С привкусом пепла

Глава 13

Мертвецов утащили за околицу волоком. Ям рыть не стали, бросили в незаконченный участок траншеи и закидали землей. Старуха Яковлева причитала над остывающими трупами сыновей, плач, собачьим скулежом, метался по улице.

Зотов с Решетовым спешно выдвинулись на северную окраину, ждать вестей от разведки, ушедшей проверить болото и источник странного звука. Саватеев успел приготовиться к обороне. В окопах, предусмотрительно вырытых полицаями, расположились два партизанских взвода при четырех пулеметах. До перелеска метров двести по открытому полю, мышь не проскочит. За крайними избами спрятались трофейные минометы: два 82-мм БМ-37 и три ротных 50-мм. Если завяжется бой, перепашут лесок вдоль и поперек, укрыться там негде. Мин бы побольше…

– Движение на опушке, – углядел глазастый Решетов.

– Где?

– Иву расщепленную наблюдаешь? Правей.

Зотов прищурился. На краю рощицы замелькали фигурки людей. Одна, вторая, третья… Вышли, не таясь, в открытую. Враг так не ходит.

– Предупредительный жахнуть? – выдохнул Саватеев.

– Обожди, вдруг наши, – мотнул головой Решетов.

Неизвестные пошли через поле, следом выкатили две телеги на конной тяге.

– Хера, фокусники, – удивился Решетов. – Там же болото. Точно наши.

Зотов уже видел и сам. Впереди чапал Карпин в своем пятнистом маскхалате, с ППШ на груди, рядом Шестаков, за ними Егорыч и пара партизан с белыми галстуками. Где они, черти, телеги добыли? Коней вели незнакомые, вооруженные мужики числом с добрый десяток.

Уставшие лошади с трудом переставляли копыта по пашне, колеса вязли в раскисшей грязи, пока не подвернулась шемякинская дорога. Странный обоз пошел побойчей. Зотов с Решетовым полезли встречать и удивленно раскрыли рты. Из-за мужских спин вышла хитро улыбающаяся Анька Ерохина.

– А я к вам, соскучилась, здравствуйте! – с ходу заявила разведчица.

– Ну приветик, Ерохина, – без всякой радости кивнул Решетов.

– Здравствуйте, Аня, – улыбнулся приятно удивленный Зотов. Ну шустрая, успевает везде.

– А я подмогу вам привела, – кивнула Аня назад. – Без меня бы ни в жизни этими болотами не прошли.

– Принимайте гостей, – хмыкнул подошедший Карпин. – Ох и наглые, ладно вовремя своих рассмотрели, а ведь хотели кончать.

– Мы не наглые, мы решительные! – промуркал знакомый, слащавый голос, и сквозь строй пробрался, собственной персоной, Аркадий Степанович Аверин, ряженый в шикарные, габардиновые галифе и серый френч с кучей карманов. Лысина и раскрасневшееся лицо влажно лоснились, глазки маслянисто поблескивали, разило от него водкой и потом. По случаю военного похода интендант перетянул пузо широким ремнем с наганом в кобуре. Выглядело это крайне комично. Этакий боевой колобок.

– Батюшки, Аркадий Степаныч! – всплеснул руками Зотов. – Какими судьбами?

– Здравствуйте, здравствуйте, –Аверин принялся ручкаться со всеми подряд, протягивая женственно мягкие, сырые ладошки. – С утра как прибыл связной, так я сразу к вам. Думаю, как там они без меня? Боеприпасы поди нужны, горячее питание обеспечить. Кто, кроме меня? У товарища командира отпросился и к вам, бодрым наметом. Уф, еле добрались. Лес - жуть, не пройти, лешачье царство. Пока через железку перевалили, чуть богу душу не отдали. А тут болото это, будь неладно оно. Пришлось гать рубить на скорую руку.

– Значит вы топорами тюкали?

– А то кто? – самодовольно подбоченился интендант. – У меня все быстренько, раз-два и готово, нету проблем.

– А если бы мы из минометов ударили? Твой обоз бы на елках повис, – сморщился Решетов.

– Откуда мне знать, что у вас артиллерия? Из лагеря налегке уходили, – помрачнел Аркаша. – Да чего уж теперь, ведь не ударили! Ну вы, конечно, герои! Отряд на ушах стоит! Две деревни взяли, без шуму и пыли! Ну красавцы, дай обниму! – он в переизбытке чувств сграбастал Зотова и принялся неожиданно сильно колотить по спине.

– Хватит, – Зотов отстранился, посмеиваясь. – Ребра трещат.

– Не подходи, гимнастерку только нагладил, помнешь, – предупредил Решетов.

– Я тебе десяток гимнастерочек выдам! Да что там рубаху, я тебе орден выхлопочу! С Маркова с живого не слезу, заставлю в Москву ежедневно депеши строчить с описанием подвига! Лично товарищу Сталину! Ну герои!

– Ты осади давай, депешестрочильщик, – прервал Решетов. – Че приперся? Я тебя знаю, Аркаша, ты без собственной выгоды задницу не поднимешь. Поживиться задумал?

Интендант обиженно засопел, в глазах засверкали хитрые чертики.

– А как без этого? Я кто?

– Наглый поросенок?

– Ин-тен-дант! – по слогам произнес Аверин, воздев короткий палец над головой. – Моя прямая и первейшая обязанность - обеспечивать отряд всем необходимым. А у вас тут что? Правильно. Полицейские гарнизоны! А значит излишки. Вот мы с ребятами и подсуетились.

«Ребята», хмурые мужики из Аверинского обоза, похожие на банду грязных бродяг, радостно закивали и принялись дружно чадить самосадом, словно стремясь накуриться на всю оставшуюся жизнь.

– Ясно, трофейщики, – кивнул Решетов. – Предупреждаю, лишнего нет.

– Не жадься, Никита, – укорил Зотов. – Снаряжения на батальон взяли, куда тебе столько, солить? Человек не для себя старается, для отряда.

– Истинно так! – обрадовался Аверин. – Мне для себя и даром не надо! Я водички попил, сухарик погрыз немножко и сыт! О людях пекусь. Идемте хозяйство смотреть?

– Экий ты прыткий, – окончательно расстроился Решетов.

– О, минометики, –Аверин разглядел за избами задранные к небу стволы и мелко засеменил короткими, кривоватыми ножками.

– Минометов не дам, – уперся Решетов.

– На основании? – опешил Аверин.

– Никаких пулеметов, орудий и минометов.

– На себе потащишь? – поддел Зотов.

– Мы никуда не идем.

– Не понял.

– Будем оборонять деревню, – огрызнулся Решетов.

– Сумасшедший, – ахнула Анька.

– С ума сбрендил? – Зотов понял, что за суетой так и не удосужился вызнать дальнейшие планы. Грешным делом думал операция не затянется, разгром гарнизона и скоренько в лес. Ага, раскатал губу…

– Будем оборонять деревню, – упорно повторил Решетов. – Каминский скоро узнает о нашей милой проделке, о предательстве Попова и остальных. Ладно мужики, уйдут с нами в лес, вопросов нет, а бабы с детьми? Локотские живодеры пощады не знают, дома сожгут, людей в расход, строго по линии антипартизанской борьбы. Теперь мы за них отвечаем, понимаешь? Кашу заварили, надо расхлебывать.

– Это самоубийство, – возразил Зотов. – Захватить и удерживать деревню рядом с Локтем, это как дергать медведя-шатуна за усы. Вроде весело, а потом ходишь без рук, культяпками машешь. Если вообще ходишь.

– Продержимся сколько сможем, – отрезал Решетов. – Выгадаем время, пока гражданские соберутся и отойдут, сил и средств вполнедостаточно для маленькой, победоносной войны. Другого выхода нет. Людей нельзя Каминскому оставлять.

– Согласен, – признал Зотов. Другого выхода не было. Если уйти сейчас, Каминский отыграется на гражданских.

– Ну вы даете! – всплеснул руками Аверин. – Я зря перся, да? Какая оборона? Вас тут, как тараканов, прихлопнут!

– А мы тараканы не простые, зубастые, – Решетов погладил ствол миномета. – С этими красавцами сам черт мне не брат. Вы локотское отребье видели? Нет. А я навидался. Не бойцы они, мародеры и трусы. Против нас не потянут.

– Ты такой уверенный, пока немцы не появились, – усмехнулась Ерохина.

– Немцев не будет, гарантия.

– Откуда знаешь? – изумился Зотов.

– Птичка чирикнула. Немцев поблизости нет – это раз. Тут территория Каминского – это два. Стучать немцам он не станет. Какой из него нахрен хозяин, если партизаны себя на его земле, как дома, ведут?

– А «Фогельзанг»?

– А может никакого «Фогельзанга» и нет? Слухи - сказочки для доверчивых. Немцы летнее наступление готовят, какое им дело до партизан? Мы им, как блохи на сторожевом кобеле.

– Резонно.

– Ну, а я чего говорю? Посидим пару дней, подождем пока партизанские семьи эвакуируются, сунем Каминскому по зубам, пусть говном подавится, и спокойно уйдем. Расклад в нашу сторону, к гадалке не ходи.

Малыгин, угрюмой глыбой нависающий за спиной Решетова, вдруг заухал по-обезьяньи, видимо изображая радостный смех.

– Ты чего, Федя? – удивился капитан.

– Историю одну вспомнил, про гадалку, – осклабился Малыгин.

– Забавную?

– Еще как.

– Дай угадаю. Ведьма нагадала, Звезду Героя получишь за оборону Тарасовки?

– Если бы, – Малыгин перестал хрюкать. – Случай был. Я в гражданскую в четырнадцатой армии служил, так по зиме Одессу мы брали. Холодища, жуть, даром юг, ночью цигарки к зубам примерзали, море крошкой ледяною взялось. Моя рота в передовых. Ворвались в город, завязали бои, беляков в порту великие тыщи, грузились на корабли, так и утекли почти все, сукины дети. Их там до чертиков было: офицерье, буржуи, кадетики, дамочки в кринолинах с махонькими собачками, сплошной контреволюционный актив. Мы на Николаевском бульваре пулеметы развернули и давай порт поливать, народу тьма, хер промахнешься. Там паника: мечутся, прячутся, которые в воду сигают, лишь бы к нам не попасть. Позиция у нас отличная, а поддержки ноль, наши только к окраинам подошли. Беляки-юнкеришки в контратаку пошли, пришлось нам с бульвара срочно валить. Дрались они сильно, того не отнять. Дважды в штыковую ходили. Пока мы перегруппировывались, контрики погрузились на параходы и ту-ту, отбыли в солнечную Турцию. Кто не успел, двинули в сторону Румынии, их потом севернее Овидиополя к Днестру прижали и посекли. Короче, Одесса - мама наша. Кругом бардак и неразбериха, народ на радостях вскрыл винные погреба, потеха пошла. И привязалась к нам цыганка одна, карга старая, воняла жутко, все цыганы воняют, не моются что-ли? Табор ихний у Хаджибейчкого лимана артиллерия разметала, толи наша, толи белячья, хер разберешь. Только кибитки летели. Ну она умишком и тронулась, шлялась по городу с мертвым грудничком на руках, скулила: «Дай погадаю, дай погадаю». Прилепилась, как муха. Взводный наш, Мишка Канунников, выдумал хохму. Он уже сильно поддатый был, взял топор и на пристань мотнулся, глядим вертается, морда довольная и тащит вроде охапочку дров. Подошел, батюшки-святы, нарубил остолоп этотдесяток рук с мертвяков, цыганке вывалил: «Гадай», – говорит, лахудра, а руки страшные, синие, скрюченные. Она отпиралась вначале, а потом ничего, бойко так затрещала, кому любовь и выгодную женитьбу, кому повышенье по службе, кому печали великие. Смеху было, животики надорвать. У Мишки вино носом пошло…, – Малыгин осекся, веселая история благодарных слушателей не обрела. – Ну да, согласен, сейчас уже не так и смешно.

– Вообще не смешно, – обронил Решетов.

– Гадость какая, – вспыхнула Аня.

Зотов хмыкнул и сказал:

– Если после войны детей заведу, ты, пожалуйста, от них подальше держись со своими рассказами.

– Вы чего? – сконфузился Федор. – Я хотел обстановочку разрядить.

– Спасибо, не получилось, – Зотов повернулся к Решетову. – Ладно, уболтал, обороняем деревню. Не скажу, чтобы мне это нравилось, но про кашу ты верно сказал, придется хлебать. А излишки надо отдать, жадность - отвратное качество. Все лишнее передать Аверину, оставив необходимый минимум боеприпасов, тяжелого вооружения и продовольствия в расчете ведения боевых действий на три-четыре дня. В любом случае, чую, ноги уносить будем в спешке.

– Ой, дураки, – Анька скорчила рожицу. – Как есть дураки. Обороняльщики выискались. Ладно, дело ваше, а я пойду по деревне гулять.

Она гордо задрала курносенький нос и упругой, легкой походкой направилась в сторону ближних домов.

– Бабу не спросили, – Решетов, сокрушенно вздохнув, кивнул Аверину. – Пошли, кровопийца, чуюобдерешь меня, словно липку.

– Мне много не надо! – залучился начищенным самоваром Аркаша, беря капитана за локоть. Они пошли в глубь деревни, предстоял банальнейший, мелочный торг, шантаж и угрозы. Зотова с собой не взяли, на том и спасибо.

– Принесла нечистая, – сплюнул стоявший рядышком Шестаков. – Это не интендант, а холера приставучая, натурный капиталист.

– Ты слишком строг, Степан. Человек просто работает, – спокойно сказал Зотов.

– Ага, знаю я, как он работает, насмотрелся.

– Методы, противоречащие революционной законности?

– Ты эти словечки свои, заумные, брось, – огорчился Степан. – Жуть этого не люблю. К нам в семнадцатом хлюст один из райцентра приехал, тож непонятно балакал, образованьем давил: «имперьялизм», «мировая революция», «Карла Маркса», «пролетарьят». Мужики послушали малясь, с повозки стащилида надавали почем попало. Враз про умности позабыл, верещал на самом простецком наречии, стал ближе к народу, значится.

– И меня будешь бить?

– Тебя? Тебя нет, ты из начальников, может самого Сталина видел. Бить не буду, но обижусь крепко. Я обидчевый, так и знай.

– Учту, – совершенно серьезно кивнул Зотов. – Так чего там с капиталистом?

– А капиталист он и есть! – доверительно сообщил Шестаков. – Эксплутатор. Крохобор и гад мироедский, а еще и психованный. Весь такой мягкий и добренький, а как кус пожирнее увидит, аж выворачивает его. Я по первости на продзаготовке служил, винтовочку мне Марков не доверял, ты грехи мои знаешь. Это я попозжа в геройские партизаны-то выбился. А зимой по хозяйству батрачил: воду таскал, дрова колол, баб куханных тискал. Как щас помню, в декабре Решетов со своей бандой к нам прибился, а апосля Нового Года и Аркаша пришел, он тогда не такой поросью был, по лесам видать намотался, ослаб. Я его в бане мыл, он шайку в руках удержать не мог и с копыт падал от малого ветру, кожа бабьим передником на брюхе обвисла. Благодарил Аркаша меня, слова ласковые говорил, лучшим другом прозвал, а как на должность вскочил, пришел нашей дружбе конец. Командовать стал, помыкать, Шестаков туда, Шестаков сюда, где Шестаков, ядрен корень. Я уж прятаться от него стал, че я, собака ему? Прислужек у нас в семнадцатом году извели, спасибо товарищу Ильичу. А время голодное было, крестьянин еще не определился с кем ему по пути. Жили в лесу Христа ради, кто что подаст, стол дивно богатый. С утра мороженая картоха, в обед мороженая картоха, вечером она же, проклятая, только чаю залейся… из картошных очистков. От того чаю на брюхе урчало красиво, словно в городских филармониях побывал.

– А Аверин продовольственную проблему решил, – догадался Зотов.

– Решил. Начали мы по деревенькам лесным наезжать, Аркаша кобелем вислоухим попрыгивал, агитировал мужиков. Ласково, уговорами. Ласку-то кто не любит? Гитлер-падлюка, и тот верно жмурится, кады гладят его. Аркаша, значится, ласково разговаривает, а мы по заду стоим с винтовками, намекаем. Мужики сразу сговорчивей стали. Появилось у нас и мясо, и молочко, и сметанка, и сало. И все по добру, с лаской и уважением. А в Угорье вышла промашка. Мужички местные заартачились, ну ни в какую. Дескать ежели будем партизанов кормить, немцы нас без разбору в могилки уложат. Вот тогда Аркаша и психанул. Я прям видел, как он закипает. Вродь ток улыбался, а тут раз, гляделки, как у быка нехолощеного, налились, и щека мелко дергаться стала. Сцапал ближнего мужика за грудкии давай рукояткой нагана по морде хлестать. Орал матерно, аж слюни летели, убить обещался, еле мы его оттащили. Троем скручивали, сильный, как бес. Форменный псих.

– У каждого свои недостатки.

– Оно так, – согласился Шестаков. – Мужик тот побитый едва Богу душу не отдал, а остальные смирились, сразу и свинка лишняя отыскалась, и пшанички двадцать пудов, и самогонки проклятойдля отравы православной души. А Аркашу я с той поры стороной обхожу.

– Тебя послушать, ты один лучше всех.

– А нет? – хитро прищурился Шестаков.

Зотов страдальчески закатил глаза.

– То-то и оно, – подмигнул Шестаков. – Ты меня держись, главнокомандующий, за мною не пропадешь. А то шлендают тут всякие завхозы и бабы…

– И Ерохину опасаться прикажешь? – удивился Зотов.

– Ее-то в первую очередь, все беды на белом свете от баб. Вот чего пришла-то она?

– Обоз привела.

– Ага, привела, – скривился Степан. – Хер там бывал. Откуда ей лесные пути дороженьки знать? Она ведь не отсюда, я говорил. Это тебе не в разведку под видом девки деревенской по гарнизонам мотать. Гарнизоны оне дорогами связаны, разве слепой не найдет. А тут чаща. В обозе у Аркаши местные мужики, один знакомец мой, Мирошка Котлов, чего стоит. Дурак дураком, пока на империалистической и гражданской сражался, ему жена каким-то макаром двух сынов родила. Ничего, воспитал. Зато лес знает, на охоте с измальства лет. А Анька по какому-то другому делу пришла.

Остаток дня Зотов провел бесцельно болтаясь по притихшей деревне. Партизаны готовились к обороне, обживая полицейские окопы и доты, таскали боеприпасы, определяли сектора огня. К вечеру небо затянули низкие тучи, начал накрапывать противный, по-осеннему нудненький дождь. Пришлось укрыться в ставшем родным кабинете директора. Шестаков, мотнувшись по Тарасовке, добыл котелок вареной картошки и свежего, только из печки хлеба, с хрустящей корочкой и нутром, на разломе исходящим горячим, ароматным парком. На примусе уютно заурчал чайник. Только вскрыли пару банок немецкой тушенки, как на запах приперлись Решетов, Аверин, Малыгин, Карпин и еще пару мужиков из решетовской команды. На столе появилась бутылка, затем вторая и третья. Табачный дым затейливо вился под потолком и плотным маревом густел вокруг керосиновой лампы. Необычайно веселый, перевозбужденный Решетов учил пить по-партизански: две части спирта на одну часть воды, зажевывая зелененькой еловой лапкой. Пили за победу, за дружбу, за всех, кто не вернулся из боя. Откуда-то появилась расстроенная гитара, у Решетова оказался красивый, сильный голос. Гитарные переборы плыли школьными коридорами, вытекая через подоконник распахнутого настежь окна. Зотов захмелел быстро, сказалась усталость, к полуночи лыка уже не вязал и уснул, свернувшись калачиком на диване. Проснулся почему-то на полу, от того, что кто-то бесцеремонный и злой запнулся о голову. Неестественно подогнутая левая рука омертвела, затылок набили сырыми опилками, отчего голову оказалось невозможно поднять, во рту всю ночь веселились помойные кошки. Занавески шумно отдернулись, пыхнув облаками мелкой, въедливой пыли, и Зотов закрыл глаза, прячась от света с поспешностью гоголевской нечисти. Он непроизвольно издал болезненный, исполненный мучения стон.

– Оклемался? – послышался голос Решетова, полосу солнечного света, струившегося из окна, пересекла черная тень. – Вставай давай, времени седьмой час. Сука, да где она!

– Ты чего? – Зотов поднялся и сел, каждое движение вызывало надсадно зудящую боль. На диване спали два партизана из решетовских. Еще чьи-то ноги торчали из под стола.

– Кобуру с ремнем потерял, – огрызнулся капитан. – Помню, на стул положил, а сейчас нет. Если взял кто, башку оторву. Ну что за народ! Прут все, что не приколочено! Сволочи! – голос осекся. – Ну чего ты орешь? Вот же она!

– Нашел?

– В угол запинали, негодники, – Решетов победно затряс кобурой. – А я уж хотел карательную операцию проводить. Ты сам как, живой?

– Живой, – Зотов с трудом взгромоздился на дрожащие ноги. Человек, отдыхающий под столом зашевелился, и на мир воззрились исполненные мукой, красные глаза лейтенанта Карпина.

– Доброе утречко! – в дверь просочился свежий, как огурчик, Шестаков с кувшином в одной руке и котелком в другой. – Дохтура вызывали? Я пришел! На, пей. – он сунул Зотову кувшин.

В нос ударил острый и пряный рассольный дух. Зотов приложился к чаше с нектаром. Рассол был ледяным и бодрящим, к зубам прилипли капустные нитки. Настоящая благодать.

– Давай завязывай, ты не один тут, проглот, – Решетов силой вырвал кувшин и забулькал. Карпин страдальчески тянул руки из-под стола. Получил долю и скрылся в тени. Дальнейшее звуком напомнило старую кобылу на водопое.

– Горяченького похлебайте, – Шестаков снял крышку с котелка. Запахло мясным. – Горяченькое пользительно шибко при вашем недуге.

В котелке плавала сладко парящая, разваренная крольчатина, с бульоном, заправленным луком, морковью, чесноком и сушеным укропчиком. Израненные вином бойцы собрались в хмурый кружок и наперебой заработали деревянными ложками, разрывая мясо, дуя на варево и приохивая, обжигая губы и пальцы. Решетов вытряхнул из кружек и стаканов окурки, налил водки. Противная слабость из тела ушла, в голове приятственно зашумело.

– Фух, – Решетов отодвинулся и погладил живот. – Шестаков, тебе благодарность от лица командования. Святейший ты человек.

– Да я чего, я завсегда, – смущенно улыбнулся Шестаков и выпил свою порцию, медленно, по-эстетски отставив мизинец.

– Как обстановка? – дохнул перегаром Зотов, наваливаясь на стол.

– Тишина, – доложил Степан. – Происшествиев и правокациев ночью не наблюдалось.

– А где Федя? – Решетов огляделся в поисках Малыгина.

– Не видел.

– Помню последнее, он посты пошел проверять, – наморщил лоб Решетов.

– А я не помню, – признался Зотов, силясь зацепиться за хоть какое воспоминание и вечернем угаре.

– Ты в это время уже отрубился. Слабак.

– Отсыпается? – предположил Зотов, пропустив подначку мимо ушей.

– Не, этому борову, чтобы упиться, надо ведро. Я было пытался угнаться, да бросил. Гиблое дело, никакого здоровья не хватит. Где его носит, чертяку?

– К бабенке какой завалился, – усмехнулся Карпин и тут же загрустил. – Я и сам хотел, а вы давай еще по одной да еще по одной, че не мужик? Гады.

– Прямо тебя силком заставляли, – фыркнул Зотов.

– С бабенкою вариант, – оживился Решетов. – Это он может, известный дамский угодник, ни разу не видел, чтобы Федечке какая кралечка отказала. Человек огромного обаяния! Стоп. А Аркаша-кровопийца где?

– Туточки он, – Шестаков паскудно заухмылялся и поманил за собой в коридор. За дверью, под лестницей второго этажа, в обнимку со шваброй, сладенько посапывал Аверин в позе эмбриона, зябко подогнув ноги и подложив под голову кулачек, напоминая румяного, толстощекого пятиклассника. В одних кальсонах и скатанной на грудь, застиранной майке. Одежды рядом не было. Только аккуратно составленные кантик к кантику сапоги.

–Аки херувимчик, жалко будить, – Решетов легонько пихнул Аркашу в пухлый задок. – Подъем!

Аверин утробно замычал, отлягнул пяткой и попытался натянуть на себя в качестве одеяла брошенную уборщицей, грязную тряпку.

Зотов набрал воздуха в горло и заорал:

– Караул! Склад горит! Имущество расхищают!

– Кто посмел? – пьяно взревел Аверин, резво сел, обвел всех мутным взглядом и с облегчением выдохнул. – А, это вы? Шуточки шутите? Жестоко. – и сделал попытку вновь опрокинуться на пол.

– Похмеляться будешь, Аркаша? – тоном демона–искусителя проворковал Зотов.

– А есть? – заинтересовался Аверин.

– В кабинете, на столе, торопись, пока официант не убрал.

– А где одежка моя?

– Никит, ты не видел?

– Ты где раздевался, негодник? – усмехнулся Решетов.

– Не знаю, – огрызнулся Аверин, недоуменно хлопая склеившимися ресницами. – Вроде одетым ложился.

Он перевернулся на карачки и зашарил под лестницей.

В глубине школы хлопнула дверь, по коридорам гулким перестуком разнесся топот, из-за поворота вылетел возбужденный партизан с белой повязкой на шее и смутился, увидев разом столько начальства.

– Ну чего, Павленко? – спросил Решетов

– Там это, товарищ командир, там Малыгин, – партизан неопределенно махнул за спину.

– Чего, Малыгин?

– Сами поглядите, – нахмурился Павленко.

– Толком можешь сказать?

– Вам самому надо, – ослом уперся партизан.

– А чтоб тебя, конспиратор. Веди.

Павленко повернулся и поспешил на улицу. Угрюмо застывшую толпу Зотов увидел издалека. В сердце остро кольнуло. С дюжину местных и партизан стояли у крайней избы, густо обросшей одичавшей малиной и кустами терновника.

Решетов ускорил шаг, ледоколом протаранил зевак и замер, как вкопанный. Предчувствие Зотова не обмануло. Рядом с тропой, у покосившегося, влажного от росных капель плетня лежал Федор Малыгин, устремив в пустоту затянутые мертвой пленкой глаза. Тело покоилось на боку, ноги согнуты в коленях, руки сложены у лица в молитвенном жесте. «Кающийся грешник»,– пришла в голову первая, глупая мысль. Земля вокруг набухла и закоричневела от пролитой крови.

– Федор? – глухо позвал Решетов, опускаясь возле трупа на карточки. Тронул тело, поднял окаменевшее, застывшее в хищной маске лицо и спросил. – Кто, кто это сделал?

Павленко невольно отшатнулся и зачастил скороговоркой:

– Я… я не знаю, товарищ командир. Хозяйка ополоски вылить пошла, а он тут. Бабка в панику, крик подняла, я как увидел, сразу до вас…

Зотов хотел гнать всех поганой метлой и только сокрушенно вздохнул. Истоптали, как табун лошадиный, какие теперь там следы…

– Я по одному вешать буду, – тихо и страшно сказал Решетов.

– Остынь Никита, лучше помоги.

Федора с трудом перевалили на спину, тело только начало коченеть, распрямившиеся колени щелкнули мерзко и страшно. Лицо молочайно-бледное, рот слегка приоткрыт, кожу тронула синь. Несчастным случаем тут и не пахло. На груди и животе насохла запекшаяся кровавая корка, изодранная рубашка обвисла лохмотьями. Ножевые. Больше двух десятков. Зотову сразу вспомнилось убийство Николая Шустова. Били быстро и сильно, кромсая и уродуя плоть. Странное чувство, еще несколько часов пил с этим человеком, чуть не на брудершафт, а сейчас он уже мертв.

– Кто нашел? – спросил Зотов.

– Она, – Павленко вытолкал сухонькую, горбатую бабку.

– Горе какое, – старуха заохала, схватив голову почерневшими, увитыми толстыми жилами ладонями. – Ой соколики мои, страху я натерпелась.

– Не каждый день в огороде мертвеца находишь?

– Ась? – бабка оттопырила кривыми пальцами ухо.

– Я говорю, утро сегодня погожее! – повысил голос Зотов. – Давай рассказывая, как тело нашла!

– Не я нашла, соколик, не я, сыночек мой, Митенька, – бабка ухватила за руку высоченного, тощего парня, с косыми глазами и лошадиным лицом.

– Муу-ыы, – подтвердил Митенька и конвульсивно затряс головой, скаля большие, редкие зубы.

– Немой? – Зотов заранее смирился с потерей свидетеля.

– Чего? – бабка чуть не оторвала себе ухо.

– Говорю, не из разговорчивых твой Митюшка! Немой?

– Да, батюшка, истинно так! Он у меня ладненький уродился: пузатенькой, ножки крендельком, глазок вострый. Шустрой, спасу нет, ох и радовались мы со стариком-покойничком, Петром Макарычем, – бабка стремительно перескочила на другую тему. – Ой любовь у нас крепкая была с Петром Макарычем, очень я его уважала, а он меня ни в жисти не заби…

– Уймись ты с любовью своей, одуванчик божий! – заорал Решетов. – У меня друга убили, а ты про Петра Макарыча твердишь!

– Петр Макарыч, – истово закивала бабка. – Красивый был у меня Петя, высокай…

– Тьфу, – Решетов сплюнул в сердцах.

– Ыыы, уру, уэр, – завел шарманку Митюша, показывая на труп. – Уэр он, уэр.

– Умер? – уточнил Зотов. – Ну спасибо, экий ты башковитый, сам бы я ни в жизни не догадался! Ты кого рядом с ним видел?

Митя отрицательно затряс головой, всеж разумея по-человечески.

– Ыыы, икаво. Уэр.

– Уэр, уэр, – Зотов повернулся к Решетову. – Никто ничего, конечно, не видел. Федора зарезали после полуночи, аккурат, когда посты пошел проверять.

– Как свинью, – нахмурился капитан. – Такого парня пришили, суки. Мы с ним с сорокового служили, финскую прошли, от границы отступали, последнюю корку делили напополам. У него семья в Киеве. После войны в гости звал. Эх…

– Уэр, ууу – Митька, хныча, размазал по роже слезы и зеленые сопли.

– Враги у Федора были?

– Точно нет, – без раздумий ответил Решетов. – Да если и были, кто мог Малыгина ножиком запороть? Федя подковы играючи гнул, человек силы неимоверной. Он при мне трех финов в три удара убил. Саперной лопаткой орудовал, залюбуешься.

Зотов смотрел на страшно изувеченный труп. Что-то не вязалось. Предположим вчера, при фильтрации, упустили врага. По логике, он должен затаиться и сбежать при первом удобном случае. Но нет, ночью он убивает Малыгина, причем с крайней жестокостью. Ладно бы в спину пальнул или из темноты обухом по голове. Убийца выбрал нож, причем кромсал так, что встал вопрос о старых обидах и счетах. Враг рисковал трижды: выбрав звероподобного Малыгина в качестве цели, глумившись над телом, а в конце потратив время на придание телу загадочной позы. Зачем? Для отвода глаз?

– Это ублюдки из школы, – губы Решетова сжались в полоску. – Не знаю как, но ночью они выбрались из подвала.

– Ты с выводами не торопись, – Зотов присел к телу и кончиками пальцев отодрал слипшуюся в крови гимнастерку. Вдоль позвоночника побежали мурашки. На могучей, густо поросшей кучерявыми волосами груди Малыгина красовались вырезанные латинские цифры девять и шесть. Параллель с убийством Шустова вышла прямая.

– Это что? – тупо спросил Решетов.

– Цифры, как у Коли Шустова.

– Хочешь сказать…

– Ничего не хочу, – оборвал капитана Зотов. Слишком много ушей.

– Павленко! – позвал Решетов.

– Тут.

– Убери Федора. Группу к школе. Быстро.

– Что задумал? – спросил Зотов.

– Сейчас узнаешь.

За руку схватила глуховатая бабка.

– Милок, ты послухай. Митяйка мой яво нашел. Он у меня смекалистый, даром речи лишенный. Речь-то не главное, он, чай, не агитьщик. Яму шесть годиков было, я в поле картоху полола, а ить дожжик зачался. Я Митяйку под дубом оставила, а в дуб молния жахнула. Митяйка умишком и тронулся. Я далече была, прибегла, а он колодой лежит, попалило яму спину и плечи. Ох горюшко-горе. Еле выходила, молоком козьим поила, настоями травяными. Побежал мой Митяюшка, на ножки встал, надежа моя. Одна у нас радость с Петром Макарычем была…

– Понял я, бабушка, понял, – Зотов вырвался из старухиной хватки. Решетов успел скрыться из виду.

– Ыыы, ауу, кыаг, ама! – Митяй обнял мать длинными, худыми руками и ткнулся ей в грудь непропорционально большой головой.

– Сейчас Решетов дел натворит, – сообщил, чему-то улыбаясь, Шестаков.

– А ты что думаешь?

– Об чем?

– Не прикидывайся. О Малыгине.

– А чего думать? Упокой Господь душу, раба божьего, Федора. Нынче он, завтра мы.

–Фатализмом балуешься?

– Че?

– Слепой верой в судьбу.

– Ааа. А чего? Все под Богом ходим. Я вот думаю, хорошо Федю убили, а могли и меня, я тож ночью по деревне шатался. Ты сам пьяный валялся, режь – не хочу. Вот тебе и фитализм.

– Меня не могли, – возразил Зотов, по спине пробежал подленький холодок. – В школе народу полно, часовые на входе, все на виду.

– Оно так. Но всеж фитализм, он штука такая, заковыристая. У меня на лесоповале случайодин был: у соседей вага скользнула, сосна рухнула, напарника всмятку, а я в вершке стоял, живой, невредимый, ну разве портки намочил, да рожу сучьем оцарапило. Кому повешену быть, тот не утонет.

– Убийство тут каким боком?

– А никаким. Ночью вон старуха-Яковлева померла.

– Да ладно? – опешил Зотов.

– Сынов, как собака раскапывала, хотела на погост оттащить, ну и надорвалась. Хрен кто поплачет об ей.

– Жалко старуху.

– Жалко, – подтвердил Шестаков.

–Ерохину видел? – спросил Зотов, оглядываясь по сторонам.

– Че я, пастух ейный? – неожиданно оскорбился Степан.

– Ну малоли.

У школы бегали люди. Стоявший навытяжку перед Решетовым партизан сдавленно мямлил:

– Никак нет, товарищ капитан, не выходили они. Лаз из подвала один.

– Тогда как полицаи вышли и зарезали Федора?

– Я без понятия. Мимо нас мыша не проскочила.

– Мыша не проскочила, – передразнил Решетов. – Давай бегом, наизнанку вывернись, тащи бензину литров сто, керосина по дворам поищи. Я спалю на хер этот клоповник!

– Ты все обдумал, Никит? – спросил Зотов.

– А чего думать? Надо было вчера сучар запалить.

– Школу сожжешь? Пересуды пойдут.

– У Федора дети остались. Школу после войны снова отстроим, я, сука, лично раствор буду месить. Кирпич – не люди.

Зотов отступился. Решетов порет горячку, на факты ему наплевать, он если задумал чего, уже не отступится, упрямый, как черт. А кабинет у директора уютненький был…

Подошел растерянный, еще не отошедший после вчерашнего Аверин, наряженный в брюки с протертыми коленками и косо пошитый пиджак. С ходу заохал.

– Слышал про Федора, ужас какой! Истинно, человек человеку волк! – и пожаловался. – А меня обокрали, Виктор Палыч, конфуз да и только. Пока спал, свистнули френч и штаны. Галифешки-то, тьфу, бросовые, у меня таких сотня, а вот френчик знатный, чистая шерсть, подкладочка шелковая, мягкая, как дыхание мамочкино. Обидно. Пришлось рванину надеть. Где это видано, Виктор Палыч?

– Часовых спрашивали?

– Спрашивал, а толку? Ничего не видели, сукины дети, а глазки прячут хитрющие. Они и сперли! Знаю я эту породу, –Аверин погрозил кому-то пальцем. – Надо же до такого додуматься! Неделю не проносил! Подкладочка шелковая! Ворье! Это Решетов подговорил, я-то знаю!

– Соваться к нему за компенсацией не советую.

– И не собирался, –Аверин утих. – Уезжаю в отряд, Виктор Палыч, подводы загружены, махнем через лес, напрямик, к вечеру дома. И вам советую. Может со мной?

– Я задержусь, интересно посмотреть, чем все кончится.

– Воля ваша, за вещичками только присматривайте. Пойду собираться, спасибо этому дому, –Аверин тяжело вздохнул и засеменил прочь.

Партизаны прикатили ржавую, утробно булькающую бочку.

– Бензина литров пятьдесят! – отчитался Павленко, гулко хлопнув по мятому боку. Бочка отозвалась низким, протяжным баском. – Керосину нет.

– Мало, – поморщился Решетов, с видом инквизитора глядя на школу. – Тащите солому и сено.

– Какое сено, товарищ командир? – опешил боец. – Май месяц.

– Не умничай у меня! Сказал сено, значит сено! Бегом! – Решетов потихонечку впадал в веселое, деятельное безумие. Повернулся к Зотову и сказал, нервно потирая ладони:

– Полы обложим, горючкой польем и запалим. Доски сухие, вся деревня согреется. Аркаша куда убежал?

– Уходит в отряд.

– А-а, ну пусть проваливает, впечатлительным интендантам тут места нет. Спички есть?

Ответить Зотов не успел. По Тарасовке пронесся дробный топот копыт, нарастая и приближаясь. В начале улицы показались всадники, числом около двух десятков. Странно, как они прошли сквозь посты? Кудахча, брызнули куры, топорща куцые крылья и теряя перо. Следом, задорно вопя и круша полынь прутьями, бежали мальчишки. Нихрена себе эскадрон.

Пахнуло острым духом конского пота. Передовой всадник осадил скакуна перед школой, попытался лихо спрыгнуть, запутался в стремени и задергал ногой, наливаясь в щеках спелым помидором. По виду сущий командир: в офицерской полевой форме, фуражке со звездой, с портупеей и планшеткой на поясе. Высокий, сутуловатый, заплывший жирком, с длинными, сильными ручищами и покатой спиной. Квадратный, волевой подбородок, выбритый начисто, отливал синевой, Зотову стало стыдно за свою трехдневную, неряшливую щетину.

Решетов надрывно вздохнул. Как пить дать узнал этого коневода. Зотов хотел спросить у Шестакова, но, повернувшись, Степана не обнаружил. Смылся куда-то, подлец.

Всадники рассыпались полукольцом, зорко посматривая по сторонам. Агрессии не проявляли, держа оружие наготове. Вихрастый парень закинул карабин за спину, спешился и опрометью бросился помогать командиру.

Краснорожий выпутался из стремени, швырнул поводья вихрастому и пошел прямо на Решетова, печатая шаг. Так ходят гражданские, неожиданно оказавшиеся на воинской службе. Строевой шаг и отдание чести - самое святое для подобной публики. Можно еще, к месту и не к месту, цитировать на память устав, это вообще признак высшего пилотажа и человека, далекого от армии, как союзники от открытия второго фронта.

– Кто Решетов? – неожиданно визгливым для такой комплекции голосом полоснул верховой.

– Ну я, – с вызовом ответил Никита.

– Не «ну я», а «я, товарищ второй секретарь райкома партии»!

Ого, какие люди, – удивился про себя Зотов.

– Ну я, товарищ второй секретарь, – Решетов слегка побледнел, не привыкший окунаться в дерьмо перед своими людьми.

– Я Кондратьев Михаил Григорьевич. Слышал небось?

– Ну слышал.

– «Ну слышал», – передразнил Кондратьев. – Распоясались тут, где дисциплина, капитан? Вчера хотел примчаться, шеи намылить, да не успел, дел выше крыши.

– Деловой ты, – вальяжно отозвался Решетов.

– Ты как разговариваешь? – закипел секретарь.

– Слушай, друг, не ори, голова болит, – вклинился Зотов в разговор, оттирая Решетова собой.

– А ты кто такой?

– Зотов, представитель Центра в окрестных селах и деревнях.

–Пф! – секретарь временно потерял дар речи. – Ничего себе! В Штабе партизанских отрядов с ног сбились вас разыскивая! Я вчера в «За Родину» сунулся, хотел познакомиться, Марков сказал не знает ничего, он, мол, вам не хозяин. А оно вон, значит, как!

– А мы тут, знаетели, советскую власть восстанавливаем, – Зотов неопределенно повел плечом.

– Ни в какие ворота! – Кондратьев притопнул каблуком. – Вы отдаете отчет своим действиям? Ладно он, – секретарь кивнул на Решетова. – Конченный человек, но вы-то куда?

– А что я? – прикинулся дурачком Зотов.

– Впутались в авантюру, наломали дров, запороли операцию, которую мы три месяца готовили! Кто дал приказ на захват Тарасовки и Шемякино?

– Он, – наябедничал Зотов, кося глазом на Решетова.

– Ага, я, – не стал отпираться Никита.

– Ты у меня под трибунал загремишь, – пообещал Кондратьев и рубанул ладонью по горлу. – Вот тут уже со своими фокусами. Развел самодеятельность! Мы Тарасовку, как последний козырь, берегли, по плану гарнизон должен был поднять восстание, когда каратели выдвинутся на Кокоревку, а теперь что?

– Я же не знал! – развел руками Никита.

– Какого хера лезешь тогда? Бардак и махновщина! Я это прекращу!

– Че кричать-то? Дело сделано. Хочешь – прощения попрошу.

– Тебя судить будут.

– Это за что?

– Ясно, пустой разговор. Ссы в глаза – божья роса. Ничего, управа найдется. А вы, товарищ Зотов, не красиво себя повели. Доложу в Центр, чем вы тут занимаетесь.

– Пожалуйста, ваше право, – пожал плечами Зотов, волком посматривая на Решетова. Вот удружил, так удружил. «Отобьем деревеньку, по ордену схватим, комар носу не подточит…» Ну-ну. Прохиндей. За такоев военное время могут и профилактический расстрел прописать.

– Думаете пугаю?

– Совсем нет. Вину признаю. Готов понести наказание, – Зотов исподтишка погрозил Никите кулаком.

– Это я его втравил, – хмуро сказал Решетов.

– Без разницы. Хорошо устроились: круговая порука, самоуправство и анархизм. Мне заняться больше нечем, как за вами дерьмо убирать? Ты - командир боевой партизанской группы, Решетов, а не разбойничьей шайки.

– Я же извинился.

– Мы с тобой после поговорим, в другом месте и при других обстоятельствах. Там с тебя спесь обобьют.

– Не пугай, пуганый.

– Все вы смелые до поры. Приказываю деревню оставить. Собирайте шмотки и выметайтесь.

– Ты мне не указчик.

– Решетов.

– Ну.

– Это приказ.

– Много вас, приказчиков, на мою голову.

– Товарищи, давайте, наконец, успокоимся, – Зотов предусмотрительно влез в разговор. – Я вас отлично понимаю, Михаил Григорьевич, мы допустили ошибку, ответственность разделим напополам. Сейчас о другом нужно думать: о эвакуации семей партизан.

– А вчера вы чем занимались?

– Да всяким… – растерялся Зотов. Резонный вопрос. Вчерашний день в этом плане потерян.

– Пили? – секретарь шумно потянул носом воздух.

– Немного.

– Вы за это поплатитесь. Оба. Я так не оставлю. Страна воюет, а вы? Эх… Партизанские семьи заберу в Кокоревку, там поглядим. Люди готовы к эвакуации?

– Еще как! – бодро соврал Решетов.

– Выходим через двадцать минут, –Кондратьев бросил взгляд на часы. – Вы, двое, со мной, добром не захотите, будете арестованы.

– Арестовывалка не выросла, – напрягся Решетови скользнул рукой к кобуре.

Лицо секретаря окаменело, только нижняя челюсть двигалась туда и сюда.

– Хватит, Никита, – отрезал Зотов и обернулся на шум.

По улице несся, придерживая кепку, боец с винтовкой наперевес. Подбежал и остановился, не зная кому докладывать. Собрался с духом и выдохнул:

– Тов… товарищ капитан, я от товарища Саватеева. У нас там… у нас там противник!

– Ну наконец-то! – обрадовался Решетов и заорал на всю Тарасовку. – Боевая тревога! Отряд, в ружье!

Зотов влился в общее движение. Вот те раз, каминцы себя долго ждать не заставили. Очень вовремя, спасибо.

Кондратьев, так и не успевший никого арестовать, зычно командовал. Партизаны из его группы спешивались и уводили коней. Решетов переговорил с Павленко, и тот опрометью кинулся в обратную сторону.

– Извини, – сверкнул белозубой улыбкой Решетов. – На том свете сочтемся.

– Да пошел ты, – беззлобно отозвался Зотов. – Аньку не видел? С утра нигде нет.

– Вот разве до нее мне сейчас? – отмахнулся Решетов.

Они выскочили на южную околицу. Под каблуком поехал рыхлый бруствер окопа. Саватеев был на НП, встретил сдержанно. Указал в сторону леса и сказал, обращаясь исключительно к Решетову:

– Доброго утречка, товарищ командир. Вон туда гляньте, гости у нас.

Партизаны рассредоточились по траншеям, тут и там торчали любопытные головы. Зотов схватил протянутый бинокль.

– Ориентир - дорога на Холмечь.

Зотов повел взглядом вдоль проселка, жмущемуся к деревьям, и там, где желтушная полоска тракта терялась в лесу, увидел плохо различимые фигурки людей. Дистанция около километра.

– Точно противник? – спросил он.

– А кому быть? – с чувством собственного превосходства отозвался Саватеев. – Вишь менжуются? Наши бы бегом через поле ударились, знают, что в Тарасовке мы. Сарафанное радио самое верное. А эти высматривают. Разведка никак.

Фигурки на краю лесочка задергались и пришли в движение. На дорогу выползла телега, запряженная единственнойлошадью, и тихонько покатила к деревне. На борту несколько человек, сколько - не разобрать, далеко.

– Не, видал идиотов? – хохотнул Решетов. – Домой, к бабам под бок идут. Из минометов шугнем?

– Не надо, – упредил Зотов.

– Почему?

– Прибережем.

– Хах, будто они не знают, что мы в Тарасовке артиллерию взяли.

– Знают конечно. Но вдруг минометы нам поврежденными достались, или мы рукожопы и стрелять не умеем. Техника сложная. Грешно на разведку мины последние тратить.

– И то верно, – вынужденно согласился Решетов. По окопам тихо зашелестел приказ подпускать каминцев поближе.

Сытая лошадка побежала бодрей, людей на телеге уже можно было пересчитать по головам. Включая возницу, семь человек. Зотов поморщился. Дети малые-неразумные, таких стрелять даже жалко, война второй год, а прут в открытую, через поле. Поленились лесом обойти и доразведать. Нихрена ничему не учили. Теперь без обид…

Телега встала, словно боясь пересечь невидимую черту. Двое спрыгнули и заспорили между собой, жестикулируя и тыча в сторону деревни. Тарасовка с виду миролюбива и безмятежна, затаившиеся партизаны не проявляли себя. Перепалка закончилась победой глупости. Спорщики погрузились обратно, в настороженной, зыбкой тишине щелкнул кнут, и тут, прямо в лоб, басовито и раскатисто ударил «Максим». Очередь стеганула правее, вспорола непаханную целину и накрыла телегу свинцом. Там заорали, люди повалились навзничь, с флангов стремительно застрекотали фланкирующие пулеметы. Шьющий стук МГ-42 не спутать ни с чем. Раненая лошадь пронзительно завизжала, встала на дыбки, рванулась в сторону и опрокинулась вместе с телегой. Черными холмиками застыли тела. Зотов видел, как двое успели нырнуть за межу, преследуемые фонтанчиками взрытой земли. Пулеметы замолкли.

– Эй, слышите меня! Сдавайтесь, суки! Даю десять секунд! – срывая голос, заорал Решетов и подмигнул Зотову. – Лихо мы их?

– Красивая победа.

– Ну так. А как вам, товарищ второй секретарь?

– Уймись, Решетов, – поморщился Кондратьев и опустил автомат. – Как в тире сработали.

– Нихт шиссен! Вир гебен ауф! – донесся с поля напуганный голос. Поднялись два человека. Один кренился на сторону и держался за бок.

– Я один это слышал? – изумился Решетов, жестом отправляя группу бойцов. Лошадь стонала по-человечески и дергала задними ногами. Партизаны рассыпались по полю и осторожно дошли до телеги. Ударили одиночные, добивая лошадь и тяжелораненных. Пленных обыскали и погнали к траншеям.

– Почему по-немецки? – заметно растерялся Кондратьев.

– Может немцы? – логично предположил Зотов.

– Встречайте гостей дорогих, – залихватски усатый партизан в прохудившимся ватнике ударами приклада спустил пленных в окоп. Выглядели они крайне жалко: грязные, оборванные, испуганные. Один постарше, заросший колючей щетиной, седой, словно лунь, второй помоложе, лет восемнадцати, с расширенными, наполненными слезами глазенками, зажимающий рукой кровоточащую рану в левом боку.

– Нихт шиссен, нихт шиссен, – зачастил седой, давя угодливую улыбку. – Вир дойчен. Аллес клар.

– Я, я, дойчен зольдатен, – шипя от боли, закивал молодой.

– Охренеть! – Решетов хлопнул руками по бедрам. – Нет, Вить, че за дела?

– Немецкий у них рязанского разлива, – хмыкнул Зотов и по всегдашней, избывчивой доброте полез помогать. Под рубахой у раненого булькало и судорожно пульсировало, пулевое отверстие. Зотов примерился и запустил в дырку палец.

– А-а-а, сука бля, – взвился пленный.

– Обучение русскому – быстро, надежно, с гарантией, – улыбнулся Зотов, извлек мерзостно чавкнувший палец и отвесил «немцу» леща. – К чему эта комедия, актеры крепостного театру?

– Это все он, он, – застонал молодой, тыча в седого. – Он меня подговорил!

– Самый умный что ли? – Решетов пихнул седого ногой.

– Нихт шиссен, их бин дойчен, – судорожно затрясся седой, доигрывая по инерции роль.

– Я тебе щас башку прострелю, – пообещал Решетов.

– С Локтя мы, – заныл молодой. – Меня Ленькой звать, а этого Яшкой Седым. По нам как стрелять начали, Яшка и говорит: «Прикинемся немцами, немцев стрелять на месте не будут, а нас, каминцев, сразу в расход.»

«Забавная животина», – подумал Зотов и заглянул Седому в глаза.

– Может хватит Ваньку валять?

– Я не валяю, – буркнул пленный. – Жить очень хочется.

– А кто не дает?

– Всяко бывает, – простодушно откликнулся Яшка. – Мозга со страху запутались, вот я и счудил. Стрелять, значит, не будете?

– А надо? Кто такие?

– Разведка моторизированной истребительной роты локотской волости.

– Моторизированной, – Решетов подавился смешком. – При телеге?

– Все не пешком.

– Ваша задача? – спросил Зотов.

– Доразведать Тарасову Гуту, – шмыгнул носом Яшка Седой. – Посмотреть исть партизаны или сбежали.

– И истребить?

– Шо?

– Рота же истребительная, должны истреблять.

– А. Не, – гнилозубо и обезоруживающе улыбнулся Седой. – Я, к примеру, и с винтовки палить не умею.

– Все вы так говорите. Сколько вас? Только без фокусов. Правду.

– Я в жизни не врал, – обиделся Яшка.

– Сколько?

– Три пехотных батальона в Холмецком хуторе и мехбат на подходе. Каминский рвет и мечет, обещался к вечеру выбить вас вон. Вы мне оружие дайте, я с вами пойду! И гранату!

– Экий ты шустрый, – хмыкнул Решетов.

– А лучше отпустите, я скажу нетути партизан. Мне поверят, Яшка Седой ни в жисти не врал!

– Заткнись, – оборвал Зотов. – Где этот хутор?

– Отсюда километров семь по дороге на Локоть, – отозвался Решетов.

– Часа через два ждем гостей.

– Три батальона, – ахнул второй секретарь. – Приказываю немедленно уходить.

– Тебе надо, ты и иди, – резанул Решетов.

– Останетесь?

– А чего? Подумаешь, три батальона, мне полк подавай или дивизию.

– Самоубийца.

– Мне в царствие небесное и так хода нет.

– Товарищ Зотов, – умоляюще протянул секретарь.

Зотов взвесил все за и против и просто сказал:

– Мы остаемся. Деревни без боя отдавать нельзя. Выгадаем время, вы, в Кокоревке, подготовитесь к обороне.

– Как знаете. Я с себя ответственность снимаю. Пленных заберу.

– Забирайте.

– Если тут ляжете, плакать не буду, –Кондратьев резко повернулся и ушел.

– Плакать не буду, – передразнил Решетов. – Нас рота, пободаемся с Каминским несколько дней.

– Разрешите мне с ребятами в лес, – попросил Карпин. – Не люблю в голом поле сидеть. Там от нас больше пользы будет.

– Иди, лейтенант, – кивнул Зотов. Смысла держать разведку на привязи нет. Карпин не пропадет, а крови полицаям попортит.

– Саватеев, – повернулся Решетов. – Придай лейтенанту пол взвода наших, при одном ручнике. Выбери лучших.

– Шестакова не видел? – спросил Карпин.

– Сам обыскался, – признался Зотов. – С утра был, а потом, фить, ветром удуло. Дурацкая манера исчезать, а потом появляться с загадочным видом.

– Хотел его с собой взять, да чего уж теперь…

– Удачи Миш, ни пуха вам ни пера.

– К черту, – Карпин сверкнул разбойничьими глазищами и скрылся в траншее, ведущей к опушке недобро нахмуренного, елового бора.

Нет ничего хуже ожидания предстоящего боя. Страх гнездился в душе, в голове сухо щелкал обратный отсчет. Девять, восемь, семь… – кто сегодня останется в этих окопах? Рыхлым, зеленисто-коричневым покрывалом до самойзубчатой кромки далекого леса раскинулась нетронутая, стосковавшаяся по плугу земля. Луговая трава ползла низкими волнами, привыкнув никнуть перед напором скороспелой, озимой ржи. В безоблачном небе радостно щелкал крохотный жаворонок. Над дорогой подрагивало жаркое, пыльное марево.

Рядом закурили, дымя, как сломанныйпаровоз. Зотов повернулся и увидел примостившегося за бруствером Шестакова.

– Ты где был?

– Здеся.

– Не бреши.

– Вот те крест.

Глазки честные-перечестные. Есть у некоторых удивительная способность врать, искренне веря в своюсамую подлую ложь.

– Тебя Карпин искал.

– Видать не нашел.

– В лес он ушел, с разведкой.

– Пущай, дело-то молодое. А я чего в лесу не видал? Мокротень и елки проклятые, экое диво, – Степан искусно скрыл в голосе нотки разочарования.

Где он, интересно, шлялся? Да какая теперь разница…

Через полтора часа прибежал связной от Карпина и, бурно отдышавшись, доложил:

– Противник численностью до батальона втянулся с дороги в лес, – он указал направление. – Тяжелого вооружения, окромя пулеметов, не обнаружено.

– Начинается, – Зотов весь подобрался. – Передай лейтенанту Карпину, в бой не вступать, отходить к Шемякино и вести наблюдение.

– Понял.

– Если попрут, мы их из минометов прижмем, – вставил Решетов. – Держитесь подальше, а как закончим, попробуйте их пощипать.

Связной напился из протянутой фляги и припустил обратно.

– Эти не дураки, лесом идут, – обронил Зотов.

– Поумнели, суки, – кивнул Решетов. – Ничего, пусть только сунутся, встретим.

Он убежал проверять минометы. Зотов, чтобы хоть немного отвлечься, прикинул, как бы он поступил на месте каминцев. Все правильно, на поле соваться – самоубийство, телега и трупы - тому лучшее подтверждение. Скрытно выйти лесом на южную сторону, оттуда до околицы всего метров двести и шикарный обзор. Обозначить себя, выявить огневые точки партизан, дождаться подкрепления, подавить пулеметы и одним броском оказаться в окопах. Оптимальное время – полдень. Он посмотрел на часы. Половина первого.

Из зарослей смачно ударили винтовочные залпы. Пули с протяжным скулящим визгом, понеслись куда-то левее, лопаясь в стены амбаров и изб. Партизанские окопы молчали. ––– Ну покурил, ети его мать, –Шестаков сплюнул, тщательно затушил недокуренную цигарку и сунул в кисет. Кулак он и есть кулак.

Разом застрекотали несколько пулеметов. Огонь противника захлестнул окраину Тарасовки и линии безжизненных с виду траншей. Зотов осторожно поднялся над бруствером. Лес надежно скрывал каминцев, позволяя стрелять без опаски. Установленные в глубине пулеметы выкосили мелкий березняк на опушке, взборонили открытое поле и били теперь по деревне в какой-то бессильной, всесметающей ярости.

Позади, за домами, гулко зафыркали минометы. Ну понеслась. Мины, шурша мягко и ласково, разрезали воздух. Первая ахнула в поле, взметнув комья земли и облако серого дыма. Судя по выхлопу 82-миллиметра. Минометчики от Бога, как из тебя артиллерист. Следующие мины легли точно в лес. Над неровной кромкой вершин поднялось белесое облако. Полицаи резко прекратили обстрел. Зотов кровожадно осклабился. Нет ничего хуже, чем оказаться под минометным огнем на необорудованных позициях. Жаль боеприпасов маловато. Опушка цвела всполохами разрывов, жуткий свист разлетающихся осколков слышался даже в окопах. Стенки траншей едва заметно вибрировали, осыпаясь струйками песка и сохлыми комочками глины. Партизаны расслабленно пересмеивались:

– Жрите, твари.

– Сыпь ишшо!

– Так, глядишь, нам и повоевать не придется.

Ушлый жаворонок порхал в небесах, разве поднявшись чуточку выше, абсолютно безразличный к происходящему на земле. Минометный чих прекратился, отзвуки эха метались по полю. Какой урон нанесен противнику и вообще нанесен ли, хрен разберешь. Запоздало тявкнул 50-ти миллиметровый и сконфуженно умолк, словно мелкая, брехливая шавка, подоспевшая на разгульную собачью свадьбу в последний момент. Каминцы, получив по сусалам, больше себя не проявляли, видимо отступив. По траншеям понеслись победные вопли. Зотов общей радости не разделял. Интуиция выла пожарной сиреной. В таких делах он, к сожалению, ошибался непростительно редко…