Рейс

Глава двадцатая ЛОГОВО ЗВЕРЯ

Всю ночь напролет не могли заснуть. Даже не пытались. Было воскресенье. Его редкий выходной. В полдень оторвались друг от друга. На завтрак — яичница. С ветчиной и помидорами, как он любит. Кофе. Не допив кофе, снова оказались в постели. Наконец, покачиваясь, вышли из дому. Она уговорила его сходить с ней в Третьяковку. Держались за руки. Так и дошли до метро с переплетенными пальцами, останавливаясь через каждые сто метров и целуясь. По-настоящему. Жарко. Не отрываясь. День был хоть и майский, но уже солнечный и теплый. В метро было прохладней. На эскалаторе — даже очень. Она стояла на ступеньку выше. Эскалатор длинный. «Я замерзла», — вдруг сказала она. Он обнял ее, прижал к себе крепко-крепко. Так и приехали к дежурной будке внизу, обнявшись. Тут же, не сговариваясь, прыгнули на эскалатор, что шел вверх. До дома от метро уже не шли, а бежали, и… Не вылезали из постели до следующего утра. Он встал в шесть часов, побрился, надел форму, достал из нижнего ящика платяного шкафа пистолет, засунул его за пояс сзади, вернулся в спальню, поцеловал ее спящую. Лена притворилась, что спит. Спит, а у самой на лице улыбка. Окно открыто. Сквозь прозрачные, легкие шторы с шепотом утреннего свежего ветерка проникает мягкий весенний солнечный свет. Вместе с запахом черемухи…

Как давно это было. Словно не с ним. Совсем в другой какой-то жизни. Он боролся с воспоминаниями, как мог. Но Лена и девочки всегда были рядом. Он слышал их шаги, голоса, смех. Никто не может так хихикать, как маленькие девчонки. Будто птички щебечут. Он не видел их мертвыми и представить не мог. Только живыми. Сейчас этот терпкий густой аромат тогдашней черемухи шел, словно от подушки, и заливал всю комнату вокруг. Он протянул руку. Никого. И опять нестерпимо жарко и душно.

Алехин повернулся на живот, перевернул подушку, уткнулся в ее короткую прохладу лицом. Кондиционер не работал. Электричество во всем районе отключили еще вечером. В открытое окно слышна была далекая канонада. Липа сказала, что каждую ночь в районе аэропорта обстрелы. Одни стреляют, другие отвечают. «Грады», пушки, минометы. И так до утра. В целях безопасности Белкин запретил пользоваться подстанцией. Бак с дизельным топливом опустел еще в июне, когда белкинские ополченцы захватили Донецк. Вдруг бомбежка или обстрел, а тут — под боком — резервуар с горючим.

Алехин снова перевернулся на спину и тут же уснул. Джетлаг брал свое. Лена шла впереди с каким-то военным. Он знал, что это она, даже несмотря на рыжие волосы. Почему, кстати, рыжие? Алехин ускорил шаг, но окликать не стал. Что она делает здесь, на Донбассе? Приехала за ним? А девчонки с кем? И что это за военный? Он уже был так близко, что услышал их голоса. Военный размахивал руками. Что-то оживленно рассказывал. Она смеялась. Ну точно Лена. Кто же еще? До них оставалось меньше десяти метров, когда они остановились у приземистого одноэтажного домика. Военный одной рукой взял Лену за локоть, а другой — отворил дверь без ключа. Она была не заперта.

— Лена! — крикнул Алехин что есть силы. — Не входи туда!!

Она не услышала его и вошла. Алехин бросился бегом за ними. И вдруг почувствовал, что движется, как в замедленной съемке. Он едва отрывал ноги от земли, словно на них были свинцовые колодки. Военный медленно повернулся, увидел его, улыбнулся и зашел за Леной в дом, захлопнув за собой дверь. Со спины офицер казался ему знакомым. Но лица его Алехин не узнал. Когда они скрылись внутри, Алехин был уже в двух шагах и тут с удивлением увидел, что перед дверью на пороге сидит девочка лет десяти в синем платье. Откуда она взялась? Еще секунду назад на крыльце никого не было… Девочка сидела к нему спиной и что-то негромко напевала чистым голоском, раскачиваясь из стороны в сторону в такт мелодии.

— Девочка, чей это дом? — остановившись, спросил запыхавшийся Алехин.

— Мой! — девочка крикнула гортанным чаячьим голосом и обернулась.

Лицо у нее было бледно-голубое, словно изо льда вырезанное. От нее веяло холодом. Оба глаза, каждый крест-накрест, были заклеены желтым скотчем…

Алехин с криком проснулся. Вскочил на ноги. Подбежал к окну. Обстрел продолжался. Черное небо на горизонте за стеной Пер-Лашез подсвечивали всполохи, как отражение далекой грозы.

— И давно у вас маньяк орудует?

— Да как война началась. Дети стали пропадать. Мальчики и девочки. Находят потом, один, два, три трупа в неделю, и у всех один глаз выколот. Люди, особенно бабы, такие страсти рассказывают, не приведи Господь. В селе рядом с Иловайском старушка одна живет. Как Ванга, все предсказывает. Войну предсказала. Сказала, что Крым через пять лет утонет. На дно пойдет. А про это… Говорит, дьявол это. Люцифер, говорит. Говорит, его детская кровь питает… Докторша приезжала из Москвы. Целый детский сад с собой забрала, пока дьявол не извел, сказала. Откуда они в Москве узнали?

Сергей с Липой ехали в центр города. Ей нужно было сначала в парикмахерскую, а потом в другое место на маникюр. А затем уже в Торез к маме. Таким вот нехитрым выдался первый рабочий день на Донбассе у сыщика Бульдога, преступника Алехина, миллионера Хорунжего и бизнесмена Жданова: поработать личным водилой и охранником у проститутки Липы.

Белкин, как и обещал, выдал Алехину два пропуска — один на машину, другой личный. У Алехина остались две фотографии из тех, что распечатал в своем ателье Гитлер, когда снимал его на военный билет. Вот и пригодились. Личный пропуск был похож на ментовское удостоверение. Корочка красная, блестящая. Золотыми буквами вытеснено: «Вооруженные Силы ДНР». Внутри через обе стороны разворота шла волнистая черно-оранжевая георгиевская лента. Фото Алехина. Звание, фамилия и инициалы — капитан Жданов Ю. П., подпись Белкина и гербовая печать с двуглавым орлом.

Белкин спросил, не против ли Жданов ездить на своей машине — ростовским номерам больше доверия. Жданов был не против. В левый угол лобового стекла над торпедой он приклеил изолентой заламинированный пропуск на листке плотного ватмана: «ВЕЗДЕ». Золотыми буквами наискосок на сине-черно-красном поле, с пересекающей его георгиевской лентой, с номером, подписью и печатью. Оба документа сделали в течение получаса в канцелярии штаба, который располагался в левом крыле главного здания в поместье Каметова.

У Липы в Торезе жила мама. Война подбиралась все ближе и ближе. Липа решила перевезти маму во дворец. Белкин не возражал, только в том случае, «если мама не будет сидеть у него на голове».

— Рудик, ты же знаешь, что мама туда не залезет, — рассмеялась Липа. — Она же инвалид.

Рудик потрепал ее по щеке, одобрительно похлопал Алехина по плечу, как генералиссимус Суворов гренадера перед походом через Альпы, пожелал им обоим хорошего дня и отправился в город на «заседание Совета министров», не забыв вручить Алехину смартфон «Самсунг» с двумя номерами на карточке — его и Липы. Они не смогли проверить, работает телефон или нет. Сигнала не было.

— Ничего у этих бездарей не работает! — посетовал Белкин, прощаясь. — Эти министры, это их временное правительство — достали меня уже дальше некуда. Один — бывший организатор наркопритона с судимостью, другой — до войны супермаркет охранял. Еще есть мойщик окон из Ростова и рекламный продюсер-педераст из Питера. Вывести бы всю шайку во двор да и шлепнуть! Все руки не доходят…

Белкин уехал на «Тигре» с БТРом охраны. Заседание не состоялось. Все смотрели телевизор.

Утром российские войска перешли границу. Государственный департамент США сделал заявление. Войска НАТО по всему периметру российской, украинской и белорусской границ приведены в полную боевую готовность.

В полночь по московскому времени состоялось срочное заседание Совета Безопасности ООН. Президент Степаненко ввел в Украине военное положение и всеобщую мобилизацию. Полчаса назад объявили, что идет «запланированный» телефонный разговор президента России Вадима Вадимовича Пухова с президентом США Ребеккой Шогрен. Российское телевидение всячески подчеркивало, что разговор состоялся по просьбе американской стороны. Все томились в ожидании результатов. Что сказала обаятельная хозяйка Белого дома своему кремлевскому коллеге, что пообещала, чем пригрозила, осталось тайной за семью печатями, но уже через два часа Белкину дозвонились два комбата вооруженных сил ДНР и сообщили непонятную информацию с блокпостов на главных дорогах: российские бронеколонны и транспорты с пехотой и десантом приостановили свое продвижение в глубь Донбасса, а некоторые механизированные части разворачиваются и двигаются назад в сторону российской границы.

— Твою мать! — ударив кулаком по столу, тихо сказал сам себе Белкин. — Почему нас не предупредили?! Кукловоды хреновы!

Уже неделю министр обороны ДНР не получал никакой информации из Москвы — после того как дал интервью о британском самолете, который сбили ополченцы.

Через час президент Пухов появился в прямом эфире и заявил, что Россия проводит военные маневры в Ростовской области, вблизи границы с суверенной Украиной. «Наших войск на Украине нет, — в который раз, как заклинание, повторил президент. — Мы не несем ответственности за действия ополченцев. Мы, наоборот, стараемся делать все возможное, чтобы дипломатическими усилиями потушить разгорающееся пламя гражданской войны на востоке Украины».

Всю ночь не смыкавший глаз в ожидании вестей с фронта Белкин впал в бешенство. Еще через час он совершил неожиданный и почти безумный шаг: сам пригласил журналистов CNN и BBC и сказал, что Россия «сливает Донбасс», а президент Пухов «пляшет под американскую дудку».

— Зачем мы вообще здесь воюем, держим оборону, самолеты сбиваем? — заявил Белкин в конце интервью.

Через несколько минут эта фраза звучала уже во всех теле- и радиорепортажах, перепечатывалась всеми агентствами и газетами мира.

— Кто-нибудь может, в конце концов, закрыть пасть этому мудаку, а еще лучше зашить ему рот навсегда?! — воскликнул в сердцах президент Пухов, с раздражением переключив CNN на BBC, где опять был тот же Белкин с тем же самолетом. Вадим Вадимыч выключил телевизор совсем и велел помощнику больше его сегодня не беспокоить.

Пухов вел здоровый образ жизни. Он не курил и не пил. Ни «Джемисон», ни «Роберт Бернс», ни даже «Столичную». Поэтому нервы вне эфирного времени у него были ни к черту.

— Вот ведь сука, мразь, лесбиянка х…ва! — никак не мог после разговора с госпожой Шогрен успокоиться российский президент. — Ну откуда у них эта запись? Кто это мог сделать? Конечно, мы скажем — фальшивка. Будем все отрицать. Но осадок-то останется.

В кабинете, после того как помощник вышел зашивать навсегда рот Белкину, не осталось никого, кроме президента, но при всем своем раздражении он не повышал голос.

— Все, абсолютно все, к чему ни прикоснись, имеет глаза и уши, — бормотал он. — Нет, они не посмеют это опубликовать. Не посмеют. Это же не в их интересах. Они не могут позволить себе потерять Россию навсегда. Как надежного партнера…

Пухов улыбнулся, выпил стакан теплого «Боржоми», расслабился и решил переключиться на другие дела, чтобы больше не думать об унижении, которое испытал во время телефонного разговора с коллегой. Он нажал на столе клавишу интеркома из слоновой кости, как на приборной панели незабываемого «Газ-21» и… попросил принести ему досье Симонова Е. Т.

Белкин вышел на улицу, по дороге к машине дал три коротких и злобных интервью российским журналистам, сел в «Тигр» и приказал водителю, седоватому прапорщику Емелину, ехать назад в штаб, то бишь в поместье ККК.

На кругу, на пересечении Югославской улицы и улицы Олимпиева, возле заправки «Торнадо» «Тигр» Белкина взлетел на воздух. Взрыв радиоуправляемого фугаса, заложенного в канализационный люк по маршруту следования, был такой силы, что многотонная машина перевернулась в воздухе два раза, прежде чем приземлиться возле образовавшейся гигантской, словно от падения метеорита, воронки. Когда потрясенный Белкин вылез с белым как мел лицом из покореженной бронированной двери и сделал два неуверенных шага в сторону, пуля калибра 7,62 мм, пущенная с крыши соседней пятиэтажки, угодила ему между глаз. Снайпер с позывным «Желудь» был точен. Как в феврале на Майдане.

По дороге Алехин с Липой беспрепятственно проехали три блокпоста: два — ополченцев, и один — российских десантников. Ополченцы загорали на травке. Десантники, голые по пояс, играли в волейбол. Откуда-то совсем издалека раздавались частые разрывы. «Как в Чечне, — подумал Алехин. — На “Град” или “Ураган” похоже».

Война приближалась. Надо было торопиться.

— Вот смотри, смотри, Юра! — крикнула вдруг Липа, показывая рукой на проезжавший встречный старинный микроавтобус-«рафик». — Пидарас поехал!

— С чего ты взяла? — отвлеченно спросил Алехин. — Они разве на Донбассе водятся?

— Это он, Тихоненко, гандон штопанный, маму сбил! Она с тех пор почти не ходит.

Липа в деталях поведала Сергею, как двадцать лет назад водитель маршрутки, курсирующей и по сей день между Торезом и Донецком, на пешеходном переходе сбил маму. Этот Тихоненко оказался к тому же еще и нетрезвым. Завели дело. Ждали суда. У Тихоненко была жена и двое детей. Водила был бедным, и денег откупиться от иска у него не было. С работы его тут же выгнали. И вот, когда мама вернулась из больницы, он принялся каждый день приходить к ним домой.

— Придет, сядет перед дверью на коврик — и сидит, как собака, — рассказывала Липа. — Уж все соседи привыкли. Лифта в доме нет. Пятиэтажка. Так те, которые на верхних этажах живут, чуть ли не перепрыгивали через него. А мы-то на втором. Сидит так и молчит. Я из школы иду, а он перед дверью. И молчит, как немой. Принес бы денег или в магазин сходил, на рынок съездил. А он сидит и сидит, как памятник на острове… этом, как его… ну, Масленицы, что ли… ну, по телевизору…

— Пасхи?

— Да, точно, Пасхи. Попутала я, — рассмеялась Липа. — Масленица — это с блинами. Мама уже стала на костылях ходить, а он все сидит и сидит. Каждый Божий день. Часами. Маме жалко его стало. Она его то борщом угостит, то чайком. А в праздник так еще и рюмочку нальет. В общем, до суда не дошло. Мама разжалилась. Забрáла заявление.

— А почему пидарас-то? — спросил Алехин. Он не любил, когда свидетели путаются в показаниях.

— Так я об этом как раз. Когда мама уже стала ездить в город, она, как все, на маршрутке ездила, — продолжила Липа. — А Тихоненко на работу вернули. Прикинь. На ту же маршрутку. Так вот он потом все время с мамы деньги за проезд брал. И с меня брал, козлина. Я в школу, когда не успевала пешком, так две остановки на его проклятой маршрутке ехала. И недавно к маме ехала на нем, так взял двадцать гривен, не постеснялся. Рубли брать не стал, патриот хренов.

— Да, действительно, пидарас, — согласился Алехин.

Подъехали к маминой пятиэтажке. Сергей сказал, что постоит внизу. Когда надо будет, за вещами поднимется.

— Ты мне в окошко покричи, — сказал он. — Квартира какая?

— Двухкомнатная. Санузел зато раздельный.

— Да нет. Я спрашиваю, номер какой?

— Тридцатая, — засмеялась Липа. — Опять я туплю. Завóшкалась совсем.

С этими словами Липа скрылась в доме.

Как только Алехин остался один, опять накатило. Совсем явственно прозвучал голос Лены — точно, ее голос. Словно просит о чем-то. Он даже обернулся. Слов не разобрал, хотя… нет, разобрал — понял, о чем просит, и — сразу забыл. Как отрезало.

Алехина вдруг охватило необъяснимое волнение. Чувство, с которым он прежде почти не сталкивался. Чувство это росло и распирало его изнутри. Он вдруг остро ощутил, что надо срочно что-то делать, куда-то пойти. Словно зовет его что-то. Но что и куда? Мысли в голове совсем перепутались. Он присел на порог раскрытой двери «Патриота».

В этот момент дверь дома открылась, и Липа с расстроенным видом вышла на улицу — у мамы, оказывается, давление подскочило. Переволновалась из-за предстоящего отъезда. Лежмя лежит. С котом на животе.

— Рыжик мурчит и лечит ее, а она головы поднять не может, — пожаловалась Липа. — Я думала, придуряется. Померили — сто восемьдесят на сто двадцать. У меня верхнее выше ста двадцати не поднимается. А у нее нижнее — сто двадцать. Нельзя ее никуда везти. Щас таблетки приняла, подождем.

Липа сказала, что останется с мамой, по крайней мере, до завтра и что Алехин может ехать во дворец или куда ему вздумается, а утром они созвóнятся.

— Не могу Белкину дозвониться, — добавила она. — Сигнал есть, а оба его телефона вне зоны. Если увидишь, скажи ему, что я у мамы осталась. На ночь. Он тебе поверит.

Они попрощались. Алехин сел в машину, включил двигатель и поехал. Как робот. Он не понимал, что делает. И остановиться не мог. Словно машина сама все делала за него, а он просто изображал водителя. В какой-то момент Алехин решил, что это сон. Закрыл глаза, открыл, но… продолжал ехать. Он попытался остановить машину — и не смог. Тормоза отказали, передачи не двигались, двигатель не отключался. Голова закружилась. Алехин потерял сознание.

Очнулся на окраине какого-то села. «Патриот» стоял аккуратно припаркованным на обочине. Алехин вышел из машины. Пошел в сторону первого дома. Увидел, что в выгоревшем поле с правой стороны стоят военные грузовики и ходят какие-то люди в форме. Мимо него друг за другом бежали двое мальчишек с деревянными ружьями. Он поймал одного из них за ворот рубахи.

— Как село называется?

— Вершки! Вершки же… Дяденька, пустите меня!

Сергей отпустил мальчика. Сел на землю, обхватил голову руками. И неожиданно успокоился.

Вот и конец маршрута. Приехал, наконец, на семейное кладбище. В этом белесом от жары небе над его головой они и погибли. Он приехал найти убийц. И отомстить. Кому? Себе, наверное. Он сам убийца и есть, и его потянуло на… На место преступления. Он должен был быть с ними. В этом чертовом самолете. А он прятался, как крыса, на яхте в Лос-Анджелесе. Трахал проституток. Лена с девочками три года папу не могли увидеть, по твоей, папа, вине. А в день, когда они на самолете к тебе летели и погибли, ты так ждал встречи, что какую-то б…дь в баре подцепил и в постель к себе заволок. Ну, конечно, это проверка была. Умного изображал. Ждал, когда «остынет след». Ты в какой книге это прочитал, Алехин? Ты вообще когда книгу последний раз в руки брал? В кино подсмотрел? По телеку? Про остывающий след? Он никогда не остынет, Алехин. Твоя жена и дочери, которых ты так любил и по которым так убиваешься теперь, погибли из-за тебя, мусор. Именно — мусор, а не мент. Ты, Алехин, себя жалеешь сейчас, а не их. Ты даже маньяка своего поймать не смог, Бульдог тупой. Все очень просто, Алехин. Ты спи…дил чужие деньги. Да, нет на тебе крови младшего Книжника. И Антона не ты убил. И вообще никого на удивление не замочил в тот день. Ты просто поработал часок в крематории и оприходовал чужие бабки. Да, бандитские, да, кровавые. Да, отжатые у других людей. Но не твои. Тебе нужно было вернуться к Книжнику, все рассказать, вернуть бабки. А ты их украл. И потом запрятал свою семью в укромное место, а себя — еще дальше. Ты так всю жизнь ховаться и хотел, как сказала бы эта Липа? След шестидесяти «лимонов» не остынет никогда, Сережа. И ты это знаешь лучше всех. Деньги не пахнут — они воняют, Алехин. Что ты с ними можешь сделать теперь, что купить? Из-за этих е…ных бабок погибла твоя семья. Твоя жизнь. И никто, кроме тебя, не виноват. Кого ты здесь ищешь, кому хочешь отомстить? Тому, кто на кнопку нажал? Кто приказ отдал? Но они не в твою семью стреляли. А в самолет, потому что здесь война. Но это не твоя война, Сережа. И семья твоя не должна была здесь оказаться. Они должны были быть с тобой. Совсем в другом месте. Ты идиот, Алехин, ты просто мудак. Ты всех обдурил, Сережа. Ты купил им билет на войну, в один конец, на тот свет, а сам отсиживался на другом краю этого. Если ты мужик, Алехин, то достань свой «Макаров», или что там у тебя припасено за поясом, и пусти себе пулю в лоб. Рискни. Кто знает, может, они еще здесь. И ждут. А ты все не стреляешь. Уговариваешь себя, что должен кого-то найти и кому-то отомстить. А ИМ нужна эта месть? Ты ИХ спросил? О’кей. Найдешь виноватых, убьешь, отомстишь. Тебе полегчает? Семью вернешь? Будешь снова счастлив, офицер? Хотя какой ты, на хрен, офицер? Ты мент поганый, Алехин. Мусор. Для тебя человека убить — что высморкаться. Семью ты любил? Если бы любил, то был бы с ними. А ты, Алехин, любишь только деньги. И что ты теперь на них купишь? Новую семью? Новый дом? Дворец? Новую яхту? Всех б…дей? Тебе это надо? Нет, ты правильно сделал, что приехал сюда. Ты приехал прощения попросить. Так проси скорей. А потом езжай назад, в белкинский дворец, и убейся — хоть об стену…

— Военный, вам плохо? — прервал его самоубийственный поток сознания человек в синей форме российского МЧС, который держал в руках что-то похожее на пылесос.

— Я в порядке, спасибо, — Алехин опустил голову от солнца, которое стояло почти в зените и било прямо в глаза, если посмотреть вверх. — А что это у вас?

— Металлоискатель, — эмчеэсовец сел рядом с ним на землю, вытер пот с красного лица и достал пачку «Мальборо». — Американский. Потрясающая машинка. На полметра под землей иголку чувствует. Закурите?

— Нет, спасибо, не курю, — Алехин разглядывал металлоискатель. — Какие сокровища ищете?

— А вы разве не в курсе? Все более или менее крупные обломки самолета уже собрали. Ищем теперь то, что могло под землю уйти, в траве затеряться. Сердюков. Капитан Сердюков.

— Алехин. Подполковник Алехин, — оговорился Сергей. Но слово уже вылетело.

Они пожали друг другу руки.

— Командир ополченцев? — спросил Сердюков.

— Вроде того.

— Понятно. Что, машина сломалась?

— Да нет. Просто решил отдохнуть. Сейчас поеду.

— Хорошее дело. Мы тоже закругляемся. Охрану еще вчера сняли. Все поле зачищено. Можно в футбол играть. Трава отрастет и будет, как раньше. Словно ничего не было.

— А где остальные обломки?

— В Донецке на вокзале. Будем отправлять в Англию.

— А тела?

— Да какие тела… Не хотел бы я быть на месте родственников сейчас. Даже представить не могу, что они чувствуют. Вы бы видели этот ужас. Все вперемешку. Даже по ДНК многих не опознать. Ну не будешь же ты палец хоронить… Или ухо, к примеру. Или будешь?

— Что, все так плохо?

— А как ты думал? — Сердюков перешел на «ты». Докурил сигарету до самого фильтра, бросил на землю. Стал подниматься, отряхивая форму. — Ну, мне пора.

— А останки тоже на вокзале?

— Нет, сегодня отправили. В четырех вагонах-рефрижера-торах. В Ростов. Оттуда чартером в Лондон. Так, по крайней мере, сказали.

— Понятно.

Алехин встал, пожал Сердюкову руку. Тот подхватил металлоискатель и вернулся к своим в поле. Алехин направился было к машине. Но вдруг остановился и снова сел на землю. Земля была горячая, как сиденье с подогревом.

— Ну чего расселся? — услышал он сухой, как осенний дубовый лист, старушечий голос за спиной. — Чего сидишь? Ничего здесь больше не высидишь, милок.

Алехин повернул голову, увидел очень старую женщину с морщинистым лицом, в платке и линялом, неопределенного цвета рубище. Плечи у нее, однако, были расправлены, словно она опиралась на что-то, словно за спиной у нее была невидимая стена. От старухи даже на расстоянии пахло погребом. И старостью.

Он не стал ничего говорить. Наговорился с Сердюковым. Вновь отвернулся и стал смотреть на работающих в поле эмчеэсовцев.

— Иди, давай, — сухо, без всякого выражения продолжила Полина Трофимовна. — Она ждет тебя.

— Кто? — устало и безразлично спросил Алехин, не поворачивая головы.

— Сам знаешь кто. Иди, спасай ее. А то поздно будет.

Алехин повернулся и увидел спину удаляющейся старухи. Она сняла платок и держала его в руке. Ветер растрепал ее сухие седые волосы. И она больше не казалась такой старой. Просто уходящая женщина. И все.

Через несколько секунд Сергей завел мотор, заглянул в зеркало заднего вида и не увидел старухи. Та точно растворилась.

В Торезе Алехин остановился у колонки, где какой-то военный с шутками и прибаутками поднимал и вешал ведра, полные ледяной воды, на крючки коромысла на плечах заливающейся смехом женщины лет тридцати.

Продолжая смеяться, женщина, однако, сказала ему ее не провожать, «а то муж увидит».

— Муж объелся груш, — пошутил военный, по возрасту офицер или контрактник. На ополченца он был не похож. Высокий, поджарый, в хорошо сидящей форме российской армии.

Алехин нажал на рычаг колонки. Давление было таким, что он сразу забрызгал себе брюки и ботинки. Тщательно вымыл руки, лицо, шею ледяной водой. Нагнувшись, попил с пенящейся струи. Утолив жажду, направился к машине и вновь поймал взглядом офицера.

Тот закончил любезничать с женщиной с коромыслом, отдал ей честь и пошел в другую сторону, постукивая себя рукой по ляжке в такт мелодии, которую довольно громко напевал себе под нос:

— Та — та-та-та-та-та — та-та-та — та-та…

Когда «та-та-та-та-та» вдруг кончилось словом «Эсмеральдá», Алехин остановился как вкопанный. Он слышал эту песенку раньше. Офицер удалялся, прихрамывая на левую ногу. Алехин мгновенно почувствовал на языке зловонный вкус воды из сливного канала под Тверью. Он вспомнил теперь, откуда была эта ария и где он ее слышал. Незнакомец не оглядывался. Алехин старался держать дистанцию. К сожалению, других прохожих на улице не было, и стоило тому оглянуться, как он тут же заподозрил бы слежку. Но военный шел, не оборачиваясь. А у Алехина не было выбора.

Прошли два квартала. Мимо пустынного детского сада, мимо пятиэтажки из белого кирпича, с бельем, свисающим с веревок на балконах. Прошли мимо почты. Офицер остановился у стеклянной двери и долго читал объявление, потом снова двинулся в путь.

Алехин проверил пистолет за спиной.

«Хорошо бы с предохранителя снять, — подумал он, но решил не рисковать. — Успею. Главное — не спугнуть. Не упустить в этот раз».

Офицер остановился у приземистого одноэтажного домика из широких некрашеных, посеревших от времени бревен, с крышей из старого, местами битого шифера. Открыл дверь ключом и, не оборачиваясь, вошел внутрь.

«Странно, — пронеслось в голове у Бульдога. — Странно, что он не посмотрел по сторонам перед тем, как войти».

Алехин подошел к двери. Подождал, пока сердцебиение придет в норму. Достал пистолет, снял с предохранителя и, медленно придерживая, взвел затвор. Поднял руку, чтобы постучать. Раздумал. Кистью легко толкнул дверь. Она была не заперта. Придерживая дверь свободной рукой, Алехин открыл ее достаточно для того, чтобы протиснуться внутрь.

Посреди кромешной тьмы Сергей остановился, дал глазам привыкнуть. Стал разбирать очертания. Окна закрыты и занавешены. Воздух прохладный и сырой. В нос сразу ударил сладковатый запах плесени с примесью еще чего-то знакомого. Но сразу вспомнить чего, не получалось. Держа ПМ перед собой на уровне лица обеими руками, он сделал три легких шага, стараясь не наступать на пятки. И вдруг отчетливо вспомнил этот запах. Так пахнет кровь, затекшая в щели и зазоры между половыми досками и высохшая в них. Ему показалось, что скрипнула половица. Или это был чей-то глухой стон в глубине дома. Алехин так и не успел понять, что это было. Как и не смог определить, чем его ударили сзади по голове.

Просто вокруг больше ничего не стало, ни очертаний предметов, ни звуков. Ничего, кроме окутавшей его тьмы.