Рейс

Глава десятая THE BITCH[32]

Она не выходила из дому уже два дня. На улице было все так же жарко и душно. Внутри, если откинуть скрипучий люк подпола и держать его открытым, а окна закрытыми, жара была не такой мучительной. Из люка тянуло холодной сыростью. Главное — туда не упасть. А так можно жить, и ночью не задохнешься.

Весь предыдущий день шум в поле не затихал. Даже ночью гудели и ревели движки машин и бронетранспортеров. Ополченцы в конце концов привели Апокалипсис к общему знаменателю, разогнали всех гражданских, растащили сами все, что еще оставалось ценного на поле, куда два дня назад упали обломки «Боинга» и тела пассажиров рейса МA-71. Территория была оцеплена вооруженными людьми. На помощь ополченцам приехали какие-то казаки на «отжатых у “укропов”» тачках, военные, по словам Нинки, аж из Ростова на бронетехнике, иностранные наблюдатели в белых касках и на белых джипах, журналисты, фотографы и телевизионщики. Жизнь вокруг поля смерти била ключом. За окном время от времени раздавались одиночные выстрелы и слышались угрожающие крики. Стреляя в воздух, военные сдерживали особенно ретивых корреспондентов и мародеров из соседних деревень, которые приехали «помочь», а попали к «шапочному разбору».

На колхозном рынке в Торезе предприимчивые жители уже вовсю торговали награбленным, в основном косметикой: духами, тушью для ресниц, помадой, тенями. Также предлагались кулончики, цепочки, крестики, серьги и колечки, детские игрушки и предметы «импортной» одежды и обуви. Один казак, без оружия, в папахе, зеленом кителе, трениках и кроссовках, безуспешно пытался продать шесть не сильно разбитых и потрепанных чемоданов. Отдавал за бесценок. Никто даже не приценился. С турбизнесом в Торезе было традиционно плохо. Война мало что изменила в этом смысле. Денег у людей не было, и ехать было некуда и не на чем. Те, кто могли уехать, сделали это еще в мае, когда неместный паренек в тельняшке и папахе сорвал украинский флаг с козырька здания горадминистрации и объявил Торез «свободным городом, на хер».

Когда охрана на следующий день после трагедии вернулась к своим прямым задачам и обязанностям и оттеснила толпу мародеров с поля, на нем появились призраки в резиновых костюмах и марлевых масках. Они прибыли откуда-то издалека, то ли из России, то ли из Донецка, в составе колонны из трех грузовиков-рефрижераторов и нескольких машин охраны. Ночь напролет, до самого утра, они собирали тела, части тел, вплоть до оторванных пальцев и ушей, после чего забитые под завязку рефрижераторы отправились на железнодорожную станцию в Торез.

— Бабушка, ты что, к земле привыкаешь? — пошутила Нинка, чуть не свалившись утром в зияющий чернотой люк сбоку от широкой и высокой печи. Печь в доме Полины Трофимовны занимала полкомнаты, сквозь осыпавшуюся местами столетнюю штукатурку проступали кривые красно-серые кирпичи.

Нинка принесла нарезной батон и бутылку кефира и заодно похвасталась приобретениями — иностранной помадой и тушью. На крестнице была новая блузка цвета, как она сказала, «форель», но не «новая новая», а «просто новая», которую из-за разницы в размере невозможно было застегнуть на последние две пуговицы. От этого Нинка с ядовито-красными губами и антрацитово-черными ресницами показалась Полине Трофимовне еще большей «оторвой», чем обычно. Нинка же рассказала бабушке Поле о том, что творилось последние два дня в окружающем мире по ту сторону двери ее хаты. В том числе и про рефрижераторы с оторванными ушами и пальцами, уехавшими с поля на станцию в Торез.

Нинке в марте стукнуло двадцать девять. Не красавица, но в теле, крепко сбитая, курносая и улыбчивая, она уже два года как была второй раз замужем за Виталиком, безработным шахтером из Макеевки, на десять лет старше ее, который в апреле оставил ей на попечение трехлетнего сына-дауна от первого брака и уехал на заработки в Россию — «будуваты хаты для москалей». Его бывшая отбывала семилетний срок за торговлю наркотиками и возвращать себе свою кровинушку не спешила. В мае Виталик позвонил Нинке и сообщил, что не вернется домой, пока не кончится война, и что пускай за него «дурни воюют».

Нинка, которая работала за гроши сортировщицей на почте в Торезе, убивалась две недели, а потом закрутила с ополченцем из России, женатым безработным трактористом, который приехал, как он сказал, «подняться и сшибить деньжат», чтобы расплатиться по кредиту за ремонт «халупы» в богом забытом поселке недалеко то ли от Таганрога, то ли от Тагила. (Где именно находилась его халупа, Нинка не вникала — она не собиралась никуда переезжать из Тореза.)

Нинкин первый муж Петро погиб при взрыве метана в шахте пять лет назад. Их общая дочь, десятилетняя Таня, уехала к другой бабушке, Полининой сестре, в Харцизск, что рядом с Донецком, на две недели и должна была вернуться завтра. Война сосредоточилась вокруг Славянска, Краматорска, Иловайска и Донецкого аэропорта, находившегося далеко от сестриного дома. Почти во всем Донецке, в Харцизске и Шахтерске на пути в Торез было спокойно, жизнь не била ключом, но продолжалась, рейсовые автобусы ходили два раза в день, как при Януковиче.

Когда Полина Трофимовна, узнав о Нинкином романе, принялась отчитывать крестницу, для убедительности приводя кровавые примеры из Ветхого Завета, Нинка только повертела бедрами в юбочке, которая, по мнению бабушки, кончалась там, где начинались плотные икристые ноги и, лихо кружась и пританцовывая, ответила ей бесстыжей песенкой:

Бабушка только головой покачала и незлобиво в который раз назвала ее охальницей и оторвой. Но, отдать должное, пела Нинка хорошо, задорно и голосисто, как сама Полина в молодости. Девушки в селе тогда пели на голоса, как в «Кубанских казаках». И одевались по-человечески. Теперь ходят не пойми в чем, как мужики. И, кроме Нинки, в селе никто не поет. Да и песни у Нинки другие, хулиганские какие-то, что ли.

Нинка не скрывала, что косметику ей подарил ее ухажер — танкист Вася, тот самый бывший тракторист. Еще бижутерию. Нинка потрясла перед лицом подслеповатой бабушки сережками в ушках из желтого блестящего, как латунный половник, металла с вкраплениями из зеленых стекляшек, которые Нинка назвала «малахитовыми изумрудами». Потом она продемонстрировала новую клетчатую сумочку с иностранными буквами на ней.

— Бабуля! — торжественно произнесла Нинка, подперев одной рукой крутое, выгнутое колесом бедро, а другой подняв сумочку над головой. — Три тысячи долларов вещь! Катька специально в Интернете смотрела! Три ты-щщщи́!

Полина Трофимовна отвернулась, пошла в кухню убрать в холодильник кефир, да вспомнила, когда дверь открыла, что электричества четвертый день как нет. В подпол ставить? Раньше в подполе картошку хранили, морковь, овощи всякие. Капусту квашеную в эмалированном ведре, с краешком сочной белой марли, аппетитно торчащим из-под крышки под камнем, банки трехлитровые с маринованными огурцами, помидорами, компотами. Сало.

А сейчас там пустота, как в склепе. Права Нинка-то. Дух идет оттуда какой-то замогильный. Вот так упадешь и пролежишь денек-два на холодке, пока не найдут и по-лю́дски не похоронят. Сколько шума было из-за этого подпола, когда Нинкина мать беременная туда грохнулась! Может, Нинка из-за этого и шустрая такая. Вспомнила Полина, как со старшей сестрой, погодкой, и мамой прятались там от немцев. Но нашли их немцы. Смеялись. Помогли вылезти.

Один жил у них в хате целый год. Офицер. Мама готовила, обстирывала его. Он чистый всегда был, бритый, стриженый. Не ругался никогда. Приносил еду. Хлеб, колбасу, консервы. Конфеты — леденцы. Приходя вечером домой, улыбался маме, их с сестрой по голове гладил. Нет, конечно, не гладил, а касался волос только. Правда, и не разговаривал с ними почти. Маму он на работу устроил. Мама на него порой смотрела так, по-женски. Полина только потом, когда подросла, поняла, как мама смотрела на него. Они с сестрой и мамой втроем на кухне жили и спали, а он в комнате. У офицера на столе стояла в рамочке карточка жены и детей. Сидел перед ней каждый вечер, как молился. Показывал им, мол, вот жена моя и дети, мальчик и девочка. По-немецки, конечно, говорил. Но понятно было, как тут не понять.

К концу года, уезжая уже, подарил маме цепочку, вроде как серебряную. На ней пластинка была с надписью, выбитой клинышками какими-то. Цепочку украли, когда маму арестовывали после войны. Тогда унесли все, что можно. Понятые, соседи, тоже забрали много чего. Стулья и из посуды то-се. И мамины платья, сапожки, валенки оставшиеся унесли. Даже телогрейку взяли. На кой она вам теперь, сказали. Сказали, мама приедет — все вернут. Поносят и вернут. Мама не приехала.

— Бабушка, у меня для тебя тоже подарок есть, — Нинка прервала ее воспоминания, протянув красивое кожаное портмоне. — Будет у тебя в чем пенсию держать, а то лежит под газеткой на телевизоре, как неродная, — Нинка засмеялась опять, довольная, что и бабке сделала подарок.

Полина Трофимовна помяла портмоне в руках, словно оценивая качество кожи, потом положила его на стол и проводила Нинку до двери. На крыльцо выходить не стала. За дверью на улице металлический голос говорил что-то в мегафон. Что, не разобрать.

Сквозь льняные выцветшие занавески с неровной, путаной бахромой внизу и поникшие кружева гераней на подоконниках свет в комнату едва проникал. Лики в красном углу были неразличимы. Чтобы их разглядеть, даже днем нужно было лампадки зажигать. А вот все остальное привыкшие к полумраку, слезящиеся глаза Полины видели хорошо. Она старалась не выходить на улицу, где свет сухого жаркого дня резал ей глаза до слепоты, так что она переставала различать цвета, и все вокруг становилось серым.

Она села за стол, надела очки, взяла в руки портмоне, понюхала его, ощутив сладкий запах настоящей кожи. Повертела, приоткрывая и заглядывая в кармашки. Во всех было пусто, кроме одного. В нем она обнаружила фотокарточку. Маленькую, цветную, счастливую. На карточке была молодая семья, муж и жена, сидящие на красивом крыльце, видно, что большого дома. У них на коленях сидели две девочки лет трех-четырех. Все лица светились одинаково счастливыми улыбками. Мужчина был интересный такой, симпатичный, а женщина… Вдруг Полина поняла, что женщина на карточке была вылитая ее мама, какой она ее помнила. Правда, у мамы волосы были рыжие, а у этой светлые. Полина верила в переселение душ и не очень удивилась такому поразительному сходству, просто смотрела на карточку и тихонько, беззвучно плакала. Одними глазами.

Тут ее вновь отвлек звук шагов на крыльце. Нинка вернулась? Забыла что? В дверь осторожно постучали. Не Нинка. Та не стучит. Полина встала, вложила фото в портмоне и, прижимая его к груди, подошла к двери и открыла ее. На крыльце стояла молодая женщина. В безжалостном обжигающем солнечном свете Полина Трофимовна не увидела ее лица. Разглядела только силуэт, объятый солнечными лучами с обеих сторон. Ее раскинутые по плечам волосы были словно пламя. Красное, нет — рыжее пламя. Как у мамы.

— Ты вернулась, мама? — почти не разжимая губ, вымолвила Полина. — Ты пришла за этим? На, возьми.

Она протянула молчаливой женщине портмоне. Та приняла его, не понимая, о чем идет речь. Говор пожилой женщины и слова, сказанные вполголоса, были словно нерусскими. Полина больше ничего не сказала. Она развернулась, как в трансе, и с прямой спиной, как жила, сидела и ходила, вошла назад в домашний сумрак и затворила за собой дверь.

Джейн посмотрела на закрытую дверь, потом на портмоне, открыла его. Портмоне было пустым.

Джейн Эшли, корреспондент журнала «Нью-Йоркер», подняла руку, чтобы вновь постучать в дверь. Но, подумав, не стала этого делать. Вряд ли она добилась бы чего-нибудь вразумительного от безумной старухи. Убрала портмоне в рюкзак, который сняла со спины, вытащила оттуда пластиковую бутыль с теплой негазированной водой, вытерла платком выступивший на лбу пот, закрыла рюкзак и сошла с крыльца на пыльную, ухабистую улицу поселка, где жили удивительные люди. Ни один из тех, с кем она разговаривала сегодня, не сказал ни слова сожаления о погибших пассажирах «Боинга». Она не видела ни единой слезы. Ни у взрослых, ни у детей. Ни у мужчин, ни у женщин. Разбившиеся были для них словно инопланетянами, жертвами несчастного случая, а не войны, которая разгоралась вокруг у них на глазах. Но они ее словно не замечали. Они даже толком не могли объяснить, кто с кем воюет и почему.

Самым популярным объяснением было то, что русские освобождают Донбасс от бандеровцев, чтобы защитить жителей. На ее вопрос: «А вы видели хоть одного бандеровца, и кто это такие?» — у жителей ни одного вразумительного ответа не нашлось.

Jane the Bitch, как ее за глаза называли коллеги, да и все те, кто с ней сталкивался по работе, направилась назад к полю смерти, вокруг которого кипела жизнь. Английское слово bitch — очень хороший пример для филологов, изучающих теорию перевода. Просто перевести этот термин, как «сука», можно, но это будет неточным переводом. Английское bitch гораздо богаче и глубже даже слова ocean. В английском варианте столько коннотаций, смыслов, что назвать Джейн по-русски просто сукой — даже в самом широком русском понимании этого слова-явления — было бы в корне неверно.

Джейн была той самой сукой, что готова принести в жертву родную мать ради сенсации или просто ради цитаты. Она шла до конца, рискуя своей жизнью, жизнями других, не разбирая средств, но и не думая о деньгах или карьере. Она искала сюжет или тему, как вампиры ищут кровь.

У нее не было друзей, она ни с кем не общалась, кроме тех, кто был ей нужен как материал, средство или объект для очередного горячего репортажа. Никто не знал, есть ли у нее семья. Она была идеальным роботом-журналистом из будущего. Джейн никогда не брала отпуска, не ездила ни в какие поездки, не связанные с работой. Она никогда не шутила и не улыбалась, если этого не требовалось для интервью. Но и угрюмой ее нельзя было назвать. Внешне она всегда оставалась отстраненной, холодной, безразличной. Не задавала вопросов государственным лидерам и кинозвездам на пресс-конференциях. Ее невозможно было представить праздно болтающей на корпоративной вечеринке. Она не расставалась с айфоном. И, даже разговаривая с кем-либо по рабочей надобности, постоянно проверяла новости и сообщения в почте. Даже во время интервью, что ставило собеседников в неудобное положение. Но они общались с ней и говорили ей то, что не сказали бы тысячам журналистов, в глазах которых можно прочесть участие или хотя бы понимание. Как она это делала? Как мог робот с холодным алгоритмом вместо души вызывать в собеседниках столько эмоций и откровений? Понять это было невозможно. Слова «магия» и «волшебство» для этого не подходили. Они были слишком живыми, чтобы объяснить феномен Jane the Bitch.

Джейн достигла в своей профессии всего. Начав карьеру как провинциальный репортер телеграфного агентства, она за короткий срок поднялась до элитной журналистики высшей пробы. От нее уже давно не требовали новостей и их развернутой интерпретации собеседниками, политиками и аналитиками, как это делают гранды мировой журналистки, такие как «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс».

Она давно научилась собирать любую статью, как десятилетний фанат «Лего» собирает из пластиковых деталей пиратский корабль или бензоколонку. Сначала — lead, вступление, первая фраза. Джейн была непревзойденным мастером leads. С первых слов она втягивала читателя в статью и не отпускала до конца. Дальше — диспозиция, цитата с одной стороны, пример, сноска, история, взгляд с другой стороны, мнение одного-двух имеющих репутацию незаангажированных аналитиков — и kicker, окончание. По-английски звучит как «удар». Лучше Джейн подобрать последний гвоздик для крышки гроба, в смысле — статьи, не мог никто. Не говоря уже о том, чтобы забить этот «гвоздик».

В случае появления горящей мировой новости Джейн могла написать восемьсот слов меньше чем за полчаса. Ее новостные интервью длились ровно до того момента, пока она не получала то, что ей было нужно. Поэтому многих респондентов после интервью с Джейн не оставляло ощущение участия в чем-то вроде coitus interruptus[33]. К сорока двум годам Джейн сама превратилась в новость. Теперь искушенная читательская аудитория ждала от нее не пересказа истории с чьими-то цитатами, но — ее слов, ее мыслей, ее откровений, независимо от того, о чем она писала, — о «Буре в пустыне», резне в Руанде или выборах мэра Москвы. В Америке она превратилась в Джеймса Джойса журналистики. Редакторы больше не ставили ей условий, не определяли лимит слов. Она могла написать статью, занимающую вообще все текстовые полосы журнала, и редакторы выпустили бы журнал в таком виде, зная, что тираж разойдется, как горячие пирожки.

Джейн могла приехать на большую тему — например, на войну в Ираке, — и честно, в равных исходных условиях работать рядом с сотнями других журналистов. Но не проходило и дня, как она заставляла остальных коллег кусать локти, увидев, какую историю, какую цитату, какой факт она нарыла в общедоступных раскопках. Это непередаваемое чувство отчаяния и зависти, сродни такому же чувству у рыбака, который видит, как сидящий неподалеку другой рыбак раз за разом вытаскивает лещей, сомов и щук, в то время как у него самого лишь изредка клюет всякая мелочь. Хочется раз и навсегда разломать удочку на мелкие кусочки или, в случае с Джейн, выкинуть лэптоп в окно и сменить работу.

Она не курила и не пила. Под утро в осажденном Багдаде, когда остальные журналисты, перескочив через свой дедлайн, падали как подкошенные и засыпали мертвым сном либо пили до утра, отмечая удачную фотографию или классную, добытую кровью и потом статью, она легко могла отправиться одна на десятикилометровую пробежку по набережной Тигра. Для пузатых, усатых иракских солдат, коротающих рассветные часы на набережной возле своих зениток с рюмками обжигающего черного, как кофе, сладкого-пресладкого чая в руках, бегущая по Багдаду в лучах рассвета белая женщина была привидением, призраком надвигающегося Армагеддона. Если, конечно, они раньше не видели Сару Коннор (Линду Хэмилтон) из «Терминатора-II».

Тело Джейн являло собой эталон фитнесса — одни мышцы, ни грамма жира. Высокая, под метр восемьдесят, стройная, худая, с тонкими скулами и яркими карими глазами, Джейн при желании могла добиться успеха и на подиуме. Но это была не ее чашка чая.

Тогда же, в Багдаде, весной 2003-го случай застал ее в лифте отеля «Палестина», заблокированном между шестнадцатым и семнадцатым этажами после того, как во время очередной американской бомбардировки отключилось электричество. Она оказалась в компании двух запаниковавших итальянских телевизионщиков, которые везли на последний этаж две канистры с бензином для своего генератора. Очутившись в ловушке в стальной коробке, итальянцы принялись, размахивая руками, что есть силы орать и призывать на помощь. Им было от чего прийти в ужас. Попади бомба в отель и начнись в нем пожар, лифт для них троих в компании двух канистр с бензином в одну секунду превратился бы в печь крематория. Джейн стояла молча, скрестив руки на груди, и думала о том, что она может пропустить дедлайн и не выйти вовремя в радиоэфир.

«Идиотка, — мысленно нещадно ругала себя Джейн. — Зачем ты решила прокатиться на этом сраном лифте вместе с гребаными макаронниками вместо того, чтобы подняться на свой семнадцатый этаж пешком? Тупая, ленивая, толстая сука!»

Итальянцы упали на колени, начали рыдать и молиться. Бог не замедлил услышать их молитвы, и помощь пришла. Служащие отеля сумели инструментами открыть дверь лифтовой шахты, но лифт застрял между этажами. И зазор оказался таким узким, что в него можно было при желании передать пленникам разве что воду, еду и при необходимости медикаменты.

А тут еще возьми да и начнись новая бомбардировка. Отель вновь сотрясался, как сухое дерево, пока американцы укладывали одну за другой умные ракеты в дворец Саддама Аль Салам на противоположной стороне Тигра. Обслуга, пытавшаяся вызволить пленников, разбежалась. Итальянцы принялись еще усерднее молиться святой Марии, когда Джейн, не говоря ни слова, ухватившись за выступ пола следующего этажа, подтянулась на руках и, напрягая и расслабляя все мышцы тела, сантиметр за сантиметром протиснула себя в узкую щель между полом площадки этажа и потолком открывшегося лифта. Это продолжалось долгих пять минут. Тот случай, когда пять минут длиннее жизни.

Ни тогда, ни потом она ни на секунду не задумывалась о том, что, если вдруг включат свет, лифт просто разрежет ее пополам.

Выбравшись из шахты, Джейн сказала итальянцам, что пошла за помощью. Но вместо этого побежала в свой номер и за пятнадцать минут настрочила текст репортажа на тысячу двести слов. И успела выйти в эфир «Нэшнл паблик рэйдио» в назначенное время и под аккомпанемент продолжающейся бомбежки, которая затихла только тогда, когда Джейн попрощалась в эфире с ведущими.

Заточенные в лифте итальянцы представить себе не могли, что Джейн рисковала жизнью, выбираясь из лифта, не для того, чтобы спасти себя и уж тем более несчастных их, а ради обычного радиорепортажа.

Справедливости ради, надо сказать, что, как только репортаж состоялся, Jane the Bitch вернулась к лифту и попросила отчаявшихся и умирающих от ужаса итальянцев передать ей одну за другой обе канистры, которые пролезли сквозь зазор с огромным скрипом. Затем она бегом с двумя полными двадцатилитровыми канистрами в руках спустилась с семнадцатого этажа на первый. Американцы, как всегда, бомбили Багдад по объявленному расписанию. Служащие сверились со своими часами и начали потихоньку выбираться из подвала-бомбоубежища и возвращаться к своим обязанностям. Джейн заставила их заправить принесенным ею бензином пустой генератор лифта и включить его. Итальянцы были спасены. Они молились Деве Марии, а спасла их Сука Джейн. Не без помощи Девы Марии, были уверены итальянцы.

Джейн же политкорректно отругала себя за «макаронников» и, как человек прямого действия, выкинула этот подвиг начисто из головы.

Она доводила до изнеможения своих переводчиков и водителей. В отличие от молниеносной работы над dailies — ежедневными статьями, — ее интервью и беседы для features — тематических проектов — могли продолжаться бесконечно. Она ценила любую деталь, то, чего так не хватает в работе репортера ежедневной газеты или службы новостей. С ней говорили люди, которые не разговаривали ни с кем. Она могла быть безумно жесткой и даже жестокой, идя к своей цели. В 2000 году она провела несколько месяцев на войне в Чечне, собирая материал о пытках и бессудных казнях мирных жителей. Ее статья в результате была написана не со стороны жертв, а со стороны палачей, которых ей удалось разговорить. Ходили слухи, что ради этого она переспала с командиром отряда Псковского ОМОНа, что было неправдой. Никаких доказательств тому, естественно, не было, но злые журналистские языки ухватились за эту легенду и неустанно пересказывали ее, оснащая все новыми подробностями для коллег-новичков, еще не знавших, что это за fucking bitch[34].

В Багдаде, в том же отеле, Джейн разработала оригинальный, позднее вошедший в учебники по журналистике способ перехитрить агентов «Мухабарата» — саддамовского гестапо. В начале войны, когда режим Саддама еще продолжал функционировать почти как прежде, в смысле постоянных запретов и ограничений на журналистскую деятельность, великий и ужасный министр информации Ирака Удай Аль-Тай в качестве компромисса разрешил журналистам держать компьютеры и лэптопы в номерах отеля, но только невключенными, более того — нераспакованными. Писать статьи, обрабатывать фотографии и пересылать в свои издательства и то и другое им было разрешено лишь непосредственно из здания иракского «Министерства правды». И пока туда не угодила парочка «умных» ракет, превратив его в бетонные щепки, агенты «Мухабарата» совершали постоянные рейды по этажам отеля «Палестина», где проживало большинство журналистов, вламываясь в номера, чтобы проверить, как соблюдаются установленные правила.

С нарушителей, конечно, не сдирали живьем кожу, их не пытали на медленном огне и не расстреливали. Но для большинства журналистов положенное наказание было гораздо хуже вышеперечисленных. Работа в логове врага, в Багдаде, для многих была пиком их журналистской карьеры, билетом в известность, мостиком к премиям, к будущим книгам и сценариям. Тех, кого саддамовские гестаповцы ловили в отеле с включенным компьютером, немедленно лишали аккредитации и высылали из страны. Аккредитации вообще выдавали только на неделю или две и продлевали за взятки — за пять блоков американских сигарет, ящик виски и на худой конец за пару-тройку сотен тех же вражеских баксов. В специальном отделе «Мухабарата» находили время читать все статьи на всех языках, просматривать все фотографии и видеоматериалы и делали свои выводы. В какой-то момент даже команда CNN была со скандалом изгнана из Багдада. Сказали в эфире что-то не то. Напуганные журналисты ходили по этажам «Палестины», как по минному полю.

Джейн тогда выходила в эфир чуть ли не каждый час или полчаса. И ее лэптоп и спутниковый телефон в номере отеля были постоянно включены.

Вот сидит она, готовит свой очередной репортаж, как в дверь начинают ломиться вооруженные сотрудники «Мухабарата». Джейн спокойно встает, оставляет компьютер включенным на столе, срывает с себя блузку и лифчик, подходит к двери и резким движением распахивает ее. За дверью стоят три араба в военной форме, пузатые и усатые, с «Калашниковыми» в руках, а перед ними появляется огненно-рыжая красавица с балетной талией, с ровненькими ромбиками мышц живота и упругой обнаженной грудью с розовыми сосками. Пока гестаповцы в смятении извиняются и не знают, куда деть глаза, Джейн хладнокровно просит прощения, говорит, что она только что вышла из душа и ей нужно пять минут, чтобы закончить туалет. Потные от беготни и волнения офицеры с пунцовыми щеками поверх загара беззвучно, словно немые, машут руками, а она закрывает дверь. Потом спокойно выключает лэптоп, прячет его в сумку под кровать и вновь идет открывать дверь. Длинный коридор этажа пуст. Саддамовцев и след простыл.

Джейн была волчицей-одиночкой, воплощением латинского правила Omnia mea mecum porto[35]. У нее всегда все было с собой. Когда отключали электричество, ей не нужно было тратить время на поиски генератора. В условиях стационарной войны, как было в Ираке или Афганистане, он появлялся у нее на балконе гостиничного номера в первый же день и ждал первой бомбежки. Она могла ничего не есть и не пить сутками, если это мешало работе, но у нее под рукой всегда была тщательно собранная медицинская аптечка — на все случаи жизни. Если существовала хоть малейшая опасность отравиться (а в таких местах, как Афганистан, она подстерегала журналиста на каждом шагу), Джейн пила только кипяченую воду и изредка ела рис.

В 2001 году в Афганистане, работая на территории Северного альянса, который воевал с талибами, пока американцы бомбили Кабул, Джейн заставляла своего водителя каждый вечер двадцать минут кипятить воду из пандшерских ледников в специально купленном ею для этой цели на рынке самоваре. Потом по ее инструкции он охлаждал воду в том же ледяном ручье и разливал в ее четыре пластиковые полуторалитровые бутыли из-под минеральной воды, которую она купила в Таджикистане и привезла с собой. В Афганистане бутылированную воду тогда купить было невозможно.

Так она и питалась кипяченой водой долгий месяц на севере Афганистана, пока остальные журналисты постоянно лечились подручными средствами от дизентерии и гепатита. Что поделаешь, они любили тоненькие сухонькие бараньи шашлычки на узеньких, как иглы, шампурах, не понимая, что шашлычки эти делаются из того самого мяса черного цвета, что продается на каждом афганском рынке. Джейн спросила об этом водителя, когда увидела черное шевелящееся мясо в первый раз.

— Нет, мясо красное, не черное, — бодро ответил водитель. — Просто мухами облеплено. Ничего страшного.

Своего долгожданного «Пулитцера» она и получила за статью, которая потрясла всех больше, чем двумя десятилетиями ранее одноименный роман Уильяма Стайрона и фильм по этому роману. В романе героиня проживает остаток своей жизни в бесконечных мучительных воспоминаниях о том, как ей предоставили выбор между двумя ее маленькими детьми: один ребенок отправляется с ней на свободу, другой — в газовую камеру нацистского концлагеря. И она делает выбор. В статье этот сюжет был повторен в точности — но дело было уже не в Польше времен Второй мировой, а в России начала XXI века. И это был не роман. Это была реальность.

В Беслане, пока все журналисты ждали развязки трагедии с участием сотен детей-заложников в захваченной террористами школе, Джейн нашла молодую женщину, которую, как и в романе Стайрона, звали Софией. Ее накануне штурма захватчики отпустили в группе других женщин с детьми. Среди заложников было двое ее детей. Трехлетний мальчик и шестилетняя девочка. Ей разрешили взять с собой только одного. На выбор.

— Я не могу этого сделать! — взмолилась женщина, рыдая. — Можно, я заберу и сына и дочь?

— Нет, — твердо сказал главарь банды. — А если будешь и дальше ныть, останешься здесь вместе с обоими.

Она увела с собой сына, а дочь осталась в захваченной школе.

— Мама, мама! — кричала она ей вслед. — Мамочка, вернись!

Джейн нашла отчаявшуюся мать в доме ее свекра в ночь перед развязкой. Они разговаривали час. После этого Джейн написала свою версию — «Выбор Софи II», и стала звездой журналистики. А дочка-заложница выжила в пожаре и перестрелке и вернулась домой целая и невредимая из бойни, в которой погибли более трех сотен заложников, среди них десятки детей.

Потом была еще минута славы, когда воссоединенная семья засветилась в одном из самых популярных американских телешоу. В компании с Джейн. София и ее дети со слезами на глазах вновь рассказали свою леденящую душу историю. Там же в студии, под водопад слез легендарной ведущей и аплодисменты массовки, они и попросили политического убежища.

Там же в Беслане Джейн рассталась с единственным человеком в ее жизни, в котором она разглядела мужчину, а не просто бесполого журналиста. Это был корреспондент «Лос-Анджелес геральд» Сергей Прохоров. Симпатия была взаимной. Оба в то время работали в Москве, а познакомились в Багдаде. До Беслана их платонический роман продолжался около года, пока Прохоров с гордостью не показал ей свою «потрясную», по его словам, съемку операции по «освобождению заложников». На самом деле не было никакой операции. Был кромешный ад. Школа сгорела дотла. Среди погибших под пулями и в огне пожара было сто восемьдесят шесть детей. Десятки спецназовцев и местных жителей были убиты и ранены. Ни один террорист не вышел из школы живым.

Прохоров, тогда еще фанатик фоторепортажа, по духу был очень близок Джейн. В Беслане снимал в самом пекле. В редакцию он послал галерею из тридцати шести разных кадров. Среди них было два, которые Джейн выделила для себя. На одном окровавленная девочка лет семи сидит на коленях на земле, крича и закрывая уши руками. На другом она уже лежит на том же месте — мертвая, с пулевым отверстием в виске.

— А можно посмотреть всю раскадровку эпизода с девочкой? — спросила она тогда в отеле.

— Конечно, вот она, — Прохоров с гордостью открыл в компьютере нужную папку и, пробежавшись по кадрам, нашел эпизод.

Джейн внимательно смотрела и губами отсчитывала про себя кадры.

— Что ты делаешь? — спросил несколько озадаченный Сергей.

— Ничего. Сколько кадров в секунду?

— Камера снимает?

— Да.

— Десять, а что?

— Ничего.

— Что ничего?

— Сережа, у тебя было девять секунд.

— Не понял…

— Ее убили на девяносто шестом кадре.

— И?

— Сережа, ты ведь мог спасти ее, — ровным голосом сказала Джейн. После пяти лет работы в Москве она прекрасно, почти без акцента говорила по-русски.

— У меня другая работа, Джейн, — сказал он после паузы. — Мы фиксируем происходящее. Не вмешиваемся. И вообще, когда я снимал, то ни о чем не думал.

— Ты был рядом. Мог попытаться взять на руки и унести.

— Знаешь, милая, — выдержав еще более долгую паузу, холодно ответил Прохоров. — Читатели должны знать правду. Как все было. И точка. Не я же ее убил, в конце концов. Мне что, по-твоему, нужно было бросить камеру и взять в руки автомат? Я не солдат, Джейн. И это не моя война. Я не спасатель. У меня другая работа. Я делаю то, что умею. Как и ты…

Джейн встала и молча вышла из его номера. Прохоров ее не удерживал. При этом он не знал и знать не мог, что самым главным и самым страшным откровением для Джейн было то, что, скорее всего, на месте Сергея она поступила бы точно так же.

Но мертвая девочка словно встала с тех пор между ними. Джейн не могла простить ему и себе ее гибель.

Роман закончился, так толком и не начавшись.

Ополченец Иван Рыльников — коротконогий мужичок с бычьими глазами навыкате и в новенькой зеленой форме не по размеру — сам не мог понять, как так получилось, с какого такого бодуна он взял и выложил все этой рыжей бабенке, слово за слово, хреном по столу. Никому, даже в ментовке в таких деталях не рассказывал то, что он рассказал журналистке. А именно — что привело его сюда.

Они сидели прямо на траве под боярышником на самом краю поля. Мертвых увезли, но все равно было приказано никого на поле не пускать, пока не соберут и не увезут все железки. Однако уже в первый день местные ухитрились разобрать полсамолета и вывезти на металлолом. Потом приехал Дедер, обложил стоявших в оцеплении «х…ями» и погнал половину личного состава в пункт приема лома — «вернуть, б…дь, все железяки взад, как былó». Остальным было категорически приказано никого из местных на поле больше не пускать. Больше не пускали.

Рыльников настоялся на жаре и был счастлив посидеть в тени, попить водички и поболтать с красивой девчонкой-иностранкой. Правда, немного напрягало то, что, разговаривая, ему приходилось задирать голову, но в сидячем положении разница в росте была не так заметна, как стоя. Джейн отдала ополченцу свою вторую бутылку и изображала максимально возможное внимание к его нехитрой истории. Этим репортерским искусством она владела безупречно.

— Я таксовал в Питере, ишачил, по ходу, на компанию «Дилижанс», — Рыльников сидел, широко расставив ноги и потягивая воду из подаренной ему Джейн бутылки. — Получаю заказ: отвезти деда восьмидесятилетнего на дачу в поселок под Кавголово. Февраль — лютый, как хохлы говорят. Холодрыга, по ходу. Темень непролазная. У меня еще «Яндекс навигатор» глючит, фигню всякую показывает. Короче, везу я деда на эту дачу. Бензин на нуле. Найти не могу. Потом вдруг навигатор определяет место. Я говорю деду: «Приехали». Он расплатился, вылезает. Темень кругом. Дома какие-то рядом. Я уехал. Ночью дочка этого деда шум подняла. Он, типа, на дачу не доехал. Спрашивает диспетчера, кто его вез. А та, по ходу, провтыкала. После пересменки, типа. Короче, вместо того чтобы позвонить напарнице, поискать и мне позвонить, она протупила. Мол, не знаю, звоните завтра утром. Короче, утром семья через ментов вышла на директора нашего, Шарипова Ревзана Ревзановича. Меня, по ходу, отыскали. Поехали туда с ментами. Ну, на место, где высадил, значит. Дед, по ходу, замерз. Нашли его недалеко. В снегу. Поселок нежилой оказался. Ну, зимой не живет там никто, по ходу. А я знал? Ошиблись мы с поселком. Этот навигатор гребаный… И еще диспетчерша, эта дура тупая. Короче, я один во всем виноват. А что я? Мне сказали, я отвез. По навигатору. Если б дочка сразу спохватилась да диспетчерша не протупила, я бы приехал, отыскал его, и дед живой бы остался. А теперь я, по ходу, виноватый. Оставление в опасности, типа. Статья у них такая есть. Шарипов с диспетчерами-падлами — в шоколаде, а мне, значит, в тюрьму?

— Ужасный случай. Я вас понимаю, — Джейн записывала на айфон и одновременно огрызком карандаша в блокнотик. — Так вас сюда вместо тюрьмы послали?

— Смеетесь? Я под подпиской. Следствие, по ходу, фуйня-муйня. А тут Сашка, друг брата, одноклассник, уезжает на Донбасс на войну. Я ему говорю: «Я бы поехал, да паспорта заграничного нет». Он говорит: «Да не надо там паспорт заграничный». Мол, по ходу, границы больше нет. Один общий русский мир. Платят сто тысяч в месяц. На всем готовом. За свои — только до Ростова доехать. Ну, я собрался и поехал с ним. А чего мне собирать — только подпоясаться. Следователю в мае позвонил отсюда. Мол, простите, все такое. Не сбежал. В армию забрали. А он мне: «Какую, на хрен, армию? Ты ж служил уже!» А я ему — мол, на Донбасс. За родину, по ходу, за Путина. Он не стал наезжать. Говорит: «Вернешься, дай знать». И все. Вот воюю здесь уже три месяца как. Деньги платят. Не сто тыщ, конечно, как обещали, но больше, чем в такси. Может, вернусь с войны, мне скидка будет.

— Что будет?

— Скидка. Ну, по ходу, в положение войдут. Герой, типа, и все такое. Примут. Во внимание, по ходу. На суде. Нет?

— В этом смысле, да, понимаю. А если вас убьют?

— Ну, убьют, так убьют. Тогда уж никакого суда точно не будет.

— А как же семья? У вас дети есть?

— Есть, да, по ходу. Дочка. Шесть лет. Жена — инвалид по зрению. Не работает. На пособии.

— А что с ними тогда будет?

— Ну, я им деньги посылаю. Больше, чем за полгода года в такси, вышло. А убьют… Что ж… Тюрьма лучше, что ли?

— Понятно. Вы в боях участвовали?

— Да, в Авдеевке рубеж держали. Две недели на передовой. Хреновато приходилось. У них профессионалы: поляки, канадцы, негры. Оружие американское.

— Вы лично негров видели? Или поляков?

— Сам — нет. Врать не буду. Ребята рассказывали. Одного в плен взяли. Отстреливался до конца, пока, по ходу, патроны не кончились. Потом четверо наших его скрутили. Здоровый, черт. Но белый. Не негр. Говорили, хохол из этой… как ее… из Магнитобы. Это где, не знаете?

— Манитоба в Канаде.

— Ну вот! Я ж и говорю. Видите?

— Понятно. А кто, по вашему мнению, сбил самолет?

— Да тут и без мнения все ясно. Пиндосы, по ходу, и сбили. У нас таких пушек нема. Пассажирские на высоте десять тысяч летают. По ним из «мухи» несподручно шмалять.

Джейн, как всегда, сама выбрала себе цель и поставила перед собой задачу — выяснить, кто сбил МА-71 и почему. Всем, кроме этого русского таксиста и его товарищей, и так все было ясно. Но это «ясно» на предстоящем суде не предъявить. Нужны были факты, и добыть их, кроме Джейн Эшли, больше некому. Именно так ей и сказал редактор по скайпу утром:

— We have confidence in you, Jane. Take your time and don’t stick your neck out too much. Knowing you it is wishful thinking but still. Take care and stay safe, please[36].

Джейн уже взяла шесть или семь интервью с жителями и ополченцами. Ничего нового. Шлак. Золото нужно мыть дальше…

Сигнал на околице села возле маленького аккуратного кладбища был хороший. Распрощавшись с Рыльниковым, Джейн открыла свою страницу в Фейсбуке и написала новый пост. По-русски.

«ВНИМАНИЕ.

Я обращаюсь к тем, кто что-то знает о сбитом 27 июля над Донбассом пассажирском “Боинге” или имеет к этому отношение. Если вы еще живы, отправляйтесь как можно скорее в ближайшее западное посольство, предпочтительнее американское или британское. Не подвергайте себя и своих родных смертельному риску. Можете также связаться напрямую со мной. Я помогу вам получить убежище и денежное вознаграждение.

Пишите мне сюда или на имейл: Jane.Ashley@gmail.com или Jane.Ashley@nyker.com»

Затем она продублировала сообщение во ВКонтакте и позвонила своему донецкому водителю. Он, как договаривались, ждал ее у сельсовета.

— Бандеровцы, фашисты, укропы? — недалеко от сельсовета Джейн догнал высокий человек в военной форме, с открытым лицом, широкой белозубой улыбкой и сощуренными умными глазами. — Угадал? Каких еще злодеев обнаружили?

— Откуда вы знаете, о чем я разговариваю с людьми? — спросила Джейн, тоже улыбнувшись. — И кто вы?

— Капитан Сергеев, — представился военный, щелкнув каблуками высоких новых сапог, на которых разве что не было шпор. — Заместитель начальника гарнизона Тореза по политической части. Здесь все корреспонденты со всеми говорят об одном и том же: кто сбил «Боинг».

— Джейн Эшли, корреспондент журнала «Нью-Йоркер», — представилась Джейн, продолжая улыбаться. — Так кто же его сбил?

— Да мы его сбили, мы, — понизив тон, сказал капитан. — По ошибке. Только не надо меня цитировать. Если вам интересно, мы могли бы об этом поговорить более подробно. Только не здесь и не сейчас. Я должен возвращаться в Торез. Запишите мой телефон.

Капитан продиктовал Джейн свой местный номер. Она тут же при капитане набрала его, и трубка в кармане его разгрузки отозвалась вступительными аккордами Money. Джейн не терпелось продолжить разговор с капитаном, но интуиция ей подсказывала, что спешить не надо. Капитан еще раз улыбнулся, мягко и, пожалуй, что слишком тепло пожал ей руку и, слегка прихрамывая, направился назад к полю, где его ждала машина.

Уже в машине на обратной дороге в Донецк Джейн вспомнила о портмоне в рюкзаке, достала его и начала вновь рассматривать эту столь странным образом попавшую к ней вещь. И тут в одном из карманов она обнаружила фотографию семьи, что, скорее всего, погибла в самолете, откуда и взялось это портмоне. Папа, мама, две дочери.

— What the fuck?![37] — она вскрикнула вслух по-английски. Так громко и резко, что водитель на всякий случай остановил машину.

С фотографии на Джейн Эшли глядел Сергей Прохоров. Про женщину и двух девочек рядом с ним ей ничего не было известно. Она никогда их раньше не видела. Джейн перевернула фотографию, надеясь на обороте найти объяснение. Обратная сторона карточки была чиста.