Садыя

39

Аболонскому казалось, что общество — невероятное скопление людей, мешающих друг другу; и в хаотическом движении десятка тысяч настроений, мыслей, желаний, направленных лишь к одному — или к благополучию, или к дурацкой радости творчества, которое в конце концов тоже сводится к благополучию, — он был человеком, думающим о широких масштабах деятельности.

В одну из своих встреч с Ксеней Аболонский слезливо упрашивал ее расширить статью, которую она писала для журнала.

И вот теперь в его руках свежий, еще пахнущий краской журнал «Нефтяник Татарии». Аболонский просветлел; после того как Ксеня Светлячкова по его настоянию вставила в свою статью все необходимое о назревшей проблеме разделения промысла, он почувствовал себя управляющим новым трестом.

В обкоме Мухин без намеков сказал:

— Важно, чтобы волна с места подхлестнула. А направление ей мы сами дадим… — Аболонский хорошо, очень даже хорошо понимал Мухина. — А тебе в руки новый трест. Пора сделать препону Панкратову.

Линия Мухина нравилась Аболонокому. Все пока шло прекрасно. Горком хочет не хочет должен согласиться. Статья Светлячковой бьет не в бровь, а в глаз. Кроме того, он, Аболонский, знает, что делает. Надо только соображать.

«Мухин с надежными связями, — думал Аболонский, — он выражает мнение «верхов». И умеет сам наживать себе капитал. Пока Князев возится со стройкой, со своими кирпичами да нянчится с Садыей, он дела делает… Женщина на командном посту… Смешно!»

Мухин, конечно, этот вопрос уже согласовал, если ему еще не позвонили сами авторитетные люди. И он, Аболонский, сумеет развить мысли Мухина, обосновать и этим самым обрадовать его. Выгодность нового треста безусловна. Увеличение нефтедобычи не дает полного представления о расширении площади; в то же время добыча нефти в ближайшие месяцы возрастет непомерно высоко: земля должна расплатиться за хорошую оснастку.

И тогда можно будет показать свою прозорливость: вот, мол, смотрите, с организацией нового треста насколько повысилась добыча нефти. Мухин наживал на этом капитал, а он, Аболонский, получал внушительную должность с «широкой перспективой». Вот тут бы он мог развернуться…

В этот же день Аболонский позвонил в Казань. Мухин был на бюро. Аболонский позвонил попозже.

— Я прочитал статью, — довольный, но с некоторым равнодушием говорил Мухин в трубку. — Мы здесь посоветовались с товарищами из министерства. На наш взгляд, мысли дельные.

Зажав трубку, Аболонский сладко вторил:

— Горком наверняка поддержит.

— Поддержит, — определенно заметил Мухин и положил трубку.

Аболонский подумал и позвонил Ксене:

— Поздравляю с великолепной статьей. Ты делаешь карьеру.

— И тебя поздравляю, — услышал он голос Ксени и почему-то, как ему показалось, с издевкой. — Я слышала, что ты будешь новым управляющим?

Аболонский встрепенулся:

— Откуда ты слышала?

— Ты как будто не на земле живешь.

И в трубке — смех, резкий, грубоватый, от которого у Аболонского похолодело в груди; повесил трубку, сплюнул и нервно стал поправлять галстук: «Глупа как пробка!» В то время когда требовалось хладнокровие и спокойствие, он весь день ходил с чувством уязвленного самолюбия. Это раздражало, лихорадило. «Не могла теплого слова сказать. Змея».

Но к вечеру снова позвонил Ксене. Равнодушные гудки — не отвечает. Аболонский с минуту молча постоял у телефона. «Что она могла подумать? Если я что и говорю о себе, то чтоб вороны не клевали».

Долго думать о Ксене Аболонский не мог. Взбалмошная женщина, с которой приятно провести время, и только. «Но удивительно, — вдруг уличил он себя, — меня влечет к ней:..»

Его мысли снова вернулись к Мухину: «Да, он тверд в своих решениях и на горком нажмет, если надо будет». И он вспомнил вчерашний разговор с Панкратовым. Вот еще экземпляр: ни жизни, ни радости. Инженеров замучил своими новшествами. А чего проще! Бери у других, делай по-американски. Говорят, за все время этот бирюк ни одной женщины не приласкал. Мысли Аболонского прыгали с одного на другое, он не мог сосредоточенно думать. Зачерствел. Вспомнилась последняя встреча с Ксеней. Было хорошо. Откинувшийся отворот ее белоснежной блузки оголял грудь — «чувственная, змея, а моя…» Приятно ощущать радость: словно глоток хорошего выдержанного вина, она расплывается по телу, по каждой кровеносной жилке, согревая и возбуждая… «Иногда хочется утолить жажду».

И опять. В последнее время он все чаще вспоминает о Ксене. «Женщина на женщину не приходится, — вдруг снова подумал он, — налейте в стаканы воду и вино — вкус разный; так и женщины. Каждый мужчина хочет выпить глоток вина.

У управляющего трестом не как у заведующего промыслом. Должен быть шикарный кабинет, квартира с полным уютом. И на худой конец, может быть, она, Ксеня…»

В то время когда Аболонский считал, что все уже «на мази», твердо уверенный в Мухине, Панкратов, приехавший с буровых, сидел у себя в кабинете и молчаливо жевал губами. Перед ним лежала бумага — инженерская записка Аболонского, заведующего третьим промыслом. Панкратов как бы хотел проникнуть в тайный, скрытый смысл того, что было написано, разгадать что-то большее, чем было в этой записке.

— А ведь когда-нибудь третий промысел действительно перерастет себя; освоение площади идет к северо-востоку удивительными темпами, — сказал ему на буровой инженер Большаков, умный, с большим опытом инженер.

— И организационные вопросы сейчас решать уже трудно, — подсказал другой инженер из управления, ездивший на буровую с Панкратовым.

«Доводы, конечно, убедительные, — думал Панкратов. — Через год-полтора мы неизбежно придем к организации нового треста, занятого добычей нефти. Новый обширный район вступит в строй. Но пока этот район — район бурения. Пока там голо, ничего нет. И я должен от других промысловых управлений отдать туда машины, дома; снова ненужная стройка… собирать по нитке, скоропостижно. Не годится! Надо капитально, надо не обирать и не ослаблять других…»

Несколько раз кто-то приоткрывал дверь, но боялся войти; глубокие морщины поползли по лбу Ильи Мокеевича.

«Снова распыление машин, людей… вместо одного сильного, укрупненного хозяйства — два-три мелких, незначительных. Мы уже сейчас даем столько нефти, что некоторые республики могут позавидовать. Зачем новые затраты? Новый район войдет в строй только через полтора года минимум…»

— Ну, кто там? — вдруг резко бросил Панкратов. — Заходите, я свободен.

Вошел Талгат, как всегда, чем-то смущенный.

— Что у тебя?

— Я что, — тушуясь, промолвил Талгат. — Надоело мне в управлении. Я понимаю, это нужно…

— Да, и здесь толковые инженеры нужны, — заметил Панкратов, вглядываясь в широкое веснушчатое лицо инженера. «Да… да… если позднее — потерять мы ничего не потеряем», — продолжал думать Илья Мокеевич.

— Инженеры нужны, — повторил Талгат, — но отпустите, Илья Мокеевич, на буровую. Мастером.

Панкратов по-отцовски серьезно посмотрел на Талгата, выжидательно молчал.

— Ну, отпустите?

Вот рука Ильи Мокеевича резко поднялась и хлопнула по столу:

— Ладно. Но условие, — нужен будешь, заберу, чертенок полосатый. Все от меня бегут.

Радостный, Талгат выскочил из кабинета, а Панкратов, погруженный в мысли, вскоре забыл о своем любимце.

«Да… да… Конечно, потерять мы ничего не потеряем… А если сейчас… Нефти в ближайшее время прибавится, и организация нового треста даже даст видимость…»

Панкратов вдруг зацепился за то важное, что он искал: «Видимость… так вот оно что… Рост нефтедобычи как бы за счет нового управления — пыль в глаза. Так вот почему упорно взялся за эту идею Мухин!»

Он взял трубку и позвонил промысловикам:

— Согласны, если будет новый сосед?

Глухой, взбудораженный голос управляющего Крюкова:

— Отнять у меня машины, людей, дома? Опять строить новый город?

— А как же? Для нового треста все нужно новое — база прежде всего… с гаражами, мастерскими, и жилые помещения.

Они разговаривали долго, насмешливо, ехидно, подковыривая друг друга.

— База? Машины? Мастерские?

Потом Панкратов положил трубку и, вызвав машину, поехал в горком. В горкоме снова шел разговор о делении промыслов.

— Я тоже думаю, что сейчас немыслимо, — поддержала Садыя. — Район перспективный. Трест будет, и чем больше расширяется территория нефтедобычи, тем больше будет необходимости его создавать. Но сейчас — рано. Сейчас, я думаю, Крюков сам справляется хорошо. Зачем дубляж и накладные расходы? И в честь чего нефть удорожать?!

— Вот и я думаю, что не время, — заметил Панкратов. — А через два года я сам первый поставлю этот вопрос.

Узнав мнение горкома и Панкратова, Аболонский возмутился. Медленно, по одной страничке рвал он журнал со статьей Ксении. Всегда на его дороге становились люди. Но что он им плохого сделал? Что?

Поздно вечером Аболонский заказал разговор с Мухиным.

— Пока отложим этот вопрос, — сухо заметил тот. — Надвигается грозовая туча, которая может смять на своем пути все, все… всю нефтяную цивилизацию, все ваши усилия… Совнархоз… Ты должен быть, как штык, наготове, — сказал Мухин.

Многое было непонятно Аболонскому.

«Ну, а министерство? И вообще министерства? Ведь там столько опытных, сильных и властных людей. Что они, останутся без работы? Сюда, на кулички, они не поедут. А в их руках — нити, связь с государственными кабинетами. И они не пойдут на это. Ради себя не пойдут. Здесь Мухин прав: не сдвинешь, что камнем выложено годами и бетоном залито. И зачем это? Мухин прав, береги порох сухим. И вот еще: надо лучше понять отношения между Ксенией и Бадыговой. Пригодится».