Рейс

Глава пятнадцатая РУССКИЙ МИР

— То есть не придете, точно? — переспросил Гитлер, сделал Боксеру с Айртоном, стоящим рядом с ним, круглые глаза и прижал указательный палец к губам. — Понял. А когда ждать? Ага. Сами перезвóните. Понял, понял, понял. Все готово. Я здесь. Да, да. Спасибо. Ага. Да, заскочу в отель. Да, да. Спасибо, спасибочки, Серг… ой, простите, Юрий Петрович. Такой день. Голова крýгом.

Гитлер выключил телефон. Передал бандитам содержание разговора. Те переглянулись, и Петро перезвонил Книжнику. Тот взял трубку на первом гудке и, коротко переговорив с Боксером, велел ему передать трубку Гитлеру.

— Что случилось, Гитлер? — спросил Книжник. — Вы там с ребятами не спугнули его часом?

— Да нет, Евгений Тимофеевич. Он сказал, чтобы я ждал. Что вернется.

— А когда? И куда его понесло? Ты его не спрашивал?

— Да не успел я, Евгений Тимофеевич. Мы говорили-то всего минуту-полторы. Не больше. Вот ребята здесь рядом не дадут соврать.

— Ну гляди, Гитлер, ты меня знаешь, соврешь — ласты склеишь. Короче, сделай копию с билета. Дай ребятам. Но для начала пусть в отель сгоняют.

— Мне как раз туда надо.

— А тебе-то зачем?

— Деньги он мне там оставил, сказал. В конверте. У администратора.

— Какие деньги?

— Да за билет этот.

— Деньги, говоришь, оставил? Это не есть гут, Гитлер.

— Натюрлих. А что делать, Евгений Тимофеевич?

— Дай трубку Боксеру.

Книжник велел всей троице ехать в отель и «поспрошать туда-сюда». Если ничего нового не выяснят, то один вернется с Гитлером на квартиру, другой в отеле снимет номер и будет дожидаться Алехина там.

— Номер недорогой! — уточнил расстроенный Книжник таким тоном, словно наказывал их за провинность. — Гулять повода нет. Сами на месте решите, кто куда. Кто с Гитлером на хазе останется, а кто в отеле. И никаких б…дей и вообще самодеятельности. Усекли? Ушки на макушке! Без моей команды не дергаться. И по улицам особо не шляйтесь. Если он в городе… хотя это вряд ли, то может срисовать на раз. А вас, братцы-акробатцы, ни с кем не спутаешь.

— Я понял, шеф, — угрюмо ответил Петя. — Все сделаем, как…

Он не успел закончить. После краткой паузы в ухе послышался бесстрастный женский голос: «Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети…»

Догнали военную колонну у Матвеева Кургана. Думали уже, что придется вновь встать на якорь, но колонна, издали похожая на бесконечный товарный поезд, потекла налево — на Амвросиевку. Алехин со спутниками поблагодарили провидение и, открыв все окна, повернули направо, на Куйбышево, откуда до границы оставалось с десяток километров.

Писатель не умолкал ни на минуту. От привала до Куйбышева он успел рассказать Алехину «краткое» содержание своего нового романа, ради которого «труба вновь звала в бой». Сюжет был закручен лихо. Близкое будущее. Начатая киевской хунтой гражданская война стремительно захлестывает Украину. По всей стране беспредельничают банды правосеков, мародерствуя, грабя мирных жителей и расстреливая просто за косой взгляд. После нападения одной из фашистских шаек на Запорожскую АЭС Россия принимает решение о вводе на юго-восток Украины миротворцев. Русские десантники высаживаются в Запорожье. Вместе с десантниками на головы фашистских карателей прыгает и тридцатитрехлетний российский писатель-патриот родом из этих мест. Он родился и ходил в школу в Запорожье. Парашютист он неумелый, и пока внизу идет яростный бой, его ветром относит в лес на окраину города. При приземлении он подворачивает ногу. По счастью, совсем недалеко, в спальном районе города живет его первая любовь. Запорожье в руках карателей-бандеровцев, приехавших с запада Украины. В ярости от того, что вокруг Запорожья вспыхивает огонь партизанской борьбы, правосеки зачищают город — мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет расстреливают на месте. Город завален трупами. Залит реками крови. Герой романа уехал из родных мест пятнадцать лет назад. С тех пор его первая любовь по имени Олеся нашла себе нового друга, Петра. Они втроем в свое время учились в одном классе. Петро, несмотря на украинское имя, патриот русского мира. Таких, как он, в Запорожье много, но не многие из них осмеливаются дать отпор пришлым бандитам. С самого начала противостояния Петро берет в руки автомат и идет сражаться с фашистами. К нему присоединяются другие активисты. Вместе они создают подпольную организацию МНГ (Молодая Новорусская Гвардия). Организацию выдает предатель. Почти все ее члены арестованы. После страшных пыток их, еще живых, кидают в заброшенную шахту. Петру одному чудом удается бежать. Во время неравного уличного боя он ранен в руку.

— Да, вы правы, — радостно вскрикивает писатель, хотя ни Рыбников, ни Алехин не произнесли ни слова. — Прямо как у Фадеева в «Молодой гвардии». И это не прямое заимствование сюжета! Отнюдь. Там даже ссылка на источник будет. Это символ. Те же фашисты, и те же патриоты. Семьдесят лет минуло! А история повторятся! Ее не обманешь!

Далее сюжет плавно перетек в сцену, где Олеся укрывает истекающего кровью Петра у себя в маленьком частном доме. Туда же приползает и писатель с подвернутой ногой. И Олеся прячет их обоих.

Захаров пересказывал сюжет с таким упоением, будто сочинял и добавлял в него детали по ходу повествования и радовался, как ребенок, каждой удачной находке. Глаза у него блестели, с бровей на очки капал пот, он часто облизывал языком блестящие пухлые губы и причмокивал. Поскольку все окна в машине были открыты и степной ветер со свистом прошивал «Патриот» насквозь, Захаров не говорил, а почти орал.

— Представляете, какой замес?! — потирая руки, входил в еще больший раж писатель. — В маленьком доме любовный треугольник. Оба героя ранены и оба влюблены в Олесю! А вокруг дома на красной, как кровь, заре сосредоточиваются силы правосеков. Короче, они…

Алехин с надеждой ухватился было за слово «короче», но его надежда не оправдалась. Описание боя и спасения всех троих заняло еще несколько долгих минут, пока разгоряченный и раскрасневшийся писатель не поставил точку в героической саге, ударив сжатыми кулаками по обоим своим круглым коленям так, что «Патриот» аж вздрогнул. Дорога была из рук вон, и Рыбников устал лавировать между колдобинами.

— Ну, как вам история? — спросил задыхающийся писатель. — Мурашечная, правда? Это ж реальный синематограф, друзья мои!

— А предатель кто? — спросил Алехин, которому уже неудобно было отмалчиваться.

— А ты не догадываешься? — почувствовав контакт с аудиторией, писатель плавно перешел на «ты».

Алехин отрицательно покачал головой.

— Вот это очень здорово! — писатель стал яростно протирать бериевские очки рукавом. — Интрига сохраняется до самого конца. Сжимается, как пружина.

— И кто же? — повторил вопрос Алехин.

— А вот не скажу, — задорно воскликнул Захаров и снова перешел на «вы». — Прочитаете и сами узнаете, кто предатель. И что с ним стало. Мой роман может нравиться или не нравиться. Я все-таки не Владимир Набоков и даже не Захар Прилепин. Но он никого не оставит равнодушным. Это я могу гарантировать.

— Прямо как кино у вас книга получается, да? — Алехин уже ругал себя за то, что втянулся в литературную дискуссию.

— Я и пишу книгу, почти как готовый сценарий. Короткие жесткие сцены. Предложения в одно, два, максимум три слова. Как у Хемингуэя. Как одиночные выстрелы и отрывистые очереди. Одна сцена цепляет за другую. Ни единого провисания. В каждой главе, в конце, мостик в следующую. Понимаете для чего? Правильно! Чтобы книгу отложить невозможно было. Чтобы ночь напролет. Каждая новая глава кончается на полустоне, на полувздохе. Зависает между жизнью и смертью. И боже упаси, никакой толстовщины с игрушечной войной аристократов. Никаких черных лосин и белых плюмажей. Кровь, пот и слезы. И интрига! Интрига до самого конца. И, конечно, культура эпизода, черт побери. Каждая, даже самая мельчайшая, казалось бы, не имеющая отношения к сюжету деталь должна быть выпуклой, выверенной, предельно реалистичной. Чтобы читатель видел картинку, как в три-дэ! И в то же время ощущать себя в романе, как в лабиринте. Он не должен угадывать ни одного следующего хода.

— Здорово, — вяло согласился Алехин и вдруг неожиданно для себя добавил: — Вот вы сказали — «спальный район». А дом-то у вас, у девушки этой — частный, маленький. Это больше на частный сектор похоже.

— Замечательно! — с готовностью подхватил писатель, радуясь хоть какой-то реакции на еще не написанный шедевр. — Конечно, частный сектор! Это ж не Москва. Хватил я со спальным районом. Конечно, частный! Какой вы молодец, Жданов! Как я рад, что вы с нами едете! То есть я с вами!

В этот момент Рыбников, который никак не участвовал в беседе и даже не прислушивался к ней, сбавил скорость. Они проезжали через поселок городского типа Куйбышево Ростовской области. Хотели остановиться у магазина, купить воды, но перед входом на улице стояли и сидели на корточках человек пятьдесят кавказцев. Как на картинке из телевизора — в камуфляже, обвешанные оружием, многие с бородами. «Как по Чечне едем», — подумал Алехин.

— У выходцев с Кавказа есть привычка провожать взглядом каждую женщину, лошадь и автомобиль, — писатель тоже перешел на другую тему. — Это ведь исторически в них заложено. Кого похитить и что украсть? Вот так ведь и будут вдоль дороги, как стервятники, весь день на корточках сидеть, пока жертва не появится. Неистребимая, столетиями выработанная привычка. Такой, образно выражаясь, дух гор.

— Это курбановцы из чеченского батальона «Юг», — впервые вступил в разговор Рыбников. — Бывшие бандиты, бородачи-головорезы. Я в прошлую командировку шел с одним таким по тропинке вокруг террикона в Счастье. Я впереди, а курбановец за мной. Мне его в охранники при́дали. Вот он мне вдруг и говорит: «Брат, можно, я впереди пойду?» Я интересуюсь, типа, почему. А он как выдаст: «Я, как перед собой чью спину долго вижу, хочу кинжала воткнуть, брат». Вот так мы с ним погуляли. Кинжала, б…дь, воткнуть! А ведь точно, мог бы зарезать, дикарь хренов. Глазом бы не моргнул.

По городку Рыбников ехал медленно, осторожно и поэтому мог участвовать в разговоре, точнее, вставить что-то свое в монолог за спиной.

— Именно! — подхватил, словно подсказку, Захаров. — Их нельзя переделать. Воевать с ними — себе в убыток! «России от Кавказа одно беспокойство», — говаривал в свое время наш славный генерал-лейтенант Ермолов, Алексей Петрович. А он-то знал, что говорил. Не зря пол-Кавказа пожег! Эх, красиво Михаил Юрьевич, подлец, это описáл! — и, потрясая сжатым кулаком, писатель продекламировал:

— И только Барятинский, — продолжил писатель уже прозой, — Александр Иванович, царствие ему небесное и поклоны земные от всех россиян, князь, что пленил неуловимого Шамиля, придумал, как использовать деструктивную энергию диких горцев в интересах государства Российского! Очень просто! Нанимать на воинскую службу!

Алехин почувствовал, как волна, исходившая от писателя, захлестывает его с головой. Она была осязаема — мутная, красная, теплая. Скорее, даже горячая. На какое-то мгновение Сергей вдруг увидел себя со стороны — но не себя сегодняшнего, трясущегося в железной коробке по степной дороге рядом с этим лоснящимся от пота краснобаем, а Сергея Алехина десятилетней давности. Когда тот, отплевываясь заполнившей рот кровью, не раздумывая прыгнул в сточный канал вслед за Офтальмологом — и умер, захлебнувшись в потоке. Умер, чтобы воскреснуть и, оправившись после ранения, еще долго ощущать на языке омерзительный привкус отравленной дерьмом воды. В горле тут же возникли спазмы. Сжав челюсти, Алехин подавил приступ тошноты и постарался отодвинуться от Захарова как можно дальше. Но писатель не обращал внимания на мимику попутчика — его несло вперед:

— Ну чертовски же хорошо у Лермонтова: «мутная волна была тепла, была красна»! Там же, в горной речке, вода ледяная даже в жару, как сейчас. А у него — «тепла». От крови. Потом и Лев Николаевич целой повестью разродился. Да все без толку. И только в августе четырнадцатого Николай Александрович внял советам покойного князя и додумался платить им деньги и отправить на войну с остальным цивилизованным миром. Я говорю о Дикой дивизии. Сразу двух зайцев! Победят врагов — орлы! А погибнут за Россию — слава тебе господи! Чем меньше головорезов и грабителей вернется в родные аулы, тем спокойнее будет на больших дорогах. Иосиф Виссарионович, однако, в разумном страхе, что Гитлер их перекупит, в сорок третьем году решил вопрос, как ему казалось, радикально. Оказалось, однако, не до конца. Сегодня модно мазать Сталина с Гитлером одной краской. Да на месте Сталина Гитлер решил бы чеченский вопрос куда быстрее… и экономнее. Но его подход к делу недопустим, а сталинский недостаточно радикален. Национальный вопрос — не онкология. Тут «химией» и хирургией не обойдешься. Атомную бомбу под этот вопрос заложил еще в свое время этот графоман-психопат, Ульянов — товарищ Ленин. Создание нового федеративного государства по национальному признаку на пепелище царской России было самой страшной ошибкой вождя. Расхлебываем до сих пор. Борис Николаич покойный и Вадим Вадимыч несменяемый два раза Грозный рушили. До основанья. А затем? Правильно! Метастазы! И вот тогда, как раз вовремя, пригодился нашему Верховному опыт бывшего подводника. Знаете, как на подводной лодке извести крыс?

Алехин уже готов был заснуть, если бы не ухабы. Чем ближе к границе, тем раздолбанней становилась дорога, изуродованная танками, тягачами и прочей гусеничной техникой. Когда писатель повторил свой вопрос, Рыбников, который не разобрал смысла ни в первый, ни во второй раз, понял только интонацию, ключевое слово «как» и переспросил:

— Как? — просто чтобы писатель отвязался.

Человек войны, Рыбников, даже если бы расслышал бóльшую часть писательского монолога, в национальном вопросе разбирался плохо и, кроме «чурки-гребаные-хули-с-них-взять», никакой другой позиции не имел.

— А вот так, штабс-капитан Рыбников. Это безумно интересная история.

— Штабс-капитан? — перебил «безумно интересную историю» Рыбников. — Это что за звание такое?

— Не читали?

— Не помню.

— Так и называется — «Штабс-капитан Рыбников». Гениальный рассказ. Вы его героя мне чем-то напоминаете. Немногословный такой. И глаза прищурены.

— Я вообще военную литературу не особо, — Рыбников старательно щурился от ядовитого солнечного света. — Вранье одно. Особенно мемуары. Пишут о том, чего не видели. Все себе герои такие. Придумывают всякую ерунду.

— Ерунду, значит? — писатель притворился обиженным.

— Ваши книжки не в счет, товарищ Захаров, — спохватился Рыбников. — Вам, как себе, верю. Все ваше прочел. «Перевал» особо понравился. Просто очень круто. Жаль, что всех пацанов положили…

— Правда жизни! — многозначительно провозгласил польщенный Захаров. — Жизнь — это, к сожалению, смерть. Неразлучная пара. Так вот, хотите про крыс дослушать? Ни у меня, ни у моего коллеги по перу Куприна, Александра Иваныча, вы об этом не прочтете.

С немого согласия Рыбникова писатель пустился в многословное и натуралистичное описание того, как на подводных лодках ловят трех-четырех крыс, сажают в бочку, закрывают крышкой с грузом, выдерживают неделю, пока одна из крыс, самая живучая и агрессивная, не сожрет всех остальных. Потом крысу достают и, провозгласив крысиным королем, выпускают «на вольные хлеба». Крыса, ставшая в результате эксперимента каннибалом, в течение месяца сжирает всех остальных сородичей в подлодке.

— Вот именно так и поступил наш президент в Чечне, честь ему и хвала! — резюмировал Захаров. — И оказался тысячу раз прав. Теперь выбранный им чеченский полевой командир, который буквально перегрыз горло всем остальным, получает от России гигантскую контрибуцию, отстроил Грозный-Сталинград заново и регулярно поставляет свою Дикую дивизию для самых ответственных заданий «партии и правительства». Да, согласен, пограбят немножко, позверствуют в процессе, но задание выполнят. И в республике тихо — все бандиты и бывшие герильерос при деле, и стране хорошо — с глаз почти что долой. Учитывая неизбежные и необходимые войны по периметру нашей осажденной крепости, которые могут длиться годами…

Под разглагольствования писателя по вопросам геополитики Алехину незаметно для себя удалось-таки задремать. Проснулся он от острой боли в пояснице при наезде на особенно крутую колдобину. Он и не заметил, как проехали государственную границу, которую с обеих сторон никто не охранял. Пограничные шлагбаумы были сломаны и валялись на обочинах. Кирпичные будки пограничников и таможенников стояли почерневшие от пожара, посеченные пулями, зияющие черными щербатыми отверстиями бывших окон и дверей.

Писатель покрутил головой, снял очки, протер слезящиеся глаза и, оценив картинку за окном как «незаживающие раны войны», вернулся к своему монологу.

— Если бы в семнадцатом году Корнилов направил Дикую дивизию в Петроград, а не на Кавказ, где она и растворилась, разграбив по пути полстраны… Отправь генерал их в мятежный Питер, и вся эта Великая большевистско-жидовская революция была бы удавлена в зародыше малой кровью. И Россия не погрузилась бы в кровавую купель, и нам сейчас не нужно было бы скрести осколки империи по сусекам.

Захарова окончательно прорвало. Он оседлал своего любимого конька.

— Великие умы не зря предостерегали Россию от опасности жидовской чумы задолго до октябрьской катастрофы! — кричал писатель прямо в ухо Алехину. — Не хотели прислушаться к голосу разума в лице, скажем, Достоевского! А ведь тот ясно предупреждал, прямо-таки взывал: «Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России. И начнется… Ибо нет у нас для нее надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла; зальют мир кровью… Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его Кагал — это заговор против русских». Что тут возразить? Каждое слово — в точку! Сейчас уже так не поговоришь. Правда никому не нужна. А ведь украинский Майдан — это тот же кагал, только управляемый из Вашингтона! И что мы в результате этого оранжево-жовто-блакитного Майдана имеем? В том виде, в котором Украина была в девяносто первом году, — ее не будет! В мире это понимают все, кроме пары сотен долбанутых на всю голову украинских блогеров. Крым никто им не вернет, Новороссия уже есть, и вопрос лишь в том, насколько увеличится ее территория. Уменьшиться она уже не может. Украинский народ не справился с имперским наследством, которое досталось ему за так. В какой-то момент в Киеве твердо решили, что двадцать миллионов — или чуть меньше — русских не живут на Украине как дома, а пришли к украинцам в гости. И поэтому они должны участвовать в любом хоровом пении и прочих плясках, искренне верить в безумную версию украинской истории…

Захаров сам не заметил, как плавно съехал с извечной еврейской темы на проблемы украинского национализма:

— На той территории, что станет Новороссией, мы не отвернемся от украинской культуры. Мы будем всячески культивировать и вышиванки, и песни, и пляски, и Лесю Украинку, и жовтое, и блакитное. То есть те в Новороссии, кто считает русскую культуру родной, будут иметь свою культуру, а кто воспитан в украинских традициях — пусть их хранит. Чтобы хоть до какой-то части майданствующей Украины дошли вещи простые и добрые. Что есть Украина другая — Украина поэтичная, прекрасная, волшебная, гордая. Сестра России, мать своим детям, удивительная земля. Украина Гоголя, Хлебникова, Багрицкого и Лимонова, Украина Котовского, одесской литературной школы, маршала Рыбалко, «Молодой гвардии» и ополченцев Славянска и Краматорска. А есть Украина, вывернутая наизнанку, остервеневшая, полезшая на четвереньках в Европу, где ее никто не знает, не ждет и вообще в гробу видали, — Украина «лесных братьев», хаоса, гилляк, низколобого национализма и смехотворных мифов про Киевское княжество как истинную Русь; Украина казаков, пошедших служить турецкому султану или под гитлеровские знамена. И первая Украина до сих пор всегда брала верх над второй — не только в военном противостоянии, но и в культурном, и в метафизическом смыслах. И опять возьмет! А мы ей поможем…

Алехин успел проснуться где-то в середине украинофобской части монолога и почувствовал, как его снова начинает тошнить. От неровной дороги, духоты, жары, но больше всего от писателя. Вся эта бодяга про евреев, русских, украинцев, приправленная цитатами из Достоевского, была ему глубоко до фонаря. Украинский конфликт, противостояние Запада и России, причины разгорающейся войны и политический расклад волновали его, как рецепт голубцов. Еще не доехав до места, он начал уже чувствовать накапливающуюся усталость от нескончаемого марафонского забега, от не начавшегося еще расследования и от сжигающей остаток его души жажды мести. Непрерывно бубнящий Захаров своим липким и вонючим присутствием душил его, словно спрут. Алехину вдруг стало так погано, что он едва не попросил Рыбникова остановить машину, чтобы выскочить и сунуть два пальца в рот.

К счастью, Захаров закончил свой монолог сам. Разглядев что-то в окно, когда они въезжали в село Мариновка, он застучал пальцами по плечу Рыбникова, требуя остановить машину.

Рыбников сбросил газ, нажал на тормоз и выключил зажигание. «Патриот» замер на месте. Открыв дверцу, политрук вывалился наружу и, на ходу вытаскивая из нагрудного кармана блокнот и ручку, покатился, словно огромный камуфлированный колобок, туда, где суетились люди в военной форме.

На теневой стороне улицы, под невысокими грушевыми деревьями, касаясь крышей их ветвей, стоял голубой туристический автобус с ростовскими номерами и надписью Sputnik на боку. Несколько военных вытаскивали из автобуса плачущих маленьких детей и ставили их на землю. Детей было тридцать или даже больше, на вид — не больше трех-четырех лет. От силы пять. Почти все они кричали и рыдали. У нескольких штанишки и платья были мокрыми.

— Дорогие дети, сейчас мы все пописаем и попьем вкусной родниковой водички! — пытаясь перекричать ревущий хор и держа за руку зашедшегося визгом мальчика, громко объявила худенькая женщина с усталыми глазами, в несвежем белом халате, в тесных обтягивающих джинсах и со стетоскопом на груди. — А потом вы все получите конфеты.

Один мальчуган в коротких штанишках на подтяжках упал ничком и стал биться головой о землю. Военный из охраны с автоматом за спиной поднял его на руки, прижал к себе и гладил по голове.

— Была бы девчонка, а не мальчик, и развевающийся за плечами плащ — так вылитый памятник русскому солдату-освободителю в Трептов-парке, — с удовольствием отметил писатель, подходя к ревущей группе и на ходу записывая осенившее его сравнение в блокнот.

Автобус сопровождали два военных «уазика» с откинутым верхом и мини-автобус съемочной группы российского телеканала «Заря». Оба в военной форме, но без оружия, корреспондент с микрофоном в руке и оператор с камерой на плече хлопотливо суетились вокруг детей, выбирая ракурс для планов и перебивки.

Двое военных водили по очереди детей через дорогу. Туалета там, конечно, не было, зато росли высокие кусты шиповника с крупными розовыми плодами, рассыпанными по зелени листьев, как по вывешенному на просушку постиранному зеленому ковру. Доктор со стетоскопом достала из объемистой сумки два рулона туалетной бумаги и передала военным. Успокоить детей не получалось, своим плачем они все больше заводили друг друга.

Вслед за детьми из автобуса вышел крепкий мужик в линялой майке-безрукавке, водитель. Вытирая руки о майку, он раздраженно пробормотал:

— Зассали весь салон, твою мать! Кто отмывать-то будет?..

Алехин вылез из машины и решил пройтись, размять затекшие конечности и посмотреть, что делается вокруг. Еще в машине он вытащил из сумки пистолет и сунул его за брючный ремень за спину — на всякий случай. Отворив калитку палисадника у ближайшего дома, Сергей сел перед клумбой ядовито-красных и оранжевых георгинов и высоченных желтых, как лимон, циний. Помочь плачущим детям он ничем не мог, вступать в разговор с неизвестными автоматчиками не хотел. Еще меньше ему хотелось попадать в объектив видеокамеры.

— А я вас узнал, дорогая товарищ Бородина, — сказал Захаров, подойдя к женщине со стетоскопом и протягивая руку. — Вы ведь Доктор Варя, не так ли?

Губы доктора растянулись в улыбке. Но ввалившиеся красные глаза оставались отрешенными, как на портретах святых мучениц эпохи Возрождения.

— И я вас узнала, Платон Парамонович, — она с готовностью пожала ему руку. — Какой вы неугомонный. Опять на войну?

— А вы, я вижу, опять с нее? Что здесь происходит? Откуда эти несчастные дети? Как мы можем помочь?

Журналисты с камерой переключились с детей на писателя и Доктора Варю, известного российского волонтера, открывшую несколько хосписов и приютов для вынужденных переселенцев в России и в Украине.

— Да из детского садика в Донецке, — утомленно махнула рукой Доктор Варя. — В городе бомбежки каждый день. Вот, вывозим детвору потихоньку. В Ростов. Там уже приют открыли для детей с Донбасса. Так дело пойдет, будем дальше возить.

— Бомбежки? — продолжая что-то черкать в своем блокнотике, спросил Захаров. — И кто бомбит? Хунта?

— Ну а кто ж еще? — ответила Доктор Варя, вытирая платком влажные, усталые красные глаза. — Да вы и сами все знаете, Платон Парамонович. Ковровые бомбардировки чуть ли не каждый день. Ну и есть еще одно ужасающее обстоятельство. Не могу об этом сейчас рассказывать, чтобы не пугать людей. Короче говоря, было принято решение эвакуировать детские сады, спасать детей из этого ада. Воспитатели отказались ехать. Вот, сами управляемся, как можем.

— Я все пишу, Паша, — тихонько толкнул в бок оператора корреспондент, говоря шепотом ему на ухо. — Это Захаров, Паша! Захаров! Бинго! Он нам сделает сумасшедший синхрон!!!

Писатель продолжал лихорадочно строчить в блокноте.

Журналист показал оператору большой палец. Писатель тактично замолчал, продолжая лихорадочно строчить в блокноте.

Доктор Варя достала из сумки целлофановый пакет и начала обходить детей, гладя их по головкам и вручая карамельки в красной обертке. На фантиках было выведено «Москвичка» — стилизованной под церковно-славянский шрифт вязью.

— Варя, я просто преклоняюсь перед вами, — сказал писатель, идя вслед за женщиной и по пути механически поглаживая рукой детские головки. — Не скудеет Россия-матушка своими матьтерезами. Я восхищаюсь вашим героизмом, вашей преданностью делу, вашей жертвенностью!

— Ну что вы все обо мне, — Варя скромно опустила глаза. — Я лишь одна из многих. Это наше общее, как, по-моему, вы написали, русское горе.

Писатель-политрук не успел смутиться, как неподалеку страшно заверещали тормоза подлетевших к месту сбора детей «Жигулей». Из машины почти на ходу выскочила грузная молодая женщина с красным зареванным лицом и растрепанными волосами.

— Люба, Любанька, дитятко мое! — со слезами закричала она, встав на колени и распахнув руки навстречу девчушке, отделившейся от толпы и бегущей к ней что есть духу. — Успела, успела, мама рóдная! Успе-е-е-е-ла! А-а-а-а-а-а!

Женщина, рыдая, прижимала к себе плачущую девочку, которая уткнулась головой в грудь мамы. Из машины вышел худенький небритый мужичок в серой спецовке, картузе и подошел к матери и девочке, нагнулся и обнял их.

— Бери ее, Радик, — обратилась женщина к мужу, резко прекратив рыдания и вытирая красное лицо полной рукой. — Веди в машину, не выпускай. Мне тут побалакать маненько трэба.

Решительно тряхнув головой, громко, как бешеная кобылица, сдув с лица нависшую челку и сжав кулаки, женщина направилась в сторону доктора и писателя, не понимающих, что происходит. Вернее, Доктор Варя уже догадывалась, что надвигается скандал, а писатель — еще нет.

— Что ж ты, сучка, делаешь?! — закричала женщина в лицо Варе, остановившись на расстоянии вытянутой руки, не обращая внимания на оператора с камерой, корреспондента и всех остальных. — Ты пошто детей воруешь, б…дища?! Своих нет? Кто тебе дал право издеваться, глиста в корсете, прошмандовка в халате?!

Она сорвала с шеи доктора стетоскоп и начала стегать им Варю по лицу и груди. Экзекуция продолжалась несколько секунд, пока двое военных не схватили ее за руки и не оттащили от доктора, у которой из рассеченной губы на белый халат уже капала кровь.

— Ради бога, не трогайте ее! — вытирая платком кровь и помаду с губ, вступилась за женщину Бородина. — Ее можно понять. Война кругом. Люди все на грани нервного срыва.

Военные не выпускали разъяренную мать, пытавшуюся вырваться из крепких мужских рук. Дернувшись несколько раз и поняв, что дотянуться до врачихи ей уже не удастся, женщина снова начала рыдать, запрокинув голову и повиснув на руках военных.

Бородина подошла к плачущей матери сама.

— Мы не могли поступить иначе, — обратилась она к женщине. — Детей надо спасать. Вы всего не знаете. Мы сейчас не можем об этом говорить, поверьте. Все фамилии, телефоны записаны. Мне сказали, что согласие родителей на каждого ребенка получено.

— Кого спасать?! — снова пришла в ярость женщина. — Спасай своих детей! Много их у тебя, своих-то, что ты за нашими приперлась? Кто тебе дал право до моего ребенка касаться?!!

— Но ведь бомбежки! Люди гибнут. Женщины, старики, дети…

— Какие бомбежки?! Кино насмотрелась? Никаких у нас бомбежек нет!

— Вы не в себе, — растерянно сказала Доктор Варя. — Успокойтесь. Выпейте воды.

Еще один военный подошел к женщине и протянул ей бутыль с холодной водой из колонки неподалеку. Двое других ослабили хватку. Женщина отчаянно махнула рукой и выбила бутылку у того из руки.

Дети, все как один, перестали плакать и, вытаращив глазенки, с раскрытыми ртами следили за происходящим. Они никогда не видели дерущихся женщин. И никогда не видели Любину маму, веселую и добрую хохотушку, в таком состоянии — они даже не сразу ее узнали.

Между тем Радик усадил дочку в машину, а сам подошел к жене и неуклюже обнял ее обеими руками.

— Маша, поехали домой, — спокойным голосом сказал он. — Любушка плачет.

— Не приставай, Радик! — грубо оттолкнула его Маша. — Пусть эта тварь еще Сашку отдает. Сашенька, родненький, иди сюда, миленький!

Мальчик, который до этого лежал и бился головой о землю, неуверенно оглядываясь на Доктора Варю, побрел к женщине, видимо не понимая, что освободился из плена.

— И Саша ваш сын? — встрял в разговор писатель.

— Не мой, — прижимая к себе мальчика, твердо сказала Маша. — Золовки младшенький. Только без него не уедем.

— Пускай забирает, — Доктор Варя отвернулась, беспомощно разведя руками.

Маша подняла трехлетнего малыша на руки и понесла к машине, в то время как тот через ее плечо смотрел на остающихся рядом с автобусом детей.

Алехина тронула эта сцена. Он вспомнил своих дочек. Сердце забилось, и закололо в глазах и висках.

В детском садике дети всегда завидуют тем, кого забирают раньше других. Для малышей остаться, когда всех уже разобрали, с уставшей, безразличной воспитательницей — целая трагедия. Они вдруг все вместе, разом осознали, что произошло: двоих забрали, а их забирать уже некому. И ринулись к машине, которая завелась и начала разворачиваться. Дети кричали, рыдали, спотыкались, падали, а «Жигули», набирая скорость, уже катились назад в Донецк. Саша и Люба стояли на коленках на заднем сиденье и смотрели в окно на удаляющихся бегущих следом и протягивающих к ним руки детей.

Военные, писатель, Доктор Варя, журналисты, Рыбников с Алехиным и даже расстроенный водитель бросились за ними, собрали всех и, несмотря на их громкий плач и вой, стали запихивать в автобус.

Журналист посмотрел на оператора и вопросительно дернул подбородком. Оператор показал ему большой палец.

— Сейчас звоню в контору, — сказал журналист, поспешно доставая телефон. — Наши в Ростове их перехватят. Там две группы есть. А мы за писателем. По коням.

— Нам еще разрушения где-то снять надо, — сказал оператор, садясь за руль. — Или из архива возьмем?

— У нас в архиве есть дом из Слонявска, такой конкретно раздолбанный, помнишь, снимали? Там еще пацаны гильзы собирали. Мы пару планов с ними и без них сделали. С кошкой и детской коляской. Ну, вспомнил?

— Ах, да, — спохватился оператор. — Точно, там чистая Хиросима. Так мы ж его давали уже два раза.

— Ну что ты как маленький? Еще раз дадим. Кто на это внимание обращает?

Пока телевизионщики грузились, они потеряли машину с писателем из виду. Догнали на самой окраине Донецка, где унылая Матвеевка плавно перетекала в такой же безликий Пролетарский район и где «Патриот» остановился на заправке. Тихонько встали в стороне в ожидании. Работала одна колонка. Марка бензина была указана, как Super. Писатель и Алехин вышли из машины размять ноги.

— Капитан, есть чем расплатиться? — зевая, спросил Рыбникова утомленный писатель.

— Да, не беспокойтесь, товарищ Захаров.

— Какая тут валюта сегодня в ходу?

— Да, любая. Кроме монгольских тугриков.

Перед ними сиял белизной роскошный «Лексус 570». Дальше за ним какие-то военные заправляли серебристую «Тойоту Лэндкрузер».

Лилия Павленко, элитная донецкая проститутка по кличке Липа, классическая крашеная блондинка с ярко-красными пухлыми губами, решила снять туфли на высоченных каблуках, чтобы размять затекшие пальчики, пока стоит в очереди, и забыла перевести машину в режим паркинга. Она поняла свою ошибку, когда сама подпрыгнула на сиденье. «Лексус» въехал «Тойоте» прямо в зад. Не на скорости — полз как гусеница, так что ущерба — никакого. Но боевой экипаж «Тойоты» посчитал иначе.

Два здоровенных кавказца в военной форме обошли машину сзади, стали размахивать руками и кричать что-то на своем гортанном языке. Из водительской двери с трудом вылез третий, великан с рыжей бородой, в национальной черной шапочке с зеленой арабской вязью на лбу. Движениями непомерно длинных рук и кривых ног он напоминал гигантского краба.

Липа мгновенно сориентировалась и, заблокировав все двери, достала из сумочки айфон и дрожащими длинными пальцами стала набирать номер под шифром «Белка». Номер был занят. Она набрала еще раз. С тем же результатом. Машина закачалась, когда рыжий постучал кулаком в окно и пригласил Липу знаками на выход. Не глядя на бородатую гориллу, Липа продолжала безуспешно набирать номер «Белки».

Тогда владелец роскошной огненно-рыжей, достающей до груди бороды пулеметчик батальона «Юг» Мовлади Идигов, расслабленным движением достал из кобуры ТТ, резким ударом рукоятки разбил стекло и еще более решительным движением другой руки открыл дверь и вытянул визжащую Липу из машины. Та выронила айфон и распласталась у ног гиганта, поджав колени и инстинктивно закрывая лицо обеими руками.

Идигов нагнулся, схватил Липу за плечи и одним движением поднял ее, как резиновую куклу. Липа оказалась почти одного с ним роста.

— Ну что, коза? — хриплым басом проворчал рыжий. — Клучи давай.

— Что здесь происходит? — срываясь на высокий фальцет, вмешался в ситуацию Захаров.

У Алехина аж скулы свело от досады. Он медленно потянулся за пистолетом.

— Ты, брат, куда ехал? — гигант перевел взгляд на толстяка. — Туда и ехай, брат.

И тут произошло то, чего никак нельзя было ожидать. Скорее всего, писатель не хотел этого говорить. Просто сорвалось. Видимо, он еще не отошел от нервного напряжения, и булькавшие в нем щи из патриотической квашеной капусты выплеснулись наружу.

— Не брат я тебе, гнида черножопая! — выдохнул писатель, который уже на слове «гнида» понял, что не попал в контекст.

И это были его последние слова. Байрон русского мира Платон Захаров рухнул как подкошенный на спину с пулевым отверстием во лбу.

— Снимай, снимай, Паша! Все снимай! — корреспондент тыкал оператора в бок кулаком, не отдавая себе отчета в том, что этими действиями мешает тому выполнять свою работу. Они сидели на корточках, прислонившись спинами к дверям машины, прижавшись друг к другу, метрах в десяти от разворачивающейся драмы. — Я ох…еваю, Паша! Это полный п…дец!

То, что происходило в эти секунды на заправке, действительно трудно было охарактеризовать иначе. Но корреспондент ошибался насчет полноты явления.

Идигов пережил Захарова лишь на пару секунд. На нем не было бронежилета, и Алехин аккуратно, чтобы не задеть визжащую блондинку, всадил три пули из своего «Макарова» рыжему великану в область сердца. Чеченец повалился на землю вместе с девушкой. Липа с трудом выкарабкалась из-под его туши, но достаточно разумно осталась лежать лицом вниз, прикрыв голову руками. Метрах в трех от нее надрывался трелями откатившийся айфон в розовом с блестками чехле: это перезванивала пропустившая вызов Липы «Белка».

Увидев, что Рыбников уже разворачивает машину, Сергей бросился к Липе. В то же время двое других чеченцев безуспешно пытались открыть багажник «Тойоты», чтобы достать оружие: дверца намертво уперлась в капот «Лексуса». Тогда один из них обежал машину, открыл боковую дверь и, нырнув в салон, вытащил оттуда два автомата.

Алехин упал наземь, накрыв собой Липу, и, держа пистолет в вытянутых над головой руках, дважды выстрелил под днищем «Лексуса» по ногам того чеченца, что остался у багажника. Тот успел достать из кармана гранату Ф-1 и вытащить чеку, но кинуть ее ему было не суждено. Одна из пуль Алехина разнесла ему левую лодыжку. Чеченец выронил гранату и с матерными стонами упал за «Лексусом». Сергей, не видя катящейся лимонки, выстрелил по упавшему еще раз. И опять попал. Между ног. Чеченец быстро-быстро засучил ногами в высоких, импортных, песочного цвета берцах и замер.

Рыбников с автоматом наизготовку уже почти добежал до «Лексуса», когда третий чеченец срезал его автоматной очередью. Алехин вскочил на ноги и, продолжая держать «Макаров» обеими руками, выпустил оставшиеся в обойме патроны курбановцу в голову. Тот опрокинулся на спину — прямо в открытую дверцу «Тойоты». Тут, как раз, подоспело время взорваться гранате, катившейся по другую сторону «Лексуса». Осколки прошили машину, чудом не задев Алехина, но изрешетив огромное тело рыжего, которое закрыло лежащую рядом с ним Липу, как щитом.

Сергей бросился к девушке и рывком помог ей подняться. Она оказалась на голову выше него. Они перепрыгнули через труп писателя и кинулись прочь от «Лексуса». Алехин почувствовал, как под подошвой его башмака на асфальте что-то хрустнуло. Не было времени нагибаться, но он отчего-то был совершенно уверен в том, что наступил на круглые очки политрука Захарова. Это была последняя мысль, пришедшая в голову Алехина перед тем, как разлившийся во время перестрелки бензин вспыхнул и колонка взорвалась.

Опытные телевизионщики с удивительным хладнокровием продолжали снимать весь этот экшен. Алехин с девушкой бежали мимо них к «Патриоту».

— Офицер, вы из какого батальона? — успел спросить корреспондент.

— Иди на х…й, — успел крикнуть в ответ Алехин.

— Простите? — не расслышал корреспондент.

Рыбников, как знал, оставил машину включенной. Алехин усадил теряющую сознание Липу на заднее сиденье, где еще пять минут назад сидел Захаров, и повернулся, чтобы побежать назад — к убитым попутчикам. Может, Рыбников еще жив, подумал он. Но огонь объял уже все трупы, и проверить это не было никакой возможности.

Заправка горела адским пламенем, испуская в безоблачное голубое небо клубы жирного, черного дыма. Алехин с Липой ехали в Донецк. Оператор держал их машину в объективе до тех пор, пока она не скрылась с глаз.

Через пару часов в эфир российских теленовостей вышел репортаж с Донбасса под грифом «срочно». Начинался он с драматической перестрелки на бензоколонке. Кто в кого стрелял, было непонятно. Но происходящее выглядело как добротное военное кино в лучших традициях Ридли Скотта и Стивена Спилберга.

— Прямо на окраине Донецка ополченцы столкнулись сегодня с группой спецназа ВСУ! — журналист канала «Заря» Егор Непомнящий позировал на фоне густого черного дыма с мелькающими в нем языками пламени. — В результате жестокого, но короткого боя враг был уничтожен. Однако, к огромному сожалению, российская культура и вся Россия сегодня понесли невосполнимую потерю. В этом своем последнем бою с оружием в руках погиб великий русский писатель и политрук русского добровольческого батальона «Дагомея» Платон Парамонович Захаров. Он в очередной раз ехал в Донецк собирать материал для своей новой книги, действие в которой должно было разворачиваться на полях сражений восставшего Донбасса с киевскими карателями, но теперь эта книга уже никогда не будет написана…

Далее во весь экран появилось круглое улыбающееся лицо «соловья Генштаба» с датами рождения и смерти, перехваченными георгиевской ленточкой. Кончался сюжет полной драматизма заключительной сценой бойни на бензоколонке. Поджарый военный лет сорока, похожий на американского спецназовца из кино, и высокая стройная блондинка буквально выскочили из языков пламени, охвативших станцию, и бежали прямо на камеру, которая выхватила крупным планом его мужественное загорелое лицо с голубыми глазами и шрамом на левой щеке. Алехин даже успел крикнуть прямо в камеру: «Иди на …!» Последнее слово, несмотря на спешку, выпускающие успели запикать. Но все было и так ясно.

У ошеломленного Книжника было ощущение, что Алехин обращался непосредственно к нему. Не в силах поверить в происходящее, он остановил автоматическую запись. Прокрутил эпизод два раза с начала до конца и выключил телевизор. У него не было слов.

— Ну, Алехин, у тебя совсем крыша съехала, — наконец пробормотал он и потянулся за телефоном. — Пора «скорую помощь» вызывать.

И набрал номер под шифром «Боксер».