Русская сказка. Избранные мастера

ИЛЬЯ СЕМЕНОВ

СКАЗКИ белозерского крестьянина Ильи Семенова, в частности, сказка о Синеглазке, пользуются в исследовательской литературе наибольшей известностью и популярностью. С. Савченко считал его лучшим из известных до той поры (1914) сказочников. Б. Соколов называет Семенова «типичным представителем рассказчика волшебных, чудесных сказок, мастером сказочной стилевой обрядности».

Действительно, если даже считать, что отзыв Савченко несколько преувеличен — особенно таким он представляется теперь, когда наши сведения о сказителях-сказочниках значительно расширились — то все же его нужно признать одним из самых характерных и ярких представителей эпического или классического стиля сказки; сказка же о Синеглазке является в полной мере классической в русском сказочном репертуаре. Трудно найти вторую такую Сказку, где с такой полнотой и богатством, с таким блеском была бы представлена сказочная обрядность. Сказка о Синеглазке как будто вся соткана из разнообразных сказочных и эпических формул.

Собирателями, правда, ие установлено, знает ли Семенов былины, но влияние былинного стиля на сказку о Синеглазке несомненно: такова формула: «большой хоронится за среднего, средний за мѐньшего...», таково описание седлания коня («седлает коня неезжалого, уздает узду неузданную, берет он плетку нехлестанную» и т. д.), описание богатырской поездки, раскинутой палатки и мн. др. Влияние былинного стиля сказывается и на внутреннем характере сказочных формул, в большей части, ритмичных, особенно же на характере эпитетов, которыми пересыпана сказка («вот они тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах раскинули шатер белополотняный» или «от шатра до царского дворца — мост малиновый, маковки точеные, перила золоченые....»). Наконец, в связи с этим стоит и общий ритмический строй сказки. Как и Новопольцев, Семенов широко пользуется рифмовкой. Но она имеет у него совершенно другой характер и иное значение. У Новопольцева рифмовка придает сказке балагурно-потешный характер, здесь же она является средством ритмизации, создавая особый несколько торжественный, приподнятый склад. Этот тон сказки создается сразу знаменитой присказкой о коте-баюне и усугубляется (отмеченным уже) обилием былинных эпитетов и аллитераций. Богато вкрапленные в текст пословицы и поговорки как бы закрепляют эту эпическую струю в сказке.

К сожалению, репертуар Семенова так же, как и Чупрова, не исчерпан вполне собирателями, поэтому трудно установить и его художественный метод в целом. В прочих его текстах нет уже того ритмического склада и такого сплошного потока эпических образов и формул. Но отдельные моменты все же встречаются. В сказке о богатом купце былинное влияние коснулось даже сюжетной схемы (эпизод с Идолищем); в одной из сказок очень искусна концовка («Я на этой публике был и пиво пил. Пиво текло, а в рот мне не попадало. Дали мне ковшик, так я изломал его, дали мне ложку, я выкинул за окошко, а кто легок на ножку, тот беги по ложку»); встречаются пословицы (напр., ряд пословиц в приведенной здесь сказке о богатом купце); в сказке «о служилом солдате» встречаются и следы рифмовки, правда, несколько уже иного типа: «Служил солдат двадцать пять лет и выслужил двадцать пять реп, ни единой красной нет» — возможно, впрочем, что это особый тип солдатской присказки; в той же сказке былинная формула дарения места («одно место возле меня, другое — против меня, а третье, где пожелаешь»). Все это дает возможность утверждать, что сказка о Синеглазке — не случайное явление в его творчестве.

Всего записано от Семенова четыре сказки. Две из них приведены ниже; остальные две: «Купец немилостивый» — под таким заглавием он передает известную сказку о Марке Богатом, но не упоминает этого имени, Марко Богатый стал у него просто купцом Ивановичем,— и последняя сказка: «Служилый солдат» (сюжет неверной жены) несомненно, как и большинство сказок этого типа, солдатского происхождения, но выслушанная им, как это можно установить по некоторым признакам, от какого-то матроса: герой в ней не просто солдат, как обычно, а «солдатик флотский». Вообще, круг источников Семенова мог быть довольно разнообразен. Безземельный крестьянин-бедняк, дошедший до полного нищенства, в молодости он много скитался, и как пильщик доходил даже до столиц и центральных губерний. Эта бывалость сказалась и в довольно заметной группе «новых словечек», и в некоторых эпизодах, «свидетельствующих о знании городской и барской культуры» (Б. и Ю. Соколовы... стр. XVIII).

Ряд сказок, несомненно, выслушан им и усвоен в солдатской (матросской) среде или от связанных с ней рассказчиков; некоторые его сказки связаны с купеческой средой и традицией. Любопытно, что даже в сказке о Синеглазке царевич под конец принимает черты купеческого сына («попрежнему купеческая была торговля, винная лавка»); совершенно бесспорно социальное происхождение сказки о купце богатом. Но эти различные социальные сферы, из которых происходит семеновская сказка, подверглись у него уже значительному окрестьянению — это выражается достаточно четко и в богатых реально-бытовых аксессуарах его сказок и в отдельных сентенциях как самого сказителя, так и его персонажей.

8. ИВАН-ЦАРЕВИЧ И БОГАТЫРКА СИНЕГЛАЗКА

БЫЛО это дело на море, на океане; на острове Кида̀не стоит древо-золотые маковки, по этому древу ходит кот Баюн. — Вверх идет пе́сню поет, а вниз идет сказки сказывает. Вот бы было любопытно и занятно посмотреть. Это не сказка, а ешшо присказка идет, а сказка вся впереде́. Будет эта сказка сказываться с утра после обеда, поевши мягкого хлеба. Тут и сказку поведём.

Было это не́ в каком царстве дело, в иностранном государстве жил чарь со чарицей. У чаря у чарицы было три сына. Бо́льший сын был Федор-царевич, а второй сын Василий-царевич, а младшой сын был Иван-царевич. Этот чарь собирает пир на весь мир. Забрал к себе на пир князей, и бо́яр и уда́лых полениц. — «Кто бы, робятушка, съездил за три девять земель, в десятое царство, к девке Синеглазке. Привез бы от этой девки Синеглазки живые воды молодые, кухшинець о двенадцати рылець. Я бы этому седоку полцарства прописал и полкамени самоцветного!»

В этом пиру больший хоронится за среднего, а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит его сын старший Федор-царевич и говорит: «Не охота нам в люди царство отдать. А я поеду в эту дорожку, эти вешши привезу и тебе отцю сдам». — «Ну, дитя мое милое! Наше добро да нам и пойдёт».

Вот хорошо; ходит это Федор-царевич по конюшням, выбирает себе коня неезжалого, уздает узду неузданную, берёт он плётку нехлёстанную, кладёт он двенадцать подпруг с подпругою, не ради он басы, а ради крепости, славушки молодецкие. Отправился царевич в дорожку: видели, што садился, а не видали, в кою сторону укатился.

Едет он близко ли далёко ли, и низко ли, предно нёба на земле, на чужой стороне и доезжает он до горы. На полугору заехал, на полугору лежит плита-камень, на этом плиту́ подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги. Первой дорогой — тому голодному быть; во вторую ехать — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Как поразмысливает сам себя: «Сам я голодный — долго ли проживу, на коне я на голодном не долго доеду, а с девицей спать обрекаюсь — это дорога самая лучшая для меня».

Поворотил в дорожку, где с девицей спать. — Вдруг доезжает до терема. Вдруг выбежала девица: «Душечка, я выйду, тебя из седла выну; со мной хлеба-соли кушать и спать опочевать»! — «А девица хлеба-соли я кушать не хоцю, а сном мне дорожка не искоро́тать. Мне вперёд подаваться». — «А, царской сын, не торопись ехать, а торопись кормить!» Приводит его в спальню. — «Ляг ты к сти́нке, а я лягу на крайчик. Тебе пить, мне исть подам со ври́мем». — «А девица прекрасна, у христа везде ночь равна!» — «А у меня подольше людских!» — Вот у её кровать походе́чее. Лег он к сти́нке, она кровать повернула, а он бултых туды, марш, сорок сажен яма глубокая.

Вот там сидит сколько время, и порядочно время прошло. Вот его отец во второй раз собирает пир, опеть же также на весь мир. Опеть на этот пир собралась публика; и цари, царевичи и короли и королевичи — и собрались на этот бал. Вот этот государь: «Вот, ребятушка, кто бы выбрался из избранников и выбрался из охотников в то же самое царство, к этой девице Синеглазке эти вешши достать, живая вода мне царю дать».

Хорошо, в этой публике — больший хоронится за среднего а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит опеть его сын середний, Василий-царевич. — «Батюшка! не охота мне царство в чужи люди дать, вешши привезти тебе, в руки сдать». — «Ну, дитя мое милое! Наше добро нам и пойдёт!»

Вот ходит Василий-царевич по конюшням и выбирает себе коня неезжалого, уздает он узду опеть неузданную, и берёт он плётку нехлёстанную. Опять кладёт двенадцать подпруг с подпругою не ради басы, а ради крепости, ради крепости богатырские, славушки молодецькие. Поехал он, царевич, дорожку. Видели, што садится, а не видели, в кою сторону укатился. Вот он опять доезжает до этой горы. На полугоре лежит плита и на этой плите подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги раста́ни. Дорогой самому голодному быть — ехать, а в другую — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Вот он обратился: «Как я не поеду на голодном коне, а самому долго не жить, а с девицей спать — эта дорога для меня весьма лучшая!» И опеть поворотил с девицей спать.

Доезжает он до терему. Вдруг девица: «Душечка и́дет, я выйду, из седла его выну. Хлеба-соли кушать со мной и спать опочевать». — «А я хлеба-соли кушать не хочу, а отдохну, до́рожка не скоро́ спать». — «А, добрый молодец, чарьской сын, не торопись ехать, а торопись кормить». Вот он опеть с простого сердцу лег на кровать. А она его опеть туды. «Кто летит?» — «Василий-царевич!» — «А кто сидит?» — «Федор-царевич!» — «Ну, како́во же, братанушка, сиди́ть?» — «Да не худо. С голоду не уморит, да и насыта не накормит — фунт хлеба да фунт воды. Эка, па́ря, вот попали!» Вот и сидят, молодци-то царские дети. (Дальше рассказывается в тех же точно выражениях, как отец созывает пир и как уже младший сын Иван-царевич вызывается ехать к Синеглазке.)

Доехал до дорог до раста́ни и поворотил он на ту дорогу, где самому голодному быть. Ну и доезжает он до терему. Стоит терем, избушка на курье ножке, на собачьей голёшке. — «Эта избушка — к лесу задо́м, а ко мне передо́м!» Эта избушка повернулась к лесу задо́м, а к нему передо́м. Обратился он в эту фатерку, и сидит там старушка баба-яга старых лет. Шолковый ку́жель мечеть, а нитки через грядки бросаеть. — «А — говорит — руського духу не видала: русськяя коська сама ко мне пришла. И я этого человека изжарю, на белой свет не опушшу». — «Ах ты, бабушка яга, одна ты нога, ты, не поймавши птицу, теребишь еѐ, а, не узнавши ты мо́лодца хулишь. Ты бы сейчас скочила, столп отдёрнула и си́телем потрясла и говядинки принесла, напоила меня, накормила доброго молодца, дорожного человека, и гля ночи постелю собрала; улёгся бы я на покой бы, а ты села бы ко мне ко зголовью, стала бы спрашивать, а я стал бы сказывать: чей да откуль, милый человек, как тебя зовуть».

Вот эта старушка всё дело исправила, его накормила, как следует, и ко зголовьицю села и стала спрашивать, а он стал сказывать. — «Чей ты, милый, да откудь, да как тебя зовуть? Какие ты земли, да какие ты орды, какого отчя, матери сын?» — «Вот я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего я государства, царской я сын Иван-царевич. Поехал я за тридевять земель и за тридевять озёр, в дальнее государство, к девке Синеглазке, за живой водой и за молодой от своего оча-[отца]-родителя я послом настояшшим». — «Ну, дитя моё милое! она, эта самая сильная богатырка, она мне родная племянка, а брату моему дочка; не знаешь ты, получишь ли, милый, добро».

Вот он поутру вставаёт ранёхонько и умывается белёшенько. На все цетыре поклонился и ей за ночлег поблагодарил. — «Не стоит благодарности, Иван-царевич! каждому полагается ночлег и пешему и конному и голому и богатому, всяким людям. Оставь ты своего коня у меня, а поезжай на моём коне в эту дорожку. Мой конь бо́льшая [больше], и палица моя по́грузняя». Вот он оставил у старушки коня; поехал на ее́ коне. Этот конь способнее, лушее его бежит.

И и́дет он близко ли, далеко ли. Не скоро дело ди́ется, не скоро сказка сказывается, и он вперед подвигается. Вот и день до ночи коротается, вот он завидел: стоит впереде́ терем, избушка о курьих ножках, о собачьей голёшке. — «Ах ты, терем-избушка на курьих ножках! Ты повернись к лесу задо́м, а ко мне передо́м, мне не век вековать, одна темная ночь ночевать. Как мне из этой фатерки зайти, так и выйти, как заехать, так и выехать!» Вот эта фатерка обернулась к лесу задо̀м, а к ему передо́м, как он подъехал. Вдруг конь услышал и заржал, а этот откликнулся пушше, потому што быва́ли одностадные.

Услыхала в фатерке старушка: «Приехала ко мне, видно, сестрица в гости»; и вышла она, и разговаривают между собой. Не сестрица приехала, а приехал молодец прекрасный. — «Пожалуйте ко мне в палатку». Коня этого убрала и его к себе пригласила. Встречают по платью, а провожают по уму. Что у ей в доме нашлось, все взяла и накормила, и опять для ночи постелюшку собрала, к изголовьицю и села. — «Чей ты, милой человек, находишься? Чей ты, да откудь, да как тебя зовуть?» — «А я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего государства, царьский сын». — «Куды продолжаешь путь?» — «А поехал к девке Синеглазке за живой водой и за молодой. И надо у нее захватить живые воды и молодые, кувшинець о двенадцать рылець». — «А не знаю, милой, как ты получишь. Она сама сильная богатырка. Она мне племянка, мово брата дочка. А в лес съи́дешь подальше, побольше нарубишь. А у меня есть старшая сестра, ты туда и съи́дешь, а у меня ночуешь».

Вот он и обночевался у старухи. Поутру он вставает ранёхонько, умывается белёхонько, на все четыре стороны поклонился. — «Да не стоит благодарности, Иван-царевич! Ночлегу не возят и не носят с собой, везде полагается ночевать и пешему, и конному; оставь ты сестрицина коня у меня, а возьми моего коня; мой конь ешшо бойча́я, а па́лица моя грузня́я». Вот он сейчас и отправился. Вот он и видит опять, далеко ли есть. Всю станцию проежжает скоро, все сутки в дороге. Доехал до терема. — «Ах, терем-избушка, обернись к лесу задо́м, а мне передо́м! Мне не век вековать, а ночь ночевать!» Подъехал он к этой фатерке; конь услышал, опять заржал, а этот откликнулся пушше.

Вот услышала хозейка: «Приехала, видно, сестрица ко мне в гости!» Поглядела — конь ее́, а седок чужестранный, и не знает его. Ну, так вот говорит: «Пожалуйте ко мне в полату. Стречеют вас по платью, а провожают по уму». Вот что у ее́ свелось — она этого человека напоила и накормила, и собрала этому человеку постельку. — «Чей ты, милой человек, да откудь находишься?» — «А я — Иван-царевич; поехал я за тридевять земель, и еду я за тридевять озёр, еду я в тридесятое царство и надо мне воды живые и молодые и кувшинець о двенадцати рылець». — «А где, дитя мое милое?!. Вокруг ее́ царства стена три сажени вышины и сажень ширины и стража тридцать богатырей — тебя в ворота не пропустят. А надо тебе ехать в средину ночи да ехать на моём коне — мой конь через стену и перескочит и в ночное время и в первом часу ночи. Хоть севодня еще переднюй, а севодняшнюю ночь переправься». Вот она ему и показывает: «Ты — говорит — бери воду в таком-то ми́сте, под таким-то номером; а войдешь в спальню, они спят: их тринадцать богатырей, по одну сторону — шесть и по другую шесть. Все в один лик, в один рост».

Вот он сел на ее́ доброго коня и поехал в ночное время уж. Этот конь — подскакивать, мха, болота перескакивать, рики, озера хвостом заметать. Это дело было, пошла стряпня, рукава стрехня; кто про что, а кто в пазушку. Эту станцию проехал он ходко. Приехал к этому граду, не спросясь, перескочил этот конь и перемахнул стену. Вот он сейчас эти вешши нашол в таком-то ми́сте, под таким-то номером; добрался и захотел ешше самое́ увидать. Приходит во спальню. Оне спят. По стородну [сторону одну] шесть и по другую шесть, она на размашку. Он и напоил в ее́ колодцике своего коня, а колодцика не закрыл, так и одеяня оставил. Надо ему ехать.

А конь очутил и человеческим голосом проговорил: «Ты, Иван-царевич, погрешил, мне теперь стены не перескоцить». Он начал коня по крутым ребрам: «Ах ты, конь, волчая пасть, травяной мешок, нам здесь не проживать в этом государстве!» Вот конь махнул и одним подковцем заднее левые ноги и задел за стену. У стены струны запи́ли и колокола зазвонили, тут просто волки завыли, и по всему царству пошел звук: «Вставайте! сегодня у нашей богатырки покража большая!»

Вот эта сама Синегорка с двенадцати этими богатырками в погоню. Вот к избе, там другой. Коня переменил, а она не кормя и́дет. — «Баушка! не видала ли сукина сына, такого невежа?» — «Нет — баушка говорит — не видала. Проехал Иван-царевич, во всем подсолнешном царстве такого нет — солнышко на небе, а он на земле». — «Воротитеся, пожалуйста. Мне не то жалко, что коня напоил, а то до́рого, что колодцика не прикрыл!»

Вдруг доехал до другие бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а она (богатырка) на улицу. — «Баушка, не видала ли кого?» — «Нет, проехал молодець, да давно уж, молодець прекрасный — солнышко на небе, а он на земле!» Ну он обратился на своего коня и сел. Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прошшения просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и отвитила, что покорной головы меч не сечёт. Слезла сама с коня и берёт его за белые руки и подынает его с земли.

Вот оне тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелко́вых травах роскинули оне шатер бело́полотняный. Тут они гуляли и танцовали в этом шатре три дни и три ночи, трое сутки. Вот они тут обруче́лись и перстне́ми омене́лись. — «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она отвитила ему: «А ты идь домой, нигде не привертывай — и она домой, и ты домой идь!»

Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо домой еду, а мои братья иде-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать!» — «Я не покушаю и не поем» — «Дай тебя из седла выну!» — «Видал и лучше тебя!» Она его ввела́. Он ее на кровать положил, да сам и спехнул. — «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спишшали: «Мы живы — Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее́ насбирал кое-чего снастей и чего, и вынел их. И подошли они к стене. А зеркала на стене, землей стали порастать. — «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по старому оне и стали, обратились.

Ну, вот хорошо, сичас сил и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут. — «Што, братьица, покараульте мои вешши в коня, а я поотдохну́». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» — «А вот што, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец выташшил. Нас отец-от без вешшей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вешши возьмем». И спустили его.

Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря тольки старый дубни́к лес, да мелкий сосняк. Только нёбо и вода. Вот и подынается погодушка, божья благодать, из моря и с нёба. У Нагай-птицы дити пишшат, а погодка их бьёт. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды.

На проходе этой погодушке летит Нагай-птица. Всякими язы́ками: «Не убила ли вас погодушка-несчастье?» — «Не кричи ты, мать! Нас сберег рассийский человек. Потише, не разбуди его». — «Для чего же ты сюды попал, милый человек?» — «Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих!» — «Што же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?» — «А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?» — «Ну дак мне надо два шшана [чана] пудов о двенадцать говедины».

Вот он был человек прожиточный, сошел к рыбакам и к лесникам на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых у́тиц. Привезли, поставили ей один на правое плечо, а другое на левое, а сам стретину стал кормить, и она летит в вышине. Шшан вы́давал целый, изо другого стал потчивать. Подавать да подавать — и стало у ей харчей всех. Вот стали у ей харчи все. А она обёртывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели. «Слезай, Иван-царевич!» — «Не могу сойти: свои персты отрезал». — «Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела».

Всё взать выхаркнула, она взать отправилась. Он примазал живой водой да молодой: у его была склянка для дороги. Он посмотрел, братовей нет уж. Пришел он пешком в своё отецецькое царьство. А отцю, матери не кажется. По прежнему купецецкая была торговля, винная лавка. Он всё пьет. Слышал, что отець ешшо царство не прописал, а вешши получил.

Вот сейчас это дело прошло. Вот эта девка Синеглазка и прикатили в это царство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелковых травах раскинула шатер белополотняной. От этого шатра до царского дворца три версты сделала мост калиновый. Маковки точёные, перила золочёные. На этих маковках птицьки пели разными голосами. А это су́кном драгоценным обтянула улоцьку. Вот в восемь часов утра царю повестка: «Ваше царское величество! пожалуйте в севодняшний день виноватого; а виноватого не потаси́, ваше царство покачу, а у тебя живого глаза выну, домой отвезу».

Он читает повестку и плачет. «Ну поезжай-ка, Федор-царевич! ты, видно, виноватой, долго ездил!» Вот он пошол, Федор-царевич, пешком по этому месту. А у этой-то бегают два мальчика около шатра — прижитые. — «Маменька, маменька! Сюды наш тятенька севодня идет». — «А по которую сторону?» — «По правую руку мосту». — «Как ишшити́те, исхлешшите». Так робятка протряхнули, что вернулся и домой и не сказывает отцу.

На второй день повестка: «Подавайте и на севодняшний виноватого! Не дадите, сам подкачу, вас в полон возьму!» Вот он и говорит: «Ступай ты, видно, ты виноват, Василий-царевич!» Василий-царевич пошел. А опять робятка: «Маменька, маменька! К нам опять тятенька идет!» — «А какую сторону?» — «А по левую руку» (и он мостом итти не смеет) — «Ишшити́те и исхлешшите попушше прежнего!» Так протряхнули, что добром. И этот обратился к отцу. И сейчас, так и не жалится ни на кого.

Вот хорошо, на третий день опять повестка. — «Ну, ступайте ишшите пье́ницу — третьего сына». Сейчас он пошол. С собою взял компанью двенадцать человек выпивших людей из заведенья чайного. Этот мост ломают, су́кна рвут и за собой дорогу чистят. Мальчики: «Какой-то разбой идет с двенадцатью товаришши. Мост ломают, и сукно рвут и по себе ди́лят». А она говорит: «Это ваш тятенька с товаришши. Берите каменье драгоценно, угощенье и напитков, и идите тятьку встречать!» И сама вышла стречать. Вот стре́тила их. А этих товаришшей по стаканчику обнесли, а они по своим домам и отправились.

Вот она сама обратилась к государю: «Вот те двое его засадили, в земное царство его взяли. Он три года там и страдал». Вот было всего довольно в этом царстве. Он обвенчался. Все пили на этом пиру. И посадил его и на царство. И заступил царство теперь отеческое, а этим братьям нес мало чести. Отпустили ночевать: где ночь, где две, а третью ночевать нельзя. Сколько знал, столько и сказал. Весь конець, я не молодець.

9. КУПЕЦЬ БОГАТОЙ

Вот в тамом мисте публицном жил купець богатой — и купець именитой, торгующей. У этого купця был один сын. Этот купець помер. Остался этот купець семнадцати лет, с матерью. Вот матка его все именье, приход и расход — все на него и передала. Он в три года все именьё-то и уничтожил отецеское.

Вот он зашел в старую лавку, нашел ешшо деньги, два четвертные билета. Сечас он приходит к матере. — «Вот я, матерь, ешшо нашел пятьдесят рублей деньги!» — «Да пятьдесят рублей не велика штука! Тебе только на две вечеринки, коли попрежнему. Тебе не наживать, а проживать!» — «А нет — говорит — мамка! Я проживать больше не согласен. Сходи к дедья́м: мне дедья́, а отцу братья, оне справляются за́ море торговать разными товарами не возьмут ли оне меня в прикашшики. Попроси их усердно».

Вот хорошо. Она обратилась и деверьям: «Братцы! возьмите моего Ванюшу в прикашшики ехать с вашими разными товарами!» — «Да, сестрица, ничего бы взеть для тебя и для отца покойнего, дак Ванюша распутного поведенья! Не знаем, што и делать! Ну да возьмем; как обратится на старую степень, так станем и держать».

Вот сейчас корабли нагрузили этого товару. Своего попутного ветру дождались и отправились. Вот переехали в иные земли и стали на три лавки. Сами — по лавке, и его в лавку порядили; и стали теперь они торговать. И потому, што оне публишные торгаши, с их не было в этом городе ни дани ни пошлины.

Вот оне торгуют; а у него лучше всех и приход и расход в лавке. Вот он поторговал несколько время тут в этих мага́зинах, вот и просит: «Дедья́! дайте мне сто рублей деньги!» (Он у них на учёте был). — «А на што же тебе деньги?» — «А потому што не на оконценье ярманки купить для себя товару домой привести». — «Тебе, племе́нник, дать деньги можно, у тебя свои пятьдесят рублей есть, да и у нас позаработал порядошно».

Вот ему сто рублей деньги и выдали. Он пошел в город, в рынок, ничего не может себе товару купить подходящего. У того торгует, у другого, ничего не купит. И подыскался под его человек. «Што же я, молодой человек, я тебя попримичу: ты ничего не купишь и не продаёшь?» — «А я, дедушка, человек нешляющий, я заморских купцей племенник родной». — «Чего же тебе здесь надобно, в етом-то рынке?» — «А надо бы мне на сто рублей купить, с барышами домой привезти». — «У тебя при себе сто рублей денег есть?» — «Есть». — «Выдай мне на руки, выдай душевно деньги, я тебе товару представлю».

Вот его старик ведёт из улицы в улицю, из переулка в переулок и завёл его в крайней дом, прямо в угловой. И выводит ему девицю за руку. «Вот для тебя товар подходящий!» — «А нет, мне не надо». — «Ну, можешь отправляться без товару и без денег, коль не хочешь!»

Является он к дедья́м. «Што, Ванюша, купил?» — «А нет, хоть купил, да много его оказалось, а денежек мало при себе, в залог и дал». — Дедья его совести и пови́рили. «Ну, надо тебе додать, а тем сто рублям не пропадать».

Этому делу день да ночь, и сутки прочь. Поутру опеть сто рублей выдали. А тот человек, просто мазурик, подыскался опеть его, в другом одеянии. А Иван его не узнал. И говорит старик: «Чего ты, молодець, добиваешся?» — «А мне надо, дедушка, товарцу». — «А у тебя сто рублей есть?» — «Есть», говорит. — «Выдай ты мне без стесня́нья их, а я выдам тебе товар какой подходешший».

Он опеть ему и выдал сто рублей. Опеть варёного не́чего и варить — в тот же дом и привел, и ту же девицу. «Возьмете ее?» — «Нет, за сто рублей не взял и за двести не возьму?» Приходит к дедьям и спрашивают: «Опеть не хватило? Ступай с утра, исправь свои дела!» Он опеть так сто рублей ума́жил тому же старику. Взял эту девицю. — «Видно, и судьба моя такова!»

Вот эта девиця и пошла с ним. «Какого ты поведенья?» — девиця спрашивает его. — «Я купецеской сын. А ты каких поведений?» — «А я царская дочь. Дак вот ты теперь, Иван-купеческой сын, ты как меня взял, как посмотришь, ты счастлив за меня будешь!»

Вот они на постой стали, дом, фатеру взели. И сделалось ему дело в клуб ходить, с графскими и с господьскими, и с генеральскими людьми гулеть. Ему на это дело пошло: много ими́нья отыграл. И просто навыиграл, и винных контор и лавок винных, и разного товару много.

«Завтра день воскрёсной, сходи в церкву» — она говорит Иванушке: «и людей публика большая. Проберись ты — говорит — на крылос. А ты при́дешь к полуоби́дне; как при́дёшь, не станут богу молиться, все на тебя, на твою одежду окидывать глазами. А отойдет на выход, тебя станут в гости жолать. А ты не гость им нужен, а им нужно рисуно́к с одежды твоей снять. А ты до первой грези дойди, покатайся в грезе́, тебя и не станет никто звать. Как я наказываю, так и делай!»

Он сейчас обратился к ней, в дом свой. «Што, Ванюша?» — «Как велела, так и сделал!» — «Ну, благодарю, так и благодарить буду; нам не надо, штобы снимали рисуно́к в одежде. Сами делаем. Ты теперь цяйку попей, да пообедай, да поотдохни, да и ступай опеть в клуб на староё место. Да не штобы в клуб итти; который купец проигрался, ему не разыграться. А цего ты у него выиграл?» — «Да двести рублей денег, склад винный, лавку, да винную контору и лавки все отыграл у него». — «Ты отдай все ето иминье взать, а проси ты старого сарая у него угольного, што без крыши у поля стоит!» — «А нам он на што?» — «К изгоде́!»

Вот пришли они на публику, на игру. Купець и говорит. «Нам нет возможности с вами теперь сыграться». — «Вот ты, купець, съи́дем мы с тобой в ряд да потолкуем в лад. Я тебе все иминье отдам, а отдай ты мне сарай угольней, простой». Вот оне на первое посмеялись. «Да на што тебе?» — «Да я стану уголья класть». И покладку сделали и расписались они в земском правлении.

Вот он вечеринку поиграл в клубу́, и обратился к жене в дом. «Што какова у тебя вечеринка?» — «Да вечеринка не пустая. Выигрыш хороший!» — «А как с купцём положился?» — «А с купцём — сарай-от мой!» — «Ну, тебе надо от этого дела теперь отстать, от клубу́-то; надо другими делами заниматься. Ступай завтре в рынок. Иди-жо, купи ты крестьянского струменту. Купи ты двадцать лопат и двадцать топоров да посудникам-бочкарям двадцать сороковок вина, штобы приезжие были до фатеры!»

Вот сейчас посуду со́брали, до утра до́жили; опеть посылает на рынок. «Поде́ншины народу пятьдесят человек зови, да лучших выбирай!» Вот это сейчас поде́ншину привел пятьдесят человек. «Што прикажете делать?» рабочие спрашивают. И приказали этот сарай ломать.

Этот сарай ро́зобрали, роздры́ли, и подполом оказался драгоценного камня. И полные эти двенадцать бочек и нагрузили. Скопили этот товар. Надо караул настоящий этому товару. «О́храна надо хорошая, судароня! говорит своей жене. А она отвечает: «Мы о́храну неопасную сделаем. Поди купи смолы; просмоли бочки, будто как товар дешевый, простой. Пусть в каждой пристане́ так валяются. Сходи к кузнецю, на свое имя клеймо и сделай. Безопасно, што такого-то купця товар из-за морей».

Вот хорошо. Она на себя сделала одежду смоляную, нехорошую, и на него. Вот прямо к дедьям и явились оне. Дедья́ и попеняют ему: «Где же ты, Ванюша, проживал ето время, месяца четыре?» — «А я на заводе на смоляном работал. А я двенадцать боцек на свой пай сгонил. Возьмите меня на один свой карапь». — «А это кто с тобой стоит?» — «А это моя жонка». — «Да тебе бы дома первосортную дали, а отсюда тебе последнюю». — «А я жона мужа своего и цестная». — «Ну, добро! катай товар на карапь, да и вези его!»

Скатали этот товар на корабли, пови́трия дождались с берегу и миг переехали. «Ну, и сказывай: есть ли тебе куда товар-от выгрузить?» — «Есть у меня после отца кладовых много. Стены голые стоят».

Ну вот к матери он и явился. «Здраствуй, маменька!» — «Да што ты такой этакой необиходный приехал?» — «Я, мамка, там на смоляном заводе работал!» — «Да што ты привез?» — «Да двенадцать бочек смолы привез!» — «Да у тебя, вон свои заводы стоят!» — «Да это старое прожитое». — «А это што? кто с тобой? Подрушная?» — «А эта моя жонка. Я там жонился». — «Тебе бы дома дали первосортную а ты оттуда привез?! Может, каку и подзаборную. Возьму двухаршинную палку и изломаю всю до рук. Ну, да ладно, живите!» Так и дело прикрыла.

Из лубочного издания. Сказка о семи Симеонах.

Вот они пожили хорошее времё. Она видит, што женщина хорошая, продувная. Вот он услышал, што дедья отправляются к царю с подарками. «А, дедья́! И я с вами пойду». — «А ты с чем пойде́шь, племе́нник?» — «А я — говорит — возьму блюдо смоленое, подойник, вихоть». — «А совесть дозволеет, так пойдём?»

Вот она ему и подарок справила. И наказывает ему: «Ты не хапи́ ни мной ни товаром, а то у тебя ни жены не будет ни товару!» Вот сейчас пошли. Дедья подарили царя заморскими подарками разными. А оне его с благополучным приездом проздравили. И он их отдарил.

А он у дверенки стоит. «Ты што?» — «А я, ваше величество, вот чем занимаюсь: этот товар идет везде — и для скота, и для людей, и для пароходу, и для городу, и для деревни». А Ванюша его и манит. Царь и говорит: «Ступай, Ванюша, в залу, я тебе пару слов скажу».

Зашол в залу, скидал все сверху, только поднос серебряный остался в руках. И дарит царя шести́ми камнями драгоценными. Государь это ладит подарок взеть, да на ногах не мог устоеть. — «А што же, ваше величество?» — «Да дорог подарок. Наше цярство и двух камней не стоит, а даришь шестими. А не оставляешь себе ими́нья такого, а все мне отдаешь?» — «А у меня, ваше царское величество, дома-то большое ими́нье есть, большое количество. У меня двенадцать бочек сороковок полные!» — «Да где ты этот товар промыслил?» — «А у меня жонка; за границей женился, а это жонкино ими́нье есть!»

Вот его государь из купецецкого званья и выключил, в капитаны пожаловал. Он пошел домой и пи́сенки запел. Стречает его жонка. «Ах — говорит — кошка скребёт себе на хребёт; а рано пташечка запела, да кабы кошечка не съела бы. Да ты меня решил да и себя решил!»

А государю захотелось отнять. Этот царь собирает пир; и назвал на этот пир кне́зей, бояр, купцей и богатырей, и служашших людей. — «Куда прикончить этого человека, а жена мне хочется взеть?»

Вот в этом пиру большой хоронится за среднего, а средней за ме́ньшего, а от ме́ньшего ответа нет. Выходит этот старичок о седьмом десятке и говорит: «Ваше царское величество! На него большие вины нет, попустому крестьянские крови проливать грех. Есть — говорит — царство за тридеветь земель, за тридеветь озёр. Тридесятое царство, публишное королевство. А не пожалий ты служащих полк целый необуцёных, а его за старшего, за артельщика».

Вот его и призвал на лицё на свое. «На што же я требуюсь, ваше царское величество?» — «Ты как чину получил, так чину должен и служить. Полк солдат новобранцев, вот тебя нужно послать за артельщика в то место».

Только ему слободы — обратиться в дом, у матере благословенье взеть, да с жонкой проститься. Вот пришол, простился да и марш в ход. Жона только платоце́к свой в карман поло́жила. «Слезы утрёшь», говорит.

Этот топериче пошол в ход. Всё вода и вода. «Ах, какая у меня была прежде жонка, какое у меня было ими́ньё! — А теперь я вижу перед собою нёбо и вода. Теперь протер бы свои слёзки да жаль платоце́к. Погляжу, на платоце́к, как на родимую жонку». Взял и привязал. Вот тут он их и забыл, этот платоце́к.

Вон это царство вышли на публишную пристань, стали без всякого стесненья. Мосты подъёмные опустили, а на пристане́ два молодца прямо домой оборотились. Отцю и матере: «Мы из Расеи карапь запустили!» — «Да вы зачем запустили? Я тридцать лет ничего не запускал, а вы запустили! Может-быть какого-нибудь неприятеля с миной!» — «А потому што мы худого не обрекаем на этом корабле. Тут есть именной платок нашей сестры. Хороший признак!»

Вот государь с государыней посмотри́ли с крыльца. «Верно, наша — говорят — форма!» Сейчас с разными подарками пошли товар стричеть. И спрашивают на этом корабле: «Кто есть за хозеина?» — «За хозеина — я», говорит. «Где же ты етот платоцек взел?» — «А у меня — говорит, не краденый, а жонкин!» — «А где ты жонился?» — «А жонился я за море́ми». — «Пожалуйте ко мне в зало!»

Ну, как его по изводу по́слали, он всех новобранцев и распустил. Все благодарить его: кто и два ми́сяца послужил. Он и три года гостил на жониной родине. А она у них потерялась четырнадцати лет на петьнадцятом. Прогостил он у них три года, а ему не больше как за три мисяца показалось. Вот тоже обращается на свою родину. «Ты, милой, уве́довай нас письмом. Наш адрес знаешь, а мы твоёго нет».

Вот он приехал на свое место, и у них где постройка была, сожжёно место, все похишшено. «Пойду я к синю морю, да потону. Какая у меня ими́нье было, какая у меня жонка! А теперь нет ничего!» Лег я — согнулся, встал — стряхнулся. Нет — говорит — не потону. Одна голова — не бедна, а бедна так одна!»

Посмотрил, видит: в море едет старичок в чашке, а погоняет ложкой. Перевез его через море. «Выходи — говорит — был Иван купецеской сын и всяко нажилсе». — «А как же ты меня, старик, знаешь?» — «А ты мне тристо рублей деньги пла́чевал, а я тебе жонку дал с приданым». — «Былое, говорит, дедушка!» — «Ну былое, так делать нечего!» — «Знаешь где наше ими́нье?» — «Государь хотел твое ими́нье получить, да ему не удалось. После твоего отъезда приехал Идолище поганое, обжоришше людское. Вот он два ведра пива, ведро зеле́ного вина. Пожирает он жаркого — быка-третьяка, да о́вцю ялую. Ну, топериче он пожог ваше царство. А это жонка похо́дит за ним венче́ться. Посли́днее тебе свиданье с ней!» — Да как, дедушка? Не попасть мне?» — «Отчего не попасть! Я схожу с тобой. У него двенадцать музыкантов однех будет. А ступай, из двенадцати музыкантов одному откажут, а ты в музыканты и поступишь».

Вот сошли. Обошли с музыкантами, так одному отказали. Вот публика собралась. Стали его водкой потчивать, его признала. «Ей, музыкант! Мне тебе два слова сказать. Ты не купецеского званья, не Иван ли купеческой сын?» А он не признается. «Я не тех и родов совсем».

Вот эту музыку развели полный ход. Этот старик стал своей музыкой розделывать. Прежде всего отбил жониха, а потом всю публику. Остались только троё: Иван-купеческой сын, жона да и он. Ему здесь делать нечего — взял свой кораблик, на жонину родину и уехал. Старик на своём мисте остался.

ПРИМЕЧАНИЯ

Напечатаны в сборнике: Б. и Ю. Соколовы. Сказки и песни Белозерского края». М. 1915. Под №№ 139, 138.

8. Иван-царевич и богатырка Синеглазка (Анд. 551). В указателе сказочных сюжетов эта сказка входит в группу «Молодильные яблоки» (Аф. 104 a—h, Эрл. 28, Онч. 3, 8, 166; Вят. Сб. 47; см. 334). Это название дано потому, что в большинстве вариантов чудесный предмет, за которым царь посылает сыновей, — молодильные или моложавые яблоки; в некоторых вариантах — молодецкие яйца (Онч. 166), или просто живая и мертвая вода, как и у Семенова. У Онч. (№ 8), в тексте, рассказанном прекрасным сказителем, А. Вокуевым — глазная вода, чтоб прозреть слепому царю. Также и у Аф. 104 b). В варианте Семенова добавлено только: «живые воды молодые кувшинець о двенадцати рылець».

В ряде текстов младший сын является обычным сказочным младшим дурачком (Аф. 104 c, d, Эрл. 28, Вят. Сб. 47), у Семенова этот момент, как несвязанный органически с текстом, отсутствует. Очень подробно разработаны у него эпизод вызова царя и ответы сыновей. На ряду с общеэпической, характерной для северных текстов формулой: большой хоронится за среднего и т. д., введены и психологические мотивы. Старшие сыновья едут, потому что боятся, что царь отдаст царство кому-нибудь другому, кто добудет эти вещи: «Не охота нам в люди царство отдать». В такой редакции этот эпизод не встречается ни в одном из известных вариантов. Точно так же осмыслен психологической мотивировкой, дающей ироническую характеристику старших братьев, выбор пути: «с девицей спать — это дорога мне самая лучшая».

По сравнению с другими лучшими текстами, вариант Семенова представляется несколько беднее аттрибутами чисто-фантастическо-волшебного характера (особенно ср. Аф. 104 с), но в нем очень разработаны мотивы реалистические. Кроме приведенных выше эпизодов отъезда и выбора пути, следует подчеркнуть также заключительные эпизоды: пребывание героя дома в виде пьяницы и прибытие Синеглазки с сыновьями. В композиционном отношении текст очень целен и не осложнен никакими дополнительными моментами, которые довольно часты в этом сюжете, напр., в ряде вариантов пребывание героя в подземном (подсолнечном) царстве соединяется с освобождением царевны от змея, которому она предназначена на съедение (Аф. 104 с и др.).

В разговоре старших братьев, уговаривающихся погубить младшего, несомненен пропуск. Можно догадаться, что этому в сознании сказочника предшествовал спор между братьями, окончившийся соглашением извести более удачливого брата.

Заключительная формула: «сколько знал, столько и сказал. Весь конец — я не молодец», — довольна редка в русской традиции. Своеобразно и оригинально дана у него также эротическая формула, в которой богатырка жалуется на своего оскорбителя: «молодец был, квас-воду пил, да не покрыл (Аф. 104 a, b, c); «испил — колодец не покрыл» (Аф. 104 d), — «невежа приезжал, да в моем колодце своего коня напоил» (Онч. 8. См. 1); «квас пил, да квасницу не накрыл» (Эрл. 28); «мою квашню раскрыл, не покрыл, две полушки на смех положил» (Аф. 104 f); своеобразная, но в том же плане формула у Чупрова: «кака ле собака наблевала и не охитила» (Онч. 3). Формула Семенова очень изящна: «мне не то дорого, что коня напоил, а то дорого, что колодцика не прикрыл».

Замечательный зачин, обративший на эту сказку общее внимание исследователей, является одной из сказочных формул чудесных предметов, использованной здесь в виде зачинной присказки. Обычно она встречается в тексте (см. примеч. к № 2). Не сказалось ли здесь влияние пушкинского «Пролога», с которым мог каким-либо путем познакомиться сказитель во время своих многочисленных скитаний или услышать от местных ребят-школьников?

9. Купець богатой. По каталогу Н. П. Андреева эта сказка отнесена к типу «Муж на свадьбе жены» (№ 891), что конечно, ошибочно, так как последний сюжет является только эпизодом заключительной части, несомненно, занесенной в сказку извне, и свидетельствует о влиянии былинной традиции. Обычно тексты этого типа не знают такого конца. Основной же тип сказки — сюжет мудрой жены и выполнение с ее помощью трудных задач. С этим часто сочетается, как и в данном тексте — мотив отнятия жены. Пример — песня о Даниле Ловчанине.

По каталогу Aarne эту сказку было бы правильно обозначить 465 А. Сюда относятся: Аф. 122, 123, 124 и вар.; Худ. III, 85; Сд. 9; Онч. 116, 151 (отчасти 57); Вят. Сб. I, 32; Сок. 59; См. 4; Аз. I, 10. Обычно добывание жены происходит на охоте: молодец хочет стрелять птицу, она оказывается девушкой (так Аф. 122 a. Ск. 59 и др.), в тексте Худ. — утица на воде. В ряде вариантов молодец подсматривает купающихся лебедиц-девушек, у одной из них ворует платье и т. д. (Аф. 122 б, Вят. Сб. I, 32 и др.), есть и другие формы добывания. Покупка жены имеет место только в двух вариантах: См. 4 (из Арханг. губ.) и Аз. I, 10 (из Сибири). Героем сказки является, по большей части, купец или солдат, стрелец. Несомненно, что эта сказка сложилась или, вернее, получила свое оформление — сюжет известен и на Западе — в буржуазно-купеческой среде: ее направленность — против правящей знати, врывающейся в семейную жизнь городской буржуазии. Позже она подвергается сильной солдатско-крестьянской обработке, пример чего дает и текст Семенова.