Ротмистр Гордеев-3

Глава 12

Критическим взором смотрю на Николова.

— Сергей Красенович, вы серьёзно думаете, что это я?

Тот мрачнеет.

— Николай Михайлович, обещаю — мы во всём разберёмся… Но пока…

Ему крайне неловко, он мнётся, избегает смотреть мне в лицо.

— Я арестован? — Проклятое заикание исчезает напрочь, словно его и не было.

Вот что значит — стресс! Мигом излечивает от мелких болячек.

— Задержаны. Пока! — отвечает за Николова жандарм.

Не верю своим ушам.

— Соблаговолите следовать за нами на гарнизонную гауптвахту, — продолжает жандарм. — Надеюсь, вы не станете оказывать сопротивление.

Он многозначительно похлопывает по кобуре.

Даже если двину ему в морду как тому же Соколово-Струнину, вряд ли мне от этого полегчает. В том числе морально.

— Разумеется, не стану!

— Ротмистр! — рявкает Куропаткин.

Машинально вытягиваюсь во фрунт: субординацию никто не отменял, тем более в присутствии целого генерала.

— Потрудитесь вернуть награды! — требует Куропаткин.

И ведь не ради орденов воевал, если б не вручили — не обиделся, но вот так, когда тебя шельмуют на виду у кучи народа: а за церемонией наблюдает не один десяток любопытных глаз: другие раненные, сестрички, санитарки… На душе становится паскудно. Хочется достать револьвер и застрелиться…

Стоп! Это что — настоящий Николя опять просыпается и начинает дурить⁈

Ну уж нет — если и суждено погибнуть от пули, так от японской! Лишать себя жизни я не намерен!

Да, позор! Да, все внутренности переворачиваются, к вискам прильнула кровь, сердце колотится в бешенном ритме, а пальцы сжимаются в кулаки…

Беру себя в руки, делаю каменное лицо:

— Слушаюсь!

Эх, не красоваться мне при всём параде с орденом и наградной саблей… С неимоверной тоской отдаю и то и другое. И пяти минут при мне не продержались –мировой рекорд, достойный книги Гиннеса.

— Господа, а вы уверены, что состояние здоровья ротмистра позволяет ему находиться на гауптвахте? Может, лучше отправить господина Гордеева под домашний арест? — внезапно говорит Алексеев.

Он всё ещё ко мне расположен и искренне пытается помочь. Только не понимает, что делает хуже: в глазах Куропаткина сразу зажигаются мстительные огоньки.

Эх, отольются мне сейчас все мои недавние выкрутасы… Ни хрена он не забыл и не простил! А слова адмирала подлили масла в огонь: давно известно, что Куропаткин и Алексеев дружат как кошка с собакой. Тем более между армейскими и флотскими никогда не бывает ровно.

— Евгений Иванович, всё-таки речь идёт об убийстве… — замечает Куропаткин.

Как быстро списывают меня со счетов. Глазом моргнуть не успел…

— Давайте не будем забывать: ротмистр — боевой офицер… — продолжает гнуть линию наместник. — Тем более после тяжёлого ранения. Ему необходима медицинская помощь…

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! Медицинская помощь ротмистру будет предоставлена в обязательном порядке, Его обязательно осмотрит врач, правда, не господин Обнорский. Мы пришли к выводу, что он излишне симпатизирует пациенту, — объявляет жандарм.

Сдаётся, в тандеме с Николовым, он за главного.

И надо же как оперативно сработал: уже успел с Обнорским поговорить…

— Пойдёмте, Николай Михайлович, — грустно произносит Николов. — Простите, что так вышло… Обстоятельства…

— Понимаю, — хмыкаю я.

Значит, подождать с полчасика было не судьба… Ну-ну…

На улице ждёт гражданского вида экипаж и пара конных жандармов сопровождения.

Катим на нём по грязным улицам Ляояна к гарнизонной губе.

Сразу за решётку меня не бросают, сначала заводят в довольно уютный кабинет, обставленный с претензией на роскошь.

Жандарм садится за огромный письменный стол, Николов опускается на мягкое кресло сбоку, мне предлагают занять небольшой диванчик в восточном стиле.

Не хватает лишь томно извивающихся в танце одалисок и кальяна.

— Ступайте, — отпускает штабс-ротмистр конвоиров.

Два мордатых усача покорно покидают кабинет.

Догадываюсь, что их боевой пост — прямо за дверьми. Если что — вмешаются в любую секунду. Одного я бы, наверное, заломал, а вот с двумя справиться проблематично. Каждый из них выше меня и крупнее, а, судя по толстым тренированным шеям, — иметь дело придётся с людьми, плотно подсевшими на французскую борьбу. Рассказывать им про броски и захваты не имеет смысла.

— Папиросу? Чай? Кофе? — любезно говорит жандарм. — Покрепче, уж извините, не могу предложить — служба-с…

Отнюдь не мясник, тиран или самодур, какими часто выводили касту голубых мундиров советские литература и кинематограф. Наоборот, образованный, интеллигентный, а главное — умный и опытный службист.

Кого попало в жандармы не берут, конкурс у них, как у нас на артистов.

Если тут, как и в моём мире, начнётся революция 1905-го года, на голубые мундиры откроют настоящий сезон охоты, ряды профи изрядно поредеют.

Но этому должно повезти, он на фронте.

— Благодарю вас! От кофе, пожалуй, не откажусь, — отзываюсь я.

И в самом деле — когда ещё удастся попить кофейку в таком месте и обществе… Как бы потом вообще на тюремную баланду не перейти.

Тут пока штрафные роты и «вагнера» не планируется, так что и кровью не искупить… Впрочем, а что искупать-то?

Я гарантированно не при делах, если только… Если только не накосячил не вовремя очнувшийся настоящий Гордеев.

Провожу мысленный аудит своих поступков и воспоминаний за текущий день… Нет, убийство я б обязательно запомнил.

Да и не похож Гордеев на маньяка, в морду — всегда пожалуйста и с большим удовольствием!

— Тогда и мы с Николаем Красеновичем составим вам компанию, — улыбается жандарм. — Да-с, позвольте представиться — штабс-ротмистрОтдельного корпуса жандармов Сухоруков Модест Викторович. Знаю, что ваш брат — армеец, нас недолюбливает, но поверьте на слово: — мы свой хлеб едим не зря!

Сухоруков берёт со стола колокольчик и несколько раз звонит.

На пороге возникают оба усача. Как в сказке — двое из ларца, одинаковых с лица…

— Голубчики, потрудитесь сбегать для нас в чайную за кофейком и каким-нибудь угощением к нему. Хозяин пусть запишет на мой счёт!

Жандармы козыряют и уходят.

— Пока мои архаровцы несут нам кофе, поговорим, Николай Михайлович? — испытывающе смотрит на меня жандарм.

— Отчего ж не поговорить… Давайте. Разрешите — я задам вопрос?

Жандрам усмехается.

— Спрашивайте.

— Вы сказали: Соколово-Струнин убит. Как?

— А вы не знаете?

— Если бы знал — не спрашивал…

Модест Викторович вздыхает.

— Соколово-Струнина застрелили, причём из его же личного револьвера.

— «Шамело-Делвинь»? — припоминаю марку я.

— Видите — вы даже в курсе, какое у него было оружие! — усмехается жандарм. — Так и есть, револьвер «Шамело-Делвинь», модель 1874 года. Душегуб отобрал его у несчастного господина журналиста и выстрелил всего один раз… прямо в сердце. Так всё-таки, это были вы, ротмистр?

Вряд ли жандарм играет со мной в «доброго полицейского», скорее всего, такой его стиль. Для битья морд используются другие люди.

Жаль, Николов всё больше молчит.

— Я⁈

— Вы, Николай Михайлович. Вы — не просто боевой офицер, а дворянин, человек чести. Неужели станете врать и юлить? — давит на моё благородное происхождение жандарм.

Насчёт того, что врать не буду — тут уж никаких гарантий. Все врут, включая высшую аристократию. Но пока можно смело рубить правду-матку!

Брать на душу чужой грех… Увольте!

— Зачем мне убивать, господина Соколово-Струнина? — искренне удивляюсь я. — Какой у меня мотив?

— Насколько мне известно, между вами было не всё гладко. Вы даже изволили ударить господина Соколово-Струнина. И я вас прекрасно понимаю: не самый достойный и благонравный был человек, упокой господь его душу… Но всё же — человек, подданный его величества…

Жандарм косится на большой парадный портрет Николая Второго, висящий на стене в толстой рамке.

— Не стану отрицать очевидного. Да, у нас с Яковом Семёновичем был конфликт. Каюсь, я повёл себя недостойно, о чём в последствии пожалел и попросил у господина Соколово-Струнина прощения.

— Где и когда?

— Сегодня, в два часа после полудня в заведении графа Игнатьева. Нас там видели и могут подтвердить: мы разошлись мирно.

— Значит, на вокзале, — задумывается жандарм.

— Да. Я же говорю: у меня есть свидетели…

— Господин Соколово-Струнин был найден неподалёку от вокзала в сточной канаве. И это не было банальное ограбление: на теле нашли кошелёк, с пальца не сняли дорогое кольцо с перстнем… Нет, журналиста хотели убить и убили.

— А почему — я? Неужели, других врагов у Якова Семёновича не было? Я слышал он многим успел оттоптать любимую мозоль…

— Врагов у него, конечно, хватало, — легко соглашается жандарм и внезапно переключается на другую тему:

— Скажите, вы вышли из заведения графа Инатьева вместе с Соколово-Струниным?

— Да. На пороге пожали друг другу руки и разошлись. Он отправился по каким-то своим делам, а я подозвал рикшу и отправился в госпиталь. Надо было успеть до семнадцати часов…

— Плохие новости, Николай Михайлович. Незадолго до смерти вас видели вместе с Соколово-Струниным неподалёку от места, где потом нашли его труп… — просыпается, наконец, Николов. — Хозяин лавки — китаец, пара рабочих… Они хорошо описали вас и вашу внешность.

— Они ошибаются! Я же сказал: как только мы вышли из столовой, я выкликнул рикшу и уехал. Думаю, для китайцев мы — на одно лицо. Они спутали меня с другим офицером…

Николов качает головой.

— Они вас опознают, Николай Михайлович. Никаких сомнений… Правда, почему-то говорят, что вы капитан, но им просительно не разбираться в наших званиях и погонах…

— И ещё, — добавляет сверху жандарм. — Стрелок оставил на револьвере отпечатки пальцев. Мы, конечно, не «шерлокхолмсы», но тоже умеем кое-что… Как думаете, Николай Михайлович, что будет если мы сравним отпечатки на пистолете с вашими?

Твою дивизию! Меня снова бросает в жар. Вот уж косяк так косяк!

— На револьвере могут остаться мои отпечатки, — с трудом выдавливаю я.

Модест Викторович довольно ухмыляется.

— Вот видите: я с самого начала знал: вы — человек чести. Не станете запираться…

— Простите, не договорил: на револьвере могут оказаться мои отпечатки, потому что я брал его в руки, когда мы с господином журналистом находились в столовой….

Жандарм недовольно морщится.

— Николай Михайлович…

— Это чистая правда. Опросите тех, кто был с нами в тот день в заведении графа Игнатьева. Они могли видеть… — горячо выпаливаю я, понимая, что мне не верят.

— Разумеется, мы так и поступим, — тоном судьи, вынесшего приговор, произносит жандарм. — Только не думаю, что это вам сильно поможет…

— Против вас все улики, — хмуро кивает Николов.

Кофе мы пьём практически в тишине.

Я анализирую, что это — подстава или трагическая случайность. Сухоруков явно растерял ко мне подобие уважения, Николов… Николов же пребывает в полном расстройстве.

В детстве я обожал читать всякие детективы, а теперь вот сам угодил в такой переплёт. И как выпутаться из передряги — ума не приложу.

Пока что всё против меня.

— Николай Михайлович, сделайте добровольное признание, — говорит жандарм. — Честное слово, вас это не красит… Думаю, Военно-полевой суд может вас оправдать. Скажете, что находились в состоянии аффекта, что была задета ваша честь офицера-фронтовика! Произошла ссора, вы не сдержались, схватили револьвер, нажали на спуск и…

— Парафиновый тест, — перебиваю его я.

— Простите, что⁈ — недоумённо вскидываются оба собеседника.

— Сделайте мне парафиновый тест! Да, мои отпечатки пальцев могли остаться на револьвере, но я из него не стрелял. Я вообще не стрелял с момента ранения. Думаю, на моих руках нет следов пороха, и парафиновый тест это покажет.

Жандарм озадачен.

— Господин ротмистр, вы точно в порядке? Или вы бредите?

— В чём дело? — удивляюсь уже я. — Неужели, так трудно проверить?

— Николай Михайлович, — взгляд Николова становится совсем уже грустным, — не знаю, где вы вычитали про какой-то парафиновый тест, но я не слышал, чтобы он использовался у нас или где-то за границей!

— Такого теста вообще в природе не существует! — констатирует жандарм.

Озадаченно прикусываю язык. Так-так, отпечатки снимать мы уже научились, а вот до методики определения следов пороха на коже человека — ещё не дошли.

Незадача… А ведь такой хороший козырь… был.

— Рикша!

— Что — рикша?

— Найдите того рикшу, что подвёз меня до госпиталя.

— Николай Михайлович, вы хоть представляете, сколько в городе рикш⁈ К тому же это мог оказаться кто-то из деревенских, кто приехал в город на заработки… Боюсь, искать его всё равно, что иголку в стоге сена, — Сухоруков даёт понять, что не собирается ничего делать.

Для него вопрос моей вины уже решён.

Вид у Николова странный. Он задумчиво кусает губы.

— Господа!

— Да, Сергей Красенович, — откликается жандарм.

— Слова господина Гордеева натолкнули меня на одну идею…

— Какую же? — недоверчиво говорит Сухоруков. — Вы знаете, как искать этого проклятого рикшу? Даже если мы его найдём, это не меняет слов других свидетелей, которые видели нашего подозреваемого в обществе журналиста, причём там, где его убили.

— При чём тут рикша! — отмахивается Николов. — Парафиновый тест!

— Господи, и вы туда же! — хмыкает жандарм. — Сами же несколько минут назад заявили, что нет никакого парафинового теста… Неужто, это заразно?

— Парафинового теста не существует, но! — поднимает указательный палец Николов. — Есть другой способ проверить следы пороха на руках ротмистра. В Ляояне есть один чудесный специалист, Вэй Чанг. Он не раз помогал нам в наших… операциях.

— Если этот тот человек, которого я знаю — то у него нюх как у собаки! Действительно, феномен!

— Именно! — улыбается Николов. — Пусть Вэй Чанг поможет нам определить, как давно стрелял ротмистр…

— Что ж… Попробуем… — решает Сухоруков. — Это ваш единственный шанс, Николай Михайлович.

— Спасибо! — благодарно отвечаю я.

Надеюсь, человек-собака не подведёт.

Штабс-ротмистр посылает своих людей за китайцем, проходит около часа, пока он ни показывается на пороге кабинета.

Вэй Чанг далеко не молод, у него длинные седые волосы, заплетённые в толстую косичку, такие же седые мохнатые брови и борода.

При этом выправка как у гвардейского офицера: идеально прямая спина и королевская осанка.

Крепкие морщинистые руки твёрдо держат массивный посох. Большой нос с огромными ноздрями действительно делает его похожим на собаку.

Есть в его облике что-то от немецкой овчарки.

По-русски он ни бельмеса, но это как раз не страшно: и Николов и Сухоруков переходят в общении с ним на китайский, переводя для меня главное.

Выслушав обоих, старик степенно кивает, что-то быстро тявкает в ответ.

— Он понял, что от него требуется и постарается помочь, — сообщает Николов.

Я вопросительно гляжу на контрразведчика.

— А он… действительно такой уникальный специалист?

— Можете мне поверить, Николай Михайлович. От Чанга ничего не утаишь. Пробовали не раз. Давали ему понюхать предмет, тщательно прятали… Бестолку!

— Что ж… Выбора у меня всё равно нет.

Вэй Чанг смотрит на меня, следует очередная порция тявканья.

— Он просит разрешения обнюхать вас… — поясняет жандарм.

— Конечно-конечно…

Процедура отнюдь не утомительная. Вэй Чанг тычется в меня носом, заходит то спереди, то сзади.

А я… Мне остаётся ждать его вердикта.

Амулет ведёт себя совершенно спокойно. Значит, это не какой-то там мифический персонаж, а просто человек с уникальными способностями.

Бывает и так.

Вэй Чанг возвращается, останавливается напротив Сухорукова и быстро говорит.

— Ну как? — волнуюсь я.

Жандарм отвечает не сразу. Сначала отпускает китайца и лишь потом обращается ко мне:

— Вэй Чанг сказал, что вы, конечно, офицер и должны часто стрелять, но ни ваша одежда, ни ваше тело — не пахнут порохом. Лекарством и больницей — да… В общем, Вэй Чанг считает, что вы давно не нажимали на спусковой крючок…

— Так значит я…

— Вы свободны, господин ротмистр! Приношу вам от своего лица и всего Отдельного корпуса жандармов мои глубочайшие извинения! — кивает и щёлкает каблуками Сухоруков.