Ротмистр Гордеев-3

Глава 5

Зловещая тишина повисает над полем боя. Ну, как тишина? Личный состав переговаривается в занятых нами японских окопах, звякает амуниция. Кашевары разносят в котлах еду — пшенную кашу с волокнами мяса и сладкий чай с сухарями.

Кузьма протягивает мне котелок и кружку с дымящимся чаем. Не шедевр кулинарии, но горячо и довольно сытно. Быстро съедаю свою порцию и даже выскребаю ложкой стенки и днище котелка. Когда ещё нормально поесть придётся?

Японцы пока не проявляют признаков активности. Видимо, как и мы, ждут приказа. Хуже всего, ежели решатся на ночную атаку.

Неплохо бы учинить разведку. И даже самому в нее сползать. Однако оставлять на это время подразделение без командира… Насколько верное решение, ежели вдруг противник перейдет к решительным действиям? А с другой стороны — надо дать подчинённым возможность проявить свои командирские качества. Часа три у меня есть, раньше этого срока Федотов вряд ли вернется от наместника с каким-либо приказом. Решено!

— Кузьма, Цируса и Савельича ко мне и братьев Лукашиных.

Скоробут козыряет и бросается выполнять распоряжение.

А я пока приникаю к биноклю, пытаясь разглядеть, что происходит у противника. Туман, сгустившийся было над японскими позициями после дождя, призванного нашим одноглазым Лихом, потихоньку развеивается.

В сегодняшнем бою против нас бились, как оказалось, не простые части противника — с удивление узнаю, что это была дивизия императорской гвардии.

— Нехорошо получилось, — хмыкаю я. — Люди старались, копали как проклятые, а мы их же собственные окопы заняли. Как же теперь они в глаза своему императору смотреть будут?

Солдаты смеются. Им, как и мне, приятно знать, что сегодня мы надрали задницу элитному отряду.

Шутки шутками, но… командует гвардейцами непосредственно генерал-лейтенант Хасэгава Есимичи. Сын самурая — мастера меча из Ивакуни, выбрал сторону императора во время Реставрации Мэйдзи, участвовал в подавлении последнего самурайского восстания в Сацуме, а затем отправлен военным атташе во Францию, где осваивал европейскую военную стратегию и тактику. В нынешнем своем качестве успел отличиться в битве на реке Ялу. Серьёзный дядька.

В бинокль наблюдается какое-то движение в окопах императорских гвардейцев. К сожалению, подробностей не разобрать. Эх, сейчас бы «птичку» с тепловизором… Да где ж её взять!

Рядом со мной Кошелев со Скоропадским. Тоже пытаются понять, что происходит у противника. И точно так же напряжённо щурятся без результата. Хоть на картах гадай!

— Господин ротмистр, по вашему приказанию прибыл, — козыряет подоспевший Цирус, за плечами которого переминаются с ноги на ногу братья Лукашины.

Объясняю заму свою задумку — визуальная разведка вблизи расположения передовых линий противника, возможно, удастся захватить «языка».

Услышав, что я сам собираюсь возглавить разведгруппу, поручик округляет глаза.

— Николай Михалыч, а как же?.. А командовать эскадроном?

«Радую» его известием:

— Вы мой зам. На время моего отсутствия — руководство в ваших руках. Готовьтесь к атаке, она может случиться в любой момент.

— Вечереет. Полагаю, до утра противник не осмелится атаковать.

— Не стоит недооценивать врага. Тем более, против нас императорская гвардия. Надеюсь, наша вылазка прояснит ситуацию.

Цирус мнется.

— Господин ротмистр, а если от Куропаткина снова поступит приказ отходить на прежние позиции?..

Хм… Не хотелось бы подставлять Цируса.

— Я ваш непосредственный командир, поэтому выполняйте мои приказы и ссылайтесь на меня… А вообще, надеюсь, приказ от наместника поступит раньше, — стараюсь придать своему голосу уверенность, которой, на самом деле, нет. Дай бог, пронесет.

Отдаю последние распоряжения:

— Стрелкам иметь тройной боезапас под рукой. Пулеметным расчётам так же. И пусть следят, что вода у «максимок» не кончалась. Впрочем, Жалдырин с Буденным свое дело знают крепко.

Поручик тянет руку откозырять.

— Федор Федорыч, я не закончил. Что с гранатами?

— Запас ручных доставили из полковых мастерских, а вот с зарядами для гранатометов — увы.

Н-да… не поспевают наши скромные производственные мощности за безмерными аппетитами войны.

— Хорошо, я вас понял… Ступайте, поручик.

Цирус, наконец, козыряет и уходит выполнять распоряжения.

— Не перестаю удивляться вам, Николай Михалыч, — Скоропадский дружески пожимает мне руку, — Все сами норовите. Не доверяете подчиненным?

— Доверяю. Хочешь сделать хорошо — делай сам.

— Цицерон или Цезарь?

— Да кто ж их латинян разберет? Может, и Марк Аврелий[1].

— Надо будет запомнить. Хорошо сказано!

— Ну, что, братцы, — обращаюсь к братьям-казакам, — пошалим, как прежде?

Оборотень и характерник усмехаются в усы.

— Отчего ж не пошалить!

— Только поосторожнее, чтоб, значит, без шороха! — предупреждаю я.

Накидываем поверх формы наши накидки-лохматки. Проверяем оружие, чтобы было готово и не звякало, не брякало.

Смеркается. День был долгим, тяжелым и кровавым, и он еще не закончился.

Осторожно перекатываемся через бруствер и, извиваясь ужами, ползем по-пластунски в сторону позиций противника — бывшей второй линии японских окопов, ставших первой.

Местность неровная — взгорье. Высоты, прикрывающие Ляоян, тянутся к югу Ляодунского полуострова. Складок рельефа, где можно укрыться от вражеских взглядов, хватает. К тому же многочисленные воронки, оставшиеся после артиллерийских дуэлей обеих противостоящих в битве сторон…

Влажная поначалу земля по мере приближения к вражеским позициям все больше начинает походить на болото. Эдак скоро зачавкает! Спасибо Горощене за ливень, остудивший желание японцев немедленно контратаковать занятые нами их окопы.

Подозрительный шорох в очередной воронке. Еле слышный, на самой грани слуха.

Делаю знак своим спутникам остановиться и замереть.

Почти не дышим…

В воронке, явно, кто-то есть. Амулет под гимнастёркой тихо покалывает кожу на груди. Только демонов нам и не хватало!

Снова знак казакам. Почти синхронно достаем из ножен: Лукашины — кинжалы, а я — трофейный вакидзаси.

Прислушиваюсь еще раз — в воронке точно кто-то есть, да и амулет не врет.

Киваю братьям — пора! и одновременно все трое мы перемахиваем через край воронки и валимся на трех японцев: двух, вполне себе, человекообразных, и одного тэнгу (вот на кого, оказывается, среагировал мой амулет).

Слава богу, нас не ждали. Братья Лукашины без особых усилий справляются со своими противниками. Один захлебывается кровью из перерезанного горла. Второй оседает безвольным мешком после удара оборотня в висок.

А вот мне с тэнгу приходится повозиться. Крылатый демон успевает перехватить мою руку с клинком. Выворачивает ее ловким болевым приемом, так что пальцы мои моментально немеют и едва не разжимаются. Только чудом удаётся удержать в ней вакидзаси, хотя боль чудовищная.

Тэнгу пытается взлететь, хлопая своим крыльями, но я крепко вцепляюсь в его мундир левой рукой. Ему почти удается оторвать меня от земли, когда он решает одним ударом избавиться от меня.

Клюв демона устремляется мне точно в глаз, и тут характерник хватает его за сапог и резко дергает вниз. Чудовище валится на землю. Удар Тимофея ему в голову в основание шеи, лишает демона сознания.

— Пакуем их, и назад, — шепотом, сдавленным от боли в поврежденной руке приказываю я.

Правая рука, пострадавшая от приема тэнгу, опухает на глазах. Пальцев я не чувствую, а предплечье от запястья и до локтя словно горит огнем. На несколько мгновений я просто отключаюсь, провалившись в черное забытье.

— Вашбродь… Вашбродь… — шепот Тимофея пробивается ко мне, как сквозь вату.

Я с трудом открываю глаза — пальцы характерника обхватили мое пострадавшее запястье, что-то повернули, дернули. Раздается хруст… И меня вырубает обратно в черное ничто-нигде-никогда.

Меня трясут, тормошат, шепчут в ухо «Вашбродь, очнитесь…»

Но, кто бы знал, как неохота выплывать из темноты бессознания, в темноту окружающего мира…

Разлепляю веки.

Казак поддерживает мою голову шершавой ладонью под затылком. Прислушиваюсь к ощущениям в руке. Она все еще ноет, но пальцы уже слушаются.

— Порядок, вашбродь, я вывих вправил, — шепчет Тимофей. — Перелома нет, считай, к утру, как новенькая будет.

— Спасибо!

— Дело житейское! Уходить надо. Япошки чевой-то зашевелились у себя в окопах.

Уходить, так уходит. Я не прочь.

Ползем назад с двумя «языками» на плечах. Тащат их Тимофей с Иваном, а я — так, налегке, правая рука все еще слушается меня с трудом.

Вломили казачки им крепко, пленники пока так и не пришли в себя. А вот японцы, нас, походу срисовали. До наших окопов считанные метры, а со стороны противника — густая ружейная трескотня, свист пуль вокруг.

Валимся через бруствер в наши окопы. Прямо в руки бойцов. Прижимаю к себе травмированную руку — зацепил при спуске в окоп, и тут же отозвалось глухой, сильной болью.

— Николя!.. Николай Михалыч, вы ранены⁈ — пальцы Сони обхватывают мои плечи, глаза девушки с тревогой смотрят прямо в глаза.

— Пустяки, Сонечка, на нас ни царапины.

— А рука?

— Вывихнул, когда сцепились с японским секретом. Тимофей вправил, до свадьбы заживет.

Прикусываю себе язык. Даже в темноте видно, как кровь приливает к щекам берегини.

— Софья Александровна, а вы зачем здесь? Почему оставили раненых?

— Всех тяжелых отправили в тыл. Легкие решили остаться на позициях, не хотят прохлаждаться в тылу, когда на передовой вот-вот начнется. А я решила… вдруг в вашей разведке зацепит кого. — И самым возможным из всех строгих голосов добавляет, — Давайте вашу руку.

Протягиваю ей травмированную конечность. Тонкие пальцы нежно ощупывают запястье. Наклонюсь к Сониному ушку и шепчу еле слышно.

— И руку, и сердце…

Взмах густых ресниц, девушка буквально пронзает меня своим взглядом.

— Не шутите так, Николя. Это скверно.

— Я и не думаю шутить, Софья Александровна…

— Господин ротмистр, вашбродь… — Иван деликатно трогает меня за плечо, — один «язык» — тогось… Преставился.

Поворачиваюсь к казаку, резко, едва не вырвав руку из пальцев Сони.

— Как так?

— Пуля в спину от своих ему прилетела. Видать, когда палить по нам начали, зацепило.

Пленный японец отмучился. Пуля вошла под левую лопатку, видимо, зацепила, артерию — вся спина у жмура в крови.

— А второй?

— Клювастый-то? Жив, очухался уже.

Наклоняюсь над связанным тэнгу, разматываю ремешок, которым казаки спеленали его клюв. Тот щелкает клювом, клекочет что-то по-японски.

— Кто такой? Имя, звание? Что делали на нейтральной полосе?

Тэнгу продолжает клекотать зло на японском. Без толмача не разобраться.

— Кто-то понимает по-японски?

— Господин ротмистр, позвольте попробовать? — ко мне протискивается рядовой с погонами «вольнопера». Похоже, из бойцов Кошелева. — Вольноопределяющийся Красиков.

— Откуда знаете японский?

— Изучал в Петербургском университете.

— Из студентов?

— Вольнослушатель.

— Попробуйте спросить его о звании, подразделении и задаче, которую их группа выполняла на нейтральной полосе?

Красиков, тщательно подбирая слова, наклоняется над пленным тэнгу.

Крылатый что-то презрительно клекочет ему в ответ и, похоже, сплевывает на сапоги толмача. Пунцовый от ярости вольноопределяющийся поворачивается ко мне.

— Он, говорит, господин ротмистр, никто из нас не встретит рассвет. Ругается поносными словами.

— Ну, насчёт рассвета, это мы еще поглядим.

Приказываю отправить пленника в тыл. Там есть, кому развязать этому существу язык.

— Обсудим ситуацию, господа? — оборачиваюсь к Скоропадскому с Кошелевым. — Могу уверенно сказать, что японцы затевают ночью какую-то пакость. Скорее всего, к рассвету ждать атаки.

— К рассвету?

— В «час быка». В самый темный час. Час власти смерти, черного шаманства и злых духов.

— Это во сколько по-нашему? — Кошелев раскрывает портсигар и предлагает нам с будущим гетманом папиросы.

— С часу ночи до трех.

Разминаем пальцами бумажные гильзы, сплющиваем, как здесь и сейчас принято, прикуриваем от спички, поднесённой Скоропадским. Жду, пока Кошелев и Скоропадский прикурят сами, дую на дрожащий огонек на кончике спички. Гашу.

— А сами, господин ротмистр? — Кошелев отбрасывает в сторону обгоревшую спичку.

— От одной спички больше двух не прикуривают. Меня буры научили в Трансваале, — привираю, конечно, если буры кого и учили, то настоящего Гордеева, чье сознание сейчас неизвестно где пребывает.

Сам я эту прекрасную байку уже не помню, где прочитал.

— Так, а в чем суть? — Кошелев второй спичкой дает мне прикурить.

— Когда от одной спички прикуривает первый — бур заряжает ружье, когда прикуривает второй — бур прицеливается, когда третий — бур стреляет. Буры хорошие стрелки. Японцы тоже неплохие. Не надо давать врагу лишнего шанса.

Курим, прикрывая тлеющие огоньки папирос ладонями.

— Думаю, надо дать людям поспать хотя бы пару часов, — Скоропадский сминает окурок и втаптывает его сапогом в дно окопа. А за полчаса до этого вашего «часа быка» поднять всех. Но тихо, чтобы не спугнуть японца.

— Дельная мысль, господа.

Расходимся по своим подразделениям.

Темное небо затянуто тучами — звезд не видно. Нахожу Соню, она сидит в блиндаже, перевязывая руку кому-то из казаков Скоропадского. Пламя керосиновой лампы бьется в стеклянной колбе, разбрасывая по дощатым стенам прихотливые изгибающиеся тени. Громко трещат цикады. Почти оглушительно. Странно, в окопах их не так слышно. Соня тихонько напевает себе под нос…

'Вам не понять моей печали,

Когда растерзаны тоской,

Надолго вдаль не провожали

Того, кто властвует душой…[2]'

Она не замечает меня, вся поглощенная пациентом. Затянут последний узелок.

— Не туго? — Участливо спрашивает берегиня казака.

— Да, что вы, барышня… — басит казак, замечает меня и тут же тянется вскочить во фрунт, — Виноват, вашбродь, заслушался, как барышня поет.

— Береги руку, Сеня, — напутствует она пациента.

Тот выходит от нее с блаженной улыбкой.

— Вы и имя его уже знаете, Соня?

— Мне спросить не сложно, а пациенту приятно. И рука быстрее заживает.

— Жаль, что мое имя вы уже знаете…

Сажусь напротив и накрываю пальцы девушки своими ладонями.

— А для вас у меня мазь припасена. По няниному рецепту делала, — пальцы Сони развязывают повязку на моей правой руке, сматывают бинт.

Девушка наклоняется над моей травмированной конечностью. Роется в своем санитарном бауле, тонко позвякивая какими-то баночками-скляночками.

Шевелю пальцами. Больно, но терпимо. Кисть опухла, кожа неприятно зудит.

Сонины пальцы плавными круговыми движениями наносят мазь на кожу.

Приятная прохлада охватывает поврежденную кисть. Так сидел бы и сидел, глядя на склонившуюся передо мной русую головку с аккуратным пробором посредине и заплетённую толстую косу легкого медного оттенка — волосы у девушки просто волшебные.

Тем временем берегиня бинтует мою конечность обратно.

— Николя, дайте слово, что будете беречь руку.

— И руку, и все остальное, что к ней крепится до макушки и пяток, — шучу я. — У меня большие планы на будущее, Софья Александровна. — И я не стал удерживать язык, — Надеюсь, это будет наше общее будущее, милая Соня.

— Николя…

— Софья Александровна, — прерываю я девушку, — я отдаю себе отчет, что война не лучшее место для подобных заявлений. Но если не сейчас, то когда?

Соня смотрит мне прямо в глаза.

— Николай Михалыч, я… многое могу понять и простить, кроме одного — предательства. Подумайте, прежде чем говорит то, отчего не повернуть вспять.

— Я не собираюсь сворачивать ни в стороны, ни, тем более, вспять.

Соня наклоняется ко мне через стол и легко касается губами щеки.

— Коленька, давайте вернемся к этому разговору, когда все кончится?

— После окончания боя?

— После войны.

— Софья Александровна, тогда, как ваш непосредственный воинский начальник, прошу, хотя бы на эту ночь до утра вернуться в наши тылы.

— А как же раненые?

— Живой вы сможете им помочь гораздо больше, нежели мертвой. Я не прощу себе, если с тобой… с вами что-то случится. Поверьте моему опыту — здесь скоро будет филиал Ада на земле.

Соня молчит, прикусив нижнюю губку.

Осторожно пальцами поднимаю не подбородок, чтобы видеть ее глаза.

— Сонечка… прошу… не принуждайте меня отдавать приказ.

Девушка вздыхает.

— Хорошо, Николя, думаю, в ваших сливах есть немалый резон.

— Я выделю вам двух сопровождающих из числа легкораненых.

Мы выходим на свежий воздух. Часы показывают четверть первого. Еще немного и пора поднимать бойцов, караулить ночную атаку японцев. Темень непроглядная. И странный шум в небе, словно приближается большая стая перелетных крупных птиц. Кольнуло в груди. Сердце? Нет, амулет.

— Николя, что с вами?

— Птицы, вы слышите? Приближаются птицы!

— Да, похоже на шум крыльев…

Левой рукой кое-как выхватываю револьвер из кобуры, и стреляю в воздух. Грохот разрывает ночную. Тишину. Яркая вспышка освещает спускающихся с неба крылатых тэнгу — целую стаю.

— Тревога! Воздух! Враг сверху! — ору, что есть мочи, высаживая вверх весь барабан своего нагана. — Соня! Назад, в блиндаж!

И бью рукояткой разряженного револьвера прямо в раскрытый клюв лезущего на меня тэнгу.

[1] Гордеев, а вернее, Шейнин сильно заблуждается. Авторство афоризма принадлежит выдающемуся немецкому конструктору Фердинанду Порше. На момент Русско-Японской ему уже 29 лет, и он уже создал свой первый «гибридный» автомобиль, в котором двигатель внутреннего сгорания давал электрический ток, питавший основной электродвигатель. Сам Шейнин, скорее всего, слышал его в «Пятом элементе» от персонажа Гарри Олдмана.

[2] Романс второй половины 19 века на стихи А. Бешенцева, музыка А. Гурилева.