Ротмистр Гордеев-3

Глава 22

Всяких отшатывается, выхватывает из-за пазухи ствол типа «велодог»[1]– явно левый, вольноопределяющимся револьвер не положен. Дядя Гиляй перехватывает его руку, сжимает стальными тисками.

— Не советую. Лучше покажите содержимое вещмешка! — с ласковой усмешкой просит журналист.

Лицо Всяких из белого становится красным.

— Отпустите! Немедленно отпустите! Это произвол! Вы… Вы ещё пожалеете! — рассерженным гусем шипит он.

Выглядит при этом так жалко, что я начинаю испытывать к нему глубокое отвращение.

— Заберите у него ствол, — говорю Гиляровскому.

Журналист ловко выворачивает из пальцев вольноопределяющегося револьверчик, кладёт к себе в карман.

— Не имеете права! — пищит Всяких.

— Я — ваш непосредственный командир, не забывайте! Итак, что в мешке?

Эсер разжимает пальцы, роняет сидор на землю.

Развязываю узелок на горловине, открываю вещмешок. Батюшки… В нём плотным слоем лежат бруски, напоминающие куски хозяйственного мыла, но это не мыло.

— Тол? — заглядывает в сидор дядя Гиляй.

— Тол, — подтверждаю я.

Говоря по правде, меньше всего ожидал увидеть взрывчатку.

Перевожу взгляд на Всяких.

— Господин вольноопределяющийся, извольте объясниться! Зачем вам понадобилось столько взрывчатки?

У Всяких форменная истерика. Сейчас он откроет рот и заорёт. Это привлечёт внимание кучи народа, что не входит в наши планы.

Бью эсера сначала под дых, а потом обрушиваю кулак на голову. Метод надёжный. Какое-то время гадёныш побудет в отключке.

Гиляровский подхватывает вольнопера, не давая упасть.

— Ловко вы его!

— У вас научился.

— Что будем делать? Не можем же мы его оставить вот так…

— Естественно, не можем. Тем более тут такой поворот. Тащим субчика и его груз к жандармам. Похоже, тут не только агитация, а дела, куда посерьёзней.

— Да уж… — вздыхает журналист. — Честно скажу, не ожидал такого…

— Не вы один такой. Жизнь полна сюрпризов.

Ловлю рикшу, запихиваю обеспамятевшего Всяких в возок. «Водитель» смотрит на меня испуганными глазами.

Объяснять, что к чему совсем не обязательно, но меньше всего хочется, чтобы об инциденте прослышала, как минимум, китайская часть города.

Вряд ли ячейка эсеров взаимодействует с аборигенами, скорее всего, это абсолютно непересекающиеся миры, но осторожность — моё второе имя, как любят говорить американцы в кино.

— Господин вольноопределяющийся почувствовал себя плохо…

Рикша понимающе кивает.

— Владимир Алексеевич, давайте за нами к жандармскому участку.

— Да-да…

Часовой у входа в отделение местной «гэбни» удивлённо наблюдает, как мы с дядей Гиляем выгружаем бесчувственного Всяких из повозки.

— Господин штабс-ротмистр на месте? — спрашиваю я.

— Так точно! У себя в кабинете, — рявкает часовой, продолжая удивлённо хлопать глазами.

— Мы к нему… По делу.

Должно быть, голос мой звучит вполне убедительно, поскольку нам не препятствуют.

Часовой отходит в сторону.

— Благодарю за службу, — хвалю его.

Втаскиваем всё ещё не очухавшегося Всяких в участок. Дядя Гиляй не только помогает, но ещё и тащит на плечах сидор с динамитом.

Стучу в дверь кабинета Сухорукова.

— Входите.

Сгружаем вольноопределяющегося на один из стульев.

— Николай Михайлович… Господин ротмистр… Что тут происходит⁈ — недоумевает жандарм.

— Владимир Алексеевич, покажите…

Гиляровский кладёт на стол штабс-ротмистра сидор.

Сухоруков заглядывает внутрь и резко отшатывается.

— Тол?

— Он самый. А вот это — эсер, который вёл подпольную агитацию в моём эскадроне, — киваю на Всяких. — Мы узнали о нём буквально вчера и решили проследить. А сегодня машинист состава из Мукдена передал ему вот этот вещмешок, и что-то мне подсказывает — не для рыбалки.

— Есть все основания полагать, что господин вольноопределяющийся не только эсер и агитатор, но ещё и террорист, — добавляет масла в огонь Гиляровский.

— С ума сойти! — багровеет Сухоруков. — Его необходимо срочно же допросить…

— Допросите, как только очухается. С этой секунды он ваш целиком и полностью. Только… Модест Викторович, могу я попросить вас об одном одолжении?

— Просите всё, что угодно, Николай Михалыч. Я ваш должник!

— Поскольку затронута честь моего эскадрона, позвольте мне и Владимиру Алексеевичу принять участие в расследовании и дальнейших действиях.

— Разумеется. Но, исключительно, неофициальным образом, — легко соглашается жандарм.

— Нам этого вполне достаточно, — так же легко соглашаюсь я.

Пусть все лавры и все плюшки достаются жандармам. Ничего не имею против.

— Я рад, что вы — один из тех немногих офицеров, которые понимают всю серьёзность такого рода вещей, — пожимает мне руку штабс-ротмистр. — Большинство, к моему глубокому сожалению, считают ниже своего достоинства сотрудничать с нами.

Что есть, что есть. Господ в голубых мундирах в армии недолюбливают.

Чтобы пробудить сознание незадачливого революционера, пускаем в ход нюхательную соль — та ещё гадость!

Всяких вздрагивает, словно по нему пробежал электрический ток, замечает напротив себя жандармского офицера и тут же обмякает.

Становится ясно, что вольноопределяющийся отнюдь не герой и быстро раскроет все карты.

— Рассказывайте, голубчик, — голос Сухорукова приторен как патока, но, очевидно, это самый надежный ключик к данному психотипу преступника.

Если сразу расположить к себе, эсер запоёт, что тот соловей.

— Что вы от меня хотите? — трепыхается Всяких, но, скорее, для порядка.

— Начнём с этого, — показывает на динамит жандарм. — Что вы собирались сделать со взрывчаткой?

— Я…

— Да говорите вы уже! — раздражённо бросает Сухоруков. — Не маленький! Должны понимать — вам уже не отвертеться!

— Что мне будет? — испуганно блеет Всяких.

— По головке точно не погладят. Но, если станете сотрудничать, жандармский корпус в моём лице сделает всё, чтобы значительно смягчить ваше наказание.

— Меня… Меня — не повесят?

— Надо бы, конечно, но всё в ваших руках… Говорите, я слушаю.

— Мне неизвестно для чего именно предназначена эта взрывчатка. Я всего лишь посредник и должен передать динамит кому-то другому.

— Кому?

— Не знаю! Честное слово, не знаю! Могу перекреститься! — Эсера трясёт, как больного лихорадкой.

— Поздно вам креститься, голубчик! Предали вы и веру, и царя, и Отечество! — морщится жандарм.

— Я говорю правду! — чуть не плачет Всяких.

— Допустим. Если вы не знаете, кому должны передать взрывчатку, каким образом вы были должны это осуществить?

— Мне было приказано прийти в гостиницу «Париж», после того как получу взрывчатку, оставить короткую записку для господина Адамова и ждать.

— Где ждать?

— В ресторации при отеле.

— Что дальше?

— Дальше ко мне должны подойти и назвать пароль.

— Какой?

— Простите, а мы не могли с вами прежде видеться в Петербурге на пятой выставке журнала «Мир искусства»?

— Отзыв?

— Вряд ли. Не люблю современную живопись.

— Хорошо, — кивает жандарм. — Как этот человек вас узнает?

— Я буду читать газету.

— Неплохо придумано. Неоригинально, но неплохо. А кто вам передал динамит?

— Он, как и я, эсер, член Иркутского комитета ПСР. Имени и фамилии его, простите, не знаю. Мне он известен по партийному прозвищу Мирон.

— Мирон? — Жандарм напрягает память. — Знаю такого: Терентий Смирнов, сын купца третьей гильдии. Личность известная, но разве что по слухам: фотокарточки и словесного портрета у нас нет.

— Он работает машинистом на поезде, прибывшем из Мукдена. Можно его взять и допросить, — замечаю я.

— Так и поступим, но прежде необходимо выяснить, кому и зачем понадобилась взрывчатка. Что-то мне подсказывает — в городе есть рыбёшка и покрупней, — задумчиво говорит Сухоруков.

Он вновь обращается к арестованному.

— Господин Всяких, как я уже говорил, у вас есть шанс загладить свою вину.

— Что я должен сделать?

— Всё то же, в соответствии с вашими инструкциями. Понесёте взрывчатку в гостиницу, оставите записку господину Абрамову и будете его ждать. Конечно, динамит мы подменим на что-то похожее, но не столь взрывоопасное, — усмехается жандарм.

— Модест Викторович, разрешите задать арестованному один вопрос? — аккуратно прошу я.

— Как я могу вам отказать? — удивляется он.

— Благодарю вас… Господин Всяких, а что если бы сегодня вас не отправили в город… Что было бы со взрывчаткой?

— Мне буквально повезло, — отвечает эсер. — Я сам хотел напроситься в увольнительную, а тут как манна с небес… Ну, а если б сегодня не удалось вырваться в Ляоян, тол привезли бы на следующем рейсе.

Поскольку в «Париже» наши «фейсы» уже засветились, а дядя Гиляй — чересчур колоритный персонаж, его к этой стадии операции не привлекают, а меня ведут в специальную комнату при жандармском участке, где лично сам штабс-ротмистр накладывает на моё лицо грим и нахлобучивает на голову парик.

Когда вижу своё новое «я» в зеркале, не могу не поаплодировать искусству гримёра господина Сухорукова. На меня смотрит одутловатое лицо чиновника средней руки и почтенного возраста.

— Да вам бы в театре работать! Цены бы вам не было!

— Ещё успеется. Вот выпрут в отставку, тогда и подумаю насчёт театра, — улыбается он.

Себя же он превращает в эдакого разбитного молодца-приказчика. Особенно ему удаётся прилизанная причёска и щедрая россыпь веснушек на лице.

— Хорош! Определённо хорош! — вертясь как дамочка перед зеркалом в примерочной, провозглашает Сухоруков.

В «Париж» мы приходим заранее, по одному. Наводим справки насчёт свободных мест, получаем отрицательный ответ и в скорбном расположении духа перемещаемся в кабак при гостинице.

И пусть у входа висит табличка, что перед нами «ресторан», назвать это небогоугодное заведение таким термином язык не поворачивается. Кабак — он и есть кабак, даже если на вывеске написано другое.

Посетителей немного, свободных мест полно — занимай любое. По договорённости садимся за разные столики, но так, чтобы могли при необходимости перекинуться словом.

Делаем заказы.

Сегодня я успел только позавтракать, так что обед будет в самый раз, хотя цены тут, конечно, кусаются.

Ничего, штабс-ротмистр обещал всё оплатить за счёт своего управления.

Появляется Всяких.

Мы хорошо с ним поработали. Он не выглядит запуганным, ведёт себя вполне естественно, словно и не было ареста и последующих разговоров.

Половой с перекинутым через руку полотенцем столбиком встаёт возле него, внимательно выслушивает и убегает на кухню.

Сам же вольноопределяющийся достаёт портсигар, выбивает из него папиросу и начинает курить. Рядом лежит свежая газета.

Кухня в ресторации на китайский манер неторопливая, блюда готовятся целую вечность.

Сухоруков плещет себе в стопочку водки из графинчика, залпом опрокидывает без всякой закуси.

Я же прихлёбываю морс, разведённый до состояния колодезной водицы.

И мне с моего места, и жандарму хорошо видна спина Всяких.

Вольноопределяющийся закуривает уже третью папиросу.

Голову начинают посещать разные тревожные мысли. А что, если тот, кого мы ждём, сегодня не придёт. Ну мало ли — заболел, по делам уехал… Всякое в жизни бывает. Ну не сидит же он, как привязанный и не ждёт каждую секунду заветной весточки.

В ресторацию входит новый посетитель: немолодой мужчина в чёрной форменной тужурке инженера путей сообщения.

Сначала замирает, осматриваясь, потом решительно подходит ко Всяких.

Жандарм заметно напрягается.

— Прикурить не найдётся? — доносится голос инженера.

Прикурив от зажигалки вольноопределяющегося, железнодорожник уходит вглубь ресторации и остаётся там.

Ложная тревога, понимаю я и едва не «зеваю» следующего гостя заведения. На сей раз это офицер — капитан-артиллерист.

Тоже, отнюдь не молод, около сорока, острая бородка клинышком, монокль, крючковатый нос.

Наш клиент или опять мимо?

Капитан обводит зал внимательным взглядом, а затем оказывается возле вольноопределяющегося. Что-то говорит, причём, словно себе под нос, я не могу различить слова, только отдельные звуки.

Всяких отвечает, капитан удовлетворительно склоняет подбородок и присаживается к нему.

Завязывается беседа, и снова — ничего не разобрать.

Бросаю взгляд на жандарма, тот успокаивающе отрывает пятерню от стола.

— Не переживайте, Николай Михалыч. Я умею читать по губам.

— Слава богу.

— И специальным курсам, — улыбается Сухоруков.

— Это он?

— Да. Спросил про выставку в Петербурге.

— Будем брать?

— Рано. Надо понять, что он собирается взорвать. К тому же, могут быть и другие сообщники.

Постепенно начинают приносить заказанные блюда. Ем быстро, почти не прожёвывая пищу. Во-первых, невкусно, во-вторых, в любой момент придётся сорваться — а я голодный. И неизвестно, когда ещё удастся перекусить и чем.

— Капитан велел Всяких идти вместе с ним, — сообщает жандарм.

— Прямо сейчас?

— Можете кушать спокойно. Только после того, как пообедают.

— Хоть что-то хорошее…

У входа в «Париж» прячутся ещё двое переодетых жандармов и дядя Гиляй, так что вряд ли упустим эту парочку. Но, на всякий случай, Сухоруков выходит чуть пораньше, а я расплачиваюсь и покидаю ресторацию через минуту, после того, как эсер и артиллерист исчезают в дверном проёме.

Почти сразу сбоку подруливает один из жандармов Сухорукова.

— Велено идти туда, — показывает взглядом направление он.

— Спасибо, братец.

Аккуратно ведём парочку террористов, и постепенно становится ясным их маршрут.

— Склады боеприпасов, — сквозь зубы выдыхает дядя Гиляй.

Теперь он снова составляет мне компанию в слежке.

— Сволочи! — рычу сквозь зубы я.

Если склады взлетят на воздух, ущерб для армии будет колоссальным. И сейчас-то наша артиллерия экономит снаряды, а в случае уничтожения запасов, вообще наступит снарядный голод, а это почти конец.

Японцы легко сомнут нас.

— А ведь вы буквально вчера сочувствовали господам революционерам, — замечаю я.

Дядя Гиляй мрачнеет.

— Эти люди не ведают, что творят.

— Наоборот! Очень даже хорошо ведают.

— Но не все же из них желают нам поражения?

Пожимаю плечами. Все… Не все… Любой из тех, кто сейчас ставит палки в колёса русской армии, достоин только верёвки.

Казалось бы — легко к складам не попасть, там всегда стоит охрана, часовые… Вот только двое солдат возле караульной будки вместо того, чтобы остановить капитана и вольноопределяющегося, козыряют и спокойно пропускают, после того, как артиллерист показывает им какие-то бумаги.

Вряд ли это предательство… Скорее всего, враг заранее подготовился, раздобыл или состряпал нужные документы.

Сейчас узнаем.

Жандармы налетают на часовых, быстро обезоруживают, когда капитан-артиллерист и Всяких пропадают из виду.

Сухоруков проводит экспресс-допрос, в результате которого выясняется: капитан — отвечает за хранение артиллерийских снарядов. Солдаты прекрасно его знают.

А на спутника тоже есть пропуск. Его-то и показывал капитан.

Подбираемся к складам поближе, прячась в одной из канав. После дождей воды в ней по колено, как и грязи. Теперь мы смахиваем на золотарей, да и пахнем примерно так же.

Разумеется, взлетать на воздух вместе с боеприпасами, капитан не собирается, поэтому видим, как заминировав одно из помещений, он вместе с вольноопределяющимся тянет длинный бикфордов шнур.

Затем достаёт спичечный коробок.

— Сейчас начнётся потеха, — хмыкает Сухоруков.

Шнур горит, капитан и Всяких бегут в соседнюю канаву и… с разбегу плюхаются туда.

Секунд через пятнадцать, сначала поднимается недоумённая голова артиллериста, а чуть погодя выныривает вольноопределяющийся.

— Какого хрена⁈ — ругается офицер. — Склад уже должен был взорваться!

— Николай Михалыч, — обращается в мою сторону Сухоруков.

— Да, штабс-ротмистр.

— Давайте прогуляемся до тех господ и сообщим, что взрыва не будет.

— С большим удовольствием, — киваю я и беру в руки револьвер.

Поскольку никогда не знаешь, как обернётся дело, в барабане его всегда сидит парочка серебряных пуль.

[1] Пистолет или револьвер, выпущенный для велосипедистов отстреливаться от собак