С привкусом пепла

Глава 12

В кабинете директора тарасовской школы было накурено. Дым сизыми клочьями утекал в распахнутое окно. Недопитый чай на столе подернулся масляной пленкой, словно капнули в чашку бензин. Тарасовка и Шемякино упали в руки спелым плодом. Трофеи взяли богатые: больше сотни винтовок, три орудия, пять минометов, четыре станковых и девять ручных пулемета, много продуктов, в основном зерно и консервы, кое-что из обмундирования и кучу боеприпасов. Полицаи в школьном подвале ничем о себе не напоминали. Фильтровать пленных закончили ближе к обеду. Зотов смертельно устал от лжи, оправданий и слез. Спасибо, неоценимую помощь оказал Попов, знающий всю подноготную захваченных полицаев. Таскали самых неблагонадежных, таких набралось всего два десятка. В большинстве местные мужики, чутка разбавленные окруженцами и дезертирами. Явных пособников фашистов не обнаружилось, так, мелкие сявки, приспособленцы и голыдьба. После проверки всех зачисляли в отряд, оружия пока не давали. Боевая группа Решетова превратилась в полноценный батальон со своей бронетехникой и артиллерией. Серьезная сила. Люди заняли оборону, к Маркову в отряд отправлен связной. Поступили важные разведданные: каминцы сосредоточены в районе Навли, а гарнизоны Шемякино и Тарасовки были приведены в полную боевую готовность для участия в антипартизанской операции под кодовым названием «Фогельзанг», намеченной на май-июнь этого года. Подробностей не знал даже Попов, велено готовиться, всего и делов. По слухам, немцы сняли с фронта боевую часть, которая на днях прибудет железной дорогой. Приданы танки, авиация, артиллерия. Венгры перекрывают дороги. Окрестных полицаев поднимают в ружье. Большей частью это и толкнуло гарнизоны перейти к партизанам. Мало кому улыбалось прочесывать глухомань в качестве живого щита.

– «Фогельзанг» – посмаковал слово Решетов, развалившийся на мягком, кожаном диване, не весть каким образом оказавшемся в этой глуши. – Красиво, черт побери. Звучит, словно название экспериментальной противотанковой пушки.

– Птичья трель, – дословно перевел Зотов.

– Ого, я говорю, красиво! – Решетов поглядел уважительно. – По-немецки шпрехаешь?

– Самую малость, – уклонился от ответа Зотов. – Основы по верхам нахватал, объясниться худо-бедно смогу.

– А я все хотел выучить, да не срослось, – посетовал Решетов. – Двух слов не свяжу. Лень матушка, да и недаются мне языки. В школе немка была, Зинаида Францевна, ужасно злющая, черная юбка, пиджак, очки на носу. Всю кровь мне повыпила своими глаголами. Ситцен, стехен, стеллен – брр. Я ей однажды в сумку крысу дохлую кинул, думал развизжится или в обморок упадет. А она глянула, поморщилась, вытащила за хвост и спрашивает: «Вессен арбайтен, кинде?» Все, понятно, молчат. А она карами всему классу грозит. Ну я и встал. Она директору капнула, скандал был, шутка ли, поведение, порочащее гордое имя советского школьника. Хотели из пионерии гнать…

– Хулиган ты, – мягко пожурил Зотов и углубился в расстрельный список, составленный Поповым по горячим следам. Такс, отец и два сына Яковлевы, перед приходом немцев зверски убили председателя и расхитили колхозное имущество. Тут все понятно. Губанов Андрей, 1907 года рождения, по его доносам схвачены и замучены гестапо шесть человек. Вопросов нет. Кузнецов Сергей 1901 года, ранее судимый по 76 статье УК РСФСРза активное участие в банде. Осенью сорок первого выдал немцам раненного комиссара, которого укрывал, за что был премирован деньгами и благодарственной грамотой. Тоже ясно. Савин Леонид Геннадьевич, 1914 г.р., бывший майор ВВС РККА, дезертир и предатель. А вот тут не ясно...

– Попов! – позвал Зотов. - А ну-ка Савина этого приведи.

–Сделаем, – отозвался из-за двери Попов, и не прошло и пяти минут, как в кабинет вошел высокий, худощавый мужчина лет сорока, с острым лицом, высоким лбом и залысинами. Держался уверенно, без особого страха.

– Садитесь, – пригласил Зотов. – Имя.

– Ты будто не знаешь? – мужчина опустился на стул, нервно дернув уголком губ.

– Отвечай на вопрос, – нахмурился Решетов.

– Майор военно-воздушных сил, Савин Леонид Геннадьевич, – отчеканил мужчина. – Сто двадцать второй полкодиннадцатой авиационной дивизии.

Зотов сверился с записями и хмыкнул:

– Боевой летчик, на службе у немцев?

– Я немцам ине служу, – огрызнулся Савин. – Тут Каминский за главного, немцы в его дела нос не суют.

– Ах да, я и забыл, новую Россию строите?

– Нихера мы не строим, разве что из себя.

– Почему вы, бывший майор, и вдруг рядовой полицай?

– Уж как заслужил. Я летчик, а ты много самолетов тут видишь? Вот и я не вижу. В пехотном деле полный профан, мне не то что батальон, роту доверить нельзя, а я особо не стремился, хотя предлагали. Но нет уж, спасибо, я себе четко уяснил, с мелкой сошки спрос меньше, потому рядовой.

– В плену были?

– Был.

– Подробней.

– Девятого октября сорок первого сбит южнее Брянска, выпрыгнул с парашютом, при приземлении сломал левую ногу. В лес пополз, немцы сцапали.

– Я бы застрелился, – фыркнул Решетов.

– Окажешься на моем месте, застрелишься. А я не смог. Жить хотелось.

– А теперь не хочется? – спросил Зотов.

– Не знаю, – отозвался майор. – Сейчас иначе все видится, мысли разные лезут, варианты, а тогда… Страшно было. Лежу в траве, башка чугунная, во рту кровь, и собачки лают заливисто так, азартно, рядом совсем. Пистолет вытащил, думал пристрелю пару гадов, а последнюю пулю себе. А собачки лают, и небо синее-синее. И жить очень хочется, аж до воя, до скулежа. Жену вспомнил, мать… Рука сама опустилась. Содрали с меня фрицы кожаное пальто-реглан, пока сапоги снимали, три раза сознание от боли терял. Представляете, как на сломанной ноге, в колонне военнопленных плестись? Ступаешь, а кость щелкает, как уголечек в костре.

– Ты нас не жалоби, – брезгливо протянул Решетов.

– А мне твоя жалость до фонаря. Боль адская, в глазах темнело, помню все плохо. Немцы ослабевших штыками докалывали, ну и начал я потихонечку отставать, мысль такая ясная пришла: пусть лучше фрицы зарежут, чем мучиться. А рядом сержант шел пехотный, подметил мои маневры и как зарычит тихонечко: «Не балуй, дура!» Кивнул своим, взяли они меня под руки и трое суток на себе перли. Я его потом спрашивал: «Зачем, Серегин?» А он молчит, сам, видно, не знает, ночью шину мне наложил, босые ноги кусками брезента перевязал, стало полегче. Пригнали нас в сто сорок второй Дулагна окраине Брянска, там огромная ремонтная база: четыре ряда колючки, вышки, овчарки. Пленных тысяч сорок, счастливчики-старожилы в бараках, а мы под открытое небо, под осенний дождик и первый мороз. Рыли ямы и в кучи, как щенята, сбивались, искали тепла. На дне грязь, дерьмо и вода. Просыпаешься, рядом мертвец. И знаете, что самое страшное? Тебе плевать, ты снимаешь с трупа шинель и ботинки, пока не застыл, и другие не подоспели. Вы видели, как вши с мертвеца на живого ползут? Как на параде, стройными рядами. Шевелящееся, черное покрывало, ползущее на тебя. Им, падлам, неуютно на холоде, – майор засмеялся, страшно скаля редкие зубы. – Не знаю, как они с моими вошками договаривались, но места им хватало на всех. Заживо жрали, ночью глаз не сомкнуть, только слышно, как пленные в темноте раздувшимися блохами щелкают. Щелк-щелк. До сих пор в ушах этот звук.

Зотов слушал, не перебивая. Положение пленных в немецких лагерях не стало для него откровением. Доводилось и прежде слышать эти жуткие, наполненные мукой рассказы. Всякий раз мороз по коже и волосы дыбом.

– Кормили до отвала, – хрипло продолжил майор. – Через день плескали половник мутной бурды из гнилых овощей и отбросов. Однажды гороховый концентрат в брикетах раздали, хапнули где-то на наших складах. Вот это был пир. Главной ценностью в лагере стал котелок, нет посуды – сдохнешь от голода, берегли их, как старая дева невинность, сопрут, помер считай. Мне Серегин консервную банку нашел. У немцев потеха: падаль тухлую в центре лагеря свалят, обычно конину, пленные облепят, на части руками рвут, в давке топчут друг друга, а эти твари на вышку залезут, с фотоаппаратами и кинокамерами, хохочут. На хер снимать? В старости с внуками пересматривать? Безумие. Кишки с баланды ослабли, понос кровавый у всех, гадили под себя. Яма отхожая переполнена, немцы топили в ней заболевших и слабых. Побарахтается человек и тонет в говне.

– А сейчас ничего, харю отъел, – поддел Решетов.

– Ты чтоли бедствуешь? – ощетинился майор. – Я плена вдоволь хлебнул,врагу не желаю. Мы в лагере слухами жили, дескать со дня на день наши в контратаку пойдут, погонят фашистов, заодно и нас освободят. Вот эта мысль сдохнуть мне тогда не дала. Мне и другим. Думали врасплох нас застали, внезапно, со дня на день Красная Армия развернется и ударит по-настоящему. Подтянуться подкрепления: артиллерия, авиация, танки, все, чем гордились мы до войны. А на деле? Фронт отдалился, затих, немцы пленных сплошным потоком вели. Пошли разговоры о сдаче Москвы. Тут самые оголтелые смекнули: песенка спета. В ноябре морозы ударили, снег повалил, народ пачками умирал, каждые сутки несколько сотен, их не хоронили, складывали в огромные штабеля. Руки, ноги торчат, а мясо обгрызено. Люди сходили с ума, человечину жрали. Серегина, ангелахранителя моего, охрана палками забила на раздаче бурды. Тогда я окончательно и сломался. Голодный, тощий, вшами до кости обожранный, глазаот гноя не открывались уже. Гордый, сука, советский летчик-истребитель. Элита. Выстроили нас на плацу, вдоль рядов бородатый мужик в полушубке ходил. Оказалось, Воскобойников, бургомистр Локотского самоуправления. Толкнул речь про восстановление великой России, освобожденной от ига комуняк и жидов. Начал агитировать в войска самообороны вступать. Партизаны его хозяйствокак раз пощипывать начали. А тут тысячи солдат подыхают, бери не хочу, немцы были не против, для них тогда война почти кончилась.

– И вы пошли? – уточнил Зотов, прекрасно зная ответ.

– Побежал. Мне плевать было на великую Россию и Воскобойникова. Жрать хотелось и жить.

– Ты Родину предал, – прорычал Решетов.

– Родину? А что мне дала твоя Родина? – огрызнулся майор. – Где была Родина, когда нас в июне распотрошили? Где была, когда я в лагере мороженое дерьмо лошадиное грыз? Чего ты мне Родиной тычешь? Я двадцать второго июня первого мессера сбил, горел заживо, мы в тот день пятерых на свой счет записали, у меня орден Красной Звезды. Кто ты такой, чтобы мне нотации тут читать? Я за Родину дрался.

– Плохо дрался, – лицо Решетова окаменело.

– А кто хорошо, не подскажешь? Ты? Малой кровью, на чужой территории. Жрите теперь, немец под Москвой, столько земли просрали. Война у нас внезапно пришла, как понос. В сорок первом только слепой не видел войны. А у нас все через жопу. Авиация, сталинские соколы, блять. Летных школ наоткрывали, а обучать некому, по штату половина преподавателей, из них половина без опыта. Чему они могли научить? За год сроки обучения семь раз поменяли. От четырех до девяти месяцев! Пилота невозможно подготовить за девять месяцев. Плохенького летунчика да, боевого летчика нет. В сороковом, вместо добровольцев стали по призыву в летчики набирать. Где это видано? В авиацию должны люди влюбленные в небо идти, у таких руки от жадности при виде самолета дрожат, а глаза пьяные. Авиация это мечта. А тут по комсомольским путевкам, всех подряд. С училища придет, в кабину залезет и глазенками ослиными хлопает. Оказывается, весь налет у него на учебном У-2, а тут боевой истребитель. Это как с велосипеда на автомобиль пересесть. Зато, по факту, имеем херову тучу пилотов, пустые циферки для отчета. А на деле? Первый раз нам под Халхин-Голом накостыляли, в первые дни сбили двух японцев, потеряли восемнадцать своих. Восемнадцать! Ворошилов лично вылеты запретил. Срочно вызвали Смушкевича с группой летчиков-асов, все после Испании, вот они узкоглазым и наваляли. Такая, мать его, подготовка.

– Про Смушкевича слышал, – подтвердил Решетов.

– А кто не слышал? Яков Смушкевич дважды герой Советского союза, генерал-лейтенант, помощник начальника Генерального штаба по авиации, заслуженный человек, на него молились у нас. Много ему это помогло? По слухам, в начале июня арестовали, как заговорщика, теперь, поди, расстреляли уже. Заговорщик! Мы ахнули. А следом замели Рычагова, начальника Главного управления ВВС, про него уже после начала войны стало известно. Тоже изменник. Кругом изменники, а воевать некому. Я Рычагова хорошо помню, пересекались, он в Испании шесть самолетов сбил, награжден золотой звездой, из летёх в майоры прыгнул, ему рекомендацию в партию лично Сталин давал. А теперь херак и изменник. Я уже когда в Локте был, нам зимой НКВДэшный капитан попался, заброшенный партизан обучать, так на допросе сказал, что генерала Рычагова расстреляли вместе с женой. Нормально?

– Значит, у следствия были неопровержимые доказательства, – не особо уверенно предположил Зотов. – Там, сверху, виднее.

– Тебе самому не смешно? – фыркнул майор. – Знаешь, у скольких комбригов и комдивов ВВСных головы слетели перед войной? Кто их считал? Все предатели? А поставивший этих предателей на должности, кто? Дважды предатель? Рубить с горяча у нас могут. В сороковом, командующего ВВС особого Западного округа Гусева сняли. Железный был человек, командовал от эскадрильи до аэрогруппы. Перевели на Дальний Восток, вместо него поставили генерала Копца. Летчик заслуженный, вопросов нет, герой Союза, орденоносец. Горячий парень, в небо рвался, боя искал, этим и жил. Опыта управления ноль, а ему сразу военный округ на самом опасном участке. Командуйте, Иван Иваныч, пожалуйста. Ясно-понятно, сталинский протеже, тот его лично в полковники произвел и наградной лист на звезду героя подписывал. Боеготовность наша прахом пошла. Ни Халхин-Гола, ни Испании, ни финской, будто и не было. Славному маршалу Тимошенко под хвост вожжа стеганула, решил бурную дейтельность изобразить. До этого на каждый самолет четыре механика приходилось. Тимоше это поперек горла пошло, вроде жирно уж слишком, артиллеристы, вон, свои пушки сами обслуживают, танкисты танчики драют, каждый пехотинец за свою винтовку в ответе, без всяких помощников, а с хера летчикам привилегии? Убрать! И убрали. Остался один техник на самолет. Пилот теперь все делал сам: вооружение устанавливал, боекомплект, тряпочкой фюзеляж протирал. Красота! Грузчик на побегушках. Всем срать, что пока пушки установишь, три пота сойдет, руки в кровь, а тебе еще лететь и выполнять боевую задачу. Ничего, война все на место поставила.

– Вы никогда не ошибались? – усомнился Зотов. Он в армии и не такого дерьма навидался. Бардак он везде.

– Еще как ошибался! В училище вдовицу жахнул одну, у нас все к ней ходили, ласковая зараза была, гонорею схватил, неделю керосином пылающим ссал. Были и другие ошибки, я не скрываю, но масштаб разный, чуешь? От моих ошибок люди кровью не харкали. За свои ошибочки я один поплатился, а тут целиком советские ВВС. Кто ответил за это? Неа. У нас изменниками, вроде Смушкевича, занимались, давили иностранную агентуру. Мы весь июнь сорок первого в полной боевой готовности простояли, а двадцать первого херак, приказ от Копца: вооружение снять, боеприпасы в ящики, летчиков в увольнение. В увольнение, блять! Аэродромы пустые, мы в Гродно водку едим, а в три часа боевая тревога! Сорвались на попутке в Новый Двор, на аэродром, благо, не далеко. На востоке заря занимается, а на западе зарево, а из него черные самолеты плывут. Медленно так. И небо в огне. А земля, знаешь, так тихонько подрагивает. Аэродром горит, машины разбиты, трупы на взлетке лежат. Хаос, неразбериха, никто ни за что не отвечает, первые вылеты самостоятельно делали, на свой страх и риск. Телефон перерезан, приказа открывать огня нет, в небе немцы. Наша одиннадцатая дивизия за первый день сто двадцать семь самолетов потеряла, из них в воздухе двадцать. На второй день самолеты закончились. И так по всему фронту. Генерал Копец глянул на это дело и двадцать второго вечером застрелился, снял с себя, сука, ответственность. Но мы фрицев лупили! Как могли, но лупили! Наше небо им за здорово живешь не далось. Горели падлы, аж залюбуешься. Столько ребят полегло, кто о них помнит? На место Копца поставили генерал-майора Таюрского, а восьмого июля уже арестовали, нашли виноватого вместе с Павловым. Никто не виноват, а они виноваты! У немцев на каждом борту рация, а у нас шишь, не положено, связь в воздухе жестами и покачиванием крыла. Пилоты жмутся друг к дружке, как цыпляточки к курочке,а для немца групповая мишень. Карта и боевая задача только у ведущего, он сбит, звено рассыпается. Как воевать?

– А как все воевали? – Решетов возбужденно вскочил. – Че ты мне заливаешь? Я в белорусских болотах заживо в окружении гнил, мы кору сосновую жрали. Никто виноватых тогда не искал, трусость свою не оправдывал.

– Да пошел, ты, герой недоделанный, – отвернулся майор.

– Дело ясное, – выдохнул Зотов. – У меня единственное предложение: искупить предательство кровью.

– Да нахер он сдался! В расход, гниду, и все! – окрысился Решетов.

– Спасибо, не интересует, – едва слышно отозвался майор. – Надоело. Устал я. Хотите расстрелять, валяйте, воля ваша.

Зотов увидел опустошенного человека. В летчике все уже умерло, перегорело, рассыпалось в прах. Война разорвала его обрывком бумаги, скомкала и бросила прочь, оставив бесцельно катиться по воле ветра, пока тонкую, иссушенную оболочку не разъест первым, мимолетным дождем. Человек сломался.

– Попов, мы закончили. Собирай народ перед сельсоветом. Выводи осужденных. Прощай, майор.

Савин вышел молча, втянув голову в плечи.

Через полчаса у сельсовета собралась небольшая толпа. Женщины охали и тихонько переговаривались. Щелкали тыквенные семки. Старики застыли безмолвными идолами. Одним детям потеха. Галдящая ребятня густо облепила заборы и нижние ветви старых берез. Выше расселось деловитое воронье, словно чувствуя скорую поживу и кровь. Среди людей вились пронырливые собаки.

– Товарищ капитан, – к Решетову подбежал Саватеев. – Там в болоте, наблюдатели доложили…

– Водяной?

– Хреновой, – Саватеев указал на север. – В лесу топоры стучат, бодренько так, не скрываясь. Разреши шугануть.

– Отец, может, рубит?

– А я отвожу?

– Ну, – Решетов пытливо взглянул на Зотова.

– Надо проверить, – Зотов поманил маячивших неподалеку Карпина и Шестакова. – Выдвигайтесь к болоту, осмотрите каждую кочку, неспокойно там. В бой не вступать.

– Сделаем, – кивнул Карпин. Шестаков что-то бурчал о сиротской доле и ревматичных ногах.

– Кто, интересно, балует? – спросил Решетов. Ноздри капитана раздулись в предчувствии дела.

– Каминцы?

– Вряд ли. Они леса не любят, если и заявятся, то по дороге, как баре. Саватеев.

– Ага.

– Бери людей, занимай оборону по северной околице, не пропадать же окопам. Боеприпасы есть?

– Как у дурака фантиков.

– Действуй. А мы мероприятие проведем и подтянемся. Виктор, речь будешь толкать? Ну там про неизбежность наказания, предательство и прочую хрень?

– А без речи никак? Я стесняюсь, косноязычен от природы, и вообще, теряюсь на людях, – попытался откреститься Зотов.

– Понятно, значит мне отдуваться, – притворно вздохнул Решетов и дал отмашку нетерпеливо мнущемуся Попову. Из школы вывели вереницу приговоренных. Первыми Яковлевы, последним майор Савин, с безвольно болтающейся, как у ватного паяца, головой.

Толпа притихла. Наперерез бросилась бабка, упала на колени, обхватила ноги Яковлева-старшего и завыла:

– На что покидаешь, кормилец? Не пущу!

– Ну чего вы, маманя, чего? – буркнул Яковлев-младший.

– Кровинушка, сыночки мои! – бабка поползла по земле.

– Отойди, мать, – насупился Яковлев-старший.

– Господи, помоги!

Конвойные оттащили старуху.

«Где же ты раньше была?» – подумал Зотов. – «Когда кровинушки твои председателя убивали?»

Толпа загомонила, заволновалась.

– Сволочи! – навозный ком угодил Яковлеву-отцу в грудь. Брошенный камень вскользь задел старшего сына по голове.

– Спокойней, товарищи, самосуда не будет! – гаркнул Решетов. Осужденных построили вдоль глухой, без окон, стены амбара, за сельсоветом.

Решетов набрал грудью воздух и прокричал:

– Эти люди, ваши односельчане, предали нашу советскую Родину! Военно-полевой суд приговорил их к смертной казни! Так будет с каждой сволочью, как бы они ни надеялись на помощь хозяев и безнаказанность. Пусть не сегодня, не завтра, через месяц, через год, или после войны, когда Красная Армия добьет фашистскую нечисть, наказание настигнет предателей! Можно прятаться, бежать, но справедливый суд будет. Я в это верю! Товьсь!

Партизаны защелкали винтовочными затворами.

– Огонь!

Площадь перед сельсоветом утонула в грохоте и терпком аромате порохового дымка. С диким карканьем взметнулось черное воронье. В горле запершило. Деревенские испуганно поутихли. Зотову внезапно стало дурно. Он знал ответы на вопросы. Позже, если мы победим, в умных, патриотических книжках напишут о вкладе партизан в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. О разгромленных гарнизонах, о пущенных под откос поездах, о перерезанных коммуникациях, о засадах и тяжелых боях. Писатели умолчат об одном и, наверное, главном. Партизаны напоминали жителям оккупированных территорий, что советская власть ушла не надолго. Советская власть здесь, рядом и видит каждый твой шаг. Родина не прощает предателей и сволочей. Дальше тебе решать.