Родина (август 2008)

II.

Сегодня Владимир Крупин - может быть, самый забытый из популярных писателей позднего СССР, и даже трудно понять, куда и каким образом исчезла та слава, которая сопутствовала ему двадцать-тридцать лет назад. Написанную в 1981 году повесть «Сороковой день» («Я никогда не считал ее художественной прозой, это забытый жанр эпистолярного романа»; в подцензурном советском издании повесть так и называлась - «Тринадцать писем») опубликовали на Западе и читали по «Немецкой волне», называя при этом автора «самым смелым из трусливого поколения», что, впрочем, никак не повлияло на взаимную лояльность писателя и советской власти.

- Это логично, и я даже не считаю, что пережил какое-то перерождение - и будучи членом КПСС, и воцерковившись, я всегда оставался одним и тем же человеком. Дело в том, что даже самая советская литература, которая славила тогдашнюю идеологию - даже она была нравственной. Своего членства в партии я не стыжусь и не считаю свою партийность противоречащей христианству. Свою общественную позицию я всегда выражал не на кухне, а на трибуне. Всегда говорил то, что думал, - и с женой, и в кругу друзей, и на каких-то собраниях, и в печати. Для меня всегда диссидентство было неприемлемым. Вот литераторы типа Приставкина, объединение «Апрель» - они всегда говорили: мол, как только нам можно будет говорить без цензуры, так мы уж скажем такое, что мир вздрогнет. И что они сказали? Да ничего. Пошла похабщина, пошла порнография, пошла литература этих приговых да сорокиных. Но это все скоро провалится в черную дыру, вот увидите. В России сначала надо умереть, а потом подождать лет пятнадцать, чтобы понять, кем в действительности был писатель. О Пушкине в последние годы его жизни говорили, что он исписался, жена родная писала ему: «Саша, ты исписался!» Время показало, кто исписался, а кто нет.