Ротмистр Гордеев-3

Глава 20

Сильные Сонины пальчики колдуют над моей хромой конечностью. Сперва мышцы изнутри, будто поглаживают, затем их начинает крутить, так, что я от неожиданности ойкаю.

— Николя?.. — Соня смотрит на меня с удивлением, — Что, больно?

— Н-нет… неожиданно, но странные ощущения… словно через мышцу пропустили электрический ток, — признаюсь я.

— Погоди… — Она задумывается. — Я читала в «Вестнике кафедры физиологии Императорского Санкт-Петербургского университета», что профессор Менделеев работает над аппаратом, который использует токи различной частоты для лечения…

Я удивляюсь:

— А чего над ним работать? Возьми полевой телефон, приложи проводки, куда надо и крутани ручку…

Собственно, метод используется не только для лечения, но и для «задушевных бесед» с некоторыми несговорчивыми «языками».

— Ты серьезно?

Киваю. Правда, о втором применении аппарата не упоминаю. Пока…

— Зачем делать приборы, которые подменяют то, что умеет делать каждая берегиня? — морщит красивый лобик Соня.

Боже, как же она наивна в некоторых вопросах.

— А сколько в России берегинь?

Соня задумывается, неопределенно пожимает плечами:

— Статистики знают точное число, но, насколько я помню, тысяч десять-пятнадцать.

— На всю страну?

— Да.

— А сколько берегинь на фронте? Тысяча? Две… И у каждой не одна сотня раненых и больных. Прибор может освободить их для более насущных задач.

Соня хмыкает, продолжая делать пассы над моей ногой. Холодные и раскаленные иголочки попеременно вонзаются в мои мышцы. Это не больно, скорее — непривычно. Но мне становится всё лучше и лучше, а пострадавшие связки голеностопа уже почти не дают о себе знать.

Берегиня убирает пальцы от моей ноги.

— Попробуй пройтись…

Встаю, хватаюсь за трость… Мой обожаемый санинструктор тут же отбирает у меня палку.

— Сам, сам… без подпорок.

Делаю несколько шагов по эскадронному медпункту, почти не хромаю. Небольшая боль осталась, но…

— Еще пара сеансов, шер ами ротмистр, и нога будет, как новенькая, — улыбается она.

Тянусь поцеловать Соню, но в дверь стучат.

— Господин ротмистр, вы здесь?

Кого там еще несет в самый неподходящий момент? У меня тут, можно сказать ле гранд романтик…(исправно, по мере возможности, посещаю занятия французским вместе с Буденным. И девушку любимую лишний раз увидеть, и язык освоить. Два в одном, как говорили когда-то в моем родном мире).

— Здесь. Кто там?

— Поручик Шведерский.

— Входите, Мишель.

Поручик, статный двадцатипятилетний молодец из нового пополнения нашего эскадрона, командир второго взвода, выглядит обеспокоенным и взволнованным.

— Что за трабл?

Непонимающий взгляд. Опять меня занесло в американизмы из двадцать первого века…

— Простите, Мишель, это американское словечко. Прилипло к языку. Что случилось?

— Вот, — Мишель протягивает изрядно измусоленный и помятый листок.

Вглядываюсь в отпечатанные строки с дореволюционной орфографией и мудреными словами.

«Ко всем другим бедствиям, которые испытывает Россия, прибавилось еще новое великое бедствие: война с Японией. Россия переживает исключительный момент: её государственный строй накануне коренного изменения своих основных форм… В последнее время самодержавию нанесены тяжкие поражения, они-то поставили его на край гибели. Поражения эти двух родов: внешние — на Дальнем Востоке, внутренние — в борьбе с социально-революционным движением. Царская клика втянула Россию и в злосчастную войну с японцами, надеясь этой войной отвлечь внимание тех, кто думает о благе Родины, от того, что он делал внутри страны, как калечил, как душил в ней все живое. Несчастливая война, начатая из династических и спекулятивных целей, истощила и без того надорванные силы народа. Несмотря на это, правительство, по-видимому, решило, во что бы то ни стало, добиться победы и, укрепив этим свой престиж, задушить проснувшееся сознание народа.[1]»

Офигеть… а вот и революционные агитаторы добрались до фронта.

— Большевики? — выходных данных на листовке, разумеется, нет.

— Кто? — недоумевает поручик.

Если склероз мне не изменяет, РСДРП раскололась на фракции в 1903-м, но вряд ли офицеру-фронтовику есть до этого какое-то дело.

— Социал-демократы, — поправляюсь я.

— Скорее, эсеры.

— Откуда у вас это, поручик?

— Отобрал у бойцов нового призыва. Хотели употребить на самокрутки. Я, было, решил, что какую-то книгу раздербанили, а оно вот что оказалось…

— А сами бойцы что говорят?

— Говорят, нашли в отхожем месте.

— Странное место для антивоенной агитации. Большую часть употребят по назначению. Для подтирки.

— Но сперва прочтут… кто грамотный. А что-то схоронят про запас и на те же «козьи ножки». А уж ежели зайдет разговор на тему войны, то и агитаторы свое слово скажут.

— Как думаете, Мишель, кто мог пронести в эскадрон эту заразу?

Поручик пожимает плечами.

— Вряд ли кто чужой, господин ротмистр. У нас в эскадроне не проходной двор.

Это Шведерский верно подметил. Из гражданских к нам доступ есть только у Гиляровского. Да и то, какой дядя Гиляй гражданский? Считай, свой, боевой товарищ.

Полковые и прочие офицеры гарнизона? Так глубоко революционные идеи еще не должны были проникнуть, хотя… где-то на Черноморском флоте уже командует крейсером «Очаков» лейтенант Шмидт…

Нет, агитатор со стороны был бы заметен. Значит он здесь, в эскадроне.

У нижних чинов выход в город строго ограничен, без увольнительной выход за территорию расположения настрого запрещен.

Офицеры пополнения, скорее всего, тоже отпадают.

Кто остаётся? Вольноперы! Господа вольноопределяющиеся. Формально, те же нижние чины, но по положению и степеням свободы ближе к младшим офицерам. Им с выходом в город проще, чем прочим нижним чинам.

Кручу прокламацию в руках.

Какой интересный способ печати. Не типографский, точно… Но и не от руки, хотя и похоже

Соня, словно, угадывает мои мысли.

— Это гектограф, Николя.

— Что? — никогда в прежней жизни про такое не слыхал.

— Гектограф. Технологически элементарно: плоская емкость, да хоть противень с бортиками, заполненная смесью желатина, глицерина и воды, столярного клея. Образуется такой… студень. Далее на листке пишется текст печатными буквами, прикладывается к застывавшей смеси… от одного оттиска можно получить до сотни копий, — спокойным тоном поясняет берегиня.

— Мадмуазель, Серебрякова, — откуда такие обширные познания? — брови поручика удивленно ползут вверх.

Каюсь, я тоже слегка ошарашен.

— Мсье Шведерский, мой батюшка не всегда был профессором истории и автором популярных брошюр по этому предмету. Был и он молод, и в студентах увлекался некоторыми прогрессивными идеями. Но потом встретил мою маменьку, потом появилась я…

Понятно, и бывшему вольнодумцу господину Серебрякову вдруг резко стало не до революции.

— Стало быть, напечатали где-то в Ляояне, а оттуда как-то прокламация попала к нам в расположение, — играет в «Холмса» поручик.

— Мишель, не переценивайте наш Ляоян. Это для наших войск он — центр хорошо укреплённой позиции. Китайцам наши политические… — с трудом удерживаю готовое слететь с языка словечко «разборки», — разногласия… безразличны. А политически активных русских здесь почти нет. Скорее всего, листовки прибыли откуда-то из Красноярска или Харбина.

— Николай Михалыч, что нам с этим делать? — вздыхает Шведерский.

Хороший вопрос.

Сообщить Сухорукову или Николову, и пусть занимаются компетентные ведомства: жандармерия и контрразведка? Выявят они таинственного агитатора? А если выявят, где гарантия, что они выхватят всю цепочку?

— Мишель, подробный рапорт на мое имя. С указанием, у кого из рядовых вы изъяли эту агитку… Я тоже составлю подробный рапорт по команде. Но оба документа пока придержу. Постараемся выявить агитатора в наших рядах своими скромными силами.

Доверительно наклоняюсь к Шведерскому:

— Пригласите ко мне господина ротмистра Скоропадского.

Мишель козыряет и исчезает за дверью.

— Душа моя, — целую Соню в висок, прикрытый прядкой чудесных волос, — спасибо за лекарское искусство, но, как видишь, служба зовет.

— Будьте осторожны, господин ротмистр, вижу, вас опять влечет в рискованные приключения, — иронизирует Соня, и добавляет серьезно, — я не переживу, если с тобой что- то случится.

Она обнимает меня и быстро, словно клюет, целует в губы.

Надоевший дождь лупит по крыше.

Сидим со Скоропадским в закутке, гордо именуемом моим кабинетом, и, вмещающем кроме нас двоих, письменный стол, пару стульев и самодельные полки для бумаг и прочего канцелярского имущества.

В который раз просматриваем список вольноопределяющихся нашего эскадрона в попытках вычислить эсеровского агитатора.

— Воронович Николай Владимирович, вольноопределяющийся первого разряда, сбежал из Пажеского корпуса в добровольцы…

— Сбежал? — уточняю я.

— Самовольная отлучка, — сверяется с бумагами Скоропадский.

— Рисковый парень. Но не думаю, что это он…

В ответ на невысказанный вопрос, поясняю:

— Когда бы он успел в Пажеском корпусе наработать такие связи с эсерами[2]?

Скоропадский хмыкает, но оставляет свое мнение при себе.

— Всяких Капитон Илларионович, вольноопределяющийся второго разряда, студент четвертого курса Технологического института Императора Николая Первого.

— Горячее! Студенческая среда благоприятствует радикальным идеям.

Берём на карандаш.

— Осадчий Павел Аверьянович, вольноопределяющийся третьего разряда, выпускник Киевской учительской семинарии

— А, помню его… из крестьянского сословия парень. Кажется, второй сын зажиточного сельчанина из-под Херсона.

— Тоже потенциально наш кандидат. Остальные вроде, кажутся вполне благонадежными…

Судя по списку, остальные наши вольноперы из вполне «благополучных», как и Коля Воронович дворянских семей.

— И что будем делать, Николай Михалыч? Как определим, кто из этих двоих?

— Заключим пари: Осадчий или Всяких? — улыбаюсь я.

— А вдруг оба? — пугается Скоропадский.

Успокаиваю его:

— Помилуй… Сразу два эсера на наш эскадрон… Теория вероятности говорит нам, что это крайне сомнительно.

— Теория вероятности? — на лице Скоропадского изумление. — Что еще за история такая? Или вы имеете в виду математическую теорию вероятностей Остроградского, Лапласа и Гаусса?

— Не заморачивайтесь, Павел Петрович, я в фигуральном смысле.

Гоняю мысли по кругу.

Наши предположения со Скоропадским, по сути, построены на песке. Но, даже в высшем свете, могут быть молодые люди, разделяющие радикально социалистические идеи. Вспомнить хотя бы Софью Перовскую, дочь петербургского губернатора, потомка рода Разумовских, и организатора убийства Александра Второго.

Белая кость, голубая кровь…

— Может, ну её, эту самодеятельность? — Скоропадский машинально поглаживает единственной ладонью пустой рукав кителя, заправленный за ремень. — Ты, Николя, знаком хорошо и с контрразведкой, и с жандармами. Они профессионалы и разбираются в таких вещах лучше нашего.

Со скепсисом говорю:

— И возьмут под подозрение всех подряд из нового пополнения. Вся боевая учеба накроется медным тазом, а мы с тобой, как и остальные господа офицеры эскадрона, замучаемся писать рапорта и объяснительные. Ты этого хочешь?

Скоропадский тяжело вздыхает, понимает, что я кругом прав. А у меня прямо руки чешутся самому разобраться в истории с агитатором.

— Паш, давай договоримся так — мы его установим, а потом передадим аккуратно наши наблюдения и соображения в руки Николова и Сухорукова.

— Bien[3]. Но каким макаром?

Кручу в голове все, что помню из своего мира про полицейские приемчики — из книг, из сериалов…

— Вот скажи, Пал Петрович, где лучше всего вести агитацию? У нас, в эскадроне.

Скоропадский смотрит удивленно, явно не въезжает, к чему я веду.

— На занятиях по самоподготовке, — развиваю мысль я. — Счет, письмо, чтение… Под этим соусом можно неграмотному товарищу любую пропаганду и агитацию впарить.

— У нас десять вольноперов. Как поймем, кто из них кто?

— Послушаем. Под дверью, незамеченными.

Скоропадский открывает рот… чувствую — хочет возразить.

— История в белых перчатках не делается[4].

— Понимаю… Но подслушивать…

— Мы — эскадрон особого назначения, и методы у нас — особые.

Возразить Скоропадскому нечего.

Следующие два дня нам приходится с самыми разнообразными ухищрениями незаметно мониторить педагогические экзерсисы господ вольноопределяющихся.

Дождь не перестаёт, и это нам на руку. Кутаемся в плащ-палатки, лица прикрыты капюшонами, кто там в задних рядах слушает, и не разглядеть. Тем более в полутьме землянки, в которых постигают премудрости грамматики и арифметики новобранцы.

— Употребляемые нами цифры заимствованы европейцами у арабов, и потому называются «арабскими», — мел в руках вольноопределяющегося третьего разряда Павла Осадчего постукивает по самодельной грифельной (тут её называют аспидной) доске, рисуя цифры от одного до десяти.

— Ишь ты, арапские цифры, — балагурит кто-то из первого взвода.

— Арапы и арабы — сиречь не одно и то же, хотя издавна и живут рядом друг с другом в Северной Африке, — Осадчий поворачивается к слушателям. — Есть еще римская система записи чисел, но она гораздо менее удобна арабской.

— А как раньше на Руси числа записывали, ну, до арапских цифер? — интересуется кто-то из любопытных.

— Да, как и римляне, буквы использовали.

Оставаясь в тени у входа в землянку, прикрытые плащ-палатками, слушаем Осадчего еще минут пять. Разговоры все о цифрах, числах, да о счете.

Трогаю Скоропадского за плечо и киваю на дверь. Нас ждут дальнейшие тайные разыскания.

Воронович тоже весь обсыпан мелом — испачканы не только пальцы, но и обшлага его гимнастерки и даже нос с кончиком уха.

— Букв в русском языке, братцы, общим счетом тридцать пять. Из них одиннадцать гласных, три полугласных… — бывший паж обводит меловой чертой три буквы: «Ъ», «Ь» и «Ы», — и двадцать одна согласная.

Слушатели как могут чиркают карандашами в тетрадках, выводя буквы. Не у всех получается с первого раза.

Коля ходит между «учениками», некоторые из которых годятся ему в отцы, поправляя и показывая.

Парень легок в общении и не спесив, хотя еще несколько месяцев назад вращался совершенно в другом обществе, в кругах высшей аристократии.

Воронович много шутит, но опасных разговоров с сослуживцами не заводит.

Скоропадский вопросительно смотрит на меня. Киваю ему в сторону выхода из землянки.

Под косыми струями дождя плотнее кутаемся в плащ-палатки.

— Если методом исключения, то искомый агитатор революционер — Всяких? — чувствуется, перспектива тратить время на последнего потенциального подозреваемого не слишком улыбается Скоропадскому.

— Павел Петрович, понимаю, промокли и устали слушать, но давайте не расслабляться. Хочу убедиться наверняка, с уликами.

— Вы правы, Николай Михалыч. Идёмте.

Уже вечер.

Территория расположения эскадрона нашими общими стараниями неплохо освещена — столбы с масляными и керосиновыми светильниками расставлены вдоль дорожек, вернее деревянных мостков сколоченных и брошенных поверх грязных ручьев, в которые превратились тропинки и дорожки.

Пробираемся по мосткам к расположению первого взвода, где как раз учительствует Капитон Илларионович, студент-недоучка из петербургской Техноложки.

Прежде чем войти в землянку, останавливаемся у двери, прислушиваемся.

Голос Всяких бубнит с выражением из-за двери, но слова разобрать можно.

— Вот шли по дороге два мужика: молодой, да старый. Видят: на дороге — мешок денег. Молодой поднял и говорит: «вот бог мне находку послал». А старик ему в ответ: «чур, вместе».

С интересом прислушиваюсь.

— Молодой в ответ: «нет, мы не вместе нашли, я один поднял». Ничего ему старик на это не ответил. Прошли они еще немного. Вдруг слышат, скачет сзади погоня, кричат: кто мешок денег украл! Молодой струсил и сказал: «как бы нам, дядюшка, за нашу находку беды не было». Старик сказал: «находка твоя, а не наша, и беда твоя, а не наша». Малого схватили и повели в город на суд, а старик пошел домой.

— Так и поделом ему. А старик ни при чём! Всё правильно, у тебя, Капитон, в твоей книжке написано.

— Ну, Лев Толстой, даром, что граф, а в жизни понимает. Сам с крестьянами косит-пашет, да детишек их уму-разуму учит.

— Баре, они — ить тоже разные бывают. Этот твой Толстой — голова, я слыхал.

— А ведь история-то эта, ребята, — вдруг выдает Всяких, — про нынешнюю войну.

— Да ну?

Еле успеваю поймать Скоропадского, будущий гетман уже дернулся, чтобы распахнуть дверь.

Прикладываю палец к губам.

— Давай дослушаем, Пал Петрович. Похоже, самый сок сейчас пойдет.

— А вот так. С чего японец на нас напал? — Голос Всяких идет вверх.

Ему, похоже, не впервой перед людьми выступать. Опытный.

— Как с чего? Басурман он. Гадостей России хочет сделать, — звонко вступает чей-то молодой голос.

— Не барагозь. Ероха! Земля японцу тутошняя глянется. А мы ее уже заняли, — это кто-то постарше, и, судя по всему, поопытнее, чем Ероха.

— Братцы, да какая же это наша земля? Это ж Китай. У них тут и свой народ, и свой закон, и свой император.

— Была китайская, станет наша! — залихватски замечает кто-то из невидимых бойцов басом. — Землица тут добрая, её на всех хватит, а то у нас в Ярославской — супесь на суглинке, а лучшие земли по сию пору у бар.

— Так, может, братцы, лучше на своей земле порядок навести? — прорезался Капитон, — Чтобы и закон для всех один, и земля, чтобы для всех поровну! В первую очередь, для тех, кто на ней работает, а не прибыли стрижет… Дороги нормальные построить, грамоту всем дать, голод и болезни под корень извести…

Собрание загалдело.

— Не говори глупостей, Капитон Илларионович! — осаживает кто-то басовитый пропагандиста. — Кончится война, тогда и будем думать, а пока надо делать, что командование приказывает. Мы, чай, не бестолочь. Люди почтенные, служивые.

— Будем брать, гада? — шепчет Скоропадский, уцелевшей рукой нашаривая кобуру револьвера под плащ-палаткой.

— Будем, Паша, — киваю я. — Но не сейчас.

[1] Текст листовки составлен из нескольких реальных прокламаций и брошюр партии эсеров: Красноярской группы ПСР, ЦК ПСР, Сибирского Союза ПСР.

[2]. Гордеев/Шейнин и сам не предполагал, насколько он ошибался в своих предположениях о Николае Вороновиче. В реальной истории, тот активно участвовал в Первой Мировой дослужился до ротмистра и… члена партии социалистов-революционеров. Будучи председателем Лужского Совета солдатских депутатов и со своими бойцами остановил шедшие на Петроград в начале марта эшелоны 68-го пехотного Бородинского полка 17-й пехотной дивизии, участвовал в подавлении Корниловского мятежа. Будучи командиром «зеленых» освобождал от деникинцев Сочи, Туапсе и его окрестности. Но большевиков не принял. Эмигрировал через Грузию в Европу. Но на данный момент времени — начало осени 1904 года Гордеев/Шейнин оказался прав — в этот момент Воронович до эсеровских идей еще не дозрел.

[3] Хорошо (фр.)

[4] Гордеев/Шейнин в запале разговора сам не заметил, как почти дословно повторил фразу Владимира Ильича Ульянова/Ленина «Революция в белых перчатках не делается». Впрочем, в этом мире Ильич эту фразу еще не сказал.