Рейс

Глава шестнадцатая ТАНЕЧКА

Подполковник проснулся один. Лида рано утром уехала на дежурство, не разбудив его. Оставила записку, чего поесть и как согреть. Легли спать поздно. Горовой, чтобы расслабиться, выпил на ночь стакан водки. Не пробрало, так и лег трезвый. Они долго не могли уснуть, лежали молча. Лида вытащила одеяло из пододеяльника. Жара даже ночью не отпускала. Горовой прислушивался к дыханию Лиды. Она лежала лицом к стене, к нему спиной. Погладил ее по спине. Не отозвалась. Хотя и не спала. Просто лежала тихо. Лида чувствовала, что происходит что-то нехорошее. Она никогда не видела Жору в таком состоянии. Приехал не на машине, без формы, черт знает в чем, небритый. И вообще какой-то не такой. Что стряслось, спросить постеснялась. Может, что в семье?

Она знала, что «дорогая» его в отъезде. В отпуске. Он обычно был улыбчивый, веселый и даже по-своему нежный. Порой брал ее на руки, относил в постель. Нарвал в прошлый раз полевых цветов — ромашек и колокольчиков розовых, меленьких. Где взял? Сушь же кругом… А тут ни слова. И глаза будто не его. Красные, воспаленные и… пустые. Словно смотрит и не видит. Вроде внутрь себя смотрит. И не поцеловал даже. Не то что в губы — вообще не поцеловал. И обычно если и пахнет от него чем, то одеколоном. Сильный такой запах. Словно им специальный военный одеколон выдают. А тут пахнет потом. И рубашка несвежая. Будто он и… не он. Или он, но лет на десять старше. Какой-то весь вдруг вылинявший стал, как соседский кот.

Спросила, как дела. А он промычи что-то в ответ — и за бутылку. Открыла ему огурцы мамины. Больше не спрашивала. Они никогда особенно много не говорили. Говорил обычно он, она слушала. Он любил всякие армейские прибаутки — голосом таким строевым говорил, как в мегафон: «Эй, вы трое! Ну-ка, оба ко мне! Что морды такие красные, как огурцы! Водку пьянствуете? Беспорядок нарушаете? Молчать, я вас спрашиваю! Я вам кто или нет!» Лида каждый раз умирала от смеха — «красные, как огурцы», «кто или нет».

Особенно ей нравилось его выражение «Проснемся — разберемся». Такое бодренькое, оптимистическое. Он часто так говорил. Уже другим, родным, теплым голосом. Проснемся, мол, разберемся. Обнимал ее, целовал в губы. Как ни брился до синевы, а все равно щетина колючая. Сначала щекотно было. Потом привыкла. А когда там, внизу ее целовал, то щетина — не щетина. Все внутри переворачивалось. Никто ее так не целовал. Никогда в жизни. Все какие-то дурные попадались. Ее и дурой называли, и даже истеричкой. Хотя какая она истеричка?.. А тут серьезный. Офицер. Любит. Подарки дарит. Ни разу слова обидного не сказал. Веселый. Один недостаток — семейный. Ну хоть такой. Таких сейчас днем с огнем не найти. Одни алкаши да наркоманы. И вдруг — как подменили. Ну совсем другой. Ну ладно. Проснемся — разберемся, решила она. И уснула.

Утром еще раз посмотрела на него внимательно. Рот открыт. Дышит прерывисто. С храпом. Провела рукой по волосам — а затылок весь мокрый. От жары, наверное. Сварила ему кашу овсяную, как он любит, на молоке. Оставила на плите. Сама дошла до остановки. Полчаса ждала автобуса. Приехал битком набитый. Мужики одни. На работу в город едут. Дышать нечем. Пот, похмелье, табак. Еле дотерпела до своей остановки. В больнице понюхала нашатыря. Перестало тошнить.

«С чего бы это? — подумала Лида. — Чегой-то меня тошнит? Укачало, поди, с козлами этими».

И пошла делать уколы и капельницы ставить.

Проснувшись, подполковник не стал разогревать остывшую кашу — одну ложку съел, вторая в рот не полезла. Запил холодным чаем. Натянул треники. Вышел в огород. Солнце чуть не в зените. Все какое-то вокруг не зеленое, а серое. Даже помидоры в парнике. Вернулся в дом. Открыл Лидин старенький ноутбук, его подарок, с треснутым углом. Вставил в него модем. Через минуту засветился сигнал. Не синий, а зеленый. Но и такой сгодится. В Яндексе набрал свое имя, фамилию и отчество. Миллион всяких незнакомых Горовых. О нем вроде ничего. Включил диспетчерскую программу по эшелонам и рейсам. Начштаба принес два дня назад. Говорит, посмотри, Михалыч. Руки не доходили. Вот теперь дошли.

Координаты стартовой позиции, эшелон и время до минуты Горовой помнил наизусть. Час листал номера рейсов с датами, часами и эшелонами. Наконец убрал пальцы с клавиатуры. Протер глаза, обхватил мокрыми от пота ладонями щеки и скулы. Не может быть… Этого не может быть! Ладно, что промахнулись и сбили другой борт, сомнений у него с самого начала не было. Но выходило еще хуже. По всему выходило, что сбить они должны были борт Москва — Ларнака. Пассажирский. Аэрофлотовский. Их подставили. Его подставили. С самого начала. Зачем врали про секретный рейс с оружием, если в это время пассажирский летел? Почему он, идиот, не посмотрел, не проверил? Почему на слово принял? А если бы не принял, что изменилось бы? Лежал бы сейчас в морге, как Виталик, и фонил бы, как Чернобыль. Так, по словам Лиды, сказал кому-то по секрету главврач. А она случайно подслушала. Кофе тому приносила.

Еще раз просчитал все — и снова сошлось, как ни крути. Да и ребята условный знак дали — пуск успешный, задание выполнено. Назад дороги нет. Куда бежать? Не просидит же он у Лиды на даче до конца жизни? К Тане в Литву? Литва — заграница. У него отродясь заграничного паспорта не было. Ищут его, поди. Найдут и придушат. Удавят, отравят, пристрелят, как собаку…

Горовой громко застонал, сжав кулаки. Зашел в дом. Нашел в куртке кошелек, стал пересчитывать деньги, выронил кошелек. Из него выпали разные дисконтные карточки. Прачечная какая-то, «Диана». «Ветерок». «Перекресток». Кому теперь все это нужно? А вот и визитка чья-то. Поднимая, машинально прочел: «Алла Островская, специальный корреспондент “Новой газеты” в Курске». Кто такая?.. Бросил визитку на стол. Вспомнил. На прошлой неделе приходила — насчет обрушения кровли в спортивном зале. Там троих из второго дивизиона поранило. Дальше КПП не пустили ее. Оставила ему карточку. Передали. Зачем-то в кошелек сунул. Фамилия ему знакомой показалась. Ну конечно, это ж она раскопала компромат на вице-губернатора — педофил, барыга и все такое. Получила трубой по голове. Вице арестовали. Следствие идет. Ее по второму каналу показывали — оклемалась. Героиня теперь…

Горовой постучал по карточке пальцами. Вновь поднес к глазам. Имейл. Два мобильных. Надел куртку и сунул ее в карман. Зубы не чистил, просто прополоскал рот вчерашним чаем. Зажевал позеленевшим куском лимона оттуда же. Открыл шкаф, пошуровал на верхней полке, нашел какую-то старую белую панаму, Лидиного папы еще. Она ее не выбрасывала, на огороде в ней на солнце трудилась. Еще нашел там зеленую жестяную коробку от виски. Он как-то сам ее приносил. Название замысловатое, хрен прочтешь. Сам и выпил. А коробку Лида приспособила. Открыл, а там — нитки разноцветные всякие в катушечках и мотках. Вытащил все. Достал из-под кровати пистолет с магазинами. Аккуратно уложил в коробку. Все влезло. Нашел на кухне изоленту, перемотал коробку, засунул в два пластиковых пакета, взял лопату и закопал в саду, все время оглядываясь, вдруг кто увидит. Никого вокруг не обнаружилось. Сверху куском дерна с травой и одуванчиками прикрыл. Рядом с забором, у компостной ямы вырезал. Ногой края разгладил. Вроде в глаза не бросается. Вернулся на кухню. В зеркале над умывальником увидел свое небритое, опухшее лицо с глазами в красных прожилках, натянул панаму и вышел, забыв запереть дом.

Час спустя, уже в Курске у вокзала Горовой, поторговавшись с цыганом с золотыми зубами, купил у того левую симку. Вытащил Лидину, вставил новую, достал визитку журналистки и набрал первый мобильный. Абонент недоступен. Набрал второй. Ответил приятный, грудной женский голос. Не раздумывая долго, Горовой представился. Островская резко прервала его на полуслове:

— Георгий Михайлович, где вы сейчас находитесь?

— У вокзала, — ответил еще больше озадаченный Горовой.

— Никуда не уходите! Ни с кем не разговаривайте! — голос у журналистки был тревожный. — Я сейчас подъеду. Оранжевая «Таврия». Через шесть минут буду. Ради бога, оставайтесь на месте!

Островская промотала назад видеозапись недавних новостей. Во весь экран портрет Горового и текст: «Сегодня рано утром возле своего дома неизвестными был предположительно похищен командир воинской части, подполковник Горовой Георгий Михайлович. Может быть одет в гражданскую одежду. Всем, имеющим какую-либо информацию о местонахождении подполковника Горового, просьба немедленно сообщить по телефонам Облотдела внутренних дел». Далее перечислялось три телефонных номера, два из которых были хорошо известны журналистке. Они принадлежали местному управлению ФСБ.

В сестринской, где на холодильнике стоял телевизор, на последних словах новостей у Лиды из рук выпал бутерброд с колбасой. Она даже не подняла его. Вышла из комнаты. Обеденный перерыв продолжался, медсестрички досматривали новости. Лида вышла на улицу. Набрала номер Жоры. Телефон отключен. Лида позвонила еще раз и еще, затем неуверенной походкой двинулась к шлагбауму у ворот. Выйдя за ворота, Лида перешла улицу, подошла к дверям районного отдела полиции, вновь набрала номер. Не дозвонившись, убрала телефон в карман халата, который забыла снять, выходя из больницы, пропустила двух напомаженных, в черных сетчатых колготках и коротких юбках блондинок, которые, заливаясь смехом, вылетели из дверей, и зашла внутрь.

Алехина на мгновение ослепила вспышка, отразившаяся в зеркале заднего вида. Взрывов было три. Третий самый мощный. Сначала на воздух взлетели колонки, затем бензохранилище. Взрывной волной машину дернуло, и руль у него в руках повело.

Липа наклонилась вперед, закрыла голову руками и заскулила в такт ухабам, на которых трясся и дергался «Патриот». Алехин не наращивал скорость, но и не тормозил, пока кровь из ранки над бровью, которая образовалась еще при взрыве гранаты, не залила ему глаза. Он понимал, что рана пустяковая. Боли не было. Но видеть он уже ничего не мог и остановил машину посреди дороги, включив аварийку. Липа подняла голову, увидела в водительском зеркале, что все лицо ее спасителя было в крови, и вновь заверещала.

Алехин вышел из машины. С полкилометра позади бензозаправка трещала огнем, как колонна физкультурников — знаменами на параде. Ветер с пожарища дул в их сторону, и небо над ними уже застилала пелена черного, свистящего дыма. Немногочисленные прохожие разбегались в разные стороны. Несколько военных, сопровождаемые горсткой мальчишек, бежали в сторону пожара. Навстречу им из-за поворота выскакивали удирающие от войны бродячие собаки и уличные кошки.

Алехин достал из заднего кармана брюк платок. Вытер лицо. Протер глаза. Кровь продолжала сочиться откуда-то со лба. Он ощупал лоб и обнаружил неглубокую, но длинную рану над правой бровью рядом с переносицей.

«Зацепило чем-то, — подумал он. — Хорошо, голову не оторвало».

Липа вышла из машины, подошла к Алехину, оглянувшись пару раз в сторону пожара. Коленки у нее были ободраны и кровоточили. Алехин открыл багажник, из своего рюкзака достал аптечку, быстро отыскал в ней рулон ваты, пузырек с перекисью и тюбик с бетадином. Отщипнул ваты, обмакнул ее в шипящую жидкость и протянул Липе:

— На, протри коленки. Потом бетадином помажем, чтобы болячки не загноились.

— Это что-то типа йода, — ответила она, приходя в себя. — Я знаю. Нет, йодом не надо. Он щиплет и некрасиво. И маникюр весь измалюю.

Липа покрутила руками у себя перед лицом. Ладони тоже были ободраны и саднили.

Алехин рассмеялся, глядя на ее длинные ногти с пурпурным маникюром. Липа взяла у него ватку, быстро протерла себе обе ладони, взвизгнув пару раз. Потом протерла коленки.

— Теперь болячки некрасивые останутся, — сказала она, порылась в аптечке и отыскала в ней упаковочку мозольного лейкопластыря. Другого не было.

Пока мимо них, на скорости объезжая «Патриот» прямо по тротуару, дребезжа железом, без сирены, громыхала пожарная машина, Липа отвела руку Алехина и осмотрела его лоб. Рана оказалась не глубокой. Она взяла еще кусочек ваты, осторожно кончиками пальцев, стараясь не повредить маникюр, обмакнула в перекись и аккуратно прижала к его ране. Подержала в таком положении некоторое время, другой рукой поправляя ему прическу. Отняла ватку, выпятила губы, подула на рану, приложила ватку вновь, крепко прижала, отняла и одним умелым движением заклеила рану пластырем.

— У вас телефон есть? — спросила она.

— Есть, — Алехин достал телефон, посмотрел на экран. — Сигнала, правда, нет. Симка ростовская.

— Странно, — Липа окончательно пришла в себя. — Должна ростовская здесь работать. Но тут, в Донецке, сейчас такая хренотень с сигналом…

Айфон Липы остался лежать на заправке. Возвращаться за ним не было смысла. Наверняка сгорел.

— Куда едем? — спросил Алехин. — Подвезу. Но я в Донецке впервые. Дороги не знаю.

— А куда вам надо? — Липа говорила на суржике, окая и гэкая.

— По-хорошему — в штаб к Белкину. Мы к нему ехали.

— К Белкину? — девушка первый раз улыбнулась, вновь взглянув на Алехина. — Тогда нам по пути. Только не в штаб поедем, а сразу домой. Он сейчас дома.

— Откуда вы знаете? — удивился Алехин. — Вы его знакомая?

— Это он мой знакомый, — рассмеялась Липа. — А я его девушка.

— Вы из Москвы?

— Нет, я местная, — вновь улыбнулась девушка. — ППЖ. Походно-полевая жена — так он меня зовет. Типа шутка. Не смешно, правда?

— Понятно, — с каждым ее словом Сергей все сильнее удивлялся тому, как ему неожиданно повезло. — А что это за уроды? Ну, которые на вас напали?

— Это зверьки из чеченского батальона, — улыбка слетела с лица девушки. — Они недавно в городе. Непонятно, чем занимаются. Вернее, понятно: грабят, насилуют, тащат все, что плохо лежит, отжимают машины, дома, и никто им не указ. Зато на фронт — ни ногой. Только с бабами герои. Рудик пытается всеми силами отправить их обратно в Россию. То есть домой, в Чечню. Но на них ни у кого управы нет. Звери и есть звери.

— Рудик?

— Рудольф Иванович Белкин. Министр обороны ДНР.

— Я понял. Вы думаете, удобно к нему домой?

— Конечно, — девушка протянула Сергею руку. — Вы же мой спаситель. Без вас я бы уже в шашлык превратилась. Меня Липа зовут. То есть Лиля.

— Серг… — спохватился Алехин, пожимая ей руку. — То есть Юрий. Юрий Жданов. Дорогу покажете?

— Поехали, Сергей, то есть Юрий, — Лилия засмеялась. Она подумала, что мужчина ее передразнивает.

Надо быть повнимательней, подумал Алехин. С Белкиным такие номера не пройдут. Он распахнул пассажирскую дверцу, быстро перекидал оружие, два броника и несколько цинков с патронами из проема переднего сиденья на заднее и оставил дверь открытой для блондинки.

Пока Липа, или Лилия, усаживалась, вновь осматривая и ощупывая пальчиками свои разбитые коленки, Сергей обошел машину и открыл заднюю дверь, чтобы убрать аптечку в рюкзак. Кроме оружия и боеприпасов, значительное место в багажнике занимали шесть или семь увесистых прямоугольных пачек в коричневой бумажной упаковке. Алехин разорвал бумагу на одной из них. Это были стопки книг. Новенькие копии романа писателя Захарова «Битва за Донбасс». Он достал одну из книг, машинально полистал. На задней обложке был портрет автора. Алехин бросил книгу на асфальт. Потянулся было за всей упаковкой, но передумал. Закрыл багажник и сел в машину.

«Патриот» тронулся, набирая скорость. «Соловей Генштаба», летописец русского мира, политрук Платон Захаров, в военной форме, черных очках и с биноклем на груди, неотрывно смотрел с обложки своего последнего романа в черное небо над Донецком. Битва за Донбасс продолжалась. Без него.

Липа указывала дорогу. Здесь налево, тут направо.

Проехали какую-то безлюдную промзону с длинными бетонными заборами, складскими помещениями и трубами. На обочинах им попались четыре танка и две установки «Град». Экипажей не было видно. Трое мальчишек раскачивались на пушке одного из танков. Маленькая пятнистая собачонка тявкала, подпрыгивала и пыталась ухватить их за ноги.

Как только начался жилой район, сразу появилось множество людей. В основном это были женщины с ведрами. Они стояли в очереди к желтому водовозу, заехавшему прямо на некошеный выгоревший газон.

— Воду отключили, — пояснила Липа. — В центре реже отключают. А в частном секторе обычное дело. Иногда целый день нет ни воды, ни света. Говорят, из-за обстрелов. Они вот нагнали сюда этих «Катюш». Стреляют прямо из-под домов по аэропорту. А те в ответку.

— По аэропорту? — не понял Алехин. — Почему?

— Да там бендеровцы засели. Рудик говорит, они полосу охраняют, чтобы транспортники садились, когда ихнее наступление начнется. Вся война сейчас в основном вокруг аэропорта и происходит. Отсюда недалеко. Слышите разрывы?

Алехин приглушил двигатель, остановился. Через открытое окно было отчетливо слышно, как вдалеке ухала канонада.

— Ночью все небо там светится, — продолжила Липа. — Там в окрестных селах, говорят, ни одного целого дома не осталось. А они все фигачат и фигачат. И те и другие.

На светофорах не останавливались. Пешеходов было мало. Машин еще меньше. Да и большинство светофоров все равно не горели. На Макеевском шоссе (Липа называла его «Макшоссе») нашли работающую заправку. Сторговались на ста долларах за бак. Алехин расплатился наличными. Поехали дальше.

На улице с названием «50 лет СССР» вновь пришлось остановиться. Неровная колонна из сотни человек, в основном женщин за пятьдесят, пересекала дорогу. Они держали в руках российские триколоры, флаги ДНР и транспаранты. На одном Алехин прочитал: «Степаненко, верни пенсии!»

— На Ленина идут митинговать, — объяснила Липа. — У нас митинги теперь каждый день. Телевидение, то, се. Жизнь бьет ключом.

— Степаненко ж вроде как президент Украины, — заметил Алехин. — А здесь у вас власть, типа, российская. Чего ж они хотят?

— Да просто пенсии уже три месяца не получали. Банки позакрывали все свои отделения. Почта не работает. Москва обещала российские пенсии платить. Они ж больше, чем наши. Все обрадовались. А деньги из-за войны никак не подвезут. Рудик уже и звонил и писал — все без толку. У него за все сердце болит. И голова.

— А чем Степаненко виноват?

— Он же президент Украины, или где? Война не война, а мы пока все украинские граждане. Мог бы как-то договориться деньги пересылать. Хоть пенсии… У меня мама в Торезе. Пенсионерка. Если бы не я, голодала бы уже. Все кругом переходят на подножный корм. Хорошо, лето — с огорода можно покормиться.

— Как вы ловко мне башку заклеили, — сменил тему Алехин. — Раз-два, и не кровоточит больше.

— Да я вообще в медицинский поступала, — ответила Липа. — Не поступила. И работать пошла в роддом в Макеевке. Думала, потом поступлю. Вы не смотрите, что я такая красивая. Мне уже тридцать два. Я пока блондинкой не заделалась, как на каторге, в этом роддоме пахала день и ночь. Все зря. Так и не поступила ни во второй, ни в третий раз. Работа в роддоме каторжная. А деньги — никакие.

Алехин посмотрел на Липу внимательно. Только что на их глазах погибла куча людей. Их самих чуть не убили, а она — про какой-то роддом.

— Вы, наверное, думаете, какая дура, да? — смутилась под его взглядом Липа. — Всех поубивали, мы чудом, типа, живы, а она какую-то фигню лепит, да?

— Ничего я такого не подумал, — Алехин отметил проницательность девушки и покачал головой. — Просто верчу головой. Голова гудит.

— Да и прическа у меня сейчас «я упала с самосвала, тормозила головой», да? — Липа стала наощупь поправлять волосы руками. — У меня тоже ум за разум зашел, честно. Просто чтобы вы не думали, что я всегда проституткой была.

— Да что вы, Лилия! — Алехин с трудом скрыл свое удивление, потому что с первого взгляда понял, с кем имеет дело. А вот как она поняла, что он понял?

Шествие пенсионерок закончилось, а Алехин все не нажимал на газ. Улица была пуста. Ни людей, ни машин. Окружающий пейзаж все больше напоминал Алехину город-призрак из американских ужастиков про ходячих мертвецов.

Липа помолчала немного и продолжила свой рассказ о том, как «санитарка-звать-Тамарка» осваивала роддом. Вставала в пять утра, чтобы на смену успеть. Приезжала сонная и сразу в палату к новорóжденным.

— А они все орут как резаные, — Липа прижала ладошки к щекам и широко открыла рот, изображая резаных. — Они все в металлических кроватках по периметру палаты, запеленатые такие, как куколки. У них на каждой кроватке — бирочка, на ручке — бирочка, и на шее на веревочке бирочка висит. У покойника бирочка на ноге, а у новорóжденного — на руке. Так что — туда и оттуда, как говорится, с бирочкой. Это чтоб не попутать бэбиков. На всех бирочках одно и то же написано: пол, имя матери, вес при рождении, дата и время. Ну, рождения в смысле.

Дальше Липа в деталях рассказала, как перепеленывала «бэбиков» ровно шесть раз в сутки.

— Надо всем попы помыть, марганцовкой пупы обработать, а потом разложить на поднос такой на колесиках и мамашкам развезти по палатам на кормление.

Детей Липа укладывала «по нескольку штук» на одну каталку. На ней стояли пластиковые ячейки, куда она их «лóжила» по одному.

— Пока мамашки кормят, я бегом взад. В палату. Грязные пеленки вынести в стирку. Все в какашках и писюшках. Потом чистые постелить, полы помыть. Шесть раз в сутки мыла, как моряк палубу. Да, у меня моряк был знакомый, хотя какой он, на фиг, моряк. Просто пришел из армии со флота, ну, дембельнулся, так? В форме с лентами такой ходил целый год, пока пьяный под трамвай не попал. Так вот он говорил, у него сверкала, как у кота яйца. Ну, палуба, в смысле, сверкала то есть. Я не знаю, как у кота сверкают, у меня кошка, но полы у меня сверкали. Это точно. Так привыкнешь тереть, что ночью просыпаешься, а руки сами — туда-сюда. Только еще раком встать.

Липа засмеялась и взмахнула руками, словно застеснялась сказанного. Глаза заблестели. Ей было и смешно и горько это вспоминать, словно не с ней было.

— Да, кому расскажи, не поверят, — вытерла слезы Липа. — Самое ужасное было не это, а когда рождались мертвые бэбики или при родах умирали. Или после родов сразу в интенсивной терапии. В палате, в смысле. Их нужно было завернуть в пеленки и положить в морозильную камеру. А потом с нашим неонатологом Лилией Петровной Самофаловой ехали на больничной машине с этими трупиками в морг, на вскрытие. Я это так ненавидела — прямо жуть!..

Липа замолчала и уставилась в окно. Алехин надеялся, что эта ужасная тема закрыта, и он скоро забудет о том, что его девочек ни на какое вскрытие не возили — нечего было везти… Но, помолчав с минуту, Лилия продолжила рассказ:

— Еще для меня кошмаром конкретным было выносить мусор с абортария. Ну, там ручки-ножки. Сроки беременности разные. Если срок большой, то плод сформирован. Ну, там с ручками и ножками. Значит, в матку вводят специальные крючки и содержимое выскабливают. И плод разрывается. Отдельно ручки. Отдельно ножки.

Проехали еще два квартала. Мимо какого-то сгоревшего стадиона с почерневшими от сажи стенами с колоннами. Сильнее всего на свете сейчас Алехин хотел, чтобы она заткнулась. Чтобы подавилась чем-нибудь. Или просто закашлялась. Липа продолжала:

— Упаковывают мусор и выносят с отходами из кухни на помойку. А там больничные собаки с крысами между собой дерутся, кому что. Я плакала все время. А когда приходила на работу, то среди новорóжденных выбирала себе любимчика и пеленала его, как своего. Ну а потом, как в кино, как в сериале, — фотограф один, там друг его, значит, фотосессия, эскорт и — пошло-поехало…

Алехин остановил машину. Выбежал. Согнулся. Его жилистое тело дернулось пару раз. Блевать было нечем. Он опустился на одно колено, оперся рукой о землю. Подумал, хорошо, если дети и Лена погибли в воздухе. Распались на тысячи мельчайших кусочков. На атомы и молекулы или как там это называется. А вдруг они долетели до земли? Пусть даже мертвые?..

Липа вышла из машины, подошла к нему. В этот момент они услышали истошный женский крик:

— Военный, военный, помогите! Помогите!..

Возле помойки с тремя переполненными, даже на расстоянии зловонными мусорными баками несколько женщин склонились над чем-то, стеная и причитая. От их криков Алехин пришел в себя. Поднялся, вместе с Липой подошел к ним и отодвинул рукой чью-то загораживавшую обзор спину.

На тротуаре на спине лежала девочка лет десяти. Ее безжизненное лицо было бледное, как восковая бумага, платье, все в темных пятнах, измято и порвано, ноги окровавлены выше колен. Она была мертвая.

«Не может быть! — словно током ударило бывшего опера по прозвищу Бульдог. — Этого, б…дь, не может быть!»

Подполковник Сергей Алехин почувствовал, как по хребту снизу вверх стремительным ручьем пробежала ледяная волна.

Правый глаз девочки — открыт. Он был похож на перегоревшую лампочку от карманного фонарика. На месте левого зияла черная, кровавая дыра.