Рейс

Глава тринадцатая РОЗЫ

Они прогуливались по улице Артема. Капитан Сергеев и журналистка Джейн Эшли. Розы на всем протяжении этого главного и самого красивого проспекта (несмотря на название «улица») Донецка были все так же цветисты и хороши, как и до войны. Но во всем уже начинало чувствоваться какое-то запустение. Розы не радовали глаз, а вызывали ощущение тревоги и напряжения, как подсолнухи в фильме Довженко. А улицы, несмотря на прекрасный летний день, казались холодными, потому что почти обезлюдели. Все магазины и лавки на проспекте были закрыты. Большинство жителей уехало — кто в остающуюся под властью Киева часть Украины, кто в Россию, кто еще дальше. Те, кому ехать было некуда или не на что, сидели по домам, опасаясь лишний раз встречаться с патрулями сепаратистов. Дээнэровцы не брезговали под видом проверки документов у «подозрительных» заглядывать и в их бумажники. «Отжимали» все чаще не только кошельки, но и машины, квартиры и даже дома.

Джейн, бывавшая в Донецке до войны, помнила его уличные пробки из «Мерседесов», «БМВ» и порой даже «Бентли» с номерами 3333, 9999, 6666, 0007 и т. д. Теперь же среди редких машин преобладали советские «Лады» и «Нивы», словно их достали откуда-то со свалки и снова пустили в дело. Лица встречавшихся немногочисленных прохожих были тревожными и растерянно-провинциальными. Присутствовало ощущение, что все городские жители исчезли, а им на смену в большой город съехались люди из села, которые, не зная дороги, заблудились.

На самом деле так оно и было. Сельские поликлиники, аптеки, магазины, сберкассы давно закрылись. За всем необходимым селяне приезжали в город. Но и здесь почти ничего не работало. Жизнь концентрировалась вокруг продовольственных рынков, куда предприимчивые торговцы из числа горожан что-то привозили из России и продавали втридорога и куда приезжали крестьяне торговать своими овощами и фруктами, домашней колбасой, сырами и молоком. На рынках появилась давно забытая мутная самогонка в пятилитровых бутылях с огромными резиновыми пробками. В ходу были как украинские гривни, так и российские рубли, принимавшиеся к оплате по курсу три к одной. Пенсии и пособия не выплачивались. Банкоматы нигде не работали. Некоторые зияли уже вывороченными внутренностями. Отделения банков были, за редким исключением, закрыты.

Растущую тревогу и напряжение неустанно подогревал телевизор. Украинские каналы были отключены. По российским шли постоянные репортажи о зверствах бандеровцев в «захваченных» городах и поселках Донбасса и о приближающемся штурме Донецка «фашистскими ордами». Правительство ДНР, возглавляемое каким-то пришлым мужичком небольшого роста, бородатым, с заплывшими от хронического пьянства глазками и со смешно звучащей фамилией Рататуй, объявило о мобилизации в армию всех мужчин от восемнадцати до сорока лет. На окраинах в отдельных районах электричество отключали на сутки и больше. Милиция словно испарилась. Ни машин с мигалками, ни патрульных, ни постовых. Зато на каждом перекрестке стояли бронетранспортеры и танки. По вечерам, ранним утрам и особенно по ночам прямо через город шли целые колонны военной техники и грузовиков без номеров и каких-либо опознавательных знаков. Но все знали, что идут они из России.

Донецк не видел такого количества разношерстных военных со времен Второй мировой войны, когда город был захолустным шахтерским поселком и носил название Сталино. Танками и БТРами дело не ограничивалось. То там, то сям на улицах встречались пушки, самоходные и на гусеничной тяге, а на окраинах — похожие на «Катюши» «Грады». Вдруг, словно из-под земли, возникали казачьи разъезды с шашками и нагайками, словно просочившиеся в XXI век сквозь трещину во времени. Они оставляли после себя на мостовых кучи «ароматных» конских яблок и исчезали в той же «трещине». Город был полон военных грузовиков, перевозивших из района в район «ополченцев» в камуфляжной форме и какие-то грузы, упакованные в матерчатые зеленые мешки и тяжелые снарядные ящики. Служившие в армии горожане определяли их как запасы воинской амуниции и боеприпасы.

Каждый вечер по местному телевидению выступал министр обороны самопровозглашенной республики Рудольф Белкин. Этот высокий нескладный человек в туго перетянутой портупеей камуфляжной полевой форме без знаков различия, с глубоко посаженными зеленовато-водянистыми глазами и одутловатым лицом, на котором выделялись ухоженные щегольские усики, был похож на стандартного белогвардейского офицера из советских фильмов о Гражданской войне. Белкин клялся, что город врагу не отдадут, и призывал всех к спокойствию. Смысл его выступлений сводился к тому, что Россия и лично президент Пухов не оставят их в беде, защитят и помогут. Касаясь бытовых вопросов городского управления, Белкин оглашал большое количество им подписанных указов, направленных на поддержание строгого порядка и неукоснительного соблюдения законности. В частности, под предлогом военного положения он запретил продавать в Донецке алкоголь с семи часов вечера и до одиннадцати утра и приказал конфисковывать самогон у торговцев на рынках. Другим приказом министра обороны население информировалось, что с уличными грабителями и мародерами в Донецке отныне поступают по законам военного времени.

Еще совсем недавно, в апреле, у многих дончан было ощущение, что Донбасс вот-вот будет аннексирован Кремлем, как и Крым, и люди заживут мирно и счастливо с российскими зарплатами и пенсиями. Но после трех месяцев вялотекущей войны это ожидание, преобладавшее среди «рабочего класса и трудового крестьянства» сменилось непреходящей тревогой и неопределенностью. В июле после магазинов, аптек и ресторанов пришел черед промышленных предприятий и шахт, которые начали закрываться одно за другим.

Шахтеры, правда, еще по большей части продолжали спускаться в забои, хотя и безо всякой надежды на зарплату. Ходила шутка, что они, «спускаясь из запоя в забой», скрываются таким образом от призыва в народно-освободительную армию Белкина. Некоторые шахты наладили поставки угля в Ростовскую область за наличные. Однако всем этим бизнесом руководили какие-то полууголовные элементы, так что деньги до шахтеров и их семей все равно не доходили.

Война неотвратимо надвигалась на Донецк.

Сергеев сорвал несколько пышных чайных роз, обмотал их колючие стебли газетой, поднятой со скамейки, и вручил букет Джейн.

— Так вы действительно утверждаете, что ополченцы сбили пассажирский самолет? — спросила Джейн, давая понять, что не настроена на лирический лад.

Капитан Андрей Сергеев позвонил ей накануне, как обещал, и сказал, что у него есть информация, которая ее, возможно, заинтересует. Они договорились встретиться у пятизвездочного отеля «Донбасс Палас», где Джейн остановилась.

Внутри отеля приближение войны нисколько не ощущалось. Перебоев не было ни с продуктами, ни с электричеством. Все службы отеля работали исправно. Персонал был приветлив, меню ресторанов и баров, как и обслуживание в номерах заметных изменений не претерпели. Джейн все это мало волновало. Для нее главным было наличие бесперебойного скоростного Интернета, но и с этим все было в порядке.

Она предложила Сергееву прогуляться по проспекту, чтобы заодно еще раз посмотреть, что происходит в городе.

Неожиданно тишину улицы разорвал рев моторов. Больше двух десятков военных грузовиков «Урал», сопровождаемых несколькими БМП и БТРами, въехали в самый центр и остановились вдоль всего проспекта, оглушая редких прохожих рокотом двигателей и укутывая клумбы с розами сизой дымкой выхлопных газов.

Из грузовиков с гиканьем и смехом начали выгружаться вооруженные люди. Никто так не умеет создавать впечатления вооруженного до зубов воинства, как бывшие чеченские партизаны-подпольщики, а ныне спецназ российских Внутренних войск. Они напоминали разлапистых крабообразных черепашек-ниндзя в новенькой камуфляжной форме без шевронов и иных знаков различия. В масках и без, каждый воин нес на себе целый арсенал оружия — от автоматов, пистолетов и пулеметов до связок гранатометов.

Горцы стали непринужденно располагаться на проспекте, некоторые начали справлять малую нужду прямо на клумбы. Джейн опустила глаза на букет в своей руке, потом подняла их на капитана.

— Да, да, конечно, — спохватился Сергеев, пытаясь пошутить. — Дети гор. Дальняя дорога. Им простительно. Прямо отсюда они пойдут в бой.

— В бой? — переспросила Джейн. — Враг у ворот?

— Их задача отбить аэропорт у украинских десантников, — перешел на серьезный тон Сергеев. — Мы своими силами не справляемся. А у формирований Курбанова большой опыт ведения боевых действий в городских условиях.

— Ах, вот что, — подхватила его слова Джейн. — Я видела плоды их совместных с российской армией усилий в Грозном в двухтысячном году. Незабываемое зрелище. На площади Минутка можно было снимать кино про Сталинградскую битву.

— Я думаю, здесь до этого не дойдет. У них тактическая задача. Сам факт их присутствия — хороший знак.

— В смысле?

— В смысле вовлеченности России в конфликт. Это, кстати, к вопросу, кто сбил самолет. Сейчас даже неважно, кто — мы, российские войска или даже украинцы.

— То есть?

— Главное, что падение самолета должно стать катализатором возвращения Донбасса в Россию. Своими силами и средствами у нас это не получится, даже если Москва будет продолжать снабжать нас оружием и группами особого назначения. В истории мы это уже проходили. Взять хотя бы Испанию. В тридцать шестом году СССР активно посылал законному правительству оружие и добровольцев, но фашистам они все равно проиграли. Для решения стратегической задачи крупномасштабное российское вторжение на Донбасс просто необходимо. Чтобы у Киева, а в первую очередь у Запада, не было иллюзий. Донбасс, как и Крым, — историческая часть России, и малой или большой кровью мы добьемся его возвращения. Чем быстрее Россия официально введет войска и остановит эту гражданскую войну, тем больше вероятность того, что удастся ограничиться малой кровью.

В этот момент их беседа прервалась еще одним явлением. С десяток автобусов остановились прямо напротив «Донбасс Паласа». Из боковых окон свешивались российские триколоры и трехцветные черно-сине-красные флажки ДНР с серыми двуглавыми орлами посередине. Из автобусов с песнями и возгласами стали выгружаться женщины средних лет с флагами, транспарантами и цветами. Их сопровождало несколько телевизионных съемочных групп.

— А вот и группа поддержки прибыла, — отметила Джейн. — Похоже, сейчас начнутся, как это у вас называется, массовые гуляния.

— Да, по программе это будет сцена братания народа со своими освободителями, — засмеялся Сергеев. — Потом военный парад, а потом горячие кавказские парни прямо с парада пойдут в бой. Как в сорок первом году. Тогда зимой было. Сейчас летом.

Облегчившиеся на кусты роз кавказцы между тем уже становились в круг посредине проспекта и начинали свой народный танец, сопровождавшийся беспорядочной пальбой в воздух из автоматов и пулеметов.

Понаблюдав за представлением пару минут, оглушенная выстрелами Джейн предложила зайти в отель и выпить в баре по чашечке кофе, чтобы продолжить разговор в более спокойной обстановке.

В баре Сергеев рассказал, что ему тридцать шесть лет, что в послеперестроечную смуту он, «как дурак», окончил военно-политическую академию, но ни дня не служил, а устроился учителем истории в престижную московскую школу, где и работал до недавнего времени. Кроме того, Сергеев признался, что руководит военно-патриотическим клубом «Орленок» при московском Дворце пионеров.

— Пионеров нет, а Дворец есть? — спросила Джейн, пригубив обжигающе горячий кофе.

Ирония в ее голосе явно задела Сергеева.

— Вы зря так думаете, — вновь серьезно заговорил капитан. — Россия возрождается как империя, и пионерские организации в обновленном виде уже формируются повсеместно. Но теперь у них совсем иная идеология, не имеющая ничего общего с коммунистическим интернационализмом.

До Джейн дошло, почему капитан скорее вещал, чем говорил, словно на собрании или в аудитории. Учитель истории. Захотел стать ее творцом?

Стрельба за окном усиливалась. Официантки и повара стояли у окон и открытой двери и глазели на происходящее, покачивая головами.

— Хорошо, — Джейн вернулась к главной теме разговора, — я так понимаю, вы хотите убедить меня, что самолет сбили вы, а украинцы ни при чем. Почему?

— Да, именно так, — оглянувшись по сторонам и понизив тон, продолжил вполголоса капитан. — Или мы, или российские специалисты. Чем больше будет этому доказательств, в том числе и в прессе, тем быстрее Москва будет поставлена перед фактом, что все карты открыты и отступать некуда. Промедление смерти подобно, как говорил в семнадцатом году товарищ Ленин.

Джейн хмыкнула, но ничего не сказала. Этот странноватый русский капитан был ей интересен. Он не врал в глаза, как абсолютное большинство «ополченцев» и «добровольцев», с которыми она пообщалась в последние дни, и не старался убедить ее в том, что она зря сюда приехала и никогда ничего не узнает. Интересный тип. Говорит, как лекцию читает.

— Более того, у меня даже есть четыре фотографии конкретно этого ракетного комплекса, который произвел пуск, — перейдя почти на шепот, продолжил Сергеев.

— Вы мне их можете показать? — спросила Джейн, не глядя на капитана, стараясь не выдать своего волнения.

— Конечно, только не здесь.

— У вас они с собой?

— Да, в телефоне.

— Вы можете скинуть их мне на имейл?

— Вы хотите, чтобы меня завтра же арестовали и расстреляли прямо здесь, на этом проспекте? И закопали тут же под кустами роз. Вы придете на похороны?

— Хорошо, я могу подняться в номер, взять ноутбук и сделать прямо здесь даунлоуд.

— У вас есть провод для скачивания с этого телефона? — Сергеев показал ей свой смартфон «Самсунг».

— У меня все есть. Подождите здесь пару минут.

— Нет, так не пойдет. Тут слишком много людей.

— Так дайте мне свой телефон. Я поднимусь к себе на пять минут и спущусь к вам.

— Поймите меня правильно, Джейн. В телефоне есть информация, которой я делиться не могу.

— Вы мне не верите?

— Верю, но береженого бог бережет.

Джейн внимательно посмотрела на Сергеева. Она сейчас отдала бы все за эти фотографии.

— Сколько вы хотите за них, Андрей? Извините, что я так впрямую спрашиваю. Дело очень важное.

— Мне ничего не надо. Я уже объяснил свой интерес.

— Хорошо. Что ж. Извините за вопрос. Я должна была его задать. Давайте поднимемся ко мне и сделаем это.

— Если вы не против.

— А у меня есть выбор?

Сергеев смущенно улыбнулся.

Номер Джейн был на пятом этаже. В лифте она спросила у Сергеева, был ли он ранен на войне.

— Нет, — Сергеев понимающе улыбнулся. — А что прихрамываю, так это старая история. В детстве увлекался верховой ездой. С лошади упал. С тех пор лошадей боюсь как огня.

В номере было сумеречно и прохладно, шторы задернуты, работал кондиционер. В комнате был беспорядок, словно здесь только что прошел обыск. На полу вокруг раскрытого чемодана валялись различные предметы одежды, каска, бронежилет, камера, провода, кабели и зарядные устройства всех видов. Шкаф был раскрыт. Постель разобрана. На прикроватном столике стояли четыре бутылки минеральной воды «Эвиан».

— Извините за бардак, — извинилась Джейн. — На улице война, сами понимаете. Все должно быть под рукой.

— Ну что вы, не переживайте. У меня дома такой беспорядок, вы даже представить не можете, — Сергеев развел руками, словно пытаясь продемонстрировать размеры своего домашнего беспорядка. Его не переставал удивлять ее уровень владения русским языком. Журналистка? Или?..

— Пить хотите? — Джейн посмотрела ему прямо в лицо. — Кроме воды, правда, ничего нет. Хотя в мини-баре должно быть что-то покрепче и холодное. Я еще не открывала.

— Спасибо. Я бы сейчас выпил глоток холодного виски, если есть. У нас здесь с этим сложно.

— Понимаю, — тряхнув копной рыжих волос, Джейн села на корточки перед мини-баром, одной рукой поправляя локоны, другой открывая дверцу. — Вам повезло, есть «Белая лошадь». Будете?

— Не откажусь, — капитан принял из рук американки ледяную бутылочку, отвернул крышку и одним глотком выпил ее почти всю. — Как же давно я не был дома…

Джейн ничего не ответила, предложила ему сесть в кресло у телевизора. Сама подошла к столику, достала из сумки ноутбук и включила его.

— Я готова, — сказала она через минуту, не в силах справиться с волнением. — Вы фотографии в смартфоне открыли? Давайте его сюда.

Сергеев подошел к ней сзади, через плечо передал телефон. Она, не оборачиваясь, стала подсоединять его к компьютеру. Капитан стоял у нее за спиной и следил за ее движениями.

На экране крупным планом появилось отчетливое изображение, по словам Сергеева, самоходной огневой установки от комплекса «Бук М 1–2» на трейлере. На борту легко можно было различить белые цифры «232». На следующей фотографии было видно, как трейлер движется по улице какого-то поселка мимо огромного щита с рекламой «Супутникового телебачення».

Сердце Джейн забилось, как у археолога, который спускается в гробницу Хеопса. Она облизала губы и вновь провела рукой по волосам. Ее волнение не скрылось от Андрея. Он приблизился к ней вплотную и обнял за плечи.

В следующую секунду он уже катался по полу и выл от боли, держась обеими руками за низ живота: не поворачиваясь, резким движением Джейн вонзила ему острый локоть правой руки точно в пах.

Вскочив со стула, она схватила со столика стеклянную бутылку «Бадуа» и разбила ее о мраморный подоконник. Затем вытянула из-под подушки «Макаров», присела на одно колено возле поверженного капитана и, приложив острие разбитой бутылки к его горлу, хриплым голосом прошептала:

— Если еще раз коснешься меня, motherfucker[41], я отстрелю твои fucking balls[42]!

Через несколько минут капитан пришел в себя. Джейн вручила ему еще бутылочку «Белой лошади» «на дорогу», отдала телефон, поблагодарила и выпроводила за дверь, пожелав удачи на службе.

Джейн успокоилась, только когда наполнила ванну обжигающе горячей водой, вылила сверху целую бутылочку пены и улеглась в воду, закрыв глаза. Ей не терпелось послать фотографии в редакцию. Но в Торезе один военный из местных ополченцев, который, по его признанию, был «за Украину», обещал «по секрету» познакомить ее со свидетелем пуска ракеты — своим свояком, как он сказал. Ей было необходимо хотя бы одно свидетельство реального очевидца — с именем и местом жительства. Она пошлет фото вместе с интервью. А пока…

Она лежала в облаке пара, закрыв глаза и положив себе ладонь между ног. Она была возбуждена. Ее пальцы двигались. С губ слетел стон. Она несколько раз содрогнулась всем телом.

Джейн не была лесбиянкой, но и с мужчиной она никогда не была, если не считать того случая, о котором она пыталась забыть все эти годы и не могла, как ни старалась. Их было четверо. Все были пьяны и обкурены. Включая ее. После школьной вечеринки. Она, тихая, застенчивая, провинциальная шестнадцатилетняя девочка, отец которой работал ковбоем-смотрителем на ранчо одного богатого адвоката, а мать — официанткой в Red Lobster, местном ресторанчике дешевой сети sea food[43] для клиентов с достатком ниже среднего, выпила вина и покурила «травки» первый раз в жизни.

Трое были из ее класса. Один студент из местного университета, племянник сенатора. Они наручниками приковали ее к кровати в трейлере одного из них — его родители уехали в гости к родственникам на неделю в соседнюю Оклахому. Молодые люди насиловали ее два дня и две ночи напролет. Больше всех усердствовал племянник сенатора. Ей было больно. Ее тошнило. Но они вливали ей в рот водку. И продолжали…

Адвокат, работодатель ее отца, отказался помогать ей. Суд, на котором присутствовал чуть ли не весь город, был для нее хуже изнасилования. Защита обвиняемых доказала с показаниями многочисленных свидетелей, что никакого изнасилования не было, а была обычная студенческая оргия. По мнению защиты, к которому прислушивалось жюри присяжных, синяки от наручников доказывали только то, что она сама настаивала на извращенном сексе, насмотревшись порнофильмов. Родители сторонились ее, не разговаривали с ней. Поверили, что во всем виновата именно она.

Джейн бросила дом, школу, уехала к тетке на другой конец страны, окончила там школу, поступила в университет, на факультет журналистики. Чтобы прокормить себя, работала в баре, в стрип-клубе по ночам. Но ни единого раза с тех пор она не была с мужчиной.

Целовалась после этого только один раз. Со своим московским коллегой Прохоровым. Но не сложилось. Она часто вспоминала о том первом и последнем поцелуе, о том, как он говорил с ней, пел ей песни под гитару, обнимал ее, фотографировал. И жалела, что все так получилось. Винила во всем только себя. Но тут же говорила сама себе, что главное в ее жизни — работа, а все остальное….

Еще не успела стихнуть последняя судорога оргазма, как Джейн открыла глаза и тут же переключилась на другие мысли — она в очередной раз на пороге огромной сенсации. Она вылезла из ванной, не вытираясь подошла к компьютеру и вновь открыла фотографии «Бука М 1–2».

— Ты уверен?

— Мы с ним знакомы сто лет. Он мне лично дело шил, Евгений Тимофеевич. Чуть на тот свет не отправил. Ошибки быть не может.

— Понятно. В пятницу, говоришь?

— Хотел в четверг. Я сказал, не успею.

— Молодец. Зачем ему билет?

— Не сказал.

— Без бороды, говоришь?

— Да. Сбрил при мне. Могу фото переслать и паспорта копию.

— Хорошо. С тобой свяжутся до вечера.

Прервав разговор, не попрощавшись, Книжник иссушенными желтыми пальцами обхватил и сжал высокие скулы над впалыми небритыми щеками. Он не испытывал ни удивления, ни радости, ни удовлетворения. Рядом на столе лежал распечатанный на принтере скомканный листок бумаги, в котором при желании можно было различить три цифры — 220. Не напряжение в сети и не сумма прописью, а количество нанограмм ПСА (простатического специфического агента), то бишь белка, на миллилитр сыворотки крови. Иными словами, смертный приговор. Четвертая стадия рака простаты. Метастазы в тазовых костях и прямой кишке.

Участившиеся боли Книжник, которого жизнь научила терпению, до сегодняшнего дня связывал с последствиями давнишней сложной операции по удалению геморроидальных узлов и с хроническим простатитом, заболеванием, которое в «тепличных» условиях жизни на зоне считается нормой и пустяком. Он обходился антибиотиками и болеутоляющими, в том числе и наркотиками, пока боли не стали невыносимыми.

Светило московской урологии Андрей Петрович Морозов, который умел лечить пациентов одним своим присутствием и словом, только снял очки, вытер пот над бровями и беспомощно развел руками:

— Запустили, Евгений Тимофеевич. Запустили… Mea culpa…[44]

На самом деле они оба знали, что анализ давно нужно было сделать. И профессор на этом настаивал. Но Книжник, как юноша, гордившийся мужскими способностями в его возрасте, и слышать не хотел о том, чтобы ради объективности анализа отказаться от половой жизни на целых три недели.

— Надежда не поймет, — с наигранным смущением говорил он.

— Надежды юношей питают, — отшучивался в ответ профессор и ограничивался массажем, который на некоторое время избавлял Книжника от регулярных болей.

УЗИ ничего необычного для его возраста не показывало. Да — аденома, да — увеличенная железа. Но ведь ему восемьдесят четыре. Столько не живут. С аденомой или без.

Книжник погладил рукой почти не отличимую от цвета кожи татуировку над локтем другой руки и вдруг вспомнил, как откинулся с зоны «умирать от туберкулеза».

Было это в 80-х. Зона на Алтае. Злая. Холодная. Книжник и равные ему могикане уголовного мира никогда не использовали по отношению к себе книжного определения «вор в законе». Называли себя просто — Воры. С большой буквы. Авторитетам было западло ходить на зону за убийство. Не их уровня статья. Закрыли его тогда по полной — за мошенничество в особо крупных. Уже в то время Книжника не только боялись. Многие его любили и уважали. На союзном сходняке единогласно решено было Евгения Тимофеевича выручать.

План, как сценарий триллера, сродни сюжету «Графа Монте-Кристо», разработали с участием самого Книжника. Вкратце сценарий состоял в том, чтобы диагностировать Книжнику последнюю стадию туберкулеза и скостить ему срок, учитывая состояние здоровья. Типа, пусть зэк дома помирает, чтобы статистику зонную не портить. Обычная практика советских пенитенциарных учреждений.

Начальник зоны подполковник Сапегин был в курсе плана и косвенно в нем участвовал. Однако была одна загвоздка. Лепила, или, на человеческом языке, зонный врач, был в контрах с Сапегиным, и склонить того к сотрудничеству не представлялось возможным. Но, на счастье Книжника, на той же зоне чалился домушник Богданов по кличке Карась. У того была критическая стадия туберкулеза. Такая, что собирались его уже освидетельствовать и сплавить на тубзону, чтобы не мозолил здесь глаза.

Так вот Карасю, который возрастом, телосложением и ростом подходил под параметры Книжника, уголовные мастера-художники в течение недели скопировали на тело все до одной наколки Книжника. Когда татуировки прижились и «успокоились», подслеповатому лепиле на рентген и анализы предоставили умирающего Карася под видом Книжника. С синими звездными погонами на зоне, кроме Книжника, никто не рисовался. И лепила это скушал и актировку подмахнул.

Таким макаром скостили Книжнику пять лет. И выпустили — по статье «Досрочное освобождение от отбывания наказания по болезни». А Карась на зоне остался. Зэки, по просьбе благодарного Книжника, «грели» Богданова, как могли: кормили за двоих, снабжали лекарствами с воли, молоком, витаминами. Так что тот вдруг на глазах на поправку пошел. Но за месяц до конца срока умер. От быстротекущего рака простаты.

«Ирония судьбы, — подумал Книжник. — Подарил мне Карасик “туберкулез”, а рак, выходит, в довесок пошел».

Рак неоперабельный. Осталось жизни от двух месяцев до года. Не больше. Ударная химия. Другого не дано. Или никакой химии, а молитва Николаю Угоднику. Но где тот угодник и чем и сколько он берет, Женя Книжник не знал. Так и не удосужился за долгую жизнь ни в одной книге прочитать.

Как любой пациент после оглашения ему смертельного диагноза, Книжник сразу почувствовал неимоверную слабость и прилив ломящей боли по всему телу. До шума в ушах и хруста костей. Все вокруг приобрело иной цвет, запах и звук. И даже дородный зад домоправительницы Надежды, протирающей в этот момент пыль на плинтусе в ближнем углу, более не вызывал в нем привычных чувств.

Разговор с Гитлером, однако, вывел Книжника из ступора, словно месть Алехину будет для него избавлением, средством притормозить утекающую на глазах жизнь. Что еще оставалось в ней для него? Внучка, Надя и месть… Желание мести грело его, перевешивало все. Он не ненавидел Алехина. Странно, но он даже восхищался им. Как бы он поступил на его месте? Воровской закон работает надежнее и безотказнее, чем следствие и судопроизводство. Любой, кто нарушает его, не должен избежать наказания. Гибель Саши — это личное дело между Книжником и Алехиным. Перед тем как привести приговор в исполнение, он очень хотел посмотреть менту в глаза. И спросить его, что же там, в лесу, произошло и как умирал его сын. Книжник оплатил тогда экспертизу ДНК всех найденных обгоревших трупов. Алехина среди них не было. А ведь он всегда симпатизировал менту, доверял ему, как никому из своего окружения. Более того, он знал, что Саша недоволен тем, как идут дела, что устал от России и хочет снова уехать за границу. Как сын уговаривал его бросить все и рвать когти из «этой гребаной помойки». Незадолго до трагедии Книжник начал догадываться, что сын копает под него. И это несмотря на то, что он поставил Сашу главным по вывозу миллионов за границу, будто пытался успокоить его, что их переезд в скором времени состоится. Книжник до сих пор не мог поверить в то, что в итоге случилось. Он кого угодно мог подозревать. Даже Сашу, в конце концов. Потому что были основания. Но Алехин, как никто другой, казался ему человеком слова. В то же время хороший мент — мертвый мент, пытался убеждать себя Книжник. Мусорам нельзя доверять ни при каком раскладе.

И теперь он хотел видеть Алехина, как никого другого в своей утекающей по секундам жизни. Он почти с самого начала этой истории вычислил, где живет семья беглого мента — его жена Лена и дочки. После смерти Рабиновича в его бумагах пацаны нашли-таки копию паспорта Лены-Насти — косяк, не характерный для покойного. Но Книжник не брал заложников. Не его метод. Семья — это святое. Они ни при чем. Книжник не беспредельщик, не чекист, не мент, а Вор. Вор, который крестил одну из дочерей этого мента. Мента, который его обокрал. И убил его единственного сына.

Он сам найдет Алехина и сам во всем разберется. Он уже его нашел. То, что Алехин три года не выходил на связь со своей семьей, за которой люди Книжника следили все это время, могло означать лишь одно. По каким-то причинам он с ними расстался, дал денег и бросил. Слежка прекратилась только в конце июля, когда лондонская полиция загребла обоих его людей за попытку ограбления борделя. Ничего лучше не придумали. Идиоты. Никому нельзя доверять. И жалование у них нормальное было, и все такое. Живи, радуйся. Не в Урюпинске, а в Лондоне. Как на отдыхе. Но сколько волка ни корми…

Книжник не успел еще возобновить слежку в Лондоне, как Алехин сам нарисовался в Лос-Анджелесе. Старик не поверил армянам, что Алехин утонул. Менты не тонут, угрюмо шутил он. И вот Алехин всплыл. В Ростове…

Да, семья Алехина жила на деньги общака, но синдикат не знает, что деньги пропали. Из всех отцов-основателей теперь остался только он один, Женя Книжник. Никто, кроме него и Алехина, больше не знал, сколько было денег в том грузовике и что с ними произошло. Так получилось само собой. Чекисты нажимали на спусковой крючок быстрее, чем Воры могли предвидеть. Теперь его черед только вопрос времени. И он падлой будет, если не успеет достать Алехина и задать тому пару вопросов; он его достанет. Пока не достали его самого.

Денег и собственности, что оставались сейчас у Книжника, и так, без украденного общака, хватит невестке, внучке, Надежде, коту Рыжику, обслуге и всей его армии на три жизни. Книжник, как охотник, испытывал нечто вроде азарта погони. Он чувствовал, что Алехин вот-вот окажется в его руках. Единственное, чего он не понимал, — это зачем, ради чего мент вернулся в Россию и зачем ему военный билет. Он что — сошел с ума? И хочет ехать на войну? Или спрятаться там от него? Не выйдет.

— На войну, товарищ Жданов, ты не поедешь, — улыбнулся в первый раз за день Книжник. — Сначала ответишь за «Звезду» и «Ленинград», за Михаила Михайловича и Анну Андреевну. Потом — по отдельной статье, за Сашу. А с деньгами, по ходу, разберемся. Деньги рак не лечат… — и он потянулся к телефону.