более изысканного. Ломбардско-романский фасад из белого каррарского мрамора был спроектирован, высечен и возведен (1473f) Кристофоро Мантегацца и Джованни Антонио Амадео из Павии на средства Галеаццо Марии Сфорца и Лодовико иль Моро. Она слишком богато украшена, слишком прихотливо одарена арками, статуями, рельефами, медальонами, колоннами, пилястрами, капителями, арабесками, резными ангелами, святыми, сиренами, принцами, фруктами и цветами, чтобы передать ощущение единства и гармонии; каждая часть притягивает внимание независимо от целого. Но каждая часть - это труд любви и мастерства; четыре ренессансных окна Амадео сами по себе дали бы ему право на память человечества. В некоторых итальянских церквях фасад - это смелое прикрытие в остальном ничем не примечательного экстерьера; но в Чертозе ди Павия все внешние черты и аспекты поражают своей красотой: величественные приставные контрфорсы, благородные башни, аркады и шпили северного трансепта и апсиды, изящные колонны и арки клуатров. Внутри двора взгляд поднимается от этих стройных колонн через три последовательных этажа аркад к четырем накладным колоннадам купола; это ансамбль, гармонично задуманный и восхитительно выполненный. Внутри церкви все выполнено с непревзойденным совершенством: колонны, поднимающиеся гроздьями, и готические арки с резными и кессонными сводами; бронзовые и железные решетки, изысканные, как королевские кружева; двери и арки изящной формы и орнамента; алтари из мрамора, усыпанные драгоценными камнями; картины Перуджино, Боргоньоне и Луини; великолепные инкрустированные хоровые кабинки; светящиеся витражи; тщательная резьба колонн, эспандрелей, архивольтов и карнизов; величественная гробница Джангалеаццо Висконти работы Кристофоро Романо и Бенедетто Бриоско; и, как последняя реликвия патетической романтики, гробница и фигуры Лодовико иль Моро и Беатриче д'Эсте, соединенные здесь в изысканном мраморе, хотя они умерли через десять лет и пятьсот миль друг от друга. В подобном союзе различных настроений ломбардский, готический и ренессансный стили соединились здесь в самом совершенном архитектурном произведении эпохи Возрождения. Ведь при Лодовико Мавре Милан собрал прекрасных женщин, чтобы создать непревзойденный двор, и таких верховных художников, как Браманте, Леонардо и Карадоссо, чтобы вырвать лидерство в Италии на одно яркое десятилетие у Флоренции, Венеции и Рима.

IV. ВИСКОНТИ: 1378-1447 ГГ.

Умирая в 1378 году, Галеаццо II завещал свою долю миланского королевства своему сыну Джангалеаццо Висконти, который продолжал использовать Павию в качестве столицы. Это был человек, который мог бы согреть сердце Макиавелли. Погруженный в огромную библиотеку своего дворца, заботящийся о хрупкой конституции, завоевывающий своих подданных умеренным налогообложением, посещающий церковь с впечатляющей набожностью, наполняющий свой двор священниками и монахами, он был последним принцем в Италии, которого дипломаты могли бы заподозрить в планах объединения всего полуострова под своей властью. Однако именно это стремление кипело в его мозгу; он преследовал его до конца своей жизни и почти реализовал его; и на службе ему он использовал хитрость, вероломство и убийство, как если бы он с благоговением изучал неписаного князя и никогда не слышал о Христе.

Тем временем его дядя Бернабо управлял другой половиной владений Висконти из Милана. Бернабо был откровенным негодяем; он довел своих подданных до предела, заставлял крестьян содержать и кормить пять тысяч гончих, которых он использовал в погоне, и усмирял недовольство, объявляя, что преступники будут подвергаться пыткам в течение сорока дней. Он смеялся над набожностью Джангалеаццо и строил планы, как избавиться от него и сделать себя хозяином всего наследия Висконти. Джан, снабженный шпионами, необходимыми любому компетентному правительству, узнал об этих планах. Он организовал встречу с Бернабо, который пришел с двумя сыновьями; тайная стража Джана арестовала всех троих и, по-видимому, отравила Бернабо (1385). Теперь Джан правил Миланом, Новарой, Павией, Пьяченцей, Пармой, Кремоной и Брешией. В 1387 году он взял Верону, в 1389 году - Падую; в 1399 году он потряс Флоренцию, купив Пизу за 200 000 флоринов; в 1400 году Перуджа, Ассизи и Сиена, в 1401 году Лукка и Болонья покорились его генералам, и Джан стал хозяином почти всей Северной Италии от Новары до Адриатики. Папские государства были ослаблены расколом (1378-1417), последовавшим за возвращением папства из Авиньона. Джан играл в папу против папы-соперника и мечтал поглотить все земли Церкви. Затем он направит свои войска против Неаполя; контролируя Пизу и другие города, он заставит Флоренцию подчиниться; одна Венеция останется непокоренной, но беспомощной против объединенной Италии. Однако в 1402 году Джангалеаццо, в возрасте пятидесяти одного года, умер.

Все это время он почти не выезжал из Павии и Милана. Он любил интриги больше, чем войну, и добивался хитростью большего, чем его генералы завоевывали для него оружием. Эти политические предприятия также не могли исчерпать плодородие его ума. Он издал свод законов, в том числе о здравоохранении и обязательной изоляции инфекционных заболеваний.7 Он построил замок в Павии, начал строительство Чертозы в Павии и Миланского собора. Он призвал Мануэля Хрисолораса на кафедру греческого языка в Миланском университете, способствовал развитию Павийского университета, помогал поэтам, художникам, ученым и философам и наслаждался их обществом. Он расширил Naviglio Grande, или Великий канал, от Милана до Павии, открыв таким образом внутренний водный путь через всю Италию от Альп через Милан и По до Адриатического моря, и обеспечил орошение тысяч акров земли. Сельское хозяйство и торговля способствовали развитию промышленности; Милан стал соперничать с Флоренцией в производстве шерстяных изделий; его кузнецы делали оружие и доспехи для воинов всей Западной Европы; в один из кризисов два мастера-оружейника за несколько дней выковали оружие для шести тысяч солдат.8 В 1314 году шелковые ткачи Лукки, обедневшие из-за раздоров и войн, сотнями переселились в Милан; к 1400 году шелковая промышленность там была хорошо развита, и моралисты жаловались, что одежда стала постыдно красивой. Джангалеаццо защищал эту процветающую экономику мудрым управлением, справедливым правосудием, надежной валютой и умеренным налогообложением, которое распространялось как на духовенство и дворянство, так и на мирян и простолюдинов. При нем была расширена почтовая служба; в 1425 году на почте регулярно работало более сотни лошадей; частная корреспонденция принималась в почтовых отделениях и перевозилась в течение всего дня, а в экстренных случаях и ночи. В 1423 году годовой доход Флоренции составлял 4 000 000 золотых флоринов (100 000 000 долларов), Венеции - 11 000 000, Милана - 12 000 000.9 Короли были рады, что их сыновья и дочери вступают в брак с семьей Висконти. Император Вацлав лишь увенчал факт формой, когда в 1395 году дал императорскую санкцию и легитимность герцогскому титулу Джана и наделил его и его наследников миланским герцогством "навечно".

Это оказалось пятьдесят два года. Старший сын Джана, Джанмария Висконти,* было тринадцать лет, когда умер его отец (1402). Генералы, возглавлявшие победоносные армии Джана, боролись за регентство. Пока они сражались за Милан, Италия возобновила свою раздробленность: Флоренция захватила Пизу, Венеция - Верону, Виченцу и Падую, Сиена, Перуджа и Болонья подчинились отдельным деспотам. Италия была такой же, как прежде, и даже хуже, потому что Джанмария, оставив управление страной деспотичным регентам, посвятил себя своим собакам, приучил их есть человеческую плоть и с удовольствием наблюдал, как они питаются живыми людьми, которых он осудил как политических преступников или социальных преступников.10 В 1412 году трое дворян закололи его до смерти.

Его брат Филиппо Мария Висконти, казалось, унаследовал от отца тонкий ум, терпеливую расчетливость, амбициозную и дальновидную политику. Но то, что в Джангалеаццо было оседлым мужеством, в Филиппо превратилось в оседлую робость, вечный страх перед покушением, преследующую веру во всеобщее человеческое коварство. Он затворился в замке Порта Джовия в Милане, объедался и толстел, лелеял суеверия и астрологов, и все же благодаря чистому ремеслу до конца своего долгого правления оставался абсолютным хозяином своей страны, своих генералов и даже своей семьи. Он женился на Беатриче Тенда из-за ее денег и обрек ее на смерть за неверность. Он женился на Марии Савойской, держал ее в уединении со всеми, кроме своих фрейлин, размышлял над отсутствием сына, завел любовницу и стал отчасти человеком в своей привязанности к прелестной дочери Бьянке, которая родилась от этой связи. Он продолжал покровительствовать учености своего отца, призывал известных ученых в университет Павии, давал заказы Брунеллеско и несравненному медальеру Пизанелло. Он управлял Миланом с эффективным самодержавием, подавляя фракции, поддерживая порядок, защищая крестьян от феодальных поборов, а купцов от разбойничьих нападений. Благодаря ловкой дипломатии и умелому управлению войсками он вернул в подданство Милана Парму и Пьяченцу, всю Ломбардию до Брешии, все земли между Миланом и Альпами; в 1421 году он убедил генуэзцев, что его диктатура мягче их гражданских войн. Он поощрял браки между враждующими семьями, положив тем самым конец многим междоусобицам. На сотню мелких тираний он установил одну, и население, лишенное свободы, но свободное от внутренних распрей, роптало, процветало и размножалось.

Он умел находить способных генералов, подозревал их в желании заменить его, разыгрывал их между собой и продолжал войну в надежде вернуть все, что завоевал его отец и потерял его брат. В войнах с Венецией и Флоренцией сформировалась целая плеяда могущественных кондотьеров: Гаттамелата, Коллеони, Карманьола, Браччо, Фортебраччо, Монтоне, Пиччинино, Муцио АттендолоCOPY00. Муцио был деревенским парнем, одним из большой семьи мужчин и женщин; он получил титул Сфорца благодаря силе тела и воли, с которой служил королеве Неаполя Джоанне II; он потерял ее расположение и был брошен в тюрьму; его сестра, в полном вооружении, заставила тюремщиков освободить его; он получил командование над одной из миланских армий, но вскоре утонул при переправе через ручей (1424). Его внебрачный сын, которому тогда было двадцать два года, вскочил на место отца и, сражаясь и женившись, проложил себе путь к трону.

V. СФОРЦА: 1450-1500 ГГ.

Франческо Сфорца был идеалом солдата эпохи Возрождения: высокий, красивый, атлетически сложенный, храбрый; лучший бегун, прыгун, борец в своей армии; мало спал, маршировал с обнаженной головой зимой и летом; завоевал преданность своих людей , разделяя их тяготы и рацион, и вел их к прибыльным победам с помощью стратегии и тактики, а не благодаря превосходству в численности или вооружении. Его репутация была настолько непревзойденной, что вражеские войска не раз складывали оружие при виде него и приветствовали его с непокрытыми головами как величайшего полководца своего времени. Стремясь основать собственное государство, он не позволял никаким препятствиям мешать своей политике; он сражался попеременно за Милан, Флоренцию и Венецию, пока Филиппо не завоевал его лояльность, выдав за него замуж Бьянку с Кремоной и Понтремоли в качестве приданого (1441). Когда шесть лет спустя Филиппо умер без наследника, положив конец династии Висконти, Франческо решил, что в приданое должен войти Милан.

Миланцы думали иначе; они провозгласили республику, названную Амброзианской в честь искусного епископа, который за тысячу лет до этого наказал Феодосия и обратил Августина. Но враждующие группировки в городе не могли договориться; зависимые от Милана области ухватились за возможность объявить себя свободными; некоторые из них пали перед венецианским оружием; надвигалась опасность венецианского или флорентийского нападения; кроме того, герцог Орлеанский, император Фридрих III и король Альфонсо Арагонский претендовали на Милан как на свой собственный. В этот кризисный момент к Сфорце прибыла депутация, которая передала ему Брешию и умоляла защитить Милан. Он с находчивой энергией отбивался от врагов; но когда новое правительство заключило мир с Венецией, не посоветовавшись с ним, он направил свои войска против республики, осадил Милан до грани голода, принял его капитуляцию, вошел в город под аплодисменты голодного населения и заглушил жажду свободы раздачей хлеба. Было созвано общее собрание, состоящее из одного человека от каждого дома; оно наделило его герцогской властью, несмотря на протесты императора, и династия Сфорца начала свою короткую и блестящую карьеру (1450).

Его возвышение не изменило его характера. Он продолжал жить просто и много работать. Время от времени он проявлял жестокость или вероломство, оправдываясь государственным благом; в целом же он был человеком справедливым и гуманным. Он страдал от беззаконной чувствительности к женской красоте. Его опытная жена убила его любовницу, а затем простила его; она родила ему восемь детей, давала мудрые советы в политике и завоевала народ под свое правление, помогая нуждающимся и защищая угнетенных. Его управление государством было столь же компетентным, как и руководство армиями. Утвержденный им социальный порядок вернул городу процветание, которое затмило память о его страданиях и непостоянной свободе. В качестве цитадели против восстания или осады он начал строить огромный замок Сфорцеско. Он проложил новые каналы, организовал общественные работы и построил Ospedale Maggiore, или Большую больницу. Он привез в Милан гуманиста Филельфо, поощрял образование, ученость и искусство; он переманил Винченцо Фоппу из Брешии, чтобы тот создал школу живописи. Оказавшись под угрозой интриг Венеции, Неаполя и Франции, он сдержал их всех, заручившись решающей поддержкой и крепкой дружбой Козимо Медичи. Он обезоружил Неаполь, выдав свою дочь Ипполиту замуж за сына Фердинанда Альфонсо; он успокоил герцога Орлеанского, подписав союз с Людовиком XI Французским. Некоторые вельможи продолжали добиваться его смерти и власти, но успех его правления нарушил их планы, и он дожил до мирной смерти, традиционной смерти полководцев (1466).

Рожденный в пурпуре, его сын Галеаццо Мария Сфорца никогда не знал дисциплины бедности и борьбы. Он предавался удовольствиям, роскоши и помпезности, с особым наслаждением соблазнял жен своих друзей и карал оппозицию с жестокостью, которая, казалось, коварно и таинственно перешла к нему через любезную Бьянку от горячей крови Висконти. Народ Милана, привыкший к абсолютному правлению, не оказывал никакого сопротивления его деспотизму, но частная месть карала то, что не допускал государственный террор. Джироламо Ольгиати скорбел о сестре, которую герцог соблазнил, а затем бросил; Джованни Лампуньяни считал себя лишенным собственности тем же господином; вместе с Карло Висконти они были обучены Никколо Монтено римской истории и идеалам, включая тираноубийство от Брута до Брута. Обратившись за помощью к святым, трое молодых людей вошли в церковь Святого Стефана, где совершал богослужение Галеаццо, и закололи его до смерти (1476). Лампуньяни и Висконти были убиты на месте. Ольджати пытали до тех пор, пока почти все кости в его теле не были сломаны или вырваны из гнезда; затем его заживо истязали, но до последнего вздоха он отказывался раскаиваться, призывал языческих героев и христианских святых одобрить его поступок и умер с классической и ренессансной фразой на устах: Mors acerba, fama perpetua - "Смерть горька, но слава вечна".11

Галеаццо оставил свой трон семилетнему мальчику Джангалеаццо Сфорца. В течение трех хаотичных лет группировки гвельфов и гибеллинов соревновались в силе и мошенничестве, чтобы захватить регентство. Победителем стала одна из самых колоритных и сложных личностей на всей многолюдной галерее эпохи Возрождения. Лодовико Сфорца был четвертым из сыновей Франческо Сфорца. Отец дал ему прозвище Мауро; современники в шутку превратили его в il Moro- "мавр" - из-за темных волос и глаз; сам он с добрым юмором принял это прозвище, а мавританские эмблемы и костюмы стали популярны при его дворе. Другие умники нашли в этом имени синоним тутового дерева (по-итальянски moro); оно тоже стало символом , сделало тутовый цвет модным в Милане и послужило темой и мотивом для некоторых украшений Леонардо в комнатах Кастелло. Главным учителем Лодовико был ученый Филельфо, который дал ему богатую подготовку по классике; но его мать Бьянка предупреждала гуманиста, что "мы должны воспитывать принцев, а не только ученых"; она заботилась о том, чтобы ее сыновья были также искусны в государственном и военном искусстве. Лодовико редко отличался физической храбростью; но в нем интеллект Висконти освободился от жестокости, и, несмотря на все свои недостатки и грехи, он стал одним из самых цивилизованных людей в истории.

Он не был красив; как и большинство великих людей, он был избавлен от этого отвлекающего недостатка. Его лицо было слишком полным, нос слишком длинным и изогнутым, подбородок слишком широким, губы слишком крепко сомкнутыми; и все же в профиле, приписываемом Больтраффио, в бюстах в Лионе и Лувре, есть спокойная сила черт, чувствительный интеллект, почти мягкая утонченность. Он заслужил репутацию самого хитрого дипломата своего времени, иногда колеблющегося, часто коварного, не всегда скрупулезного, иногда неверного; таковы были общие недостатки дипломатии эпохи Возрождения; возможно, они являются суровой необходимостью для любой дипломатии. Тем не менее мало кто из принцев эпохи Возрождения мог сравниться с ним в милосердии и великодушии; жестокость была ему противопоказана, и бесчисленные мужчины и женщины пользовались его благосклонностью. Мягкий и обходительный, чувственно восприимчивый к любой красоте и любому искусству, изобретательный и эмоциональный, но редко теряющий перспективу и самообладание, скептик и суеверный, повелитель миллионов и раб своего астролога - таков был Лодовико, нестабильный наследник, ставший кульминацией столкнувшихся между собой направлений.

В течение тринадцати лет (1481-94) он управлял Миланом в качестве регента своего племянника. Джангалеаццо Сфорца был робким тихоней, боявшимся ответственности правления; он был подвержен частым болезням и неспособен к серьезным делам -incapacissimo, называл его Гиччардини; он предавался развлечениям или безделью и с удовольствием оставлял управление государством дяде, которым восхищался с завистью и доверял с сомнением. Лодовико передал ему всю пышность и великолепие герцогского титула и должности; именно Джан восседал на троне, принимал почести и жил в царской роскоши. Но его жена, Изабелла Арагонская, возмущалась сохранением власти Лодовико, призывала Джана взять бразды правления в свои руки и умоляла своего отца Альфонсо, наследника Неаполитанского престола, прийти со своей армией и дать ей полномочия фактической правительницы.

Лодовико управлял эффективно. Вокруг своего летнего домика в Виджевано он создал огромную экспериментальную ферму и животноводческую станцию; здесь проводились опыты по выращиванию риса, виноградной лозы и тутового дерева; молочные заводы производили масло и сыр такого качества, какого Италия еще не знала; поля и холмы пасли 28 000 быков, коров, буйволов, овец и коз; просторные конюшни давали приют жеребцам и кобылам, которые разводили лучших лошадей в Европе. Тем временем в Милане в шелковой промышленности было занято двадцать тысяч рабочих, и она отвоевала у Флоренции множество зарубежных рынков. Железячники, ювелиры, резчики по дереву, эмальеры, гончары, мозаичисты, художники по стеклу, парфюмеры, вышивальщицы, гобеленовые ткачи и изготовители музыкальных инструментов вносили свой вклад в оживленный шум миланской промышленности, украшали дворцы и придворных особ орнаментами и экспортировали достаточно излишков, чтобы оплачивать более мягкие предметы роскоши, привозимые с Востока. Чтобы облегчить движение людей и товаров и "дать людям больше света и воздуха".12 Лодовико расширил главные улицы; на проспектах, ведущих к Кастелло, появились дворцы и сады для аристократии, а великий собор, который теперь приобрел окончательную форму, стал соперничающим центром пульсирующей жизни города. В 1492 году население Милана составляло около 128 000 человек.13 При Лодовико он процветал так, как не процветал даже при Джангалеаццо Висконти, но раздавались жалобы на то, что доходы от процветающей экономики шли скорее на укрепление регента и прославление его двора, чем на поднятие населения из его вековой нищеты. Домовладельцы стонали от непосильных налогов, а бунты протеста будоражили Кремону и Лоди. Лодовико отвечал, что деньги нужны ему для строительства новых больниц и ухода за больными, для поддержки университетов Павии и Милана, для финансирования экспериментов в области сельского хозяйства, селекции и промышленности, а также для того, чтобы поразить искусством и пышным великолепием своих придворных послов, правительства которых уважали только те государства, которые были богаты и сильны.

Милан не был убежден, но, похоже, разделил счастье Лодовико, когда тот привел к нему в качестве невесты самую нежную и любвеобильную из феррарских принцесс (1491). Он не претендовал на то, что может сравниться с живой девственностью Беатриче д'Эсте; ему было уже тридцать девять, и он успел послужить нескольким любовницам, которые подарили ему двух сыновей и дочь - нежную Бьянку, которую он любил так же, как его отец любил страстную даму, от которой она получила свое имя. Беатриче не возражала против этих обычных приготовлений мужчины эпохи Возрождения к моногамии; но когда она добралась до Милана, то была потрясена, обнаружив, что последняя любовница ее господина, прекрасная Чечилия Галлерани, все еще живет в апартаментах в Кастелло. Что еще хуже, Лодовико продолжал навещать Чечилию в течение двух месяцев после свадьбы; он объяснил феррарскому послу, что у него не хватило духу отослать культурную поэтессу, которая так любезно развлекала его тело и душу. Беатриче пригрозила вернуться в Феррару; Лодовико уступил и уговорил графа Бергамини жениться на Чечилии.

Беатриче было четырнадцать лет, когда она приехала к Лодовико. Она не была особенно красива; ее очарование заключалось в невинном веселье, с которым она подходила к жизни и присваивала ее себе. Она выросла в Неаполе и познала его веселье; она покинула его прежде, чем он смог испортить ее бесхитростность, но он привил ей беззаботную экстравагантность, которая теперь, на лоне богатства Лодовико, так потворствовала ей, что миланцы называли ее amantissima del lusso- безумно влюбленная в роскошь.14 Все прощали ей это, ведь она распространяла такое невинное веселье - "веселилась день и ночь", сообщает современный летописец,15 "в пении, танцах и всяческих удовольствиях", - что весь двор подхватил ее дух, и радость была безудержной. Серьезный Лодовико, спустя несколько месяцев после свадьбы, влюбился в нее и признался, что на какое-то время вся власть и мудрость стали ничтожными вещами рядом с его новым счастьем. Под его опекой она добавила душевных граций к соблазну своего юношеского очарования: она научилась произносить латинские речи, вскружила голову государственными делами и временами служила своему господину неотразимой посланницей. Ее письма к еще более знаменитой сестре, Изабелле д'Эсте, - благоухающие цветы в макиавеллиевских джунглях ренессансных распрей.16

С игривой Беатриче, ведущей танцы, и трудолюбивым Лодовико, оплачивающим счета, миланский двор стал самым роскошным не только в Италии, но и во всей Европе. Замок Сфорцеско разросся во всей своей красе: величественная центральная башня, бесконечный лабиринт роскошных комнат, инкрустированные полы, витражи, вышитые подушки и персидские ковры, гобелены, вновь повествующие о легендах Трои и Рима; здесь потолок Леонардо, там статуя Кристофоро Солари или Кристофоро Романо, и почти везде какая-нибудь роскошная реликвия греческого, римского или итальянского искусства. В этой великолепной обстановке ученые смешивались с воинами, поэты с философами, художники с генералами, и все это с женщинами, чьи природные прелести были усилены всеми изысками косметики, украшений и одежды. Мужчины, даже солдаты, были тщательно причесаны и богато одеты. Оркестры играли на множестве музыкальных инструментов, и песни наполняли залы. Пока Флоренция трепетала перед Савонаролой и сжигала суету любви и искусства, в столице Лодовико царили музыка и свободные нравы. Мужья попустительствовали похождениям своих жен в обмен на собственные экскурсии.17 Балы в масках были частым явлением, и тысяча великолепных костюмов скрывали множество грехов. Мужчины и женщины танцевали и пели, как будто нищета не преследовала городские стены, как будто Франция не планировала вторжение в Италию, как будто Неаполь не замышлял разорения Милана.

Бернардино Корио, приехавший из родного Комо к этому двору, описал его с классической пышностью в своей оживленной "Истории Милана" (ок. 1500 г.):

Двор наших принцев был великолепен, полон новых мод, нарядов и удовольствий. Тем не менее в это время добродетель так превозносилась со всех сторон, что Минерва вступила в сильное соперничество с Венерой, и каждая стремилась сделать свою школу самой блестящей. В школу Купидона приходили самые красивые юноши. Отцы отдавали ему своих дочерей, мужья - жен, братья - сестер, и так бездумно стекались они в зал любовных утех, что это считалось потрясающим явлением для тех, кто понимал. Минерва тоже всеми силами стремилась украсить свою нежную Академию. Поэтому славный и самый знаменитый принц Лодовико Сфорца призвал к себе на службу - из самых отдаленных уголков Европы - людей, наиболее сведущих в знаниях и искусствах. Здесь была греческая ученость, здесь пышно расцвели латинские стихи и проза, здесь были поэтические Музы; сюда из дальних стран съехались мастера скульптурного искусства и передовики живописи, и здесь раздавались песни и сладостные звуки всех видов и такие нежные созвучия, что казалось, они сошли с небес на этот превосходный двор.17a

Возможно, именно Беатриче в порыве материнской любви принесла катастрофу Лодовико и Италии. В 1493 году она родила ему сына, которого назвали Максимилианом в честь его крестного отца, законного наследника императорского престола. Беатриче задавалась вопросом, каким будет ее будущее и будущее мальчика, если Лодовико умрет. Ведь ее господин не имел законного права править Миланом; Джангалеаццо Сфорца с помощью неаполитанцев мог в любой момент свергнуть, сослать или убить его; а если бы Джан сумел родить сына, герцогство, предположительно, перешло бы к нему, независимо от судьбы Лодовико. Сочувствуя этим опасениям, Лодовико отправил тайное посольство к королю Максимилиану, предлагая ему в жены свою племянницу, Бьянку Марию Сфорца, с заманчивым приданым в 400 000 дукатов (5 000 000 долларов), при условии, что Максимилиан, став императором, передаст Лодовико титул и полномочия герцога Миланского. Максимилиан согласился. Следует добавить, что императоры, передавшие герцогский титул правящим Висконти, отказались санкционировать его принятие Сфорца. Юридически Милан по-прежнему подчинялся императорской власти.

Джангалеаццо был слишком занят своими собаками и врачами, чтобы забивать себе голову этими событиями, но его разгоряченная Изабелла почувствовала их тенденцию и вновь обратилась к отцу с мольбами. В январе 1494 года Альфонсо стал королем Неаполя и начал откровенно враждебную политику по отношению к миланскому регенту. Папа Александр VI был не только союзником Неаполя, он стремился объединить город Форли, которым в то время правили Сфорца, с другими городами в мощное папское государство. Лоренцо Медичи, который был дружен с Лодовико, умер в 1492 году. Пойдя на отчаянные меры, чтобы защитить себя, Лодовико заключил союз Милана с Францией и согласился предоставить Карлу VIII и французской армии беспрепятственный проход через северо-западную Италию, когда Карл решит заявить о своих правах на неаполитанский престол.

Пришли французы. Лодовико принял Карла и пожелал ему удачи в его экспедиции против Неаполя. Пока французы шли на юг, Джангалеаццо Сфорца умер от множества болезней. Лодовико ошибочно подозревали в том, что он отравил его, но он подкрепил эти слухи поспешностью, с которой сам пожаловал себе герцогский титул (1495). Тем временем Людовик, герцог Орлеанский, вторгся в Италию со второй французской армией и объявил, что получит Милан в свое законное владение благодаря своему происхождению от Джангалеаццо Висконти. Лодовико понял, что совершил трагическую ошибку, приняв Карла. Быстро изменив свою политику, он помог сформировать вместе с Венецией, Испанией, Александром VI и Максимилианом "Священную лигу", чтобы изгнать французов с полуострова. Карл поспешно ретировался, потерпел поражение при Форново (1495) и едва успел вернуть свою потрепанную армию во Францию. Людовик Орлеанский решил дождаться более удачного дня.

Лодовико гордился очевидным успехом своей извилистой политики: он преподал урок Альфонсо, сорвал Орлеан и привел Лигу к победе. Теперь его положение казалось безопасным; он ослабил бдительность своей дипломатии и снова наслаждался великолепием своего двора и вольностями своей молодости. Когда Беатриче забеременела во второй раз, он освободил ее от супружеских обязательств и вступил в связь с Лукрецией Кривелли (1496). Беатриче переносила его неверность с нетерпением; она больше не распространяла вокруг себя песни и веселье, а погрузилась в своих двух сыновей. Лодовико колебался между любовницей и женой, уверяя, что любит обеих. В 1497 году Беатриче в третий раз оказалась в родовых путах. Она родила мертворожденного сына, а через полчаса, после сильных мучений, умерла в возрасте двадцати двух лет.

С этого момента все изменилось в городе и герцоге. Народ, по словам современника, "проявил такую скорбь, какой еще никогда не знали в Милане". Двор надел траур; Лукреция Кривелли скрылась в безвестности; Лодовико, подавленный раскаянием и горем, проводил дни в уединении и молитвах; и сильный человек, который раньше почти не думал о религии, теперь просил только об одном - чтобы он мог умереть, снова увидеть Беатриче, заслужить ее прощение и вновь обрести ее любовь. В течение двух недель он отказывался принимать чиновников, посланников и детей, ежедневно посещал три мессы и гробницу жены в церкви Санта-Мария-делле-Грацие. Он поручил Кристофоро Солари высечь лежащее чучело Беатриче; а поскольку после смерти он хотел быть похороненным вместе с ней в одной гробнице, он попросил, чтобы его собственное чучело было помещено рядом с ее. Так и было сделано, и этот простой памятник в Чертозе ди Павия до сих пор напоминает о том коротком светлом дне, который для Лодовико и Милана, а также для Беатриче и Леонардо подошел к концу.

Трагедия назревала стремительно. В 1498 году герцог Орлеанский стал Людовиком XII Французским и сразу же подтвердил свое намерение захватить Милан. Лодовико искал союзников, но не нашел их; Венеция прямо напомнила ему о приглашении Карла VIII. Он отдал командование своей армией Галеаццо ди Сан-Северино, который был слишком красив для генерала; Галеаццо бежал при виде врага, и французы беспрепятственно двинулись на Милан. Лодовико назначил своего верного друга Бернардино да Корте охранять хорошо укрепленный Кастелло и велел ему удерживать его до тех пор, пока Лодовико не получит помощь от Максимилиана. Затем Лодовико, переодевшись и пройдя через сотню превратностей, направился (2 сентября 1499 года) к Инсбруку и Максимилиану. Когда Джан Тривульцио, миланский генерал, которого Лодовико обидел, ввел французов в Милан, Бернардино за взятку в 150 000 дукатов (1 875 000 долларов) без сопротивления сдал ему замок и его сокровища. "Со времен Иуды, - оплакивал Лодовико, - не было большего предательства".18 И вся Италия согласилась с ним.

Людовик велел Тривульцио заставить побежденных платить за завоевание; генерал взимал большие налоги; французские солдаты вели себя грубо и нагло; народ стал молить о возвращении Лодовико. Он пришел с небольшим отрядом швейцарских, немецких и итальянских наемников; французские войска отступили в Кастелло, и Лодовико с триумфом вошел в Милан (5 февраля 1500 года). Во время его краткого пребывания там к нему привели знатного французского пленника, шевалье Баярда, известного своей храбростью и учтивостью; Лодовико вернул ему меч и коня, освободил его и отправил под конвоем обратно во французский лагерь. Французы не ответили на любезность; гарнизон в Кастелло обстреливал улицы Милана, пока Лодовико, чтобы защитить или умиротворить население, не перевел свой штаб в Павию. Его средства начали истощаться, и он не смог выплатить жалованье своим войскам. Они предложили возместить убытки за счет грабежа итальянских городов и пришли в ярость, когда он запретил им это. Он предложил Джанфранческо Гонзага, мужу сестры Беатриче Изабеллы, возглавить его маленькую армию; Франческо согласился, но тайно вел переговоры с французами.19 Когда французы появились в Новаре, Лодовико повел свое разношерстное войско в бой; оно повернуло при первом же ударе и бежало; его предводители заключили с французами соглашение, а когда Лодовико попытался скрыться, его швейцарские наемники предали его врагу (10 апреля 1500 года). Он спокойно принял свою участь, попросив лишь принести ему экземпляр "Божественной комедии" из библиотеки в Павии. Белобрысого, но все еще гордого, его провели через враждебные насмешливые толпы на улицах Лиона и заключили в замок Лис-Сен-Жорж в Берри. Людовик XII отказывался видеться с ним, игнорировал мольбы императора Максимилиана освободить сломленного пленника, но разрешал Лодовико гулять по территории замка, ловить рыбу во рву и принимать друзей. Когда Лодовико серьезно заболел, Людовик прислал ему собственного врача, мэтра Саломона, и привез из Милана одного из карликов Лодовико, чтобы тот его развлекал. В 1504 году он перевел Лодовико в замок Лош и предоставил ему еще более широкую свободу. В 1508 году Лодовико попытался бежать; он выбрался за пределы замка на грузе соломы, заблудился в лесу, его выследили ищейки, и после этого он подвергся более строгому заключению. Его лишили книг и письменных принадлежностей и заключили в подземную темницу. Там, 17 мая 1508 года, в мрачном одиночестве, вдали от яркой жизни своей некогда шумной столицы, Лодовико, в возрасте пятидесяти семи лет, скончался.20

Он грешил против мужчин, женщин и Италии, но он любил красоту и дорожил людьми, которые принесли в Милан искусство и музыку, поэзию и образование. Столетие назад один из величайших историков Италии Джироламо Тирабоски сказал:

Если мы подумаем о том, какое огромное количество ученых людей стекалось к его двору со всех концов Италии в надежде получить большие почести и богатое вознаграждение; если мы вспомним, скольких знаменитых архитекторов и художников он пригласил в Милан и сколько благородных зданий он возвел; как он построил и содержал великолепный университет в Павии и открыл в Милане школы всех видов наук; если, кроме всего этого, мы прочитаем великолепные хвалебные речи и посвятительные послания, адресованные ему учеными всех национальностей, мы будем склонны назвать его лучшим принцем, который когда-либо жил.21

VI. ПИСЬМА

Лодовико и Беатриче собрали вокруг себя множество поэтов, но жизнь при этом дворе была слишком приятной, чтобы вдохновить поэта на упорную и настойчивую преданность , которая приводит к созданию шедевра. Серафино из Аквилеи был невысок и некрасив, но его стихи, исполняемые им самим под лютню, на которой он играл, доставляли удовольствие Беатриче и ее друзьям. Когда она умерла, он уехал из Милана, не в силах вынести тяжелую тишину комнат, которые звенели от ее смеха и знали легкость ее ног. Лодовико пригласил к своему двору тосканских поэтов Камелли и Беллинчоне в надежде, что они облагородят грубую дикцию Ломбардии. В результате началась война тосканских и ломбардских поэтов, в которой ядовитые сонеты вытеснили честную поэзию. Беллинчоне был настолько ссорен, что после его смерти соперник написал надпись на его могиле, предупреждая прохожего ступать тихо, чтобы труп не поднялся и не укусил его. Поэтому Лодовико сделал своим придворным поэтом лангобарда Гаспаро Висконти. В 1496 году Висконти подарил Беатриче 143 сонета и другие стихи, написанные серебряными и золотыми буквами на пергаменте слоновой кости, украшенные изящными миниатюрами и переплетенные в серебряно-позолоченные доски, эмалированные цветами. Он был настоящим поэтом, но время подточило его. Он любил Петрарку и вступил в серьезный, но дружеский спор с Браманте, в стихах, о сравнительных достоинствах Петрарки и Данте, поскольку великий архитектор любил считать себя также поэтом. Такие рифмованные поединки были излюбленным развлечением при дворах эпохи Возрождения; в них принимали участие почти все, и даже генералы становились сонетистами. Лучшие стихи, написанные при Сфорцах, принадлежат перу придворного Никколо да Корреджо; он приехал в Милан в свадебном поезде Беатриче и был задержан там любовью к ней и Лодовико; он служил им как поэт и дипломат и написал свои самые благородные стихи на смерть Беатриче. Любовница Лодовико, Чечилия Галлерани, сама поэтесса, руководила выдающимся салоном поэтов, ученых, государственных деятелей и философов. В Милане Лодовико процветали все утонченности жизни и культуры, которыми был отмечен XVIII век во Франции.

Лодовико не сравнился с Лоренцо ни по интересу к учености, ни по дискриминации в меценатстве; он привез в свой город сотню ученых, но их общение не породило ни одного выдающегося отечественного эрудита. Франческо Филельфо, заставивший всю Италию гудеть от своей эрудиции и язвительности, родился в Толентино, учился в Падуе, в восемнадцать лет стал там профессором, некоторое время преподавал в Венеции и обрадовался возможности посетить Константинополь в качестве секретаря венецианского консульства (1419). Там он изучал греческий язык под руководством Иоанна Хрисолораса, женился на дочери Иоанна и несколько лет служил мелким чиновником при византийском дворе. Когда он вернулся в Венецию, он был знатоком эллинизма; он хвастался, с некоторой долей правды, что ни один другой итальянец не обладал таким глубоким знанием классических букв и языков; он писал стихи и произносил оратории на греческом и латыни; и Венеция платила ему, как профессору этих языков и их литературы, необычно высокую стипендию в 500 секвинов (12 500 долларов) в год. Еще более высокий гонорар привлек его во Флоренцию (1429), где он стал львом схоластики. "Весь город, - уверял он друга, - оборачивается, чтобы посмотреть на меня..... Мое имя у всех на устах. Не только общественные деятели, но и женщины самого благородного происхождения уступают мне дорогу, оказывая мне такое уважение, что я стыжусь их поклонения. Ежедневно моя аудитория насчитывает четыреста человек, в основном мужчины преклонных лет и сенаторского достоинства."22 Все это вскоре закончилось, поскольку Филельфо обладал склонностью к ссорам и оттолкнул от себя тех самых людей - Никколо де' Никколи, Амброджо Траверсари и других, - которые пригласили его во Флоренцию. Когда Козимо Медичи был заключен в тюрьму в Палаццо Веккьо, Филельфо призвал правительство предать его смерти; когда Козимо одержал победу, Филельфо бежал. В течение шести лет он преподавал в Сиене и Болонье; наконец (1440) Филиппо Мария Висконти переманил его в Милан с беспрецедентным гонораром в 750 флоринов в год. Там Филельфо провел остаток своей долгой и бурной карьеры.

Он был человеком потрясающей энергии. Он читал лекции по четыре часа в день на греческом, латыни или итальянском, излагая классику, Данте или Петрарку; произносил публичные речи на правительственных церемониях или частных праздниках; написал латинскую эпопею о Франческо Сфорца, десять "декад" сатир, десять "книг" од и двадцать четыре сотни строк греческой поэзии. Он написал десять тысяч строк De seriis et iocis (1465), которые никогда не были напечатаны и часто являются непечатными. Он похоронил двух жен, женился на третьей и имел двадцать четыре ребенка в дополнение к бастардам, которые были причиной его неверности. За этими трудами он находил время для гигантских литературных войн с поэтами, политиками и гуманистами. Несмотря на солидное жалованье и случайные гонорары, он периодически признавался в бедности и в классических двустишиях просил у своих покровителей денег, еды, одежды, лошадей и кардинальской шляпы. Он ошибся, включив Поджио в число своих мишеней, и обнаружил, что этот веселый негодяй - его мастер по части скаредности.*

Несмотря на это, его образованность сделала его самым востребованным ученым эпохи. В 1453 году папа Николай V, принимая его в Ватикане, подарил ему кошелек в 500 дукатов (12 500 долларов); Альфонсо I в Неаполе короновал его как поэта-лауреата и посвятил в рыцари; герцог Борсо принимал его в Ферраре, маркес Лодовико Гонзага в Мантуе, диктатор Сиджизмондо Малатеста в Римини. Когда смерть Франческо Сфорца и последовавший за ней хаос сделали его положение в Милане небезопасным, он без труда получил должность в Римском университете . Но папский казначей задерживал платежи, и Филельфо вернулся в Милан. Тем не менее он жаждал закончить свои дни рядом с Лоренцо Медичи, чтобы стать одним из тех, кто окружал внука человека, которого он назначил на смерть. Лоренцо простил его и предложил ему кафедру греческой литературы во Флоренции. Филельфо был настолько беден, что миланское правительство вынуждено было одолжить ему денег на поездку. Ему удалось добраться до Флоренции, но он умер от дизентерии через две недели после прибытия, в возрасте восьмидесяти трех лет (1481). Его карьера - одна из ста, которые, взятые вместе, передают уникальный аромат итальянского Возрождения, в котором ученость могла быть страстью, а литература - войной.

VII. ИСКУССТВО

Деспотизм был благом для итальянского искусства. Дюжина правителей соревновалась в поисках архитекторов, скульпторов и живописцев для украшения своих столиц и своей памяти; и в этом соперничестве они тратили такие суммы, которые демократия редко жалеет на красоту и которые никогда не были бы доступны для искусства, если бы доходы от человеческого труда и гения были разделены по справедливости. В результате в Италии эпохи Возрождения появилось искусство, отличающееся придворным размахом и аристократическим вкусом, но слишком часто ограниченное по форме и тематике потребностями светских властителей или церковных властей. Самое благородное искусство - это то, которое из труда и вклада множества людей создает для них общий дар и славу; такими были готические соборы и храмы классической Греции и Рима.

Каждый критик осуждает миланский дуомо как изобилие орнаментов, путающих структурные линии; но жители Милана на протяжении пяти веков с любовью собирались в его прохладной необъятности и даже в этот сомневающийся день лелеют его как свое коллективное достижение и гордость. Джангалеаццо Висконти начал его строительство (1386) и спланировал его с размахом, подобающим столице объединенной Италии его мечты; 40 000 человек должны были найти в нем место, чтобы поклоняться Богу и восхищаться Джаном. Предание рассказывает, что в то время миланские женщины страдали от таинственной болезни во время беременности, и многие из их детей умирали в младенчестве; сам Джан оплакивал трех сыновей, которые мучительно рождались и все вскоре умерли; и он посвятил великую святыню как приношение Mariae nascenti, "Марии в ее рождении", молясь, чтобы у него был наследник, и чтобы матери Милана могли родить здоровое потомство. Он вызвал архитекторов из Франции и Германии, а также из Италии; северяне диктовали готический стиль, итальянцы изобиловали орнаментами; гармония стиля и формы померкла в конфликте советов и двух столетий задержки; настроение и вкус мира менялись в процессе, и те, кто закончил строительство, уже не чувствовали себя так, как те, кто его начал. Когда Джангалеаццо умер (1402), были построены только стены; затем работа затянулась из-за нехватки средств. Лодовико пригласил Браманте, Леонардо и других, чтобы спроектировать купол, который должен был привести гордую пустыню пинаклов к некоему венчающему единству; их идеи были отвергнуты; наконец (1490) Джованни Антонио Амадео был отвлечен от своих трудов над Чертозой ди Павия и получил полное руководство всем соборным предприятием. Он и большинство его помощников были скорее скульпторами, чем архитекторами; они не могли смириться с тем, что какая-либо поверхность должна остаться без резьбы или украшений. На эту работу он потратил последние тридцать лет своей жизни (1490-1522); несмотря на это, купол был закончен только в 1759 году, а фасад, начатый в 1616 году, был завершен только после того, как Наполеон сделал это завершение императорским приказом (1809).

Во времена Лодовико это была вторая по величине церковь в мире, занимавшая 120 000 квадратных футов; сегодня она уступает по размерам собору Святого Петра и Севильскому собору; но она по-прежнему гордится своей длиной и шириной (486 на 289 футов), высотой в 354 фута от земли до головы Богородицы на шпиле купола, 135 пинаклями, которые рассыпают ее славу, и 2300 статуями, которые украшают пинакли, колонны, стены и крышу. Все это - даже крыша - было построено из белого мрамора, кропотливо доставленного из дюжины каменоломен в Италии. Фасад слишком низок для своей ширины, но при этом скрывает изысканный купол. Нужно быть в воздухе, чтобы увидеть этот лабиринт молящихся сталагмитов, поднимающихся из земли; или снова и снова обходить вокруг огромного дольмена, среди множества контрфорсов, чтобы ощутить экстравагантное величие массы; или пройти по узким и кишащим улицам города и внезапно выйти на огромную открытую площадь Пьяцца-дель-Дуомо, чтобы увидеть все великолепие фасада и шпиля, превращающего солнце Италии в сияние камня; Или пройти вместе с народом через порталы в какой-нибудь святой день, и пусть все эти пространства, колонны, капители, арки, своды, статуи, алтари и цветные стекла передадут без слов тайну веры, надежды и обожания.

Как кафедральный собор является памятником Джангалеаццо Висконти, а Чертоза в Павии - святыней Лодовико и Беатриче, так и Оспедале Маджоре, или Большой госпиталь, - простой и величественный памятник Франческо Сфорца. Чтобы оформить его в манере, "достойной герцогского владения и столь великого и прославленного города", Сфорца привез из Флоренции (1456) Антонио Аверулино, известного как Филарете, который выбрал для него величественную форму ломбардского романского стиля. Браманте, вероятный архитектор внутреннего двора или кортиле, обратил его к двойному ярусу круглых арок, каждый ярус которых был увенчан элегантным карнизом. Большой госпиталь оставался одной из главных достопримечательностей Милана, пока Вторая мировая война не оставила большую его часть в руинах.

По мнению Лодовико и его двора, верховным художником в Милане был не Леонардо, а Браманте, поскольку Леонардо открыл своему времени лишь часть себя. Донато д'Аньоло родился в Кастель-Дуранте близ Урбино и начал свою карьеру как живописец, получив прозвище Браманте, означающее человека, охваченного ненасытными желаниями. Он отправился в Мантую, чтобы учиться у Мантеньи; он научился достаточно, чтобы написать несколько посредственных фресок и великолепный портрет математика Луки Пачоли. Возможно, в Мантуе он познакомился с Леоном Баттистой Альберти, который проектировал церковь Сант-Андреа; в любом случае повторяющиеся эксперименты с перспективой привели Браманте от живописи к архитектуре. В 1472 году он был в Милане, изучая собор с интенсивностью человека, решившегося на великие дела. Около 1476 года он получил шанс проявить свои способности, спроектировав церковь Санта-Мария вокруг маленькой церкви Сан-Сатиро. В этом скромном шедевре он показал свой особый архитектурный стиль - полукруглые апсиды и ризницы, восьмиугольные купола и круглые купола, увенчанные изящными карнизами, и все это теснилось друг на друге в увлекательном ансамбле. Не имея места для апсиды, Браманте, резвясь с перспективой, расписал стену за алтарем изображением апсиды, сходящиеся линии которой создают полную иллюзию пространственной глубины. К церкви Санта-Мария-делле-Грацие он добавил апсиду, купол и прекрасные портики клуатра, которые стали еще одной жертвой Второй мировой войны. После падения Лодовико Браманте отправился на юг, готовый разрушить и перестроить Рим.

Скульпторы при дворе Лодовико не были такими гигантами, как Донателло и Микеланджело, но они вырезали для Чертозы, собора и дворцов сотню фигур с завораживающим изяществом. Горбуна Кристофоро Солари (il Gobbo) будут помнить до тех пор, пока сохранится его гробница Лодовико и Беатриче. Джан Кристофоро Романо покорил все сердца своими мягкими манерами и прекрасным пением; он был главным скульптором в Чертозе, но после смерти Беатриче поддался годичному настоянию и уехал в Мантую. Там он вырезал для Изабеллы прелестный дверной проем ее кабинета в Парадизо и высек ее изображение в одном из лучших медальонов эпохи Возрождения. Затем он переехал в Урбино, чтобы работать для герцогини Элизабетты Гонзага, и стал ведущей фигурой в "Придворном" Кастильоне. Величайшим миланским резчиком по медальонам был Кристофоро Фоппа по прозвищу Карадоссо, который вырезал сверкающие драгоценные камни, которые носила Беатриче, и заслужил зависть Челлини.

За поколение до появления Леонардо в Милане были хорошие художники. Винченцо Фоппа, родившийся в Брешии и получивший образование в Падуе, работал в основном в Милане; его фрески в Сант-Эусторджо были знамениты в свое время, а его "Мученичество святого Себастьяна" до сих пор украшает стену в Кастелло. Его последователь Амброджо Боргоньоне оставил нам более приятное наследие: Мадонны в галереях Брера и Амброзиана в Милане, в Турине и Берлине, все в чистых традициях теплого благочестия; восхитительный портрет Джангалеаццо Сфорца в детстве в коллекции Уоллеса в Лондоне; и в церкви Инкороната в Лоди - Благовещение, которое является одним из самых удачных воплощений этой сложной темы. Амброджио де Предис был придворным художником Лодовико, когда туда прибыл Леонардо; кажется, он приложил руку к "Деве со скал" Леонардо; возможно, он написал пленительного ангела-музыканта в Лондонской Национальной галерее; но его лучшими реликвиями являются два портрета, хранящиеся сейчас в Амброзиане: один - очень серьезного молодого человека, личность которого неизвестна;* другой - молодой женщины, которую сейчас принято отождествлять с родной дочерью Лодовико - Бьянкой. Редко кому из художников удавалось уловить противоречивое очарование девушки, невинно скромной и в то же время гордо сознающей свою простую красоту.

Города, подчиненные Милану, пострадали от переманивания талантов в столицу, но некоторые из них сумели занять достойное место в истории искусства. Комо не довольствовался тем, что был лишь миланскими воротами к озеру, которое принесло ему славу; он также гордился своей Торре дель Комуне, своим Бролетто и, прежде всего, своим величественным мраморным собором. Превосходный готический фасад возвысился во времена правления Сфорца (1457-87); Браманте спроектировал красивый дверной проем на южной стороне, а на востоке Кристофоро Солари построил очаровательную апсиду в брамантиновском стиле. Интереснее этих особенностей пара статуй, примыкающих к главному порталу: слева Плиний Старший, справа Плиний Младший, древние жители Комо, цивилизованные язычники, нашедшие место на фасаде христианского собора в толерантные времена Лодовико Мавра.

Жемчужиной Бергамо стала капелла Коллеони. Венецианский кондотьер, родившийся здесь, пожелал построить капеллу, чтобы принять свои кости, и скульптурный кенотаф в память о своих победах. Джованни Антонио Амадео спроектировал часовню и гробницу с великолепием и вкусом; а Сикст Сири из Нюрнберга возвысил над усыпальницей конную статую из дерева, которая завоевала бы еще большую славу, если бы Верроккьо не отлил великого полководца в более гордой бронзе. Бергамо был слишком близок к Милану, чтобы держать своих художников дома; но один из них, Андреа Превитали, после обучения у Джованни Беллини в Венеции, вернулся в Бергамо (1513), чтобы завещать ему несколько картин образцового благочестия и скромного совершенства.

Брешия, подчиняясь то Венеции, то Милану, сохраняла равновесие между двумя влияниями и развивала собственную школу искусства. Распространив свой талант по полудюжине городов, Винченцо Фоппа вернулся, чтобы провести свои угасающие годы в родной Брешии. Его ученик Винченцо Чиверчио разделил с Флориано Феррамоло честь формирования Брешианской школы. Джироламо Романи, прозванный Романино, учился у Феррамоло, затем в Падуе и Венеции; затем, сделав Брешию своим центром, он написал там и в других городах Северной Италии длинную серию фресок, алтарных картин и портретов, превосходных по цвету, менее похвальных по линии; назовем лишь Мадонну с младенцем в великолепной раме Стефано Ламберти в церкви Сан-Франческо. Его ученик Алессандро Бонвичино, известный как Моретто да Брешиа, довел эту династию до зенита, соединив чувственную славу венецианцев с теплым религиозным чувством, которым до конца отличалась брешианская живопись. В церкви Св. Назаро и Сельсо, где Тициан поместил Благовещение, Моретто написал не менее прекрасное Коронование Богородицы, архангел которой соперничает по изысканности форм и особенностей с самыми изящными фигурами Корреджо. Как и Тициан, он мог написать, когда хотел, аппетитную Венеру; а его Саломея, вместо того чтобы показать убийцу по доверенности, являет нам одно из самых милых и нежных лиц во всей гамме искусства Ренессанса.

Кремона жила своей жизнью вокруг собора XII века и примыкающей к нему Торразо - кампанилы, почти бросающей вызов Джотто и Джиральде. В дуомо Джованни де Сакки, прозванный в честь своего родного города Порденоне, написал свой шедевр "Иисус, несущий свой крест". Три замечательных семейства сменяли друг друга в кремонской живописи: Бемби (Бонифацио, Бенедетто, Джан Франческо), Боккаччини и Кампи. Боккаччо Боккаччини, после обучения в Венеции и сожжения пальцев на конкурсе с Микеланджело в Риме, вернулся в Кремону и завоевал признание своими фресками Богородицы в соборе; его сын Камилло продолжил его мастерство. Творчество Галеаццо Кампи продолжили его сыновья Джулио и Антонио, а также ученик Джулио Бернардино Кампи. Галеаццо спроектировал церковь Санта-Маргерита в Кремоне, а затем расписал в ней великолепное Сретение в храме. Таким образом, в Италии эпохи Возрождения искусства объединялись в единое целое и расцветали гениями такой многогранности, какой не знала даже перикловская Греция.

ГЛАВА VII. Леонардо да Винчи 1452-1519

I. РАЗВИТИЕ: 1452-1482

Самая интересная фигура эпохи Возрождения родилась 15 апреля 1452 года в деревне Винчи, в шестидесяти милях от Флоренции. Его матерью была крестьянка Катерина, которая не потрудилась выйти замуж за его отца. Ее соблазнитель, Пьеро д'Антонио, был флорентийским адвокатом с некоторым достатком. В год рождения Леонардо Пьеро женился на женщине своего ранга. Катерине пришлось довольствоваться мужем-крестьянином, она уступила своего прелестного ребенка Пьеро и его жене, и Леонардо воспитывался в полуаристократическом комфорте без материнской любви. Возможно, в этом раннем окружении он приобрел вкус к изысканной одежде и отвращение к женщинам.

Он учился в соседней школе, с увлечением занимался математикой, музыкой и рисованием и радовал отца своим пением и игрой на лютне. Чтобы хорошо рисовать, он с любопытством, терпением и тщательностью изучал все предметы в природе; наука и искусство, столь удивительно объединенные в его сознании, имели одно происхождение - детальное наблюдение. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, отец привел его в мастерскую Верроккьо во Флоренции и уговорил этого разностороннего художника взять его в ученики. Весь образованный мир знает рассказ Вазари о том, как Леонардо написал ангела слева на картине Верроккьо "Крещение Христа", и как мастер был настолько потрясен красотой фигуры, что оставил живопись и посвятил себя скульптуре. Возможно, это отречение - посмертная легенда; Верроккьо сделал несколько картин после "Крещения". Возможно, именно в эти ученические дни Леонардо написал Благовещение в Лувре, с его неловким ангелом и изумленной служанкой. Вряд ли он мог научиться изяществу у Верроккьо.

Тем временем сер Пьеро процветал, купил несколько владений, перевез семью во Флоренцию (1469) и женился на четырех женах по очереди. Вторая была всего на десять лет старше Леонардо. Когда третья подарила Пьеро ребенка, Леонардо облегчил ситуацию, переехав жить к Верроккьо. В том же году (1472) он был принят в члены Общества Святого Луки. Эта гильдия, состоявшая в основном из аптекарей, врачей и художников, имела свою штаб-квартиру в госпитале Санта-Мария-Нуова. Предположительно, Леонардо нашел там возможности для изучения внутренней и внешней анатомии. Возможно, в те годы он - или это был он? - нарисовал исхудавшего анатомического святого Иеронима, приписываемого ему в Ватиканской галерее. И, вероятно, именно он в 1474 году написал красочное и незрелое Благовещение в Уффици.

За неделю до своего двадцать четвертого дня рождения Леонардо и еще трое юношей были вызваны в комитет флорентийской синьории, чтобы ответить на обвинение в гомосексуальных связях. Результат этого вызова неизвестен. 7 июня 1476 года обвинение было повторено; комитет ненадолго заключил Леонардо в тюрьму, освободил его и снял обвинение как недоказанное.1 Несомненно, он был гомосексуалистом. Как только он смог позволить себе собственную студию, он собрал вокруг себя красивых молодых людей; он брал некоторых из них с собой в свои переезды из города в город; он называл того или иного из них в своих рукописях amantissimo или carissimo- "самый любимый", "самый дорогой".2 Каковы были его интимные отношения с этими юношами, мы не знаем; некоторые отрывки в его записях свидетельствуют о неприятии сексуальных контактов в любой форме.* Леонардо вполне мог сомневаться, почему его и еще нескольких человек выделили для публичных обвинений, когда гомосексуальность была так широко распространена в Италии того времени. Он так и не простил Флоренции унизительного ареста.

По всей видимости, он отнесся к этому делу серьезнее, чем город. Через год после обвинения его пригласили и он согласился принять студию в садах Медичи; а в 1478 году сама синьория попросила его написать алтарный образ для капеллы Святого Бернарда в Палаццо Веккьо. По какой-то причине он не выполнил это задание; его взял на себя Гирландайо, а завершил Филиппино Липпи. Тем не менее синьория вскоре дала ему - и Боттичелли - еще одно поручение: написать - мы не можем сказать, в натуральную величину - портреты двух человек, повешенных за заговор Пацци против Лоренцо и Джулиано Медичи. Леонардо, с его полубезумным интересом к человеческому уродству и страданиям, возможно, почувствовал некоторое очарование в этой жуткой задаче.

Но его действительно интересовало все. Все позы и действия человеческого тела, все выражения лица в молодости и старости, все органы и движения животных и растений - от взмаха пшеницы в поле до полета птиц в воздухе, все циклические эрозии и возвышения гор, все течения и завихрения воды и ветра, настроения погоды, оттенки атмосферы и неисчерпаемый калейдоскоп неба - все это казалось ему бесконечно прекрасным; Многократное повторение никогда не притупляло его удивления и таинственности; он заполнил тысячи страниц наблюдениями о них и рисунками их бесчисленных форм. Когда монахи Сан-Скопето попросили его написать картину для их часовни (1481), он сделал так много набросков для стольких черт и форм, что потерял себя в деталях и так и не закончил "Поклонение волхвов".

Тем не менее это одна из величайших его картин. План, на основе которого он ее создал, был нарисован по строго геометрической схеме перспективы, с разделением всего пространства на уменьшающиеся квадраты; математик в Леонардо всегда соперничал, а часто и сотрудничал с художником. Но художник был уже развит; Богородица имела позу и черты, которые она сохранит в творчестве Леонардо до конца; волхвы были нарисованы с удивительным для юноши пониманием характера и выражения стариков; а "Философ" слева был буквально коричневым этюдом полускептического размышления, как будто художник так скоро пришел к тому, чтобы смотреть на христианскую историю с духом невольного недоверия и все еще набожности. А вокруг этих фигур собралось еще полсотни человек, как будто все виды мужчин и женщин спешили к этой колыбели, жадно ища смысл жизни и Свет мира, и находили ответ в потоке рождений.

Незаконченный шедевр, почти стертый временем, висит в Уффици во Флоренции, но именно Филиппино Липпи выполнил картину, принятую братством Скопетини. Начать с того, что слишком богато представить себе картину, потерять себя в экспериментах с деталями; увидеть за своим предметом безграничную перспективу человеческих, животных, растительных и архитектурных форм, скал и гор, ручьев, облаков и деревьев, в мистическом свете кьяроскуро; быть поглощенным философией картины, а не ее техническим исполнением; оставить другим менее сложную задачу раскрашивания фигур, нарисованных и расположенных так, чтобы раскрыть их значение; в отчаянии, после долгого труда души и тела, отвернуться от несовершенства, с которым рука и материалы воплотили мечту: таков был характер и судьба Леонардо, за небольшими исключениями, до конца.

II. В МИЛАНЕ: 1482-99

В письме, которое тридцатилетний Леонардо отправил в 1482 году Лодовико, регенту Милана, не было ничего нерешительного, никакого ощущения безжалостной краткости времени, только безграничные юношеские амбиции, подпитываемые растущими силами. Ему надоела Флоренция; желание увидеть новые места и лица бурлило в его крови. Он слышал, что Лодовико нужен военный инженер, архитектор, скульптор, живописец; что ж, он мог предложить себя в качестве всех этих людей. И вот он написал свое знаменитое письмо:

Светлейший Государь, достаточно ознакомившись с доказательствами всех тех, кто считает себя мастерами и изобретателями орудий войны, и обнаружив, что их изобретение и использование упомянутых орудий ничем не отличается от общепринятых, я решаюсь без ущерба для кого-либо другого вступить в сношения с вашим превосходительством, дабы ознакомить вас с моими секретами, после чего предлагаю себя в ваше удовольствие эффективно продемонстрировать в любое удобное время все те вопросы, которые вкратце изложены ниже.

1. У меня есть планы мостов, очень легких и прочных, которые можно легко переносить...

2. Когда место осаждено, я знаю, как отрезать траншеи от воды, и как построить бесконечное количество... лестниц и других приспособлений...

4. У меня есть планы сделать пушку, очень удобную и легкую в транспортировке, из которой можно будет метать мелкие камни почти как град...

5. А если случится так, что сражение будет происходить на море, у меня есть планы по строительству множества двигателей, наиболее подходящих для атаки или обороны, и кораблей, способных выдержать огонь всех самых тяжелых пушек, а также порох и дым.

6. Также у меня есть способы добраться до определенного места по пещерам и тайным извилистым ходам, сделанным без шума, даже если придется пройти под траншеями или рекой.

7. Также я могу сделать крытые машины, безопасные и неприступные, которые войдут в строй врага с артиллерией, и нет такой роты людей при оружии, которая не была бы сломлена ею. А за ними пехота сможет следовать совершенно невредимой и без всякого сопротивления.

8. Также, если возникнет необходимость, я могу изготовить пушки, мортиры и легкие орудия очень красивой и полезной формы, совершенно отличной от общепринятой.

9. Там, где невозможно использовать пушки, я могу поставить катапульты, мангонели, ловушки и другие удивительно эффективные орудия, которые не используются повсеместно. Короче говоря, в зависимости от обстоятельств я могу предоставить бесконечное количество различных средств нападения и защиты.

10. В мирное время я полагаю, что могу доставить вам такое же полное удовлетворение, как и любому другому, в архитектуре, в строительстве зданий, как общественных, так и частных, и в проведении воды из одного места в другое.

Также я могу выполнить скульптуру из мрамора, бронзы или глины, а также живопись, в которой моя работа будет стоять в одном ряду с работой любого другого, кем бы он ни был.

Кроме того, я возьму на себя работу над бронзовым конем, который должен украсить бессмертной славой и вечной честью благородную память принца, вашего отца, и прославленного дома Сфорца.

И если что-либо из вышеперечисленного покажется кому-либо невозможным или невыполнимым, я предлагаю себя в качестве готового испытать это в вашем парке или в любом другом месте, которое будет угодно вашему превосходительству, которому я отдаю себя со всем возможным смирением.

Мы не знаем, как ответил Лодовико, но нам известно, что Леонардо добрался до Милана в 1482 или 1483 году и вскоре вошел в сердце "мавра". По одной версии, Лоренцо в качестве дипломатической приманки послал его к Лодовико, чтобы доставить красивую лютню; по другой - он выиграл там музыкальный конкурс и был оставлен не за какие-то способности, которые он утверждал "со всей возможной скромностью", а за музыку его голоса, очарование его разговора, мягкий сладкий тон лиры, которую его собственные руки сделали в форме лошадиной головы.5 Лодовико, похоже, принял его не по собственной оценке, а как блестящего юношу, который - пусть он и не такой архитектор, как Браманте, и слишком неопытен, чтобы поручать ему военное дело, - мог бы планировать придворные маскарады и городские празднества, украшать платья для жены, любовницы или принцессы, писать фрески и портреты и, возможно, строить каналы для улучшения орошения ломбардской равнины. Нам обидно узнавать, что мириады людей должны были тратить безвозвратно время на изготовление диковинных кушаков для прелестной невесты Лодовико, Беатриче д'Эсте, придумывать костюмы для поединков и праздников, организовывать конкурсы или украшать конюшни. Но от художника эпохи Возрождения ожидали, что он будет делать все эти вещи между мадоннами; Браманте тоже принимал участие в этой придворной жизни; и кто знает, не была ли женщина в Леонардо в восторге от дизайна платьев и украшений, а опытный конник в нем наслаждался рисованием быстрых лошадей на стенах конюшен? Он украсил бальный зал Кастелло к свадьбе Беатриче, построил для нее специальную ванную комнату, возвел в саду красивый павильон для ее летних радостей и расписал другие комнаты-камерины для дворцовых торжеств. Он написал портреты Лодовико, Беатриче и их детей, а также любовниц Лодовико - Чечилии Галлерани и Лукреции Кривелли; эти картины утрачены, если только "Красавица Ферроньер" из Лувра не является Лукрецией. Вазари отзывается о семейных портретах как о "чудесных", а изображение Лукреции вдохновило одного поэта на пылкие восхваления красоты дамы и мастерства художника.6

Возможно, Чечилия была моделью Леонардо для "Девы со скал". Картина была заказана (1483) Конгрегацией Зачатия в качестве центральной части алтарного образа для церкви Сан-Франческо. Позднее оригинал был куплен Франциском I и находится в Лувре. Стоя перед ним, мы замечаем нежно-материнское лицо, которое Леонардо будет использовать дюжину раз в более поздних работах; ангела, напоминающего ангела из "Крещения Христа" Верроккьо; двух младенцев, изысканно прорисованных; и фон из выступающих, нависающих скал, которые только Леонардо мог представить как место обитания Марии. Краски потемнели от времени, но, возможно, художник хотел добиться эффекта затемнения и наполнил свои картины туманной атмосферой, которую в Италии называют sfumato - "дымкой". Это одна из величайших картин Леонардо, которую превзошли только "Тайная вечеря", "Мона Лиза" и "Дева, младенец и святая Анна".

Тайная вечеря" и "Мона Лиза" - самые известные картины в мире. Час за часом, день за днем, год за годом паломники входят в трапезную, где хранится самая амбициозная работа Леонардо. В этом простом прямоугольном здании принимали пищу монахи-доминиканцы, приписанные к любимой церкви Лодовико - Санта-Мария-делле-Грацие. Вскоре после приезда художника в Милан Лодовико попросил его изобразить Тайную вечерю на самой дальней стене этой трапезной. В течение трех лет (1495-8) Леонардо то работал, то отлынивал от работы, в то время как герцог и монахи волновались из-за его неисчислимых задержек. Настоятель (если верить Вазари) жаловался Лодовико на явную лень Леонардо и недоумевал, почему тот иногда часами сидит перед стеной, не нанеся ни мазка. Леонардо без труда объяснил герцогу, а тот в свою очередь объяснил настоятелю, что самая важная работа художника заключается в замысле, а не в исполнении, и (как выразился Вазари) "гениальные люди добиваются наибольшего успеха, когда работают меньше всего". В данном случае, сказал Леонардо Лодовико, есть две особые трудности - придумать черты, достойные Сына Божьего, и изобразить человека, столь бессердечного, как Иуда; возможно, лукаво предположил он, он мог бы использовать слишком часто встречающееся лицо настоятеля в качестве модели для Искариота.* Леонардо охотился по всему Милану в поисках голов и лиц, которые могли бы послужить ему в изображении апостолов; из сотни таких карьер он выбрал те черты, которые были переплавлены в чеканке его искусства в те удивительно индивидуализированные головы, составляющие чудо умирающего шедевра. Иногда он спешил с улицы или из мастерской в трапезную, добавлял пару штрихов к картине и уходил.8

Тема была превосходной, но с точки зрения художника она была сопряжена с опасностями. Он должен был ограничиваться мужскими фигурами и скромным столом в простой комнате; здесь мог быть только самый тусклый пейзаж или вид; никакая женская грация не могла служить фолом для мужской силы; никакое яркое действие не могло быть введено, чтобы привести фигуры в движение и передать ощущение жизни. Леонардо впустил проблеск пейзажа через три окна позади Христа. Вместо действия он изобразил собрание в тот напряженный момент, когда Христос пророчествует, что один из апостолов предаст его, и каждый из них в страхе, ужасе или изумлении спрашивает: "Неужели это я?" Можно было бы выбрать учреждение Евхаристии, но тогда все тринадцать лиц застыли бы в неподвижной и стереотипной торжественности. Здесь же, напротив, происходит нечто большее, чем насильственное физическое действие; здесь происходит поиск и раскрытие духа; никогда еще художник не раскрывал так глубоко в одной картине столько душ. Для апостолов Леонардо сделал множество предварительных набросков; некоторые из них - Иаков Великий, Филипп, Иуда - представляют собой рисунки такой тонкости и силы, с которыми могли сравниться только Рембрандт и Микеланджело. Когда он попытался представить себе черты Христа, Леонардо обнаружил, что апостолы исчерпали его вдохновение. Согласно Ломаццо (написанному в 1557 году), старый друг Леонардо Дзенале посоветовал ему оставить лицо Христа незавершенным, сказав: "По правде говоря, невозможно представить себе лица прекраснее или нежнее, чем у Иакова Большого или Иакова Меньшого. Прими же свое несчастье и оставь своего Христа незавершенным, ибо в противном случае, по сравнению с апостолами, он не был бы ни их Спасителем, ни их Учителем".9 Леонардо последовал этому совету. Он сам или его ученик сделал знаменитый эскиз головы Христа (сейчас он находится в галерее Брера), но он изображает скорее женоподобную грусть и покорность, чем героическую решимость, с которой он спокойно вошел в Гефсиманию. Возможно, Леонардо не хватило благоговейного благочестия, которое, если бы оно было добавлено к его чувствительности, глубине и мастерству, могло бы приблизить картину к совершенству.

Поскольку он был не только художником, но и мыслителем, Леонардо избегал фресковой живописи как врага мысли; такую живопись на влажной, только что нанесенной штукатурке нужно было делать быстро, пока она не высохла. Леонардо предпочитал рисовать на сухой стене темперными красками, замешанными на студенистом веществе, поскольку этот метод позволял ему размышлять и экспериментировать. Но эти краски не прочно держались на поверхности; даже при жизни Леонардо - при обычной сырости в трапезной и ее периодическом затоплении во время сильных дождей - краски начали шелушиться и осыпаться; когда Вазари увидел картину (1536), она уже была размыта; когда Ломаццо увидел ее через шестьдесят лет после завершения, она уже была разрушена до неузнаваемости. Позднее монахи способствовали разрушению, прорубив дверь через ноги апостолов на кухню (1656). Гравюра, с которой картина была воспроизведена во всем мире, была сделана не с испорченного оригинала, а с несовершенной копии, сделанной одним из учеников Леонардо, Марко д'Оджоно. Сегодня мы можем изучить только композицию и общие контуры, но не оттенки и тонкости. Но какими бы ни были недостатки работы, когда Леонардо оставил ее, некоторые сразу же поняли, что это величайшая картина, которую когда-либо создавало искусство Возрождения.

Тем временем (1483) Леонардо взялся за совершенно другую и еще более сложную работу. Лодовико давно хотел увековечить память своего отца, Франческо Сфорца, конной статуей, которая могла бы сравниться с "Гаттамелатой" Донателло в Падуе и "Коллеони" Верроккьо в Венеции. Амбиции Леонардо разгорелись. Он занялся изучением анатомии, действий и характера лошади и нарисовал сотню эскизов животного, почти все с фыркающей живостью. Вскоре он был поглощен изготовлением гипсовой модели. Когда жители Пьяченцы попросили его порекомендовать художника для создания эскиза и отливки бронзовых дверей для их собора, он характерно написал в ответ: "Нет никого способного, кроме флорентийца Леонардо, который делает бронзового коня герцога Франческо, и вам не нужно с ним считаться, потому что у него есть работа, которой хватит на всю его жизнь; и я боюсь, что это настолько великое дело, что он никогда его не закончит".10 Лодовико временами тоже так думал и просил Лоренцо, чтобы другие художники приехали и завершили работу (1489). Лоренцо, как и Леонардо, не мог придумать никого лучше самого Леонардо.

Наконец (1493) гипсовая модель была закончена; оставалось только отлить ее в бронзе. В ноябре модель была выставлена на всеобщее обозрение под аркой, чтобы украсить свадебную процессию племянницы Лодовико Бьянки Марии. Люди дивились ее размерам и великолепию; лошадь и всадник возвышались на двадцать шесть футов; поэты писали сонеты в ее честь; и никто не сомневался, что, будучи отлитой, она превзойдет по силе и жизни шедевры Донателло и Верроккьо. Но она так и не была отлита. По всей видимости, Лодовико не смог выделить средства на пятьдесят тонн бронзы. Модель так и осталась лежать под открытым небом, пока Леонардо занимался искусством и мальчиками, наукой и экспериментами, механизмами и рукописями. Когда французы захватили Милан (1499), их лучники сделали из гипсового кавалло мишень и откололи от него множество кусков. Людовик XII в 1501 году выразил желание увезти его во Францию в качестве трофея. Больше мы о нем не слышали.

Это грандиозное фиаско на некоторое время выбило Леонардо из колеи и, возможно, нарушило его отношения с герцогом. Обычно Лодовико хорошо платил своим "Апеллесам"; один кардинал был удивлен, узнав, что Леонардо получал 2000 дукатов (25 000 долларов?) в год, в дополнение к многочисленным подаркам и привилегиям.11 Художник жил как аристократ: у него было несколько подмастерьев, слуг, пажей, лошадей; он привлекал музыкантов; одевался в шелка и меха, вышитые перчатки и модные кожаные сапоги. Хотя он создавал произведения, не имеющие цены, временами он, казалось, медлил с выполнением своих заданий или прерывал их ради личных исследований и сочинений в области науки, философии и искусства. В 1497 году, устав от таких задержек, Лодовико пригласил Перуджино приехать и украсить несколько комнат в Кастелло. Перуджино не смог приехать, и задание взял на себя Леонардо, но этот инцидент оставил обиду у обеих сторон. Примерно в это время Лодовико, стесненный в средствах из-за дипломатических и военных расходов, задерживает выплату жалованья Леонардо. Леонардо сам оплачивал свои расходы в течение почти двух лет, а затем послал герцогу мягкое напоминание (1498). Лодовико милостиво извинился и через год подарил Леонардо виноградник в качестве источника дохода. К тому времени политическое здание Лодовико стало рушиться; французы захватили Милан, Лодовико бежал, и Леонардо оказался на неудобной свободе.

Он переехал в Мантую (декабрь 1499 года) и там сделал замечательный рисунок Изабеллы д'Эсте. Она позволила своему мужу подарить его в качестве первого этапа пути в Лувр; и Леонардо, не радуясь такой щедрости, отправился в Венецию. Он восхитился ее гордой красотой, но нашел ее насыщенные цвета и готическо-византийские орнаменты слишком яркими для своего флорентийского вкуса. Он повернул свои шаги назад, в город своей юности.

III. ФЛОРЕНЦИЯ: 1500-1, 1503-6

Ему было сорок восемь, когда он попытался снова взять в руки пуповину жизни, которую разорвал семнадцать лет назад. Он изменился, Флоренция тоже, но по-разному. В его отсутствие она превратилась в полудемократическую, полупуританскую республику; он же привык к герцогскому правлению и мягкой аристократической роскоши и укладу. Флорентийцы, всегда критически настроенные, с недоверием смотрели на его шелка и бархат, его любезные манеры и свиту кудрявых юношей. Микеланджело, младше его на двадцать два года, возмущался его внешностью, которая так контрастировала с его собственным сломанным носом, и удивлялся в своей бедности, где Леонардо находил средства для поддержания такой богатой жизни. Леонардо спас около шестисот дукатов, полученных в Милане; теперь он отказывался от многих заказов, даже от властной маркизы Мантуи, а когда работал, то с присущей ему неторопливостью.

Монахи-сервиты поручили Филиппино Липпи написать алтарный образ для их церкви Аннунциаты; Леонардо вскользь выразил желание сделать подобную работу; Филиппино вежливо уступил задание человеку, который в то время считался величайшим художником Европы. Сервиты привезли Леонардо и его "домочадцев" жить в монастырь и оплачивали их расходы в течение, казалось, очень долгого времени. И вот однажды в 1501 году он представил карикатуру на предложенную им картину "Дева с младенцем и Святой Анной и младенцем Святым Иоанном". Она "не только наполнила всех художников удивлением", - говорит Вазари, - "но когда ее установили... мужчины и женщины, молодые и старые, два дня стекались посмотреть на нее, как на праздник, и дивились безмерно". Мы не знаем, был ли это тот самый рисунок в натуральную величину, который сегодня является сокровищем Королевской академии художеств в Берлингтон-хаусе в Лондоне; вероятно, так оно и было, хотя французские власти12 предпочитают верить, что это была первая форма совершенно другой картины в Лувре. Улыбка нежной гордости, которая смягчает и освещает лицо Богородицы на карикатуре, - одно из чудес Леонардо; рядом с ней улыбка Моны Лизы выглядит приземленной и циничной. Тем не менее, хотя это один из величайших рисунков эпохи Возрождения, он неудачен; есть что-то неуклюжее и безвкусное в неустойчивой посадке Девы Марии на широко расставленных ногах ее матери. Леонардо, очевидно, не позаботился о том, чтобы превратить этот эскиз в картину для сервитов; им пришлось обратиться к Липпи, а затем к Перуджино для создания своего алтарного образа. Но вскоре после этого, возможно, по варианту карикатуры из Берлингтона, Леонардо написал картину "Богородица, святая Анна и младенец Иисус" из Лувра. Это технический триумф, от украшенной диадемой головы Анны до ног Марии - скандально обнаженных , но божественно прекрасных. Треугольная композиция, неудавшаяся в карикатуре, здесь полностью удалась: четыре головы Анны, Марии, Младенца и ягненка составляют одну насыщенную линию; Младенец и его бабушка устремлены на Марию, а несравненные драпировки женщин заполняют расходящееся пространство. Характерное сфумато кисти Леонардо смягчило все контуры, как тени смягчают их в жизни. Леонардовская улыбка, которая на карикатуре изображена на Марии, а на картине - на Анне, задала моду, которая будет продолжаться у последователей Леонардо в течение полувека.

Из мистического экстаза этих нежных воспоминаний Леонардо путем почти невероятного перехода перешел на службу к Цезарю Борджиа в качестве военного инженера (июнь 1502 года). Борджиа начинал свою третью кампанию в Романье; ему нужен был человек, способный составлять топографические карты, строить и оборудовать крепости, наводить мосты и отводить ручьи, изобретать оружие для нападения и обороны. Возможно, он слышал об идеях, которые Леонардо высказывал или рисовал для новых двигателей войны. Например, его эскиз бронированной машины или танка, колеса которого должны были приводиться в движение солдатами, находящимися в его стенах. "Эти машины, - писал Леонардо, - займут место слонов - ими можно будет наклоняться; в них можно будет держать мехи, чтобы устрашать лошадей противника; в них можно будет засунуть карабинеры, чтобы разбить любую роту".13 Или, говорит Леонардо, на боках колесницы можно установить страшные косы, а на выступающем вперед валу - еще более смертоносную вращающуюся косу; они будут косить людей, как поле зерно.14 Или же можно заставить колеса колесницы вращать механизм, который будет раскачивать смертоносные когти на четырех концах.15 Вы можете атаковать форт, поместив своих солдат под защитное покрытие;16 и вы можете отразить осаждающих, обрушив на них бутылки с ядовитым газом.17 Леонардо задумал "Книгу о том, как оттеснить армии яростью наводнений, вызванных спуском вод", и "Книгу о том, как затопить армии, закрыв выходы" вод, текущих по долинам.18 Он сконструировал устройства для механического выпуска стрел с вращающейся платформы, для подъема пушки на лафете, для опрокидывания переполненных лестниц осаждающих, пытающихся преодолеть стены.19 Борджиа отбросил большинство этих приспособлений как неосуществимые; одно или два он опробовал во время осады Сери в 1503 году. Тем не менее, он выдал следующий патент на полномочия (август 1502 года):

Всем нашим лейтенантам, кастелянам, капитанам, кондотьерам, чиновникам, солдатам и подданным. Мы наказываем и повелеваем, чтобы предъявителю, нашему превосходнейшему и любимейшему слуге, архитектору и главному инженеру Леонардо Винчи, которого мы назначили осматривать крепости и укрепления в наших владениях с тем, чтобы в соответствии с их потребностями и его советом мы могли обеспечить их нужды, был предоставлен проход, совершенно свободный от всяких пошлин и налогов, дружеский прием как для него самого, так и для его компании; свободу видеть, осматривать и снимать мерки в точности, как он пожелает; и для этой цели помощь в людях, сколько он пожелает; и всю возможную помощь и благосклонность. Мы желаем, чтобы при выполнении любых работ в наших владениях каждый инженер был обязан советоваться с ним и следовать его советам".20

Леонардо писал много, но редко о себе. Нам следовало бы ознакомиться с его мнением о Борджиа, и мы могли бы с блеском изложить его рядом с мнением посланника, которого Флоренция в это время отправляла к Цезарю, - Никколо Макиавелли. Но мы знаем только, что Леонардо посетил Имолу, Фаэнцу, Форли, Равенну, Римини, Пезаро, Урбино, Перуджу, Сиену и другие города; что он был в Сенигаллии, когда Цезарь схватил и задушил там четырех капитанов-изменников; и что он представил Цезарю шесть обширных карт центральной Италии, на которых были указаны направление потоков, характер и очертания местности, расстояния между реками, горами, крепостями и городами. И вдруг он узнал, что Цезарь в Риме почти мертв, империя Цезарей рушится, а на папский престол взошел враг Борджиа. И снова Леонардо, перед которым меркнет его новый мир, возвращается во Флоренцию (апрель 1503 года).

В октябре того же года глава флорентийского правительства Пьетро Содерини предложил Леонардо и Микеланджело написать по фреске в новом Зале пятисот в Палаццо Веккьо. Оба согласились, были составлены строгие контракты, и художники удалились в отдельные студии, чтобы разработать свои направляющие карикатуры. Каждый должен был изобразить какой-нибудь триумф флорентийского оружия: Анджело - действия в войне с Пизой, Леонардо - победу Флоренции над Миланом при Ангиари. Бдительные горожане следили за ходом работ, как за состязанием гладиаторов; разгорелся спор о достоинствах и стилях соперников; некоторые наблюдатели полагали, что определенное превосходство одной картины над другой решит, будут ли последующие художники следовать склонности Леонардо к тонкому и деликатному изображению чувств или склонности Микеланджело к могучим мышцам и демонической силе.

Возможно, именно в это время (ведь этот случай не имеет даты) младший художник довел свою неприязнь к Леонардо до вопиющего оскорбления. Однажды несколько флорентийцев на площади Санта-Тринита обсуждали отрывок из "Божественной комедии". Увидев проходящего мимо Леонардо, они остановили его и попросили дать свое толкование. В этот момент появился Микеланджело, который, как известно, ревностно изучал Данте. "Вот Микеланджело", - сказал Леонардо, - "он объяснит стихи". Подумав, что Леонардо смеется над ним, несчастный титан разразился яростным презрением: "Объясни их сам! Ты, который сделал модель лошади для отливки в бронзе, но не смог ее отлить и оставил незаконченной, к своему стыду! А эти миланские каплуны думали, что ты сможешь это сделать!" Леонардо, как нам рассказывают, сильно покраснел, но ничего не ответил; Микеланджело ушел в ярости.21

Леонардо тщательно подготовил свою карикатуру. Он побывал на месте сражения в Ангиари, читал отчеты о нем, сделал бесчисленные зарисовки лошадей и людей в пылу битвы или предсмертной агонии. Теперь, как редко в Милане, ему представилась возможность привнести в свое искусство движение. Он воспользовался ею в полной мере и изобразил такую ярость смертельной схватки, что Флоренция едва не содрогнулась от этого зрелища; никто не предполагал, что этот самый утонченный из флорентийских художников способен придумать или изобразить такое видение патриотического убийства. Возможно, Леонардо использовал здесь свой опыт участия в кампании Цезаря Борджиа; ужасы, свидетелем которых он, возможно, был тогда, могли быть выражены в его рисунке и изгнаны из его сознания. К февралю 1505 года он закончил свою карикатуру и начал писать ее центральную картину - "Битву при Штандарте" - в Зале деи Чинквеченто.

Но вот снова тот, кто изучал физику и химию и еще не узнал судьбу своей Тайной вечери, совершил трагическую ошибку. Экспериментируя с техникой энкаустики, он задумал закрепить краски на оштукатуренной стене с помощью тепла от мангала на полу. В комнате было сыро, зима была холодной, жар не достигал достаточной высоты, штукатурка не впитала краску, верхние цвета начали растекаться, и никакие неистовые усилия не смогли остановить разрушение. Тем временем возникли финансовые трудности. Синьория платила Леонардо пятнадцать флоринов ($188?) в месяц, что едва ли можно было сравнить с теми 160 или около того, которые Лодовико назначал ему в Милане. Когда бестактный чиновник предложил заплатить за месяц медяками, Леонардо отказался от них. Он бросил это предприятие с позором и отчаянием, лишь немного утешившись тем, что Микеланджело, закончив свою карикатуру, вообще не сделал из нее картины, а принял вызов папы Юлия II приехать работать в Рим. Великое соревнование обернулось плачевно, и Флоренция осталась недовольна двумя величайшими художниками в своей истории.

В течение 1503-6 годов Леонардо то и дело писал портрет Моны Лизы - то есть мадонны Элизабетты, третьей жены Франческо дель Джокондо, который в 1512 году должен был стать членом Синьории. Предположительно, ребенок Франческо , похороненный в 1499 году, был одним из детей Элизабетты, и эта потеря, возможно, помогла сформировать серьезные черты лица, скрывающиеся за улыбкой Ла Джоконды. То, что Леонардо так часто звал ее в свою мастерскую в течение этих трех лет; что он потратил на ее портрет все секреты и нюансы своего искусства - мягко моделируя ее светом и тенью, обрамляя ее причудливыми видами деревьев и вод, гор и неба, одевая ее в одежды из бархата и атласа, сотканные в складках, каждая морщинка которых - шедевр, со страстной тщательностью изучая тонкие мышцы, формирующие и двигающие рот, приглашая музыкантов, чтобы они играли для нее и вызывали на ее чертах разочарованную нежность матери, вспоминающей об ушедшем ребенке: таковы отголоски того духа, в котором он пришел к этому увлекательному слиянию живописи и философии. Тысяча перерывов, сотня отвлекающих интересов, одновременная борьба с замыслом Ангиари оставили нерушимым единство его замысла, неоправданную настойчивость его рвения.

Вот лицо, на которое ушло тысяча пачек чернил. Это лицо не назовешь необычайно прекрасным; более короткий нос мог бы выпустить еще больше пачек; и многие девицы в масле или мраморе - как и любой Корреджо - по сравнению с ними сделали бы Лизу лишь умеренно красивой. Именно ее улыбка сделала ее судьбу на протяжении веков - зарождающийся блеск в глазах, забавный и выверенный изгиб губ. Чему она улыбается? Стараниям музыкантов развлечь ее? Неторопливому усердию художника, который рисует ее тысячу дней и никак не может закончить? Или это не просто Мона Лиза улыбается, а женщина, все женщины, говорящие всем мужчинам: "Бедные пылкие влюбленные! Природа, слепо требующая продолжения, сжигает ваши нервы абсурдной жаждой нашей плоти, размягчает ваши мозги совершенно необоснованной идеализацией наших прелестей, возносит вас к лирике, которая утихает с завершением, и все это для того, чтобы вы были ввергнуты в родительский дом! Разве может быть что-то более нелепое? Но мы тоже попали в ловушку; мы, женщины, платим за свое увлечение более тяжелую цену, чем вы. И все же, милые дурочки, приятно быть желанной, и жизнь становится краше, когда нас любят". Или это была улыбка самого Леонардо, которую носила Лиза, - улыбка того извращенного духа, который с трудом вспоминает нежное прикосновение женской руки и не верит ни в какую другую судьбу для любви или гения, кроме непристойного разложения и славы, меркнущей в людском забвении?

Когда, наконец, сеансы закончились, Леонардо оставил картину у себя, утверждая, что этот самый законченный из всех портретов все еще не завершен. Возможно, мужу не понравилась перспектива того, что его жена час за часом будет кривить губы, глядя на него и его гостей со своих стен. Много лет спустя Франциск I купил ее за 4000 крон (50 000 долларов),22 и поместил ее в рамку в своем дворце в Фонтенбло. Сегодня, после того как время и реставрации размыли ее тонкости, она висит в величественном Салоне Карре Лувра, ежедневно веселя тысячу поклонников и ожидая времени, чтобы стереть и подтвердить улыбку Моны Лизы.

IV. В МИЛАНЕ И РИМЕ: 1506-16 ГГ.

Созерцая такую картину и подсчитывая, сколько часов размышлений должно было направлять столько минут работы кисти, мы пересматриваем свое суждение о кажущейся лености Леонардо и снова убеждаемся, что его работа воплотила в себе размышления множества бездеятельных дней; как автор во время вечерней прогулки или бессонной ночи лепит на следующий день главу, страницу или стих, или перекатывает на языке какое-то пикантное прилагательное или завораживающую фразу. И в те же пять лет во Флоренции, когда появились "Дева, младенец и святая Анна" во всех ее проявлениях, и Мона Лиза, и свирепая карикатура, и тающая Битва, Леонардо находил время писать и другие картины, такие как прекрасный портрет Джиневры де Бенчи, хранящийся сейчас в Вене, и потерянный Юноша Христос, которого он наконец уступил настойчивой Маркизе Мантуи (1504). Но ее агент прислал ей разоблачительную записку: "Леонардо становится очень нетерпеливым к живописи и тратит большую часть своего времени на геометрию".23 Возможно, в эти внешне праздные часы Леонардо хоронил художника в ученом, Апеллеса в Фаусте.

Однако наука не приносила гонораров; и хотя теперь он жил просто, он, должно быть, оплакивал уходящие дни, когда он был миланским принцем-художником. Когда Карл д'Амбуаз, вице-король Милана при Людовике XII, пригласил его вернуться, Леонардо попросил Содерини освободить его на несколько месяцев от обязательств перед Флоренцией. Содерини пожаловался, что Леонардо еще не заработал деньги, выплаченные ему за "Битву при Ангиари"; Леонардо собрал незаработанную сумму и принес ее Содерини, который отказался от нее. Наконец (1506) Содерини, желая сохранить добрую волю французского короля, отпустил Леонардо при условии, что тот вернется во Флоренцию через три месяца или заплатит штраф в 150 дукатов ($1875?). Леонардо уехал; и хотя он снова приезжал во Флоренцию в 1507, 1509 и 1511 годах, он оставался на службе у Амбуаза и Людовика в Милане до 1513 года. Содерини протестовал, но Людовик отменил его решение с любезной вежливостью уверенной силы. Чтобы прояснить ситуацию, Людовик в 1507 году назначил Леонардо peintre et ingénieur ordinaire - художником и инженером в ординарном звании - при короле Франции.

Это не было синекурой; Леонардо зарабатывал себе на жизнь. Мы снова слышим о нем , украшающем дворцы, проектирующем или строящем каналы, готовящем представления, пишущем картины, планирующем конный памятник маршалу Тривульцио и сотрудничающем в анатомических исследованиях с Маркантонио делла Торре. Вероятно, во время второго пребывания в Милане он написал две картины, которые относятся к низшему уровню его гения. Св. Иоанн из Лувра имеет округлые очертания женщины, такие ниспадающие локоны и тонкие черты лица, которые могли бы украсить Магдалину. Лицо и телесная мягкость "Леды и лебедя" (находится в частной коллекции в Риме) напоминают "Святого Иоанна и Вакха", ранее приписывавшегося Леонардо; но, скорее всего, это копия с утраченной картины или карикатуры мастера. Его слава могла бы возрасти, если бы эти картины умерли при рождении.

В 1512 году французы были изгнаны из Милана, и сын Лодовико Максимилиан начал недолгое правление. Леонардо остался на некоторое время, писал нелегальные заметки о науке и искусстве, пока Милан горел от пожаров, устроенных швейцарцами. Но в 1513 году, услышав, что Лев X избран папой, он решил, что в мединском Риме найдется место даже для шестидесятиоднолетнего художника, и отправился туда с четырьмя своими учениками. Во Флоренции брат Льва, Джулиано Медичи, включил Леонардо в свою свиту и назначил ему ежемесячное жалованье в тридцать три дуката (412 долларов?). Прибыв в Рим, Леонардо был радушно принят любящим искусство Папой, который предоставил ему комнаты во дворце Бельведер. Предположительно, Леонардо познакомился с Рафаэлем и Содомой - несомненно, оказал на них влияние. Возможно, Лев дал ему заказ на картину, поскольку Вазари рассказывает, как Папа был удивлен, увидев, что Леонардо смешивает лак, прежде чем приступить к работе над картиной; "этот человек, - как сообщается, сказал Лев, - никогда ничего не сделает, поскольку начинает думать о последнем этапе еще до первого".24 По правде говоря, Леонардо уже перестал быть художником; наука все больше и больше поглощала его; он изучал анатомию в больнице, работал над проблемами света и написал много страниц по геометрии. На досуге он сконструировал механическую ящерицу с бородой, рогами и крыльями, которую он заставил трепетать с помощью инъекции зыбучего серебра. Лео потерял к нему интерес.

Тем временем Франциск I, королевский ценитель искусства, сменил Людовика XII. В октябре 1515 года он захватил Милан. По всей видимости, он пригласил Леонардо присоединиться к нему там. В начале 1516 года Леонардо попрощался с Италией и отправился вместе с Франциском во Францию.

V. ЧЕЛОВЕК

Каким человеком был этот принц искусства? Существует несколько предполагаемых его портретов, но ни один из них не был написан раньше пятидесяти лет. Вазари с необыкновенной горячностью говорит о "никогда не воспеваемой красоте его тела" и "великолепии его внешности, которая была чрезвычайно красива и делала безмятежной любую скорбную душу"; но Вазари говорит об этом понаслышке, и у нас нет никакого изображения этой богоподобной стадии. Даже в среднем возрасте Леонардо носил длинную бороду, тщательно надушенную и завитую. На портрете самого Леонардо, хранящемся в Королевской библиотеке в Виндзоре, изображено широкое и благодушное лицо с длинными струящимися волосами и огромной белой бородой. Великолепная картина в галерее Уффици, написанная неизвестным художником, изображает его с сильным лицом, ищущими глазами, белыми волосами и бородой, в мягкой черной шляпе. Благородная фигура Платона в "Афинской школе" Рафаэля (1509) по традиции и некоторыми учеными называется портретом Леонардо.24a На автопортрете мелом, хранящемся в Туринской галерее, он изображен лысым до середины таза, с морщинами на лбу, щеках и носу и почти без волос. Похоже, он состарился раньше времени и умер в шестьдесят семь лет, несмотря на тщательное соблюдение вегетарианской диеты, в то время как Микеланджело, презиравший гигиену и лечивший один недуг за другим, дожил до восьмидесяти девяти. Он одевался в роскошные одежды, в то время как Микеланджело жил в сапогах. И все же Леонардо в расцвете сил был известен своей силой, сгибая руками подкову; он был искусным фехтовальщиком, умел ездить верхом и управлять лошадьми, которых он любил как самых благородных и прекрасных животных. По-видимому, он рисовал, писал и писал левой рукой; это, а не желание быть неразборчивым, заставляло его писать справа налево.

Мы предположили, что его гомосексуальность не была врожденной, а выросла из неприятных отношений обремененной мачехи с незаконнорожденным пасынком. Его потребность получать и возвращать ласку находила удовлетворение в красивых юношах, которых он впоследствии коллекционировал. Женщин он рисовал гораздо реже, чем мужчин; он признавал их красоту, но, похоже, разделял предпочтение Сократа к мальчикам. Во всех джунглях его рукописей нет ни слова о любви или нежности к женщинам. Однако он хорошо понимал многие стороны женской природы; никто не превзошел его в изображении девственной нежности, материнской заботливости или женской тонкости. Возможно, его чувствительность, тайные анаграммы и коды, двойное запирание студии на ночь имели корни в его сознании ненормальности, а также в страхе быть обвиненным в ереси. Он не стремился к тому, чтобы его читали многие. "Истина вещей, - писал он, - это высшая пища для тонких интеллектуалов, но не для блуждающих умов".25

Его сексуальная инверсия, возможно, повлияла на другие элементы его характера. Он был душой нежной доброты к своим друзьям. Он протестовал против убийства животных, "не позволяя никому причинить вред ни одному живому существу";26 Он покупал птиц в клетках, чтобы освободить их.27 В других аспектах он казался морально бесчувственным. Его, очевидно, увлекала проблема проектирования орудий войны. Похоже, он не испытывал сильной обиды на французов за то, что они приговорили к темнице Лодовико, который в течение шестнадцати лет прекрасно содержал его в Милане. Он без видимых сомнений отправился служить Борджиа, которого Флоренция опасалась как угрозы своей свободе. Как и каждый художник, каждый писатель и каждый гомосексуалист, он был необычайно застенчив, чувствителен и тщеславен. Se tu sarai solo tu sarai tutto tuo, - писал он, - "если ты один, ты весь свой; со спутником ты наполовину свой; так что ты растрачиваешь себя в зависимости от неосмотрительности своей компании".28 Он мог блистать в компании как музыкант или собеседник, но ему больше нравилось уединяться и сосредоточиваться на своих задачах. "Главный дар природы, - говорил он (никогда не голодая), - это свобода".29