Рейс

Глава первая БЕЛАЯ МЕТКА БУЛЬДОГА АЛЕХИНА

Она и девочки не видели его уже больше трех лет. Шестнадцать лет с ним и три — без него… Другая жизнь, вторая. Эта «вторая» жизнь по ощущениям получилась в разы длиннее первой. Сытая, спокойная, размеренная, устроенная, как в сказке. Но без него. Девочки, которым уже исполнилось шесть и семь лет, давно перестали спрашивать об отце. Настя больше не показывала им его фотографии. Сергей строго приказал ей ни одной старой семейной фотографии не брать с собой. Свадебный альбом, все фото с ней и с детьми — шашлыки, рыбалка, Египет, Кипр — все осталось в Москве. В Москве, из которой они бежали, как наполеоновская армия, — так пошутил он во время их последней встречи. Прошлое было начисто стерто. Целый мир, целая жизнь. Словно выжженная земля. Пепелище. Она тайком сохранила одно его фото из паспорта и еще одно, на котором они были вдвоем. Молодые, веселые, поддатые… И еще одно. Самое любимое и дорогое. Все вместе. С дочками — малютками.

В новой жизни теперь была просторная квартира на втором этаже викторианского дома в Хэмпстед-Хите. Рядом — парк с дубами и кроликами, чуть подальше — озеро с утками и лебедями. На улице, на лужайке соседнего дома целыми днями в разных уморительных позах валялись три упитанно-воспитанных рыжих кота, которые вели себя так, будто вся округа принадлежала им, то есть нагло дрыхли на газоне день и ночь — лапы врозь, соломинка в зубах. Так их однажды нарисовала Лиза, гувернантка, художница по призванию и образованию, проживающая на другом конце Лондона, в Илинге, и часто остающаяся у них ночевать. Девочки очень смеялись и попросили вставить рисунок в рамку. Так смешные коты в Лизином исполнении перекочевали на камин.

Каждый день седой благообразный джентльмен лет восьмидесяти, если не больше, которого в силу его природной аристократической стати трудно было назвать престарелым, выходил из дома напротив ровно в десять утра, минута в минуту. И если Настя в этот момент смотрела в окно или поливала цветы в горшках на подоконнике, джентльмен всегда улыбался ей, поднимая, как тамбурмажор, над головой трость своего неизменного зонтика и вежливо наклоняя седую голову. Зонтик всегда был при нем, независимо от погоды. По заведенному ритуалу он следовал в парк, где и гулял ровно два часа. Бывало, встречая их на улице или в парке, незнакомец вновь улыбался, открывал неизменную жестяную баночку леденцов, угощал ими девочек и заговаривал с ними о деревьях, птицах, погоде — дожде, облаках и солнце. Благодаря Лизиным стараниям Танечка и Верочка уже вовсю щебетали по-английски.

Настя тоже учила язык с преподавателем, пожилой дамой, которая с английским юмором представилась ей как мисс Призм, хотя звали ее совсем по-другому. Настя уже могла сносно читать и писать, понимала, что говорят в новостях по Би-би-си, понимала мисс Призм и своего соседа и могла с ними кое-как болтать. Но, как ни старалась, она все еще не понимала ни слова из уст других встречающихся ей лондонцев, как, впрочем, и язык, вернее, говор героев идущих по телеку фильмов, шоу и других передач.

Мисс Призм и просветила Настю, что ее импозантный сосед был не кем иным, как бывшим шпионом на службе Ее Величества, а ныне известным во всем мире писателем Джоном Ле Карре. Не знакомая с творчеством этого автора, Настя купила его книгу и взяла у него автограф, который он любезно дал ей со своей неизменной белозубой улыбкой и фразой: «Ah, never mind. It is really rubbish»[1]. Белиберда или нет, но Настя так и не смогла осилить ее и оставила на видном месте с закладкой на десятой странице — до лучших времен. Скоро девочки подрастут и прочитают, думала она. Сестренки и так между собой общались на английском и даже понимали диалект кокни, по-русски же говорили все более неохотно, только с ней. С появившимся (и с каждым днем усиливавшимся) акцентом.

Сейчас, положив ноги на пуфик у кресла и откинувшись на спинку из мягкой кожи, она закрыла глаза и раскинула руки, касаясь девочек, которые устроились по обе стороны от нее и уткнулись в экраны. По ее просьбе стюард снял подлокотники между креслами, и они втроем легко уместились на двух. Настя никак не могла справиться с волнением, не покидавшим ее с самого взлета. Сидя в роскошном салоне первого класса авиарейса МА-71 Лондон — Бангкок, она не могла расслабиться. Все ее мысли были только о нем. О далеком Сереже, который через два дня в пятизвездочном бунгало на экзотическом острове Самуи вновь, после трехлетней разлуки, должен стать мужем и отцом — любимым, родным и близким.

Настины пальцы, перебиравшие локоны увлеченных мультиками дочек, словно сами своими подушечками пытались вспомнить прикосновения к его волосам, щетине, шее, спине, губам. Но, как ни старалась, она так и не смогла увидеть его образ, почувствовать запах, услышать голос. На секунду ей показалось, что краешком сознания услышала его далекий смех, но и он растаял, испарился, «как сон, как утренний туман» — лондонский, уже привычный.

— Лена, теперь с девчонками ты одна, — сказал ей Сережа три года назад на прощание в аэропорту Франкфурта, где они расстались в последний раз. — Я не смогу тебе ни писать, ни звонить. Но я буду рядом. Квартира у тебя есть. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Денег тебе и девочкам хватит на три жизни. Все номера счетов у тебя есть. Я вас найду, когда пойму, что мы все можем дышать спокойно. Не могу сказать когда, но… Я всегда буду рядом.

Сергей обнял девочек, коснулся губами ее лба. Отвернулся и, не оглядываясь, быстро пошел по направлению к другому терминалу, выкинув по пути завернутый в газету телефон в один мусорный контейнер, а SIM-карты в два других — чуть дальше.

Сергей не оговорился. Тогда ее звали Леной. Еленой Алехиной. Но уже тогда, при первом пересечении границы, она стала Анастасией Ярмольник. У девочек имена остались прежние. А фамилию они, оказавшись в ином мире и окунувшись в новую жизнь, вскоре забыли сами.

Настя осторожно отвела руки от одновременно забывшихся сном девочек, обхватила себя за плечи, еще глубже вжалась в податливое кресло и вспомнила вдруг их первую встречу двадцать один год назад. Когда она, тогда еще студентка-заочница МОПИ, жила у московской подруги и работала днем приемщицей в прачечной в Марьиной Роще. Кто мог представить тогда, какую роль в их жизни сыграет эта прачечная и выцветшая белая метка с едва различимым номерком на заляпанном вином или вареньем кусочке простыни. Со временем все родные и знакомые знали эту историю наизусть и твердили, что так бывает только в кино.

Однажды в прачечную зашел симпатичный коротко стриженный молодой человек по фамилии Алехин (имя она сразу не запомнила) в помятом сером костюме, белой застиранной рубашке без галстука и показал ей красную книжицу-удостоверение. А затем и ту самую метку.

Геолог Федя Суворов через знакомого сдал свою однокомнатную квартиру на летний сезон студенту из Махачкалы. Когда Суворов вернулся домой в сентябре, он нашел квартиру чисто убранной, а выданные квартиранту ключи были у соседки. Та сказала, что студент уехал еще в июле. Это было странно, ведь он собирался жить по август включительно и заплатил за все три месяца вперед. Странно, но ладно. Уехал и уехал. Бывает.

Утром следующего дня, когда Суворов вышел из квартиры, чтобы отправиться на работу, он сразу же получил увесистый удар по голове, очутился на бетонном полу, почувствовав, как в спину и ноги ему упираются чьи-то тяжелые колени, руки выламываются за спину и на запястьях застегиваются наручники. Суворов был доставлен в милицию, и руководивший операцией молодой опер Сергей Алехин, тот самый, что принес в прачечную метку, заявил Суворову, что для облегчения своей участи ему нужно немедленно признаться в совершении преступления с отягчающими обстоятельствами.

Совершенно ошарашенному Феде признаваться было не в чем. И хотя его с оттяжкой и с удовольствием били всем отделением, он так и не признался. И правильно сделал. Ведь расчленил кухонным разделочным ножом мертвое тело в суворовской ванной совсем не он, а его квартирант — тот самый дагестанский студент-медик, — а потом разнес окровавленные куски, завернутые в обрывки двух суворовских простыней, по нескольким московским помойкам. Все это случилось, пока хозяин квартиры мирно кормил комаров и мошку в поисках медного или железоникелевого колчедана в Восточном Зауралье с кайлом в руках, пытаясь отвлечься от разрыва с любимой — суворовская подруга покинула его незадолго до этого, сказав, что пусть тот живет со своим «колченогим чемоданом».

Никакие менты ничего бы никогда не нашли и гарантированный «висяк» так навсегда и остался бы «висяком», если бы не проявившийся на самой ранней стадии карьеры профессионализм Алехина, к которому в отделе скоро приклеилось прозвище Бульдог — за его железную хватку. Если Алехин шел по следу, он шел до самого конца, и остановить его не мог никто — ни бандиты, ни воры и убийцы, ни сами менты, большинству из которых все всегда было до фени, кроме собственной задницы. Через тринадцать лет Алехин был уже подполковником, начальником убойного отдела. Но это был уже не тот Алехин, который принес приемщице Лене в прачечную судьбоносную метку.

А пока он разматывал свое первое дело, для начала обнаружив на одном из окровавленных обрывков простыни метку прачечной. Лично обойдя затем три десятка прачечных с этой меткой в руках, Алехин, наконец, встретился с Леной и узнал от нее адрес и телефон предполагаемого убийцы.

Навсегда потеряв шесть зубов и веру в человечность правоохранительных органов, геолог Суворов допер в конце концов, что на самом деле могло произойти в квартире в его отсутствие, и поведал ментам о том, что летом жилплощадью «бесплатно пользовался знакомый друга». Беглого студента-медика через его же знакомого дагестанца вычислили, нашли в родном ауле, предъявили обвинение, и молодой горец — как это у них принято, человек чести, — во всем признался. Безо всякого мордобития.

Выяснилось, что в пивнушке возле института студент познакомился с молодым лейтенантом ракетных войск, который с Дальнего Востока приехал в отпуск к девушке в Москву, а та дала ему от ворот поворот. Там же лейтенант и студент начали вдвоем выпивать, а затем продолжили это дело в суворовской квартире в Марьиной Роще, где офицер предложил сыграть в карты.

Они играли в увлекательную азартную игру, популярную у уголовников и московских интеллигентов под названием «сека». Русский покер для ленивых. Лейтенант, по словам студента, жухал «по ходу слово за слово, хреном по столу». Студент хорошо, почти литературно говорил по-русски. В общем, вышел конфликт. Лейтенант схватил кухонный нож, студент, защищаясь, толкнул его. Военный упал на свой нож и — с концами. После чего и был разрезан на составные части, упакован и разнесен по нескольким помойкам в разных районах Москвы. О том, что на использованных в качестве упаковки простынях могут быть метки прачечной, пребывавший в состоянии аффекта студент просто не подумал.

Неизвестно, какие смягчающие обстоятельства (и сколько) привезли родственники-дагестанцы, которые приехали в Москву всем аулом, только студенту дали «по максимуму» — пять лет за убийство по неосторожности. Суворов вставил зубы, был свидетелем на процессе, потом снова уехал в экспедицию и нашел-таки свой колчедан, но квартиру больше уже никогда никому не сдавал. А Лена и Сергей поженились.

И началась у них классическая ментовская жизнь. Сначала снимали квартиру, потом купили свою, потом купили «Жигули», потом, втайне от Лены, Сергей Бульдог вместе с начальником районного управления стал крышевать проституцию и торговлю наркотиками, потом — уже с начальником областного управления и прокурором — игорный бизнес. Потом они с Леной купили «Мерседес» и переехали в загородный дом. Потом одна за другой родились девочки-погодки. Потом…

Потом произошло то, о чем Лена тоже не имела ни малейшего представления и даже не осмеливалась спросить. И совсем уже потом Елена Алехина, бывшая приемщица московской прачечной (номер четыре), стала Анастасией Ярмольник, обладательницей заграничного дипломатического паспорта с пятилетними визами США, Канады и стран Шенгенской зоны. С видом на жительство в Соединенном Королевстве, с роскошной квартирой в Хэмпстед-Хите, с гувернанткой, с ослепительной фарфоровой улыбкой, с «Мерседесом» в гараже и четырьмя миллионами долларов на шести разных счетах в Англии, Швейцарии и на Кипре.

Но без мужа, которого она уже отчаялась когда-либо увидеть и на нежданную встречу с которым летела теперь в Таиланд в салоне первого класса и с запотевшим бокалом «Дом Периньон» на откидном столике.

— Mom, what is behind that curtain, do you think?[2] — прокричала ей на ухо проснувшаяся Танечка, показывая рукой на занавеску, отделяющую салон от остального самолета.

Вернувшаяся из налетевших воспоминаний Настя прижала палец к губам, указала дочке на спящую сестру, сняла с Танечки наушники, и они вдвоем отправились гулять по лабиринтам огромного, как маленький город, «Боинга», в котором летело столько людей, сколько Танечка не могла себе представить, — двести девяносто восемь человек. В одном месте. В одном замкнутом пространстве. В десяти тысячах метров над землей. Точнее, в тридцати двух тысячах восьмистах восьми футов, как следовало бы сказать дочери, если бы Настя могла это без ошибок произнести: что такое метры и с чем их едят, Танечка понятия не имела.

В свои тридцать восемь Настя выглядела лет на десять моложе — с изящными ухоженными руками, чистой гладкой кожей лица без единой морщинки, губами бантиком, русой челкой (не краска, а родной цвет) и слегка курносым носиком, которого она немножко стеснялась. Девочки, как близняшки, были похожи друг на друга и на маму. Ничего папиного. Ни одной Сережиной черточки. «The girls will grow up soon enough and you will all look like Chekhov’s Three sisters»[3], — пошутила на днях начитанная гувернантка Лиза.

Они шли по правому проходу первой трети эконом-класса, когда гигантский лайнер угодил в зону небольшой турбулентности, и салон немного качнуло. Мама с дочкой на секунду потеряли равновесие. Девочка стала падать на справа стоящее кресло, в котором сидела чернокожая блондинка с мальтийской болонкой на руках. Танечка и болонка заверещали одновременно. Настя поймала дочь за руку, притянула к себе, и все они, включая блондинку, весело засмеялись. Болонка успокоилась и вдруг вылетела из рук хозяйки в «распахнутое» окно «Боинга». Внутри салона пошел красивый вольфрамовый дождь, разрывавший самолет и пассажиров на части.

Не чувствуя боли от пронзающих ее тело осколков, оглушенная потоком разряженного ледяного воздуха, Настя инстинктивно схватила в охапку Танечку. Вылетая из самолета среди обломков фюзеляжа, среди кресел, рук, ног и тел остальных пассажиров, в угасающем сознании она продолжала прижимать девочку к себе. «Где Верочка? — было ее последней мыслью. — Как там она одна?»

Последним, что увидели глаза Елены Алехиной, или по паспорту Анастасии Ярмольник, было яркое голубое небо. И быстро приближающиеся снизу белые облака, навстречу которым, как сбитые птицы, с высоты десять тысяч метров падали тела двухсот девяноста восьми пассажиров и команды «Боинга 777» рейса «Микронезиан Эйрвейз» МА-71 Лондон — Бангкок.