Русская сказка. Избранные мастера

СКАЗКА Н. О. ВИНОКУРОВОЙ

ВОТ один купеческой сын, подошло ему время жаниться, и не мог нигде невесты подыскать, ни в городе и нигде ему не по душе. Искал — сватал — нигде ему по сердцу нету. И скоро он заго̀ньшиков рассылал по иным городам, карточки ему посылали. 77 карточков снял с невестох из иных городов. И никотора картинка ему от души не подходит. В одно время разложил он все ети карточки. Надо же решиться. «Докуль буду я один жить?» Из 77 на 3-х карточках решился. «Ну, поеду: ту ли, другу ли, третью возьму».

Потом в одно време пришла к имя́ одна нищая на куфню просить кусок хлеба, и прошла мимо ихого дома. А нишшая ета была двадцати пяти годох девушка. Он в окошко кинул зор на ее. Вот припала к душе ета нишшая. Велел прислугам воротить. Прислуги ее огаркивают: «Воротись, мол, скоре». Та спужа́лась. — «Што такое — я ничо, ведь, у вас не украла, вы мне подали, я и пошла». Воротилась, ета нишшая с горьким слезам, напужалась. Для чего вора́чивают? — «Ничего не брала, не украла, и приступления никакого с имя̀ не делывала». Распорядился етот Иван купеческой сын: «Прямо в палату к нему пушай идет. Принуждёна ета нишшая девушка класть свой мешок и итти к нему на лицо.

Потом распорядился етот Иван купеческой сын над прѝслугам подать имя́ вина и за́куски, со́дит ее за стол, налеват ей — как видит: она с испуганным лицом — стакан вина хорошего. Ну, выпила она же ету рюмочку, и у ей красочка переменилась, ишшо она получше стала, пуукуратнее. И стал он сватать за себя ее. Она ему говорит: «Што же вы ето смеётесь надо мной? Вы уж получше себе кого ишшите, да и подсмейтесь, а то надо мной-то чо смеяться, — меня и так бог осмеял!» А он всей душой к ей припал: «никак нет — не смеюсь», снимат со своего пальца именное кольцо, надеват ей на руку, и приказал кучеру запрекчи́ лошадь, выспросил: «Где ты живешь?» — А она за самым за ихим за городом в землянке живет. И мать слепа́ живет. Она с мешкой ходит — мать подкармливат. И кучеру наказал тайным образом: «Привези ее — слушай невзаметным образом, што она будет говореть, и правду ли у ей мать слепая?»

Ну, повез ее кучер, привозит к етой землянке, а сам спрятался и слушат. Как та зашла в землянку, так прямо и говорит: «Мама, ко мне жаних свататся!» Мать говорит: «Какой же его жаних над тобой свататся?» Она и говорит: такого-то купца сын. Мать и говорит: «Што ты, девка, ведь он ето фигурит над тобой!» — «Да, како̀ же, мама, смех! Ведь он из своих рук подал мне именной перстень — и вот сто рублей денег». — И потом мать ей не верит: «Ты де набить ходила, польстилась, украла. Унеси обратно, поло́жь!» — «Што ты, мама, вот кучер уверит!» — А кучер все ето слушал, повернул лошадь и рассказал барину.

Барину эта речь старухина очень пондравилась. Потом приезжат к имя́ сам Иван-купеческой сын, в ихую землянку. И решили они, свадьба которого числа. Обул, одел ее и решили, когда венчаться. Ну, как ето число дошло, приехал венчаться, велит он старуху в палаты свои вести, а землянку зажекчи. Ну так по его и сделали. Как они повенчались, пошол у их пир-пированье. Ну, как подвыпили, все фрелины, ковалера́ тонцуют, а его на смех подымают. — «Чо жо ты со своей молодой не тонцуешь?» — А он боится ее спросить, может она обидится — где же ей, с мешкой ходила, поди не умеет. И посылает горнишну спросить, умеет ли она тонцовать? Та отвечает: «Пошто не могу — могу». Ну, и пошли тонцовать. Она даже всех фрелинох подгадила — те супротив ее не могут.

Ну, и стали после свадьбы жить они по хорошему, по благородному. И они живут души один одному не чувствуют, и он нарадоваться ей не может. «Ето мне господь послал такую жану». Подошел май месяц, зацвели цветы в садах, пошли они с ей в сад разгуливаться, вот он в саду гулял, гулял, да вздохнул чижело. Она к нему пристала: — «Чо жо ето ты здохнул в неудовольствии, чем ты недоволен?» Ну, он: «Да так себе тамо-ка». А потом говорит: «Вот што, душечка, как был я холостой, в ето время всегда налаживал карабли и плову. А сечас мне и скушно стало». — «Ну што, душечка, плови я тебя не держу. Ступай с богом, я не воспрещаю вас плыть». — «А мне, говорит, сумление вас оставить». — «Да што же вы мне не верите? Так помолимтесь богу, потеплим свечи и закленемся, што ни ты другу́ не примешь, ни я другого не возьму — вот и вверимся друг другу — и ты с надеждой попловешь, и я останусь». Ну и пришли они в дом, затеплили свечи, помолились богу и заклянули друг друга на одной точке стоять. Ну, и стала она мужа в путь-дорогу собирать и проводила честно-благородно, и стала дома̀шность править, жить без мужа.

Ну, приехал он в чужие земли, в чужие города, ну, и там, значит, как при́плыл — собака собаку по лапе знат — приходит там в трактир, где все богачи собираются. Сели закусывать, выпивать, картёжить. Потом из них один, молодой офицер, сказал: «Мы-то выпиваем, закусавам — чо-то наши жоны дома делают?» А етот же самой сказал, который клялся. «Да чо делать? Честь-честью живут, живут в предовольствии. Чо имя́ делать?» Етот же, офицер, сказал: «Э, оне честь-честью проживут, найдут ковалеро́в, да парней, вот и все!» Ну етот купеческой сын с им за спор схватился, што моя жана хорошо проживет. А офицер с им за спор голову закладывает, што он к его жене приедет, и чо хошь сделат. Потом до того дело у них дошло, што большие тыщи заложил против его головы, и офицер отправлятся.

Офицер етот и говорит ему: «Ты отправь телеграмму жене, што гость к ей приедет». Ну, он принуждён был телеграмму ей обить, што гость приедет. Жана получила, ужа̀снулась. — «Што ето за скороспешная телеграмма, какой такой гость?» И как у ей в голове было, она сразу стрекину́лась: «Должно какой спор был у их».

Ну, является к ей етот гость. Приняла она его честно, благородно и за за́куску. Што же гость — так гость. Вот как он выпил, закусил и стал он к ей ла́бзиться, дерзкие слова говореть, а они в комнате были двое. Она: «боже избавь, штоб ето дело сделала!» Отовлекатся от его, он вынимает леворве́рт — вот, дескать, все равно с душой растанешься! Она ужа́снулась — говорит: «Сечас же мы оба одеты, неудобно, вот ночь придет, мы и располо̀жимся в ночное время». Он и решился ночи́ ждать. — «Только будем ето дело без огня делать. Я и замуж выходила, решилась с мужем, штоб ети глупости при огне не делать». А он и думат: Ладно, я кольцо (он приметил у ей его) с тебя ночью сыму, мужу указ привезу».

Как оне поужинали, приказыват она горнишной постель в спальне приготовить. Ну, и как она, хозяйка, отлучилась, и горнишну заговорела: «Ночуй с этим гостем, и я тебе тыщу рублей дам. А я тебя надушню́, одену», говорит, и перстень свой с руки ей дала, она и согласилась. На спокой легли ета горнишна и офицер. Ну потом, уже как ставать надо, он ладит кольцо с пальца ташшить. А оно туго́ было — не идет. Он не долго думал, взял да и отрубил кольцо с пальцем. Горнишна встала — ну, и хозяйке с обидой: «Што он надо мной доспел — палец отрезал». Хозяйка ее уговариват: «Ну, ничего, я тебя не обижу, как ты за меня пострадала, будешь ты на век наша уча́сница».

Потом хозяйка горнишну ету спрятала, а сама руку на темляк повесила, и замотала бинтом, будто у ей отрезано. Потом, как встал етот офицер, сели они завтракать, закусывать. Она и говорит: «Вот какую вы подлость сделали, у сонной у меня палец отрезали». Он стал ей казною: «Што вот я столько-то тебе дам!» Она с его копейки не взяла. Отправился с ее гость — отправился к её мужу. Ра́дый такой.

Она после етого гостя сейчас в полицию, в церкву, и приказала лёхку шлюпку сейчас в погоню за ним — вместе с горнишной к мужу, узна́вать, как он там. Смекат, што не зря гость приезжал. И оделась в муску одежу, волосы остригла, приезжат, и идет в ту же гостиницу. Тут сидят тоже, картёжат — и увидела гостя етого, который ночевал у ей. И спрашиват: «Чо у вас тут хорошенького, какой торг, чо почом?» И они ее спрашивают. Так идет у их беседа. И отвечает ей офицер: «У нас сёдни будет новенькое: одного вешать будем, за жану вручал шибко». Та спрашивал «Почему так»? Он объясняется, и говорит: «Вот, значит, никогда нельзя на жану приставать».

Долго она тут беседовать не стала, пошла по полициям по разным, со всем бумагам. К надзирателю пошла. — «Не могу ли я его увидать?» Надзиратель говорит: «Как ристантох в баню поведут, перед вешальницей мыть — тут ты его и можешь видеть, а больше нельзя никак, не можем допустить». Ну, как повели в баню, идет она к етой бане — караульны ее не пропускают туды. Ну, она сунула там имя́, пропустили ее на четверть часа. Потом она имя́ обсказыват: «Товаришш мой был самый задушевной — хочу простится с ём». Заходит она в баню. — «Ах, голубчик, до чего достукался», говорит. Он с испугу прямо матерным словом: «Убирайся, мне не до того!» Ну, она ему призналась, што «я твоя жана. Не бойся ничего, я тебя спасу». Видит пальцы-то у ей все целы. — «Ты не к вешальнице пойдешь, а как к куме на именины».

Ну, приходит она к вешальнице — они привели все начальство — и доказала, вот кто, мол, в ей ночевал. — «Ты не со мной был — востёр, да не подточенный; вот у кого пальца нет!» Ну, и мужа-то оправдали, а офицера-то повесили. А сколько было капитала у етого офицера в залоге, на горнишну перевели, а его повесили за околчание. А они вернулись и стали жить-поживать, добро наживать.

(Марк Азадовский. Сказки Верхнеленского края, вып. I, № 19).

СКАЗКА М. И. МЕДВЕДЕВОЙ

Маремьяна Ивановна Медведева — белозерская сказительница из с. Терехова (Белозерского уезда).

Собиратели следующим образом характеризуют ее и ее сказки: «это еще молодая (32-х лет) женщина, здоровая, полная сил и энергии. Но и на ее молодой жизни лежит уже известная доля грусти, столь характерной для многих русских крестьянских женщин. Причина тому — слишком раннее замужество, не по доброй воле; обременение большим семейством, общие условия тяжелой жизни. Но, кроме того, видимо, от природы уже в ее душе дрожит какая-то элегическая, грустно-настроенная нотка...

Записывать от нее песни и причитания — благодаря ее чудному голосу и правдивому тону — было большое наслаждение.

Известную долю ее субъективных настроений и вкусов можно подметить и в ее сказках. Сказок она знает значительное количество: память у нее чудная; любознательность настолько велика, что она привела ее к грамоте, которую она постигла самоучкой. Таким образом усвоение сказок ей давалось легко. В своих сказках она явно уклонялась от чего-либо непристойного, циничного. Фантастические сказки говорила с соблюдением «обрядной» стилистики, не чуждаясь порой значительных повторений».[58]

Рассказанная ею сказка о верной жене среди других редакций того же сюжета представляется довольно бледной. Она не уловила остроты сюжета и, например, эпизод с опросом священника у нее преломился совершенно в ином свете, и вся сказка получила какой-то пресный характер.

Ограниченное количество материала не позволяет делать каких-либо определенных и четких выводов о природе ее стиля в целом. Б. М. Соколов считает, что ее «сентиментальный эмоционально-приподнятый стиль» характерен для нее, как крестьянки-беднячки.[59] Но это утверждение представляется недостаточно обоснованным. Что же касается текста «верной жены», то в нем отчетливы следы какой-то занесенной чуждой идеологии.

Был богатый купець. У них был сын Ва̀нюшка. Вот отец и мать и говорят: «Ванюшка, надо женить вас — время подошло. «А он и говорит: «Што же, тятенька, жените!» — «Вот, Ванюшка, люба ли вам невеста такого-то богатого купця?» — «Што же, люба̀. Поедемте!»

Вот и отправились все трое — отец, и мать и жаних. Приехали и высватали эту невесту. Ну, там родители сели, уговариваются, а он в невестину комнату пошел и сидит там. Вот и говорит ей: «Возлюбленная невеста моя! Топерь ты все равно моя, давай полюбезницяем!» Она там поотговаривалась: «Недолго ведь топерь и обвенцяемся». — «Ну, все равно: топерь што моя». Ну она и согласилась.

Потом согласиласе, а он и проць от ней. — «Обожди маленько. Я сичас схожу к папаше, поговорю маленько с ним и опять приду». Вышел к отцю и матере и сказал: «Тятенька и маменька, поедемте домой!» Вот вышли на улицю и домой приехали. Ён и говорит отцю: «Не надо мне, тятенька, этой невесты. Она, говорит, дому не хозяйка и мужу не жана!»

Ну, вот на другой день опять спрашивают: «Поедемте к такому-то купцю свататься!» — «Што ж поедемте. Мне и та невеста нравится». Вот и туда приехали. И тем же образом и там повторилось то же самое, теми же словами. Опять высватали и опять то же самое произошло.

Ну, вот, опять приехали домой. Отец и мать и говорит: «Теперь мы больше, Ванюшка, никуды не поедем. Ты два раза нас обесчестил. Нам стынно будет и встретиться. Топерь, как сами знаете, выбирайте невесту себе. Хоть холостым живите, хоть женитесь, а мы с вам не поедем больше». Ён говорит: «Ну, так я сам пойду выбирать невесту».

Вот он идет по городу. Весь город обошел. Дошел до нера́жинкой избушки, хижинки. Вот видит идет девица с ведрам за водой, такая красавица, што лучше и требовать не надо. Эта девица — бенной вдовы была. Вот ён за этой девицей следом и пошел. Она в нера̀жинкую хижинку — и он за ней.

Вот приходит. А они только с матерью и жили. Мать до̀ма. Ён и говорит: «Бабушка! Я пришел вашу доць посвататься». Ну, вот тут матушка и доць ужахнулись, такой славный купецеский сын знако̀м хоцет быть.

Вот старушка и говорит: «Што ж, Иван-купецеский сын, где ж нашей доцьке за вам быть. Мы такие бенные, а вы богатые». Ну, а ён и говорит: «Ну, бабушка, ни об цём не толкуйте. Мне оцень полюбилась ваша доць. Она мне оцень понравилась». Вот они сейчас богу помолились. Старушка и просватала доць свою.

Вот эта старушка из избы вышла куды-то, а ён опять тем же порядком, как и к другим невестам. И говорит: «Вот, милая моя невеста. Ты топерь все равно, што моя». И стал говорить, как тем невестам. А она и говорит: «Иван, купецеский сын! Пока не повенчаемся, не буду теф дел творить. Как хотите, возьмёте и не возьмёте. Вы меня осмеёте, а потом бенную и бросите». Ён как не уговаривал, никак не мог бенную уговорить. Ну, вот: «Вот ты мне милая невеста!» И домой пришел Иван-купецеский сын. Отцю и матери сказал: «Вот, тятенька, я севодня высватал себе невесту. Нашел. Эта невеста будет и до̀му хозяйка и мужу верна жена!» Ну, тем много ли, мало ли времени было, и спожанилися.

Вот живет со своей красавицей в любви и согласье. Живут и лелеют и лутше требовать не надо. Пожили там сколько там время. И Ивану-купецескому сыну пришлось ехать во инные земли.

Вот распростились со своей жоной. Вот он и отправилсы там с товарами на корабляф. Роспродал свои товары. А слуцилось у господ пированье. Кто там хвастают богатством, своим ремеслом хвастают, а ён сидит, ницего не говорит. Все там перехвастали. Они и говорят: «А ты што, руськой купець, ницем не хвастаешь?» — «Цем мне хвастать? Да я похвастаю своей жоной. У меня жона оцень верна. Знаю, никому не склонить жену насцёт дурныф дел».

Вот один этакий ловконький и вызвался. — «Неправда! Давай я склоню!» — говорит. Все эти гости это самое утвердили, подписалися. А ён все рассказал — в каком городе, под каким номером, в какой улице. Ну, уговорились все господа: «Если правда, што у тебя жона верна, большая награда будет, а если не выйдет по твоему, то голова долой!» Вот этот и отправился.

Вот приехал этот в город. В самой дом приехал. Вот и давай ю склонять, эту женшшину. Сулит ей большие деньги и проходу ей не дает, места никакого. Ёна уж всяко, всяко — ницем от него не отвязаться. И говорит: «Ужо я пойду к дяде. У меня дядя» — говорит. Сошла к этому дяде и говорит: «Вот так-то и так-то. Съехал к нам какой-то целовек и склоняет к таким-то делам. Што посоветуешь мне сделать?» Дядя и говорит: «Што же? Не заметка у мужа положена! Што же, можно», говорит. Вот ёна и говорит: «Нет, дяденька, вы не ланно судите!»

И вот пошла от дяди. Приходит домой, а ён опять к ней. — «Ну, што тебе дядя сказал?» Ёна ему рассказала, што ей дядя сказал. Ён опять к ней стал приставать. А она и говорит: «У меня тетка ешшо есть, я схожу к тетке». Таким же образом и тетка ответила: «Ежели склоняет, так не заметка у мужа кладена». Вот ёна и от тетки вон.

Опять приходит домой. Ён опять к ней пристает, и до того пристает, што и проходу ей не дает. Вот ёна и говорит: «Погодите, я ешшо схожу ко свешеннику. Што свешшенник скажет». Вот пришла ко свяшшеннику: все рассказала, как приехал, склоняет к этаким делам. Свяшшенник и говорит: «Не нарушай, говорит, закона. Эти деньги, што он сулит, это все прах», говорит.

Вот она и опять домой пришла. Ноць подходит, а ён опять проходу ей не дает. Ну, вот никак уж ей от него не отговориться. Она и говорит: «Дожидайте, сё ноци́ я и приду», говорит. Велела там ему итти в ейную спальню. Он ушел туды и дожидается там ю. Вот, а у их была служанка, девушка хорошая, тоже благородная. Вот она со слезам стала ее уговаривать. Посулила ей сколько денег. Рассказала ей все и говорит: «Сходи туда, сдобись в мое платье». Вот служанке этой тоже не хотелось: девушка была хорошая, ницего ешшо дурного не знала. Поотговаривалась, поотговаривалась, потом и согласилась. «Я всё-таки дешевле госпожи. Што там ни будет, а не прогневлю свою госпожу».

Взяла, сдобила ю во свое платье; все сняла с себя и одела; дала свой перстень именной. Ёна вошла в комнату к ему, а ён и к ей. Вот боле слова не сказал о дурныф делаф; ощупал только кольцё и давай отымать у ей. Это кольцё было туго, оцень туго; он взял с пальцем и отрезал, в карман и положил. А эту девушку не осмеял, не опороцил.

Потом ешше платок носовой лежал на столе этой госпожи, тоже именной, взял его — и в о̀тправку. Вот отправился этот целовек. А госпожа и думает: «Для цего же это он сделал? Сам склонял к дурным делам, а девушку не осмеял, а палец обрезал!» (Ёна не знает, што совершается с мужем там.)

На другой день, время не медлится, опять к дяде и пошла. — «Вот, дядя» — говорит, и все рассказала ему, как служанку сдобила и как этот палец отрезал у ей. Дядя и говорит: «Это не иначе, как муж ваш в погибеле. Не надо медлить, а ехать туда. Должно быть поспорено там чего-нибудь». Вот на другой день направились и отправились — госпожа, дядя, и служанку с собой взяли.

Вот много ли, мало ли времени там ехали до того города, где муж ейный был. Вот и остановились у онного целовека ноцевать в онном доме, там у бенного ли, иль богатого. Тот, конецьно, съехал и похвастал. — «Говорил, што не склонить жены, а вот склонил». И показывает перстень именной и платок. Муж верит конешно. Вот его как будто и на смерть склонили. Завтра на плаху. Посовестили уж его: «Вот, женой хвастал, а она и изменила!» У него — на серце не сладко.

Вот они приехали и спрашивают: «Што у вас, дяденька, в городе деется?» Этот хозяин и говорит: «Завтрашний день руськой купець приписан к смерти. Надо итти смотреть. Похвастал своей женой, што никому не склонить ее, а один вызвался, што склоню; вот и съездил туды и привез оттуда перстень именной и платок именной. Завтра и будут весить руського купця!» — «А нам, дяденька, можно сходить посмотреть?» — «Как же, говорит, не можно, коли по всему городу отданы объявки, што надо итти и смотреть».

Ноць там им не долго спалась. Вот они и отправились утром в собранье. Вот и оставил дядя ту госпожу и куфарку в (прихожей), а сам туды к господам и вошел. Приходит, а ён сидит в стуле, весь цернёхонек, весь цёрный уж от горя. Сейчас смерть ему. Вот ён вошел, всем гостям поклонился и говорит: «Што у вас за собранье это?» Вот они и говорят: «Да вот руського купця надо на виселицу весить! Похвастал своей женой, што никому не склонить ее, а один ее и склонил!» — «Где тот целовек? Покажьте-ка его сюда!» (А тот сам себе думает: «У меня знаки есть!»)

Вот этого целовека вывели. А он крикнул: «Пожалуйте сюда госпожу и куфарку. Вот, господа. В нашем городе слуцилось што». Вот и рассказал все, как приехал целовек, склонял госпожу, как она ходила к дяде, к тетке и к свешшеннику, как она сдобила куфарку, как он палец у куфарке унес. Вот руськой купець и слушает, обрадовался. Вот куфарка и показала руку; палец обрезан у ей. У этого поглядели в кармане, где было кольце положено, — карман весь в крови. Палец, конечно, выкинут.

Потом этот руськой купец повеселел, жену свою увидал. Все гости повеселели. Этого целовека в эту виселицу и повесили заместо его, и повели этого целовека на виселицу. А этого купця освободили и прошшенья попросили: «Извините, этот целовек так сделал на омман, а мы не знали!» И даже много его наградили, што обезцестили.

Потом этого самого бродягу повесили. А они домой отправились. И он несколько, несколько спасибов жене сказал. Домой приехали и куфарку эту наградили многим подаркам: жену, вишь, оградила от напасти, сама без пальца осталась. Эту куфарку навсегда у себя оставили и даже прислугу ей поставили. Стала она жить заместо госпожи. А жену стал еще боле любить и хранить. Вот и стали жить и поживать в любви и согласии. Вся и сказка.

(Б. и Ю. Соколовы. Сказки и песни Белозерского края... № 17).

СКАЗКА А. НОВОПОЛЬЦЕВА

Жили два именитые купца; у одного было два сына, у другого один. Торговали они хорошо, робята стали на возрасте; переженили они их, и вышло между их неудовольствие, стали они делиться. Разделились. Стали всяк себе торговать (отцы-то). У того, у которого был один сын, стал парень на возрасте, и стали искать за него невесту. Найдут девушку — матери хороша, отцу не хороша; отец найдет невесту — жениху не кажется.

Запрёг себе молодец лошадку и поехал версты на три, на четыре от своего жительства, в воскресеный день к обедне; не обедню постоять, а невесту себе посмотреть. Подъехал к церкови, и идет красная девица, несет ведро водицы. Он взглянул на нее и прельстился. «Дай испить мне водицы, красная девица!» Девица остановилась и дала водицы испить. Он водицы испил, девицу поблагодарил и вынимает ей деньги. Девица не берет. Он взял да вслед ей и бросил. Девица ведра отнесла и думает себе: «А что я, глупая, деньги не взяла?» Воротилась и взяла их. Дома сказывает: «Вот деньги нашла!»

После обедни купеческий сын пошел сватать и усватал. Приехал до двора, приезжает домой. Отец с матерью его спрашивают: «Где был сыночек?» — «У батюшки хрёстного чайку испил». На другой раз опять пошел. Приехал к своей невесте и говорит: «В это время будь готова». Дали ей казны, сготовили свадьбу. Приехал он домой. «Нынче бы надо», говорит, «за невестой собираться!» Отец вдруг схватил и умер.

Невеста родных созвала; нынче ждать, завтра ждать: жениха нет. Сделал сын по отце поминки. Прошло шесть недель, он поехал к невесте. Невеста больна лежит. — «Ты», говорит: «надо мной надсмеялся!» Жених отвечает тестю с тещей: «Нареченный мой батюшка-тесть и матушка-теща, несчастие у меня случилось: батюшка помер. За утро опять нас ждите, приедем и невесту увезем». Приезжает купеческий сын домой: мать померла.

Поплакал, поплакал, опять не до свадьбы делом: стал мать коронить. Через шесть недель опять к невесте поехал, взял ее и увез. Обвенчались и гулять начали, и некогда ему было сродников сбирать. Стали поживать и стали больше того торговать. Молодая жена и говорит ему: «Пойдем, я погляжу на твое заведение». Он много приказчиков держал. Они все товары распродали, без дела гуляют, лавки заперли: торговать нечем.

Приходит к нему батюшка, крестный. — «А что, сыночек, на́ што у тебя приказчикам гулять? Надо товару добывать!» Отвечает купеческий сын: «Я, батюшка, человек млад, а с казной что делать не знаю». — «Возьми приказчика с собой, а то брата двоюродного попроси». Призвал он брата: «Пойдем», говорит: «в Нижней за товаром»! — «Пожалуй, пойдем!»

Позвал его в гости, чайком угостил, графынчик водки выпили. Говорит ему двоюродный брат: «А дава-ка, брат, еще графынчик!» Купеческий сын пошел за водочкой; двоюродный брат сидит с молодицей, чаек попивает. Он с ней поиграл, за титечки ее трепал; ей эта игра не показалась, она его в беремя схватила и в дверь вытолкала. Ему стало совестно, он и ушел. Купеческий сын говорит: «Братец, погоди!» А тому совестно стало: — «Хмелён», говорит: «я на утро приду!»

Вот она с этого разу сделалась больна и не может ног таскать и головы поднять. Он и так и сяк ее, а она все больна. Просит ворожейку. Была тут старуха-большое брюхо, а двоюродный брат сказал старухе: «Поди узнай, что у нее на теле есть». А у ней были две приметы: на правом плече была родина, да на левой бедре по пяти пальцев (оттиск). «Снимешь с нее подвенечный перстень, буду тебя до жизни веку поить и кормить».

Приходит старуха к молодице. «Знать, ты больна?» — «Нездорова. Не знаешь ли чем полечить?» — «Надо тебе баньку истопить, в теплую воду положить». Купеческий сын говорит: «Служанки, истопите баню!» Те истопили. Пошли они в нее. Стала старуха мыть и править, приговаривать и парить. «Нет ли на тебе чего серебряного? Скинь!» Она перстень скинула, положила на лавочку и крепко заснула.

Старуха взяла перстенёк, проводила молодицу домой; стало ей полегче и выздоровела. Брат двоюродный и спрашивает у бабушки: «Что дозналась что ли, какие на теле приметы?» — «На правом плече родина, да на левой бедре по пяти пальцев, а вот тебе и перстень!»

Молодица хватилась перстня и говорит мужу: «Подвенечный-то перстень я в бане оставила». Пошли в баню, не нашли. Купеческий сын и говорит: «Поеду в Нижний, лучше того куплю, только бы ты была жива». Пропал перстень. (Перстень-то не пропал, а он на руки напал).

Семик в новой деревне. Лубочная картинка.

Собрались они с двоюродным братом ехать товару покупать, а двоюродный-то едет не товару покупать, а его разорять. Вот впрягли и поехали. Недалеко отъехали, явилися в другой город. Взошли они в трактир, селяночку заказали, бутылочку выпивали, да и другу́ покупали. А ведь хорошо тому водку пить, кто разуму не пропивает; а они разум-то и потеряли: водки напились да раздрались.

Меньшой-то брат и говорит: «А, братец, сердце у меня болит!» А большой говорит: «Об чем оно у тебя болит? Чай об деревенщине скучился, об жене своей». Тут дело было при канпании, при хороших людях, при дворянах, при купцах. Дворяне и купцы говорят: «Как ты можешь чужую жену назвать?» Муж и говорит: «Послушайте, честные господа, может ли что он у нее на теле знать, пускай раскажет, какие у нее на теле родины. Лишаюсь всего именья и всей своей жизни. Расскажи!»

Двоюродный брат говорит: «Извольте, я всю правду, господа, вам раскажу, на правом плече у ней пять пальцев родина, да на левой бедре; перстень подвенечный ее у меня, и подарила его мне она же, а свому мужу сказала, что потерян в бане». Тут их руки разняли, и у молодца все обобрали.

Добрый молодец приезжает домой, не говорят жене слов. «Поедем», говорит. «А куды поедем?» — «А куды глаза глядят. Ничего ты не узнаешь». Посадил и поехал. Ехал лесом день и два, не пимши, не емши; ехал неделю и две, и уехал бог его знает куды, во дремучие леса, не выдти, ни выехать. «Прощай жена!» говорит: «ты мне не жена, я тебе не муж; ты куды знаешь, иди, а я куды знаю пойду».

И ходила жена по дремучим лесам, по крутыим по горам, плакала и рыдала, горя много принимала, платком слезы утирала, в дремучем лесу темные ночи не сыпа́ла. Выходила жонка на чистое поле, на дику́ю степь, на незнамую; ничего на ней не видно, только старичек стадо пасет. Подходит она к дедушке, говорит со слезами: «Родимый дедушка, будь мне родной батюшка, обмени мне одежду свою, не стыдись. Скидай одежду, мою надевай на себя, а мне свою давай и подстриги меня по мужскому».

Старик снял с нее одёжу и надел на нее свою и в кружало подстриг. Пошла она в город. Такой бравый из нее молодец стал, что не вздумать, не взгадать и пером не написать. Приходит мальчик в трактир в говорит: «А подай-ка селяночку!» — «А какую же тебе?» — «Да хоть на сковороде в воде; да водки графинчик подай!» Трактирщик всего по́дал; молодчик пьет и закусыват. «Ну-ка, хозяин, пожалуйко, мне игроков». Подходят игроки; стали играть, она начала плясать. Сама пляшет, рукой машет, приговаривает: «Эх, горе ты, горе мое, а кручина-то моя в темном лесу долго была!» Взяла скрипку, начала играть. По ее игре никто плясать не может.

Хозяин прельстился, и спрашивает: «Чей, молодец такой?» — «Я — бродяга». — «Наймись ко мне в трактир!» — «Пожалуй». — «Сколько в месяц возьмешь?» — «Сколько дадите». И остался он тут жить.

Жил неделю и две, приезжает из полка отставной полковник; заехал в трактир прогулять, трактирщика повидать, игроков послушать. «Давай, трактирщик, хороших игроков и плясунов!» Хозяин подставляет первым пристало́го молодца. «Хорошо играет, еще лучше того пляшет; плясать хорош, из лица лучше того пригож!» И прельстился отставной полковник на него и спрашивает: «Чей? Откуда такой?» — «Я — бродяга!» — «Поди ко мне в деньщики: я тебя до дела доведу!» — «Хорошо», говорит.

Требует полковник трактирщика: «Поди сюда! Сколько за обед и за плясунов?» — «Двадцать-пять рублей!» Полковник деньги вынимал, трактирщику отдавал. «Чей мальчик у тебя?» Он туды-сюды: не знат как сказать. «Давай-ка билет!» Хозяин говорит: «Он — бродяга!» Полковник призвал мальчика. «Поедем со мной». — «Поедемте». — «А сколько время здесь проживаешь?» — «Столько-то». — «Сколько за работу платили?» — «Ни копейки». — «Поди-ка, хозяин, сюда! Разделайте мальчика. За какую он цену жил?» — «Без ряды». — «Сколько ты, мальчик, хочешь?» — «Сколько пожалует хозяин». — «Бери двадцать-пять рублей». Мальчик получил денежки и уехал в полк.

Привез его полковник, назвал его ю́нкарем, отдал под крепкое ученье. Так она крепко училась, старалась, год поучилась — произвели её в ундеры; через скорое время — фетьфебели и дальше и больше, чин за чином, и через семь лет дослужилась до полковника. Над полковниками был полковник! При смотре царском ни один полк так честь не отдавал, как её полк. Она подает к царю лично прошение, чтобы отпустить ее на три месяца в отпуск.

Было это дело осенним време́м, как молодых некрутов приняли. Царь прошение её не принял, отослал назад. «Тогда тебя уволю, когда набор примёшь!» Приняли набор, новобранных солдат пригнали и стали разделять по полкам. Расставили молодых солдат в ширинку. Полковники ходят и разбирают и по росту, и по лицу — кого куды. Полковник увидал своего мужа, который в лес её завез. Он в охотники нанялся, только по росту и виду в ее полк не попал.

Стал полковник просить, чтобы его к нему в полк перевели. Его перевели. Как он поступил, так он сейчас его к себе в деньщики взял и приказал учить его как можно строже и на каждую ночь к нему в ночные приходить. День — на ученьи, ночь — к полковнику. Входит в его комнату при всей своей ночной амунице; тот его принимает, муни́цу с него скидает, наливает стакан водки и дает ему плюху, и спать велит.

На утро приходит на ученье, товарищи и спрашивают: «Что ты у него делал?» — «Ничего не делал: стакан водки выпил, закуски дал да большую плюху», говорит: «больно закатил!»

И день, и два так он делал, и с неделю. Полковник (она-то, стало быть) подает лично царю просьбу, что желательно съездить на побывку. Царь ублаготворяет его на побывку, на три месяца. Он нанимает тройку ямских лошадей и берет своего мужа в деньщики. Поехали в самое то место, отколь оба.

Приезжают в город, прямо к губернатору. «Дайте на три месяца нам фатеру!» На ним одежда, как жар, горит: при форме, палеты и прочее. «Где же вам фатеру?» Полковник показывает на свой дом, а в нем жил двоюродный брат ее. Велел полковник выслать из него всех, чтобы ни души не было. Заехали на квартеру, наняли оставных солдат сторожо́в, чтобы никто не мог близко ко двору подойти.

На утро является губернатор. «А что, господин губернатор, сберите старичков, которые постарше, чья эта квартира? Кто ей прежде был хозяин?» Губернатор созвал всех старе́лыих людей. Прошло дела ведь двадцать пять лет, того прежнего губернатора давно нет. И стал полковник стариков выспрашивать: «А что, где этому дому хозя́вы? Кем он устроен?» — «Вот таковым-то — говорят — купцом». — «А де же купец?» — «Помер». — «Кто же после его остался?» — «Сын его». — «А сын его где?» — «Он женился да и пропал». — «По какому случаю?» — «Да он в Нижний на ярмарку поехал с двоюродным братом, да заехал в трактир погулять; немножко погуляли да много наговняли: он именье-то своё и прогулял тут». — «Хоть он и много наговнял, все же дайте мне знать, с кем он гулял». Старики отвечают: «Призовите его двоюродного брата и спросите!» Призвали брата, стали спрашивать: «По какому случаю ты в его доме живешь?» — «Проспорил он мне его». Все дело полковник разузнал, на бумагу записал и в путь-дорожку собрался, на царскую службу. Приезжает; прослужил трое сутки, подает царю лично просьбу: «Не хочу служить, а пожалуйте мне отставку».

Сам царь лично приехал, на лицо к себе призывал и стал спрашивать его: «Что мне не служишь?» Полковник говорит ему: «Послужил, да и будет, а теперича не хочу». Царь ему и говорит: «Я с тебя голову сыму, а в отпуск не отпущу». — «Не могу служить, ваше величество!» — «Отчего?» «Я — женщина!» Царь этому делу удивился. Полковник, не стыдясь его, солдатскую одежу скидавал и свои груди ему показал. Царь наградил ее великим награждением и велел отправить ее от этого места, куда надо, на почтовы́х. Полковник попросил на дорогу деньщика. Царь говорит: «Любого бери!»

Она любыих не выбирала, а своего мужа только доставала. Взяла его; наняли почтовы́х, сели да и поехали. Приехали домой, пришли к губернатору, чтобы он велел чужих людей из дому выслать. Тот велел. Стали они в своем дому жить да поживать.

Приходит вечерок; она велела деньщику коней убрать и в комнату итти. Он идет и опасается: «Ах, как будто так не ладно! Мотри, опять будет плюхами кормить!» Призвала его к себе, окошки закрыли и дверь заперли. Поставил полковник самоварчик, налил полковник графынь водочки. — «Ну-ка, садись, деньщик, выпьем!» Деньщик не садится: крепко боится. — «Топерь не в полку: бить-то не буду — мы с тобой дома: отставные». Сели, стали чаёк кушать. — «Перед чаем плохой», говорит: «дворянишка и то водочки выпивает». По стаканчику выпили, да по другому, да и по третьему выпили. Полковник и говорит: «А что, деньщик, чей ты, откуда?» Деньщик думает себе: «Как бы ему сказать?» Он хорошо знает, да расказать не смеет, что домой приехал. «Я — здешний!» — «Чай, знаешь, чей это домик?» Деньщик затылок почесал и в носу пальцем пошевырял. «Это дом мой». — «На что ты его промотал?» — «Я поехал в Нижний на ярманку за товаром с двоюродным братом; заехал в трактир»... И расказал ему все. «А жена у тебя где?» — «А бог ее знат. Я завез ее в лес дремучий и бросил. Я думаю: давно в живой нет!» — «Зачем в лес завез?» — «От совести людей», говорит. — «А сам куды пошел?» — «Я шлялся и в охотники нанялся». — «А чать тебе ее несколько жалко?» — «Когда же не жалко!» — «Чай бы ты ее узнал?» — «В лицо не знай узнаю ли, а по приметам узнал бы».

Скинул полковник с себя всю одежду и нагишем остался. Оборотился к нему спиной: «Погляди-ка, я не жена ли твоя». Он посмотрел у ней на спине приметы-то все, а спереди-то не переродилось. «Ну что, жена я твоя иль нет?» — «По родинам жена». — «Садись: давай теперь водку пить, да по прежнему друг дружку любить». Водочки напились и на постельку забрались; поцеловались да обнялись.

Проспамши темную ночь, дожили до светлого дня и отправились к губернатору, чтобы собрал величеющую сходку. Не поспели этого законьчить, от царя указ поступает губернатору, что кто жил в эфтим доме до третьего колена — решить их жизнь. Полковник одежу скинул и на мужа надел. И стал он оставной полковник, а она бабой осталась. Я ее видел вот недавно: как жать ездил, так пить заходил.

(Сказки и предания Самарского края. Собраны и записаны Д. Н. Садовниковым... № 18).

В тексте (стр. 331) выпущены некоторые отдельные слова и предложения, в виду неудобства воспроизведения их в печати.

СКАЗКА Ф. И. ЗЫКОВА

Федор Иванович Зыков — сибирский сказочник. Крестьянин глухой таежной деревни, Кульчек (на р. Енисее, Красноярского округа). Сказки его впервые записаны в 1926 г. И. Г. Ростовцевым.

«Федору Ивановичу, — пишет собиратель, — 79 лет. Это высокий, бодрый еще старик с видом библейского патриарха. Копна белых волос на голове, хорошие живые глаза, вполне почтенная седая борода. Длинная ситцевая рубаха перехвачена по старинному шнурком. Широкие холщевые «шановары» спрятаны в короткие «сагыры» (ичиги) с растопырившимися голенищами. «Сагыры» эти кажутся лишними ненужными к крупной кондовой фигуре старика». Он — местный знахарь, сказочник и свадебный дружка. Но, главным образом, сказочник.

«Сказывать сказки ему приходилось много и часто, «на мостах» (дорожная повинность при царе), в тайге, в «беседах», просто длинными зимними ночами — их требовали от него и сейчас еще требуют»... Рассказывает он веско и спокойно. «Не заминается и не останавливается, подыскивая слова. Не вскакивает с места и не бегает по избе, как народные актеры. Он неподвижно сидит на лавке, сочно сплевывая и перебирая кисет с табаком. Только в патетических местах делает несколько энергичных жестов.

У него очень отчетливое представление о роли слова и детали в сказке. «Тут одно слово како неладно и ничего не получатся. Тут надо все быстро делать». Как и большинство сказочников, Федор Иванович многому верит из того, что рассказывает. Поэтому при передаче геройского поступка какого-нибудь богатыря, он не может удержаться от выражения удивления или восхищения».

Сказки перенял он еще в молодости; сказка о «верной жене» носит явные следы солдатской обработки, но сам сказочник в солдатах не служил; возможно, что эта сказка слышана им от местных поселенцев, от которых переняты им и некоторые другие сказки. Кроме приведенной здесь сказки, от него записаны еще «Франциль Ванциен» и «Иван-Царевич и Чудище медный лоб».

Был купец. И он помер, и жона померла. Оставили оне сына 19 лет. И осталось добра много мангазинов товару. И надо ему жениться, найти бабу. Он заставил дворника запречь корету и поехал по городу. Едет и видит сидит у ворот красавица (от которой собаки бросаются). Он и спрашиват: «Можно ли к вам заехать ночевать?» А оне бедного положения. Она говорит: «Што вы смеетесь над нами?»

«Ничего не смеюсь...»

Заехали. Кучер выпрег коня. Зашли в хату, сели чай пить. Он и спрашиват отца, сколько вашей девице лет? — «Да девятнадцать», говорит. — «Дак пора замуж отдавать уж». — «Да», говорит: «Да кто возьмет — мы люди бедные?» — «Дак отдайте за меня!»

«Что, говорит, вы над нами надсмехаетесь?» — «Ничего», говорит: «не надсмехаюсь. Суррезно!» Наконец, сговорились, условие сделали, честь честью. И сегодня же купеческой сын выговорил ночевать с невестой. Ну как пришлось ночевать, он стал лакомиться с ней. Ну а она и готова. Вот он и стал думать, что поэтому она мне не жона. Утром встал и говорит хозяину: «Хошь я и засватался», говорит: «а не жених. Проси сколько надо за бесчесьё — с вашей дочерью спал». Тот запросил тысячу рублей. Купеческий сын заплатил и поехал дальше по городу.

Видит он, сидит опеть бедная девица. Он спрашиват: «А что можно заехать к вам чайку покушать?» — «Ежели не помо̀ргуете, то заезжайте». Тот заехал и за чаем опеть спрашивает: — «Сколько этой девице лет?» — «Да уж двадцать», говорят. «Дак можно и замуж отдавать», и стал опеть за себя сватать. Те говорят: «Что смеешься ты над нами, что ли?» Но все-таки сговорились, условье поставили. Он и говорит: «Теперя мы пойдем с невестой в екипаж и отдохнем». Пошли. Он к ней там и стал ластиться. А она не хочет. Он стал грозить и леворвертом, добиваться. А она говорит: «Убивай, не боюся!» Он выташшил нож и стал ножом грозить. А она не хочет. «После свадьбы», говорит: «сколько хошь, а сейчас не желаю Хошь убивай!» Он и думает: «Вот это будет жена!..»

Втапоры, как сделали условие, отец и говорит: «Как же ты ко мне заедешь? Дом у меня плохой!» Тот спрашивает: «Не продает ли кто здесь дома?» — «Да вот продает одна вдова». Поехали они к ней. А у вдовы дом каменной, трехетажной, в нижнем етаже мангазины с подвалами. Спросили: «Продаешь?» — «Да, продаю!» Ну он заплатил ей сколько-то там тысяч; пошли в присутственно место, написали ку́пчу. Заплатил он все. Приехали, он и говорит: «Вот, названной ты мой тесть, переезжай в етот дом, живи!» — Дал денег на закуски, на свадьбу. Потом приехал, женился на его дочери, привез ему несколько возов добра: «Торгуй!» Завалил все его подвалы. Тот стал торговать.

Раз поехал он в чужу сторону торговать. Вот пришлося ему в одном присутственном месте, в беседе али в какой гостиннице. Все хвалятся, а он сидит и не хвалится. Его спрашивают: «Ты что жо сидишь?» — «Да так», говорит: «Што есть, то есть, а чего нет, то куплю». Один и говорит: «Хошь бы бабой похвалился!» Он отвечат: «Это да!... Уж никто не сомутит!» Этот фискал вызвался сомутить. Составили условие. Купеческай сын говорит: «Принеси бруслет, часы и перстень!»

Вот тот пошел, а был грамотной. Приехал, написал, что он товарищ ее хозяина. Она его приняла, угостила, спрашиват: «Так ты видел моёго мужа?» — «Да видал», говорит. Вот пришла ночь. Она повела его в отдельну комнату. А он написал туда и подает ей, што муж ей велел ночевать с ним. Она закричала, затопала, позвала работников. Те его избили и выбросили за ворота.

Лежал, лежал он, отлежался и пошел в кабак. Попалась ему дорогой старуха. Он со злости толкнул ее. Та упала и говорит: «Напрасно ты бьешь меня. Я тебе пригожусь». Тот подумал. — «Правду, што старой народ лучше, больше нас знает». — «Помоги», говорит и рассказал ей все. «Ой, говорит, тут трудно помочь. Поди ты и закажи гартироп, да так, штоб в нем был на боку сучок. Этот сучок надо выбить. Ты сядешь в этот гартироп, а я повезу тебя продавать. Она наверно купит».

Так они и сделали. Вот приехала та на базар, видит гартироп. Купила, заплатила 25 рублей, велела своим слугам ложить его на волока. Поставила она его в свою спальню. Когда она как уснула своим крепким сном, скинула перстень, часы и бруслет и положила на стол. Тогда он вышел и забират эти самы часы, и перстень, и бруслет и отправляется, куда ему нужно.

Приходит в то место, куды они завешшали, и приносит знаки. Втапоры все ахнули: принес все правильно. Тот и говорит: «Ну, забирай все мои товары. Ты будь хозяин, а я ничем!»

Нагружают все товары. Фискал рапоряжается всем. Жона спрашиват: «Что жо это, Иван купеческой сын, у тебя он прикашшик, али кто нибудь?» Он говорит: «Молчи, не твое дело!» Приказал дворнику коня запрягать. «Но, садись. Поедем со мной!» Сяли на лёкку шлюпку. Выехал он за город и говорит: «Я надеялся на тебя, как на стену каменну, а ты себя погубила и меня раззорила». Згреб ее и стал молотить. Избил до полусмерти, потом свалил ее в ему́рину.

Потом она лежит. Отлежалась. Пастух пас скота. Слышит, что человеческой голос. Пастух думат: «Что тако?.. Кто ето кричит?» Подходит к емурине, видит человек лежит. «Ах, кто доброй человек, крешшоной, выручи меня из этой емурины!» Он раньше ее знал, а тут узнать не мог: избита она. Он пас в отгоне, у него нашлась косушка вина. Он напоил её. Прожила она у него две недели — поправилась.

Когда у нее все знаки зажили, пошла она в город, где шьют лопать. «Сшейте мене мужицку лопать: брюки, сюртук и фуражку с козырьком». Надела, приходит в присутственно место, волосы обрела, груди подтянула. Ее начальник спрашивает: «Што надо, молодец?» — «Хочу, говорит, послужить богу и великому восударю вольноопределяшшим!» Забрели ее, взяли. Как она раньше многому была обучона, выходит дядька, показал, росказал — она всё делает сразу, все понимает и словесность и ружейные приемы. Он и говорит начальнику: «Толи этот вольнопределяшшой, али какой учоной. Все хорошо делат».

Ковда она обучилась всему, жалуют ее чином, ундер-офицером, офицером и так дослужилась до енерала. Женшина!

А тот с етой досады стал пить с горя. Жил плохо. Дожил — в одной рубашке остался. Пошел в кабак, сидел, думал, думал и додумался. Таким же манером приходит, на службу записался. Его также дядька учит. Но у него с печали мешаться стало. Но все таки он понял и словесность и ружейные приемы, смог до возвышения дослужиться, но только до полковника.

Вдруг делатся в том месте тревога. Нужно прибавить в город войска. Приказывают полковнику: «Гони войско в этот город. А ты, енерал, держи войско и наследуй как следушшим порядком».

Ковда она узнала его, своего хозяина (сошлись они в присутственном месте, али где в беседе, а у него рубец был на шее), она подошла и говорит: «Ах, кака одежа у вас хороша! Кто её шил? Расстегни ка ворот, я лучше разглежу». Тот, дурак, росстегнул. Она поглядела рубец. «Верно — думат — правду, мой хозяин».

Ну, потом нужно гнать полк. Гонят. Доехали до станции. Енерал распоряжатся: «Ну, полковник, иди ишши фатеру!» Ну тот нашол. Не худу́ жо фатеру нашол. А енералу не ндравится. «Запах, говорит, плохой». Ругатся, подошел: хлесь, хлесь — набил полковника. Завтре опеть енерал бьет полковника. А ей хочется свои побои отплатить. Тот думат: «Ну енерал!.. Хошь бы убрали его куды небудь!»

Вот последня станция. Это был тот город. Он кроме своего дома ничего не мог лучше найти енералу. Енерал говорит: «Вот ето хорошой хозяин. Очень рад!» Разошлись по разным комнатам. Енерал с хозяином пошол в отдельну комнату, а полковнику приказал итти в суседню. «Ступай и все пиши». Вот енерал спрашивает: «А што жо, ты — старожил, али приезжой?» — «А я, говорит, вашо превосходительство, мене все это имущество досталось так, дарма»... «Как дарма?» — «Да вот так. Были мы в одном месте. Все хвалились то тем, то другим, а он (прежней хозяин) нечем не хвалится. А я ему и говорю: «Похвались хошь бабой своей». А я ему и говорю: «Я ее угребу».

«Поспорили, составили договор — достать знаки: перстень, бруслет, чесы. Все сделали. Ежели я принесу знаки — то все заберу, ежели нет — я ему вечной слуга. Вот я явился к ней с письмом, што его товарищ. Она меня приняла честь честью, потом повела в отдельну комнату. Я ей и говорю, што муж ее велел с ней ночевать. Как она закричит, затопат. Сбежались слуги. Она говорит: «Возьмите етого человека нече́сно». Стали меня бить. Избили, выбросили. Лежал я до солнца. На другой день стал, пошол в кабак шкалик вина выпить. Пошел, попадает мене старуха встречу. — «Што ты, дитетко, печальной?» Меня серцо взяло, пнул ее. Та говорит: «Не пинай, дитетко, я теби ишшо пригожусь!» Верно, думаю, стары люди! Росказал ей, как меня напотчивали и проводили. Она научила сделать гартироп, на середку выбрать доску с сучком, сучек выбить, дырку сделать и сделали. Старушонка повезла на базар. Та едет, спрашиват: «Как цена?» — «25 рублей». Купила, поставила в свою спальну. Вечером сидела, сидела, плакала, потом уснула своим крепким сном. Я вылез, забрал все: часы, бруслет, перстень. Забрал, пришел в условлено место, где условие писали при всей публике, принес все знаки и все заступил у него сколько было».

А полковник все пишет там. Тут енерал и говорит: «Ну што записал, полковник?» Тот говорит: «Записал всё!» Ну россудил енерал хозяина. Сразу и расстреляли этого человека. А у него были родственики. Оне донесли все в сенат амператору. Тот приехал, призвал енерала, спрашиват: «За что ты росстрелял его?» Тот все россказал, как было. Прочитал царь: — «Правду», говорит: «все тут записано?» — «Правда», говорит: «вашо величество». Тот его выше енерала сделал графом, графску одежу на него надел.

Приежат он в этот город свой. А полковник и думат: «Штоб тебя язвило! Я думал ему там голову снесут, а он графом приехал!» Ну, с дороги все таки стали пить, гулять, хоть и трудно это полковнику.

Ковда погуляли, граф и говорит: «Полковник, как хошь, а эту ночь ночевать со мной должен». Ковда пришло време ночевать, граф розделся, а полковник медлит. Граф кричит: «Што ты думать — роздевайся!» Тот розделся. «Ну, ложись со мной!» Тот лег. «Обнимай», говорит: «меня!» Тот боится. Наконец, узнал, што это женшина. Ну, она и спрашиват: «Ежжал ты в эти ворота» Он говорит: «Што вы, вашо сиятельство!» А она ему: «А помнишь, что ты писал за стеной. За што ты меня избил товда? Я ни в чем не виновата была».

На утро она одеват на него графску одежу, а сама наряжатся графиней. На том и дело кончилось, и сечас так живут.

(Сказки из разных мест Сибири... 72—76 стр.).

СКАЗКА А. М. ГАНИНА

Андрей Михайлович Ганин (Белозерский край) — одновременно и сказитель-былинщик и сказитель-сказочник. Это владение двумя видами устного творчества своеобразно отразилось и на его сказках. Влияние былевого эпоса сильно проявляется в его стиле, изобилующем разного рода былинными формулами, «общими местами», эпитетами и пр.

Что же касается сказок новеллистического типа, то из них А. М. Ганин рассказал только одну и, по верному замечанию, собирателей — «своей формой она свидетельствует, что это не жанр Ганина; в его изложении, она вышла в значительной мере циничной и малоискусной». Действительно, сказка о верной жене несколько выпадает из общего стиля Ганина и производит впечатление как будто рассказанной другим мастером. Сказочная обрядность в ней выражена очень бледно; изложена она с явными пропусками, вследствие чего ряд эпизодов в ней кажется не достаточно мотивированным. Так, напр., у него пропущено самое заключение пари, неожиданным является вмешательство короля и королевы, о которых ранее ничего не упоминалось; мотив «чудесного солопа» занесен из несколько сходных сказок о мудрой жене (см. наст. сб. № 9) и совершенно неуместен в данном сюжете и т. д. Не отличается сказка также и психологической глубиной или остротой социальных моментов. Текст Ганина интересен лишь, как один из вариантов популярного сюжета, в котором отчетливо сохранились черты различных социальных сфер, через которые прошла в своем формировании сказка о верной жене. Ганинский текст примыкает к солдатским редакциям, — но на ряду с солдатскими чертами, в нем очень сильны и черты купеческой среды, в которой, главным образом, и культивировался этот сюжет, противопоставлявший дворянской распущенности добродетель женщины-буржуазки.

Был купець богатой, у купця был сын. Купець и помер. Стал у него сын, надо ему жениться. Стал он ходить по балам, по банкетам выбирать себе невесты. По господам, по купецеским, и по генеральским, и по крестьянским. Нашел он себе любую невесту в деревне у крестьянина доць вдовичю. Она пондравилась.

Приходит дядя. «Такую», говорит: «я нашел невесту». Те его бранят. «На што эту берешь?» — «О, мне ладно!» — «Не поедем мы к тебе на свадьбу». Он говорит: «По мне, хот ввек не ездите, а мне», говорит: «эта важна». Он и взял эту девичю себе за̀муж; они и рассердились на его.

Вот он и живет с ей. И стала у него житье, как бы на умаленьё. Попрожил он всё житьё, не стало у него товару, не стало и денег. Приходит время, сряжаются дѐдья за море торговать. А у него ехать нѐ с цем. Приходит он к дѐдьям и просит денег или товару. Дѐдья ему товаров не давают и денег не давают.

Приходит домой невёсёлый, не лёжит невесёлой. А вот жонка и спрашивает: «Што же ты не вёсёл?» — «К цему же мне веселиться, как у меня нет ни денег, ни товару?» — «Не тужѝ ты, молись ты спа̀су, вались ты спать. Утро вецера мудреняе, кобыла мерина удаляе, жена мужа хитря̀е». Вот он повалился спати.

По утру она будит ранёхонько: «Давай, раздевай, снимай с себя рубашку, надевай на голоё тело». Потом он надел солоп, надел рубашку; подала она 50 рублей, все рублями. «Ступай, бери товару, хоть на десятку набери, а подай рубль — а скажи: всё в расчёте. На сотню набери, отдай 10 рублей и скажи: всё в расчёте. Набери ты на 200 рублей, отдай 20 рублей и скажи: всё в расчёте. И тебе скажут, што всё в расчёте».

Вынет денег десять, двадцать, а сунет в карман — денег всё не убывает. Набрал кое-какого товару, нагрузил три судна, и порядил он людей ехать с собой на три года, порядил рабочих. Вот они сошли эти рабочие и запировали в трактире. Эти дѐдья и пришли в этот трактир и говорят: «Што вы, от кого в роботники пойдитѐ?» — «Пойдём», говорят: «от вашего Ивана». — «Да Иван сам приходил, сам просился в роботники. Он не на смех ли вас порядил?»

Они как равно испугались. «Пойдём, найдём его!» Пошли, нашли его трехтире, а он сидит и пьянствует. Наставлено перед ним всяких водок. «Эх, вот мы пришли у тебя задаточку попросить». — «Эх! Берите сколько надо!» Они и говорят: «Што это дѐдья-то наврали!»

Вот они поехали за моря́. У Иванушки весь товар обрали в трое суточки, а у дедьей никто ницего не купил. Ванюшка взял весь товар откупил, и у его обрали весь товар и этот. Дедья сошли в трахтир, и Иванушка сошел в тот трахтир. И за́пили они. Вот они и спрашивают: «Што это у тебя денег объявилось вдруг много?» — «Ой вы, такие маковки, у меня теперь денег убыли нет, могу весь товар в городе перекупить. Мне, как жонка дала солоп, так мне от цясу́ денег все прибывает».

Вот они поили, поили; напоили его без цювствия, он и похвастал: «Знаю, што с моей жонки именного перстня не снять и патрету с ней не списать никому». А тут некоторые и говорят: «Может, она согрешит с кем-нибудь и гульнёт?» — «Нет!» И заложился за жонку все своим имуществом.

Доброй молодец и не знает ницего, торгует себе. Выторговался и поехал в родительской город. Открыл лавочку и объявился иноземным купцем, дешевых товаров навез. И этот — купциха живет месяц и в глаза не можот увидать. Вот и спрашивает: «Што же я ее не могу никак увидать?» — «Она никого не пускает и сама никуда не ходит». «Есть старуха такая, то там сказали ему, через неё ты, можот, нет ли достукать».

Взял бутылку вина да к ней. Приходит. «Баушка! Поставь-ко самоварцик, цяйку напиться!» Старуха сготовила самоварцик, старухе поставил бутылку вина, подал ей стаканцик и другой. Старуха охмелила. Вот он и говорит: «Баушенька! Нельзя увидать эту купциху?» — «Отцего? Можно!» — «Ах! Кабы ты мне сделала, на тебе 50 рублей деньги. Ежели я увидаю, то я ешшо тебе несколько дам». Старуха и говорит ему: «Приходи завтра ко мне». Он и пришел к ей; старуха и говорит: «Принеси большой сундук пространной, штобы тебе самому было систь».

Вот он и купил сундук большинской, пребольшинской. Старуха приказала мастера — навертели полный дыр его, и закрасили его, што есть, нет ли стёкла. А из сундука видать сквозь стёкла. Вот она, взятши, сходила к этой купцихе. «Госпожа купциха! Нельзя ли тебе принести сундука? Есть у меня дорогие вешшы накладёны; надо сходить к сестриче в гости, а у меня-то дома заложки те худые». — «А вот отнеси в эту спальню, поставь этто про̀сто».

Она порядила четырех человек, посадила в сундук; марш к ей в спальню и принесла. Она поставила против зеркала. Она пошла спать, в одной рубашке ее всю и видать ему в зеркале. Вот он списал патрет ее и увидал на груде бордовиця, промеж тѝтьками три волосинки цёрные — он и списал все это. И увидел, как она кольцё снимает и кладёт его на окошко. Через трои суточки приходит эта старуха по сундук и говорит: «Мне, говорит, унести его домой — часто ходить в его нужно!» — «А по мне ницего — отнеси!»

Вот выпустила она его из сундука, и говори он ей: «Вот тебе 500 рублей — возьми у ней перстень, он на окне лежит, и принеси мне». «И ты», говорит: «купи на рынке такой перстень — я и обменю его». Вот он сходил обменил перстень, 500 рублей дал. Старуха сошла пораньше, купциха спит, перстень и переменила. Старуха как принесла перстень, он взял перстень, лавочку прикрыл и домой отправился в свой город.

Передал всё это королю — патрет и перстень. Тот взял, заводит весь пир, которые были на пиру. Призвали этого Инана. «Покажи, Иван, от жены от своей патрет!» Вот Иван вынел, показал, и тот показал, сложили — будто как один, перстень показали. «Видно твоя жонка согрешила!» Обрали с Ивана всё имушшество и взели даже солоп, остался он в одной рубахе; король, которое здись себе обрал, а тому целовеку, которой ездил, отдал всё имущество, которое там.

Приехал домой, берёт свою жонку, за руку выводит из дому вон. «Ну», говорит: «прошшай, ты мне не жена, я тебе не муж!» Сошол он, срядилсе, поступил в солдаты рядовые и служит он солдатиком; ему, добру молодцю не дало́сь. Теснят, обидят.

Она удалилась из своего городу в другой. Вот она пришла в другой город к старушке ноцевать. Дала рублик и говорит: «Неси бутылку вина, да цяйку, да сахарку — устроим мы с тобой пирушку!» И старуха довольна. По утру выпила и говорит: «На тебе, баушка, рублевку — купи того и другого». Старухе-то и ладно, а у ей-то денежки выходят. Задумала и говорит: «Надо денежки наживать», говорит. «Поди-ко, баушка, купи брюки, жилет, одежонку мужскую. Надо итти деньги наживать как-нибудь! Сапоги хорошенькие купи!» Старуха сошла, всего набрала рублей на двадцать ей. Волосѝ постригла, нарядилася молодцем, молодец себя красивой сделался.

Вот и пошол доброй молодець по утру рано по лавкам. Идет ему купець старой, сивой настрицю. Этот купець и говорит: «Что ты молодець рано? Надо тебе что купить, ли что продать, ли роботишки искать какой?» — «Да, надо бы роботишки какой-нибудь найти». — «Чего ты можешь роботать?» — «Все могу роботать, черную роботу могу роботать, могу в прикашшиках послужить, могу в писарях». — «Так у меня», говорит: «один прикашшик расчет просит. Почем возьмешь на год ли, на месяць?» — «А что взеть? Ты сам старик, не глупой, а спрашиваешь. Ты возьми сперва так да посмотри, как я работаю — а потом и цену назначать будешь. А я могу служить всю жизнь, никого у меня нету». — «Ну ладно, это и хорошо. Приходи, говорит, завтра».

Вот он росшитал прикашшика, а этот ноцевал у старухи опеть. Со старухой рассчитался. Приходит он к купцю. Вот купець и поставил его в лавку, немного там товару. Вот он и живёт в этой лавке мисяць и торгует. Приходит купець и дивуется, что много доходу от него стало. И перевел его в другую лавку. Он и служил в эвтой мисяця два. Вот доброй молодець прослужил он мисяця два, приходит купець отчет принимать. Доволен стал. Перевел его главным прикашшиком. Он тут и служит у него года полтора. Так дивился купець, стал он полным дови́ренным.

Живет он у его года три. Прошла про его слава большая, — что прикашшик хорош и красив, с людями обходительной, народу всегда полная лавка. Ехал раз генерал с генеральшей. Генерал и говорит: «Слушай, душенька, говорят прикашшик хорошой, надо кисею на платье купить». Вот они зашли в коморку, он и начал их потчивать. «Господин прикашшик! Нам надо товару забрать». Вышли товарчику брать, они брать, они брать-побрать и на 500 рублей товару и накупили. «У нас денег нет с собой — мы тебе из дому вышлем». — «Как», говорит: «этим людям не повирить? Мы простому народу вирим». И повирили ему и отвезли товарчик. Они день не посылают, другой и третей.

На 4-й день приежает легковой. «Генеральша, говорит, требует за деньгам!» Он снарядился и поехал за деньгами. Встретили его, добра молодца, увели его в верхний этаж и угощают его. Остались их двое только с генеральшой. Вот она потчивала, потчивала его и говорит: «Как бы на диванчик отдохнуть». — «Ах барыня, как же? Я к тебе на диванчик не пойду — ведь муж твой генерал! Кабы я чиновник какой был, лучше дело быть». Никак не могла она его созвать и уехал без денег, денег не выдала.

Приежжает её муж, она и говорит: «Ах, душечка, этот прикашшик, надо его произвести в офицеры». — «Да это ништо, через деньги можно его и офицером сделать». Генерал съехал к чарю и говорит: «Такого-то человека в офицеры произвести — а он в прикашшиках так век проживёт!»

Поехал генерал к купцю. «Давай», говорит: «прикашшика в солдаты!» Купец не отпускал; делать нечего, пришлось отдать — дал ему 1500 рублей жалованья. Вот его дорога̀ молодца обрали в солдаты, сделали офицером. Вот он день, другой служит в солдатах — требует его генеральша за деньгам опять. Потчивала, потчивала и опять требует на диванчик. «Кабы полковник, так почаще бы я ежжал к генералу, а теперь нельзя». Ну теперь так и отговорился. «Завтра», говорит: «ты будешь выше чин».

Приежжает муж, она ему и говорит: «Больнё хорош офицер, дать бы ему чин подполковника». Пожил с мисець времени. Вот опять требует за деньгами себе. Те басни, другие, потчивала, потчивала и опять на диван просит: «А завтра», говорит: «будешь генералом!» Опеть он уехал так домой.

Пожил мисяць, больше. Приежжают, посмотрели, что хорошо действует генерал и солдаты слушают его. Он опеть прожил мисець, более. Его требуют за деньгам. Потшивали, потшивали его и опеть к себе на диванчик. «Нельзя», говорит: «кабы я генералом объежненским — дивизии генералом». Генералом прославили его.

Служит мисяць и более. Приехал сам цярь и сделали его самым высшим лицём. Она его и приказывает за деньгам. Он и говорит: «Ах! Нельзя мне согрешить — у меня есть жена, а у тебя муж, закон нельзя нарушить!» Вот и рассердилась на его. «Я тебя произвела! Завтра будешь рядовым!» — «Нет, уж удалела, сам цярь наложил нашивки те!» Она рассердилась и деньги выдала ему.

Вот он уехал — приежжает муж, она и говорит: «Уж больне мне опротивел генерал, глядеть на него не могу. Сделай ему унижение!» — «Нет никак не могу! Теперь нельзя. Его лучше в объежненски генералы». Вот его произвели, и поехал он в свой город войска смотреть.

И стал он на постой в свой самый дом. И стоит в своем доме и смотрит войска. Выдет на балкон и смотрит, честь отдавают генералу. Вот идет та рота, в которой ее муж служит. Вот дошел ее муж, на колени — не мог перенести, што рядовым солдатом мимо своего дому идет.

На другой день приказал эту роту себе на двор. Те испугались, видимо, не так цесть отдали. Вот дядька и заставил вряд свою роту; выходит генерал смотреть. Доходит до своёго мужа и спрашивает: «Об цём ты тоскуешь? Об жене своей ли, об детях своих, либо в доме своем»? Он не признается. «Ни об цём не тоскую», говорит. — «Да как ты, невежа? Об цём ты падаешь на колени — ноги не ходят. Раздиньте его, солдаты, до гола, дайте ему двацать пять розог! Он по жене своей тоскует!»

Стали его солдаты роздевать — он почирни́ет и побледни́ет. Взятши его, как бы повалили стегать, а она и говорит: «Бросьте уж, прощу первую вину!» Как его оди́ли, оставили. А он опять: «Роздиньте — хоть пятнадцать розог надо дать!» Как его повалили, а она и говорит: «Бросьте его, сукина сына! Можот, перестанет тосковать!»

Опеть его одили: только его одили, она опеть: «Роздиньте его, сукина сына, хоть пять розог нужно дать! Да бросьте его, сукина сына — у него и ножки не ходят. Дядька! отдай его мне в лакеи, он и ходить не можот!» — «Дело не мое», говорит: «обирай, хоть всех!» Взел в лакей его себе. Вот эти ушли солдатики со двора, его оставили. Вот сицясь до вечера доживает и говорит: «Принеси, лакей, ведро вина да ешшо других напитков. Завтра я буду именинник!»

Вот на именины созвали этого хозеина, который в доме живет, лакея поставили ко дверям. Писарей посадили в другую коморку писать, штобы они, што станет говорить, штобы слышали. Она — поить этого хозеина очень сильно, и напоила его пьяного и стала его спрашивать: «Как же ты в этот дом попал? Раньше я бывал, в этом доме живали». — «Потому што не я живал в этом доме». — «И как же ты попал сюда?» — «А вот твой хозяин этому дому торговал в нашем городе, заложился за жену — она никому не даст, говорит. Никому с ее патрета с ее не снять, говорит. Я и приехал, это дело изорудывал!» — «Да как же ты это дело изорудывал? Согрешил, нет ли с ней?» — «Нет», говорит: «никак я с ей не согрешил и попуста я списал из сундука, а перстень мне эта бабушка принесла, я ее́ кормлю на место матушки: она за пятьсот рублей мне перстень принесла. А писаря же все пишут. «Я, говорит, всѐ ложно сделал». — «Так ты все ровно, што эти две души погубил», говорит: «где же они теперь», говорит: «находятся?» — «А я слыхал, што Иван служит рядовым солдатом, а про нее́ извистия нету. Знать она потонула, знать она удавилась».

Вот уж ей полно потцивать. Ушол он в свой кабинет. «Пойдем-ко, лакей, и мы спать! Вались, лакей, ты к стенке, а я взад». — «Нет», говорит: «ваше благородие, я с краю, может принести што потребуется». Генерал приказал; рядовой солдат повалился к стенке, генерал на крайчик.

[Следует обычный эпизод признания, но изложенный с обилием циничных подробностей.]

Вутро опять и говорит: «Наряжайся ты лакием». Она повески подала, штобы ехал чарь сюда — неисправны здесь войська. Приехал цярь, набралось публики, господ много. Вот выходят эти писаря. Она и объясняет хозяину: «Ну, сказывай, как ты в этот дом попал?» — «Это мой старинной!» — «Как старинной?! Писаря! читайте!» Те и прочитали, все и слушают. «Ведь он погубил две души. А я», говорит: «этому дому хозяйка!» Взяла сняла с себя платье, сбросила, все глядит: «Как женшина, а генерала дослужила!» Она все объяснила. Говорит ей цярь: «Што хочешь, то и делай!» Она потребовала, штобы казнили хозеина, а старуху вон куда-нибудь, бог весть, куда увезти. Мужа ее сделали генералом, а ее́ генеральшей. Имушшество все потребовали от короля того назадь.

(Сказки и песни Белозерского края... 121; стр. 220—224).

СКАЗКА М. Д. КРИВОПОЛЕНОВОЙ

Марья Дмитриевна Кривополенова, нищенка из Архангельской губернии — известная «бабушка Кривополенова», в период 1911—1921 годов неоднократно выступавшая с исполнением былин и сказок в разных городах Союза (Ленинград, Москва, Саратов, Ростов, Харьков и др.). Широким кругам читателей известна она и по книжке О. Э. Озаровской «Бабушки старины». I-е изд. 1916 г.; 2-е — 1921 г.

Основной репертуар М. Д. Кривополеновой — былины; как сказочница известна она в меньшей степени, хотя сказок знала она довольно много и прекрасно их рассказывала. По характеристике О. Э. Озаровской, сказки — «область, в которой бабушка безгранично очаровательна... Ее горячий темперамент, детская веселость, остроумие, увлечение всем тем, о чем сейчас грезит, изумительное владение языком... — все это делает ее сказку высоко-художественною, но, но... увлеченная бабушка сыплет слова, глотает концы их, не договаривает всех фраз, и потому наслаждаться ее исполнением может лишь сидящий вплотную к ней. Попросите говорить помедленней — и бабушкин пыл остывает»...

Бывало, живало — купець да купчиха. Бывало у них один сын. Они торговали справно. Был купець богатейший. Купець помер, купчиха тоже померла. У них остался один сын. Ну живет, поживает один. Нать, вернд женится. «Кака мне невеста взять, у купца-ле кого, у генерала, у крестьянина богатого, где искать?»

Потом идет возле речки по угору, гуляет (как твой сын вчера гулял по угорам, по лугам), девиця белье полощет, весьма хороша, ему приглянулась.

Удумал: возьму я эту девицу взамуж. Што ж, што она не богата, — вовсе приглядна. И говорит:

— Ты девиця, какого рода, какого отца?

— Я бедного сословья, у меня отец сапожник живет бедно.

— Пошла ли за меня взамуж?

— Кака я невеста? Я человек бедной.

Потом девиця пошла. Он за ей след пошел узнать, какого она места. Приходит девица, — избушка маленька. Он зашел в фатеру. Отець у их сидит сапоги работает.

— Ну, купець именитой, што вам тако нать? Сапоги работать али стары починять?

— Не сапоги работать, не стары починять, пришел я на вашей девици свататься.

— Што ты, купец смиешся! возмеш ли ты мою дочерь? Вы богаты, а мы бедны.

— Славиться не будем, бери из магазина, што надобно: люди будут убиваться, што именитой у бедного берет, а ковды справимся да обвенчаемся, тоды и свадьбу поведем.

Обвенчались, пирком да свадебкой. И живут вовсе хорошо: и советно и богато, и так на эту хозяйку идет торговля хорошо, дак...

Жили, пожили. В Пруссии-городе сгорела лавочка. В той лавочке товару было всех боле.

— Как же мы будем эту лавочку строить? «Хозейку взять невозможно; здесь оставить — пора́то хороша, к ей люди подобьются. Вот и печалуется день и два ходит, печалуется. Она и спрашивает:

— Што вы, господин, ходите эдакой туманной?

— А как будем лавочку строить? Тебя оставить дома не смею: с умом жить не сумеешь. А людей послать, дак много утраты будет.

Она говорит:

— Срежайся ехать! Буду одна жить, сама себе сохранна.

Одела ему сорочку беленьку:

— Если сорочка бела замарается, то я с ума сбилась, а если рубашка бела, дак живу крепко, исправильно.

Вот он и уехал в Пруссию-город ставить лавочку. И живет поживает, может, и с год време, а рубашка на ём бела, как снег. Он стал торговать. У его товар вовсе хорошо идет, а у иных купцей — плохо. Другие купци его не любя, королю доносят, што он волшебник, волшует: у его товар идет, а у нас нет.

Этот король собрал пир и на пир созвал торговых людей там-каких нибудь генералов, хрестьян и всякого звания людей и этого купця созвал на пир.

У него рубашка вся бела, бела как снег. Стали пировать и жировать, потом пошла гулянья. Потом они стали бороться и все прибились и все припотели, и все припатрались: этот купец со всеми переборолся, у его рубашка все бела.

Король сочтил его волшебником знатливым: знат много, — нать его в тюрьму.

— Зачем жа вам меня запирать? Никак я не волшебник. Мне рубашку жена надела. Если как с умом живет, все рубашка бела, а если забалует, дак и рубашка замарается.

Король того не внимает. Его в теремной замок.

Потом и удумал к хозейке послать слугу верного.

Дал сто рублей денег.

— Поезжай, подбейся к ней. К хозейке еговой! Слуга и поехал в город.

— Из Пруссии! Из Пруссии приехал! Куда ему фатера? Нать штоб чисто, бело! К этой купцевой хозейке его на фатеру.

Купцева хозейка: «пожалуйста, милости просим!» Чужестранного человека поит кормит, чаем, кофием, всем угошшает.

Он и стал ей говорить:

— Эки вы хороши, эки вы ненаглядны, как вы жить можете без мужа? Вот я дам сотню денег, не можете ле со мной позабавиться?

Она говорит:

— Грех! Большой грех!

Он говорит:

— Да што ты, што ты. Да твой муж не так живет, мы про его знаем, он близко.

Она и согласилась, взела сотню денег у его. Пошла во спальню. Он и говорит:

— Вались, говорит, ко стенке!

Она отвечает:

— Я никовды со своим мужем ко стенке не сплю, ложись сам, а я на краю.

Он и повалился, бажоной, ко стенке. Она раздевалась, да помешкала немножко, валиться стала, — у ей там были пружины; пружинки толконула, — он сейчас полетел у ей вниз в погреб.

Вот она ему дала за дурные слова, как свинину режут, дак таку пишшу дала. Дала веретено, куделю и прялку. Приказала напрясть нитку тонку, как шолчину, дак пойдет тебе пишша хороша тогда. Он престь не умеет. Бился, бился, потом напрел нитку, как шолчина. Потом пошла ему пишша хоро́ша.

Король там его ждет. Нету посыльника: вот он там гуляет, вот забавляется!

Ишша ждет:

— Вот такой, сякой уехал, гуляет верно там с ей! Другого пошлю, ишша верней и лучша! Триста денег дам!

У купца все рубашка бела.

Другого послал посыльника. Другой таким же случаем приехал в город: к ей подбиваться стал:

— Эка ты красива, эка хороша! Не можно ле с тобой позабавиться? Вот тебе триста денег.

Она с им таким же побытом в спаленку пошла, да бух его в погреб!

Одному пишша уж хороша идет, а другому ишша худа пишша.

Король весь прихлопотался. Хлопочет, хлопочет: куда девались, нету, нету.

— Гуляют там видно с ей! Сам поеду!

Посмотрел, у купца рубашка все бела.

— Накладу ящик денег, неужели нельзя подбиться к этой хозейке?

Вот и поехал сам в тот город, в тую деревню.

Народ:

— Из Пруссии король! Из Пруссии король! Куда ему фатера? — Фатера ему у купцевой хозейки: у ей чисто, у ей бело!

Ну, вот и у хозейки.

Хозейка принимает хорошо, поит и кормит. Она его чаем, кофием, всякима напитками угошшает.

Он стал ей говорить:

— Эки вы хороши, да эки вы красивы! Возьмите эдакой яшшик денег, согласитесь со мной! — говорит король.

Она говорит:

— Не соглашусь. Поежжай на полсутки в город, а я схожу к бачьку-духовнику, спрошу, простимой ле грех. Как простимой, дак соглашусь, а непростимой, дак и на деньги не обзарюсь.

Он и уехал. Вот она и пошла к бачьку. Бачько выходит из байны: запарел, заруменил. Она и говорит: «Простимой ле грех из-за мужа согрешить?

А он и говорит: «Непростимой, большой. А согрешим со мной, дак грех не будет, за нас мир замолит!

Она говорит!

— Приежжай часу в девятом вечера!

И вышла.

— Пойду схожу к благочинному!

Пришла к благочинному.

— Простимой ле грех из-за мужа согрешить?

Благочинному эта красавица нать:

— Нет, непростимой большой грех, а со мной, дак не будет грех: епархия замолит!

— Приежжай в часу десятом!

Пошла к архирею:

— Простимой ле грех из-за мужа согрешить?

Архирей тоже на эту красавицу обзавидовал:

— А согрешим со мной, дак вся империя замолит.

— Приежжай в часу одиннадцатом!

Она ушла домой.

Там она яшшик опорожнила и склала деньги куда ле.

Вот живет, поживает. И звонок у ворот.

— Кто, кто приехал?

Бачко заехал в гости. Она потихоньку да помаленьку самовар наставлят. Чай попивают. С час немного и време.

Опять звонок у ворот.

— Это кто наехал?

— Благочинной.

А чин чину повинуется ведь. Чин чина боится. Бачко дронул.

— Я-то куды, я-то куды?

Она говорит:

— У меня яшшик есь большой, ты в яшшик!

Стала опеть благочинного угошшать, с час време прошло, а тут звонок у ворот.

— Кто, кто у ворот?

— Архирей.

Благочинной архирея боитсе:

— Ох, ох, я-то куды деваюсь? Што архирей скажот: зачем к женшины пришел? Я-то куды?

— В яшшик.

И два там собрала.

Стала архирея угощать. — Король-ат и садит. Едет. Звонок.

— Кто, кто у ворот?

— Из Пруссии король!

Испугался архирей.

— Я-то куды. Расстригёт меня!

— В яшшик!

Король приехал:

— Ходила к попу духовнику? Спрашивала ле?

— Ходила. Грех большой, непростимой. Не буду грешить?

— Скорей, — король-от разгорячился, — несите мой яшшик в сани!

Слуги вынесли. Король поехал домой с яшшы...

(Хохот пресек рассказ). С яшшиком!

Вот и поехали. Едет, гонит! у купца все не марается рубашка. Приехал король, кликал пир и выпустил ейного мужа.

Пировал-жировал.

— Есь ле в Пруссии эка хозейка, штоб не согрешила, на эки деньги, на эдаки деньги не обзарилась!

Отворяет яшшик: тут поп, благочинной, архирей...

Три штуки запёрано.

А у хозеина все рубашка бела.

— Поежжай домой да выпусти, там сидят двое ишша.

(«Красная Нива», 1926, № 29).

В русской литературе о сказке есть две забытые статьи даже, быть может, вернее будет сказать: не забытые, а как-то сразу затерявшиеся на журнальных страницах и оказавшиеся вне поля зрения специалистов. Между тем, они очень ценны, и как ранние попытки оценить значение искусства сказочников и как очерки двух, видимо, превосходных мастеров.

Одна заметка относится к 1848 году и принадлежит сестре известного критика-журналиста, Н. А. Полевого, — Е. А. Авдеевой, автору ряда беллетристических рассказов и бытовых очерков о прошлом. Авдеева же известна и как пионер в области издания сказок для детей. Раннюю молодость она провела в Сибири, впоследствии явилась в ряду первых сибирских бытописателей и собирателей устного творчества. В одном из очерков, посвященных быту и нравам старого Иркутска, помещен и рассказ о сказочнике Терентьиче.

Другой очерк принадлежит известному историку, позже основателю и редактору «Русской Старины», М. И. Семевскому. В 1864 году он поместил на страницах «Отечественных Записок» специальный очерк «Сказочник Ерофей». 60-е годы были как раз эпохой усиленного внимания к собиранию сказок. В 1858 году вышел открывший собою историю изучения русской сказки сборник Афанасьева, в 61—63 годах выходили замечательные сборники Худякова, в это же время вели работу и другие собиратели. На этот повышенный интерес к сказке откликнулся и М. И. Семевский, которому удалось повстречаться (в Псковской губернии, в соседстве пушкинских мест) с замечательным сказочником Ерофеем из деревни Плутаны, в просторечии «Ерёха Плутанский».

В отличие от ученых собирателей, каким являлись и Афанасьев и Худяков, Семевский чутьем угадал связь записанных им сказок с личностью сказителей и, не опубликовав всех записанных от Ерофея сказок, остановился на фигуре самого сказочника. Таким образом, если не считать чересчур эскизных страниц о Терентьиче, статья М. И. Семевского — первый опыт цельной характеристики сказочника.

Обе статьи содержат и сказочные тексты. В рассказе Е. А. Авдеевой передан вариант сказки об одной из солдатских проделок. В указателе Н. П. Андреева этот тип обозначен под № 1548: «Солдат варит кашу из топора». Лучший текст — в сборнике Афанасьева (№ 249).

Е. Авдеева передавала текст по памяти, спустя много лет после встречи со сказочником, и потому целый ряд подробностей оказался у нее опущенным, вследствие чего и самый сюжет утратил свою остроту. Соль же рассказа в том, что солдат заставляет старуху невольно для самой себя сварить кашу.

В варианте Афанасьева это передано так: «Вари кашицу!» — «Да не из чего, родимой!» — «Давай топор, я из топора сварю!» — «Что за диво» — думает баба; дай посмотрю, как из топора солдат кашицу сварит». Принесла ему топор; солдат взял, положил его в горшок, налил воды и давай варить. Варил, варил, попробовал и говорит: «всем бы кашица взяла, только б малую толику круп подсыпать». Баба принесла ему крупу... После этого, таким же образом, он заставляет старуху принести масло. После ужина старуха спрашивает: «служивой, когда же топор будем есть?» — «Да, вишь, он еще не уварился, где-нибудь на дороге доварю, да позавтракаю». Припрятал топор в ранец, распростился с хозяйкой и пошел в иную деревню. Вот так-то солдат и кашицы поел и топор унес».

Большое значение и интерес имеют тексты, приведенные М. И. Семевским — хотя также не в безукоризненно точных, но, как можно судить, достаточно хороших записях. Среди них прежде всего нужно указать на очень хороший вариант известной сказки о чудесной березе — параллель пушкинской «Золотой рыбке».[60]

Очень интересны приведенные М. И. Семевским рассказы-сказки Ерофея о барах и старостах крепостной эпохи. Они тем более ценны, что сказок и рассказов о крепостном праве записано чрезвычайно мало, и статья Семевского таким образом значительно дополняет наши скудные сведения в этой области.

ТЕРЕНТЬИЧ

...Многие из старых людей в [Иркутске] были мастера прибавлять ко всякой речи какую-нибудь поговорку или прибаутку, и здесь-то, мне кажется, надобно искать настоящей игривости русского ума. Если в разговоре встречалось, например, слово о косе, то старик немедленно прибавлял: «Русая коса до шелко̀ва пояса̀». О хозяине и хозяйке: «хозяин в дому, как медведь в бору, а хозяюшка в дому, как оладья в меду». Не привожу здесь множества известных всем выражений, каковы: «очи сокольи, брови собольи, грудь лебединая, а походка павлиная». — «Милости просим, хлеба соли откушать, лебедя порушать». Обращаясь к подчиненным в доме девицам, старик непременно прибавлял: «Ох, вы, красные девицы, пирожные мастерицы, горшечные пагубницы».

Это было обычаем и принадлежностью всех разговорчивых, веселых стариков. Но между ними бывали исключительные сказочники или баюны, которые хотя не сами выдумывали то, что рассказывали, но умели повторять старое со множеством шуток, прибауток, вставных выражений, и притом с какою-то веселостью, с каким-то удальством, которые развеселяли и заставляли хохотать слушателей. Вступлением к рассказам их была ее одна известная присказка: «На море на Окияне, на острове на Буяне», и проч. Таких присказок было множество, и каждый даровитый рассказчик придумывал что-нибудь новое к старому. Я приведу несколько примеров.

Вот начало вступления:

«Поместье у меня большое, заведение знатное: деревня на семи кирпичах построена, рогатого скота петух да курица, а медной посуды крест да пуговица; дедушка мой жил в богатстве, и мы с ним вместе варили пиво к батюшкину рождению; варили семь дней, и наварили сорок бочек жижи да жижи, а сорок бочек воды да воды, хлеба разного пошло семь зерен ячменю, да три ростка солоду, а хмель позади избы рос. Проголодался я добрый молодец, и свинья по двору ходит такая жирная, что идет, а кости стучат как в мешке; хотел я отрезать от ее жиру кусок, да ножика не нашел; так и спать лег; встал рано, захотелось жевать пуще прежнего; пошел, взял кусочек хлебца, хотел помочить в воде, да он в ведро не пролез: сухой и съел».

Такую бестолковщину продолжал рассказчик покуда ума хватало, а слушатели без умолку смеялись нечаянностям рассказа его, которому придавал он выражение тоном, понижением и повышением голоса, а кстати и движениями. Затем начиналась самая сказка, где также события отличались нелепыми сближениями, и перемешивались с разными приговорками и присказками. Почти каждая сказка оканчивалась свадьбою, и рассказчик прибавлял в заключение: «Я там был, мед, пиво пил, по усам текло, а в рот не попало; дали мне кафтан, я надел, иду путем-дорогою, а ворона летит да кричит: синь да хорош; а я думал: скинь да положь; скинул, положил под кустик, пришел на завтра, только место знать, а кафтана нет и не видать». Такие окончания, вступления, и в средине рассказа беспрестанные вставки, то есть поговорки, прибаутки, нравоучения, присказки, известные поговорки, в роде: «скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается», или: «это еще не сказка, а присказка, а сказка все впереди», занимали много места и составляли такую важную часть самого рассказа, что нить или связь излагаемых происшествий была не главное: главное было искусство рассказчика.

Я слыхала удивительных в своем роде мастеров этого дела в Иркутске. В доме моих родителей был ночной сторож, или караульщик, как там называют: это был, можно сказать, необыкновенный рассказчик и замечательный по разным отношениям старик. Ему было тогда лет семьдесят, и хотя он был не велик ростом и худощав, но здоров, всегда весел, и притом прожора и рассказчик неутомимый. Когда, вечером, надев на себя охабень или тулуп, он с длинною дубиною выходил на свою ночную стражу, вокруг него собирались все свободные в доме люди и упрашивали рассказать что-нибудь. Долго он отделывался от них шутками и прибаутками, и наконец, за хороший нюх табаку, начинал непрерывный рассказ. Окружавшие его рады были слушать его хоть всю ночь, и обыкновенно им уже приказывали разойтись.

Лубочная картинка.

Случалось, что в летние светлые ночи и отец мой подзывал его к галерее своего дома, где он сиживал по вечерам, и заставлял Терентьича рассказывать. Главный интерес его рассказа был в его манере рассказывать, потому-что сказки были все известные, кроме отдельных анекдотов, которые он приводил всегда кстати. Например, когда речь доходила до мужика, солдата, дьячка, и тому подобных лиц, рассказчик почти всегда делал небольшое вступление, в роде следующего: «Солдат. А что такое солдат? человек божий и пр. Шла партия солдат по деревне, и досталось одному солдату на квартиру к старой старухе, такой корге, что и ведьмы пугались ее. Солдат вошел к ней в избу, по христиански помолился, по русски поклонился, и честовал хозяйку добрым словом: «Здравствуй, бабушка-старушка, рада не рада гостю, а дай что-нибудь порвать!» — «Да что же тебе порвать, родимый мой?» — отвечает старуха, будто и не домекает, что он голоден. — «Была где-то веревка старая, да и ту ребятишки утащили». — «Ну, так нет ли у тебя чего поклевать?» сказал солдат. — «Да что же, родимый поклевать? Овса, либо круп я не сею, а с неба они не сыплются». — «Ну, так нет ли у тебя чего-нибудь поесть?» сказал солдат уж напрямки. — «И, родимый, — отвечает старуха — я и сама третий день сухую ложку лижу, да тем и сыта». — «Ну, нет ли у тебя молочка, хлебца, курочки?» — «Нету, родимый, и сама давно их не видывала». — «Постой же ты, старая ведьма, думает про себя солдат: «Научу я тебя царских слуг кормить — вдесетеро поплатишься. — Так и сварить у тебя нечего?» — «Ничего нет, родимый!» — «Ну, а вот под лавкой топор лежит». — «Да что ж топор! ведь его не укусишь, родимый!» — «Твоими зубами не укусишь, а наше дело солдатское. Я из него похлебку себе сварю, да с похлебкой и съем». — Старуха ухмылилась: «Посмотрела бы, как ты станешь топор грызть». — «Разварю, да и съем». — Старуха уж просто-запросто засмеялась. — «Пожалуй, вари топор, а коли разваришь, так и кушай на здоровье». — «Ну, спасибо и зато, бабушка. Пойду же наберу хворосту, да разведу огонь, а ты приготовь воды в чугунке». Служивый-то смекнул, что топор широкий, новенький, верно больше рубля стоит. Вот он вышел из избы, подозвал товарища, и говорит: «Слушай меня: как увидишь, что из трубы в квартире моей сильный дым пойдет, подбеги к окошку, застучи, да и зови: сбор, дескать, в поход! А уж за то будет у нас и добрый ужин, и по доброй чарке водки». — Воротился он в избу с охапкой хворосту, а старуха уж и воды в чугунке приготовила, и таганчик на шесток поставила, и трубу открыла. «Посмотрю, говорит, поучусь, как топоры варят, да с похлебкой едят». А сама со смеху помирает — думает, провела я солдата-то; поварит, поварит топор, да так и уйдет. А солдат не унывает, разводит огонь под чугункой, да еще соли спрашивает. «Дай, бабушка, соли — без нее невкусно будет!» — «Возьми, родимый, на полице». — Вот он взял соли, посыпал в воду, а как вода стала закипать, так и топор опустил в нее. Старуха сидит, да посмеивается, а он кипятит воду, пробует ее, да приговаривает: «Нет все еще сыр, и навару не дал». Вот уж вода давно ключем кипит, а он все только разговаривает со старухой, да пробует кипяченую воду. Старуха со смеху помирает, а он и говорит, как-будто сам с собой: «Нет, видно, мало огня. Дай еще хворосту прибавлю на огонь!» Прибавил, пошла трескотня, и дым повалил из трубы. «А товарищ-солдат, как завидел из трубы сильный дым, подскочил к окну, стучит и кричит: «Семен Семенов! В поход! живо собираться к капитанской квартире!» — «Ахти!» закричал солдат: — «как же быть-то?» Взял железную чумичку, вынул топор из кипятку, держит в рукавице, да и пробует: «Сыр еще, сыренек», говорит, «да уж нечего делать: съем дорогой каков есть. Прощай, бабушка-старушка. Дай бог тебе здоровья: видала, как солдаты топоры варят и едят?» И был таков с топором. А старуха потом рассказывала за диво, что солдатскими зубами и сырой топор разгрызть можно».

К этому прибавлялось несколько нравоучений, в русском духе сказанных, и такая вставка только разнообразила главный рассказ. Разумеется, Терентьич говорил гораздо острее, выразительнее по-русски, нежели я сумела передать его слова. Это только «Фрейщиц, разыгранный перстами робких учениц».

Мне кажется вообще, что занимательность и прелесть русских сказок зависела больше от искусства рассказчиков, нежели от самого содержания их. Сказки русские вообще очень не замысловаты содержанием, а как они сохранились только в изустных рассказах, то теперь даже трудно узнать их в первобытном оригинальном их виде. Тереньтьичи встречаются уже редко, а что до сих пор напечатано, то не дает понятия об истинном рассказе русской сказки. Еще лучше издания так называемые лубочные, с картинками, или с панка̀ми, как выражаются в Иркутске; в тех, по крайней мере, издатели не мудрствовали, не стирали оригинальности с рассказа, но другие хотели улучшить его, и портили тем. Не думаю, чтоб можно было теперь восстановить наши народные сказки в настоящем их виде, ибо, повторяю, что не содержание, а рассказ составлял все их достоинство.

Я упомянула, как рассказчики выказывали народное остроумие при словах «солдат», «дьячек», и тому подобных. Но они останавливались мимоходом на множестве слов, и поясняли их каким-нибудь присловьем или рассказом. При словах: «ворона», «сова», «непогода», «ночь», «солнце», «месяц», и бесчисленных других, бывали прибаутки и присказки. Все это теперь потеряно для нас невозвратно.

(Из ст. К. Авдеевой, «Воспоминания об Иркутске». «Отеч. Записки», 1848, т. LIX, отд. VIII (стр. 125—138. Перепечатаны страницы 132—135).

СКАЗОЧНИК ЕРОФЕЙ

Среди простого народа, в глухой какой-нибудь деревушке, встречаешь нередко, совершенно случайно, личность замечательную, с несомненным поэтическим талантом, с творческою натурою. Подобные мужички не всегда усердны к работе, почти никогда не имеют большого достатка, не всегда пользуются большим уважением земляков; это — балясники, шутники, балагуры. Но и стар и млад слушают их с удовольствием; запасы рассказов, приговорок, поучений, наставлений у этих самородков-сочинителей неистощимы; склад речи, манера рассказывать у них совершенно своеобразны; вообще и рассказчик и их произведения — будут ли они плодом собственной фантазии, или передачею слышанного от разных странников, странниц, вообще от старых людей — весьма интересны. Встреча с подобными личностями всегда сущий клад среди скитаний по деревням...

Подобною приятною встречей было для меня знакомство в Псковской губернии, в Опочецком уезде, с временно-обязанным крестьянином Ерофеем, из деревни Плутаны. Ерофей, в просторечии Ерёха — под этим именем он больше известен — мужик лет 65-ти, сгорбленный, с растрепанными волосами, с лицом, стянутым морщинами, с вечно-лукавою улыбкою. В то время на Ерофее была дырявая свита и плохие сапоги; впалые серые глаза его пронизывают вас проницательным взором; речь его ровная, монотонная, иногда прерывается глухим кашлем. Ереха — человек темный, не грамотник, изведал на своем веку много горя; много помещиков владело его крепостной душой, еще больше управляющих да старост гоняли его на работы, да кормили колотушками... Нерадостна была жизнь Ерехи. И все он вынес, все вытерпел, ко всему отнесся как-то добродушно-насмешливо; а сколько раз разводил гнев барина веселой присказкой; сколько раз останавливал руку старосты с дубиной, готовой опуститься на спину работника, напоминанием о кротости и милосердии какого-нибудь спасенника... Нет теперь ни тех господ, ни тех управляющих и старост, а многие из них не умрут в рассказах Ерехи. Рассказы о них и вообще об отношениях помещиков к управляющим и старостам, а тех и других к крестьянам — у Ерофея Семеновича особенно неистощимы. Вот, например, какой остроумной присказкой определяет он (прошлое) отношение старосты к миру:

«Спрашивал барин мужичка: Мужичек, мужичек, какая трава лучше? — Да осока лучше. — А какая хуже? — Да осока хуже. — Я тебя за это слово накажу. — Погоди, поколь расскажу: осока ранее всех вырасте, эна лучше всех, а как постарается, эна хуже всех. Ено правда есть. — А кого, говорит, в вотчине лучше нет? — Да лучше старосты нет. — А кого, говорит, хуже нет? — Да хуже старосты нет. — Я тебя мудрей накажу! — А погоди, поколь расскажу: староста, коль в старостех сидит, хошь негож, так хорош, а как сменят, так и все тюкать станут».

Сказочник Ерофей

«Люты были на моем веку старосты — рассказывает Ерофей: был вот Леон Ефимович; бывало, бьет-бьет да отдохнет... Он и по сих пор жив, простой теперь мужик, боится только по ярмаркам ходить: больно лют был. А то другой был, в нашей же вотчине, Василий Филимонович: бьет, бывало, да отдохнет, бьет да отдохнет. «Василий, говорю я ему как-то: ты устал бивши, а ты б сам полежал, а я бы помял кнутовищем». Не лег, едят-те мухи; надо быть, что он понял, что бить легчае, чем быть битым. А по божьему писанию, сказывал я бывало старостам да управляющим: делай барину хорошо, а миру удвое лучше; будешь ты и богу гож, и миру хорош. А то вот одного старосту довелось Фоме в пекло везть; это верно — продолжал Ерёха тем же невозмутимо-глухим голосом, мешая быль с небылицею. — Во как было дело:

«Был в барина мужик, Фома богатый; у него было двести колод пчел. Вот барин со старостой толкуе: «А что, староста, отобрать у того Фомы пчелы все?» Староста говорит: «Надо вину пригнать; как без вины пчел отобрать». — «Какую же мы вину пригоним, говорит?» — «А во какую: сделаюсь я болен, а ен пущай везет меня в пекло, ен пекло не найде, по эвтой причине всех пчел отберешь». Барин и говорит: «Хома, а Хома, приезжай в село; староста болен; свези ты его, брат, во тьму во кромешную, в пекло; а ежели пекло не найдешь, старосту назад привезешь, за эту причину всех пчел отберу». Найде-не найде, везет Фома старосту в пекло. Вот он и день везет — пекло не найти, и другой везе — пекло не найти, и на третий — еде он лединкой, и на левый бочок — виде он стежку. Стежкой той и поехал. И с полверсты не проехал — виде, идут втроих. — «Хома, говорят, кого везешь?» — «Старосту в пекло!» — «Подавай его сюды, давно его ждем!» — «Братцы ж, дайте мне росписку, барин не повере». — «А во сейчас дадим и росписку, и вези ты барина в пекло, и барину место есть». Приехал Хома домой. Барин и спрашивае: «Хома, а Хома, куда ж ты старосту дел?» — «Куды дел, ты ж в пекло посылал, а я в пекло и свез» — «Может ты, плут, разбойник, его убил, либо задавил?» — «Извольте, барин, во и росписка дадена, и велено тебя немешкотно вести, и тебе там место есть». — «Ну, Хома, — говорит барин, — хотел я в тебя двести колод пчел взять; вот двести рублев денег, и живи ты вольно и шапку мне не правь, только, пожалуста, в пекло не вози».

Шутливо, зло рассказывает Ереха про негодных старост; но есть у него сказание и про доброго старосту, как он миру потрудился и барина не убоялся.

«Был староста Наум и не весь в него был ум; боем бил, боем гнал крестьян, а все о барине думал, мир знать не хотел. Не в утерп стало священнику глядеть на Наума. Пришел к нему Наум на дух. — «Тебя не токмо в землю, а и в болоте хоронить не стану, как помрешь», пригрозил священник Науму: «делай ты барину хорошо, а миру и того вдвое лучше: будешь и миру хорош и богу угож!» И взялся Наум за весь свой ум...

Далее, из рассказа видно, что барин жил все в Питере, верил вполне Науму и затеял строить новую усадьбу. Увидал Наум, что затея та пустая, получил от барина деньги и роздал крестьянам, все до копейки. И шесть годов кряду отписывал он барину, что то, да другое не готово в усадьбе, получал деньги, усадьбы не строил, а деньги раздавал мужикам. Оправились мужички, понастроили себе избы новые, накупили себе скота всякого, позасыпали закормы хлебом. Вот пишет барин, что приедет пожить в новую усадьбу.

«Пошел Наум, — рассказывает Ерофей, — к попу на дух; исповедался, причастился. Ждет барина. Приходит тое время, еде барин. «Смотри, — говорит кучеру: — тут с горы надо быть село мое новое видно». — «Не, барин, не видать». — «Да тою ли дорогою едешь, не заблудили ль?» — Еще проехали. «Ну, говорит, кучер, смотри хорошенько, надо быть селу видно?» — «Не, баринушка, села не видать, а на том месте деревня, да постройка в ней не тая, как прежде была». — «Экая каналья! видно, другое место полюбилось, на другом и построил!» Приехал барин в тую деревню, собрал хозяев. «А где же тут село строил мне староста Наум?» — «А нигде не построено». — «А куда ж он мои деньги девал?» — «А нам отдавал; тапере мы слава-богу, живем хорошехонько, никто у нас людям не должен, а нам еще люди должны». — «О, этого мне мало, я его со света сживу, и всю роду искореню, мне вся вотчина того не стое, что я казны на село положил!» Сейчас проехал в старое село, где жил Наум. «Заприте такую бестию, каналью в амбар». Вот его в амбар заперли...»

С сильным не борись, с богатым не тяжись, сильный всегда прав. На эту грустную истину Ерофей рассказывает сказку, не уступающую крыловским басням: «Спорился заяц с лисицей — о быке, чей бык: «я тогда родился, говорит заяц, как свет зацедился (начался), — мой бык!» А лисица говорит: «Мне до свету семь лет — мой бык!» А медведь вышел с болота: «Мне, говорит, пять лет, а вам до быка дела нет!» Вот тут и спорь с дюжим-то.

Известна сказка Пушкина: «Золотая рыбка»; но вот подобная же сказка, но не сочиненная писателем, а сложенная, либо бог-весть где и когда подслушанная народным сказочником, Ерехой:

«Мужик, вот такой же как Ереха Плутанский, пришел березу сечь; а на березе, на ту пору, надо быть был святой. «Не секи» — говорит. «А каким ты меня чином пожалуешь?» — «Будь ты староста, женка будет старостихой». Пришел мужик к бабе: «Я — староста, ты старостиха». А баба говорит: «Поди секи, что это за чин, что ты староста, а я старостиха — ведь барина бояться надо, а вот то чин, кабы я барыня, а ты бы барин, то чин». Пришел мужик сечь. «Не секи меня, говорит береза: пусть баба — барыня, а ты барин». Вернулся он к жонке: «Жонка, а жонка! ноне ты барыня, я барин». — «Что то за чин», — говорит жонка: «все царя будем бояться; а вот — я хочу быть царицей, а ты был бы царем; так то чин; поди ссеки березу». Сказал мужик бабьи речи березе, стал ее сечь! «Будь же ты медведь, а жена медведицей!» И до сих пор — у Опоцки ходит медведь с медведицей — так вот оно што: бабьему хвосту нет посту; за большим чином погонишься, малый упустишь».

Знает Ерофей множество легенд, это — жития разных святых из Четий-Миней, перешедшие в уста народных рассказчиков; при этом переходе печатные жития потерпели большие переделки, зависевшие от воззрений на них рассказчиков. Некоторые легенды совершенно утратили вид своих источников. Во всяком случае они очень характеристичны, и мы сожалеем, что неудобно привести их здесь из сборника, тщательно составленного со слов Ерофея....

...Если приведенные рассказы интересны только потому, что выражают народное воззрение на те или другие из людских слабостей, то множество других рассказов Ерофея: «Макарий преподобный», «Злой и добрый братья», «Тесть и теща», «Марко богатый купец», «Суд ворон», «Золотарь», «Иван-хлебосолец», «Как меньшой брат журавинку съел», «Богатый богатырь», несколько рассказов про «Мила преподобного» (Нил Осташковский) и т. п. сказания Ерофея весьма были бы у места на страницах наших народных журналов.

Как жаль, что редакторы их, упражняясь нередко в составлении повестей, подделок под народный склад языка и воззрения, упускают из виду произведения истинно-народных рассказчиков, талантов-самородков, людей темных, чуждых грамоты, но несомненно даровитых. Сказанья рассказчиков, подобных Ерофею, чрезвычайно интересуют народ. В объездах моих по деревенским школам Опоченского уезда Ерофей был моим спутником. Зачастую на ночлегах, в какой-нибудь деревне, Ерофей, всегда охотник рассказывать, начинал говорить, и все, от мала до велика, слушали его с живейшим любопытством. К сожалению, из боязни сделать мою заметку слишком длинной, я не могу привести все его рассказы, а ограничусь выпиской сказания его о «Правде и Кривде». Это — новый вариант к поэтическому созданию истинно-самородной литературы:

«Два швеца (портные) заработали по триста рублев денег и заспорились дорогой. Один говорит: правда лучше, другой говорит: кривда лучше. Пойдем, говорят, до встречного: ежели правду похвалит, то все шестьсот рублей правде; если кривду похвалит, то все шестьсот рублей кривде. Навстречу старик. «Дедушка, а дедушка! что лучше — правда аль кривда?» — «Может ли быть в нонешние года правда лучше! Что больше покривишь, то больше проживешь». Заложились до второго встречного: коли правду похвалит, с кривды платье долой и деньги назад. Попался солдат. «Ненадобны дела, неспособны слова, чтоб правда была лучше кривды. В нонешние года, что больше покривишь, то больше проживешь». С правды платье долой, правда голая осталась. Вот заложились в третий раз. Пойдем до третьего встречного; ежели третий встречник кривду похвалит, правде глаза долбать. А правда говорит: «Хошь глазы долби, все ж правда лучше!» Навстречу поп. «Что, батька, лучше: правда, аль кривда?» — «Может ли быть в нонешние года правда лучше, пустые разговоры, последние слова, ненадобные дела; кто больше покривит, тот больше наживет!» Кривда правде глаза выколола. Осталася правда голая, босая, слепая. Побрела туда, сама не ведая куда. Слепому, куда не наставил, все прямая дорога. Пришла правда к озеру, как-то в озеро не попала, прямо к челну. «Лягу-ка под челн. Не придет ли кто к челну, не выпрошу ль, ради-христа, рубашонки, грешное тело приодеть». Ан ночью, к полночи: буль, буль, буль, кто-то с озера, и много с озера к челну собралося. Один и говорит: «Как я сегодня славно душу соблазнил. Заложились два швеца; один говорит: правда лучше, другой — кривда. Во все заклады я кривде помог; все шестьсот рублев ей достались, кривда с правды одежду сняла, кривда правде глаза выдолбала. Осталася правда голая, босая, слепая, ни на что не способная, никуда не годная». Тут его старшой похвалил, по головке подрачил (погладил): «Это ты, молодец, хорошо скомандовал». А другой говорит: «В эвтакой деревне от отца осталося три сына; живут богато, именисто, не знают в хлебе меры, в деньгах счету; отцовых денег лежачих не знают и брат в брате не денег желают, а правды пытают; и большие братеники грешат, что у малого деньги, а и у малого нет, а закопаны у отца деньги в землю и сделана кобелю будка на деньгах. Уехавши эти братеники в дорогу. И приедут с дороги; приехавши, коней выпрягут, приберут, сядут завтракать. Стане малый брат хлеб резать. И прежде отрежет себе, и женке своей, и детям своим. А больший брат и возьме нож и скаже: «Ты отцовы деньги завладел, так и хлеб-соль будто твоя? будто мы казаки (работники) у тебя?» И возмет он с сердцов брата малого ножом цапнет, и зареже».

Вот и этого старшой ватаман еще мудрей нахвалил, по головке подрачил: «Молодец! хорошо скомандовал; вот эти три раба будут наши. «Ну, и стали опять промежь себя разговаривать: будет-де на завтрие, на утрие роса. Кто какой бы болезнью не болен, будет от этой раны исцелен, и в кого глаз нет, даст бог глаза, и будет видеть, как видал, еще паче того». (Ведь это, кажинный год три росы выпадает, что от всякой болезни исцеляют. Да в тую росу попаде только праведный, а грешному не попасть). Запел подутрие петух, это соблазненники и бух, бух вси в озеро. Вот, правда, погодил час, погодил два. Высунул руку из-под челна. Росичка нападает; он по глазам потер, а дали еще погодил, челн поднял. Свет заходит, он стал зорьку видеть, он еще потер глаза. Пора солнышку всходить; он и вылез из-под челна, да и вымылся как следует, и стал видеть, как видал, еще паче того. Только голый остался. Вот он пошел; стоит баня. Он в баню, да за каменку. Не пойдет ли кто за водой, не выпрошу ль рубашонки и свитиренки. Идет молодица. Он и говорит: «Матынька, принеси мне, для бога, рубашонку или свитиренку, грешное тело прикрыть, голому никуда нельзя иттить». Принесла ему молодица рубашонку, принесла ему и свитиренку. Вот он оделся, и пошел в ту деревню, и потрафил прямо в тот дом, где уехали братеники в дорогу, что об отцовых деньгах спорятся. Приехали они с дороги, лошадей повыпрягли, прибрали, сели завтракать, что за правду спорился и того с собой посадили. И как сказано было, так и есть: отрезал малый хлеба себе и своей жене, и своим детям. Больший брат сгреб нож. «Ах ты, мошенник, мало что отцовы деньги завладал, будто и вся хлеб-соль твоя, будто мы казаки у тебя!» И хотел большой брат ножом цапнуть брата малого. Правда хвать за руку, да и удержал. «Завтракайте, братцы! По божьему поведенью, по христову повеленью, я ваши дела разберу; вашего отца деньги верно укажу». Стали завтракать честно, хорошо, без споров да пустых разговоров. Как отзавтракали, он и привел к тому месту: «Вот копайте, братцы, тут вашего отца деньги». Стали копать и выкопали котел золота и говорят: «Бери ты, братец, себе все деньги: коли б не ты, так бы мы погибли, ты нас отвел». — «Братцы, он говорит, не мои деньги, вашего отца, не могу взять». — «Бери, братец! Коли б не ты, не то что отцовы деньги нам достались, а свои бы потерялись, людям бы попались; нам и этих денег некуда девать, что при нас». Вот они ему дали половину денег, и самого лучшего коня; он и едет домой. Идет Кривда. «Где ты, братец, все это взял?» Он ему все как было и рассказал. — «На, братец, тебе твои шестьсот, что мне давал, выдолбай мне глаза, да сведи меня туда, я и себе вот денег привезу». — «Я не буду тебе глаза долбать, будет от бога грех». — «Какой тебе будет грех? Когда-б ты налепом (силой) долбал, а то я сам прошу, тебе греха не будет». Глазы-то Правда долбать не стал, а свел Кривду под челн; вот и лег он под челн. А к полночи слышно, с озера буль, буль, буль и много их к челну собралось. Атаман и взялся за того: «Что ты говорил мне, Правда-де осталась голая, и босая, и слепая, никуда негодная, ни на что неспособная; ты говорил: Кривда богатей живет, а на то место Правда лучше, богатей и здоровей прежнего живет!» Во, и взял того железным прутьем ватаман наказывать: «Ты де не обманывай!» Взялся за другого: «Говорил ты: в этой деревне брат брата зарежет и все три рабы наши будут; а не то, что зарезать, так у них никаких пустых разговоров не было; ты не обманывай меня». Вот ватаман и этого еще мочней железным прутьем наказал. Вот они промежь себя и начали разговаривать: «Как же у нас были все дела хорошо скомандованы, а вышло не так? Да не был ли кто под челном, нет ли кого и теперь? Подняли челн, нашли Кривду, взяли его да дули-дули железным прутьем, да в озеро и вкинули! Знаю я, Ерофей, что теперь Кривду жалуют; а пред останочным концом Правда воскресется, на небеса вознесется, а Кривда погинет на веки вечные. А у того Правды-швеца, что был под челном, да умывался росой, как разбогател он, был в гостях Ереха Плутанский; я там был, пиво пил, по усам текло, да во рту духу не было. Вот мне дали пирог, я и торк за порог; вот мне дали конец, я и шмыг под крылец, дали мне синь-кафтан, я оделся, думал: булынька. Иду лесом, а ворона кричит: «Хорош пирог, хорош пирог». Я думал: положь пирог, положь пирог; взял и положил. Ворона кричит: «Синь-кафтан, синь-кафтан!» Я думал: скинь кафтан, скинь кафтан! Я взял да и скинул. И ничого за труды не досталось: та же серая свита осталась».

Привычка все передавать в каком-то особенном, эпическо-народном складе, до того присуща Ерехе-Плутанскому, что он собственную жизнь и истинные в ней события не иначе передает, как в форме вымышленных сказок и легенд. Вот, между-прочим, какой эпизод рассказывает Ерофей Семенович из своей горькой жизни:

«Была в меня вдова, братнина жена, восемь годов жила — Федоськой звали — ну и ничего, да на девятый жена и суседи сказали: Федоська беременна. И вот, около праздника, на гумне я одынье метал, и говорю Федоське: — «Федоська, а Федоська! один бог без греха, да кой поп поехал в приход без меха, а и взял мешок, везе с собой грешок, не отопрется, не отомнется; и нет, говорю, того древа, чтобы птица на нем не сидела. А ты делай так, чтоб в крещенную веру ввести, хошь — помре, дело безгрешное, а живо буде нарожденьице, так бог и счастьем наделе!» И она мне ни чернила ни белила, ничего не сказала ни взад, ни вперед. — Вот это тянись-ведись дело до воскресного праздника. Я в канун пиво варю в воскресенский, а мои мать да жена стряпают, пироги пекут; а она в огороде картофель копала. Прибегла в избу: «Стряпайте стряпухи — говорит — хозяин пиво варит, ему неколи коней сходить поглядеть». Пошла она сама глядеть. Пошла в поле, там и роднула; там и крестила, и обабила, и прибрала, и дело все решила, от разу скомандовала. Пришла ослабши, обулась, говорит: ногу подколола, и сусло пошла носить, роды легки. Скоро ль не скоро, а женщины заприметили: Федоська-де роднула. Было в то время в нашей деревне четыре жихаря (жильца). Собралися ко мне. — «Федоська, куда ты дела младенца?» Не сознавалась, не призналась. «В меня ничого не было, была порожняя». Года два прошло, пошла Федоська замуж, и сына своего свела, в Айденково, деревню. Сын поживе там коли неделю, коли две, коли месяц, а все придя ко мне. Она обманом сводила его к себе: «Погоди ты плут, кто не слухае отца с матерью — тех робят господа будут набирать, да и в Питербурх отсылать; и тебя плута сошлют». Он опять к ней пойде. Раз до десяти так брала. Пришел он последний раз, в самое благовещение. Мой отец был ослепши, ничего не видел, а я был в город ушедши. «Дедынька, возьмите к себе, в Андроново (наша деревня в писании Андроново, в звании — Плутаны); а в Найденково жить не пойду, втоплюсь, либо вдавлюсь!» Я с городу пришел. «Дяденька, возьми к себе, в Найденково не пойду, втоплюсь, либо вдавлюсь!» Я и взял его за место сына родного. Вырастил, выкормил, оженил, все хозяйство ему поручил. А вот он уже раз пять меня побил, поблагодарил, да в три шеи с дому не раз проводил. А за что? Есть приговорка: Тяни кобылью голову с грязи — на кобыле проедешь, а человека вытянешь — на тебе проедет!»

(Из статьи М. И. Семевского. Сказочник Ерофей «Отеч. Записки», 1864, № 2).