Садыя

49

Еще недавно Славик влюбленными глазами следил за Ксеней; он ходил по пятам за ней, стоял под лестницей, когда она поднималась и щелкала замком, унося с собою таинственность и запах духов. Он замечал ее платья, которые она меняла часто, старался увидеть, как она возвращается с работы.

Теперь Славик думал о Сереже; его тянуло к нему, но он боялся быть надоедливым. И Ксеня влекла… Мальчишечье сердце само не знало, что для него нужно: любовь или дружба?

В субботу, после школьного вечера, Славик увидел Ксеню. Она была радостная и что-то настойчиво говорила Аболонскому. Славик спрятался. Они прошли, и он слышал, как она заперла дверь и проверила изнутри — заперта ли? Что-то укололо в груди. Он понял все, стало тяжело дышать. Вышел из подъезда и пошел прочь. Но вернулся, кружил возле дома, снова уходил и приходил, вглядывался в знакомое окно. Свет не зажигался. Но вот вспыхнул свет, и он узнал тень на занавеске. Она надевала кофточку, но протянулась чужая рука и не давала этого сделать; затем то, чужое, темное, нагнулось, и Славик догадался… он целовал ее в грудь.

Раскрылась самая противная, самая ненужная тайна.

С больной душой Славик почти бежал к тому, кто еще мог его спасти. Он поднялся по знакомым ступенькам и с трепетом, боязливо позвонил. Открыла Аграфена, немного удивленная, увидев Славика.

— Мне Сережу.

— Проходите, он, пожалуй, уже спать ложится.

Сережа действительно ложился спать. Славик одним духом рассказал все: и что он больше не любит Ксеню, и что она противная, гадкая женщина, и что, кроме мамы и Марата, у него никого нет, и что они его не поймут, и он не может этого сказать им, и только он, Сережа, должен выслушать его…

Сереже стало жалко мальчишку: он перед ним был как на ладошке. Но Сережа не знал, что сказать, как помочь. И вдруг, весело обняв Славика, он притянул его к себе, — в глазах мальчика такая доверчивая чистота; Славка легко подался, положил голову на его плечо, и Сережа почувствовал теплое, нежное прикосновение разгоряченного лица.

— Ну что ты, разве я тебе не друг?

Славка схапал Сережу и с восторгом и упоением закричал:

— Ты правда мой самый верный друг?

Они сидели и говорили, и говорили.

— Кажется, я долго теперь не буду любить.

Сережа засмеялся:

— Будешь любить. Не зарекайся, я тоже когда-то говорил так, а теперь люблю. Хочешь, я тебе все, все расскажу о Лильке.

— Прямо-таки все?

— Все, до крупинки все. Только надо час, а может, два рассказывать… Сначала о Светке. А время позднее.

— Я позвоню маме. Она разрешит, честное слово.

Вместе со Славиком Сережа сходил к автомату. Он догадывался, что Садыя отчитывала Славика и Славик не оправдывался, а только просил разрешения остаться ночевать у друга: «Мам, он самый верный, самый любимый мой друг…»

— Сережа, она разрешила!

Аграфена недовольно ворчала:

— Что за анафема стряслась? Расходились! Ты, Сережа, сегодня и чай не пил?

— Устал было. А может, мы попьем чайку?

Пили с удовольствием. Сережа из стакана, а Славик из бокала, который Лилька подарила Сереже на день рождения. Аграфена принесла сдобные булочки, варенье, тихонько заговорщицки шепнула:

— Сам велел, Степан-то. Придет Сережа, угости… А то, говорит, ты, старая ведьма, жадная. Мужьям всегда жены кажутся жадными. Пейте, нехристи, полуночники.

Аграфена ушла.

— Напился, чертенок?

У Славика радостно сверкали глаза:

— Ага.

И вот та минута, долгожданная минута для Славика. Открыли окно. Голубая лунная лента от окна рассекала комнату.

— Ну?

— Когда нас послали со Светкой к сельсовету, я не знал тогда… что такое игра в откровенность.

— А дальше?.. дальше?..

А дальше?.. Дальше листочки дневника, те самые, что остались от Светки, институт и Лилька. О Лильке Сережа мог говорить часами: и как они познакомились, и как ссорились — они ужасно много вначале ссорились, — и о том, как ему было грустно, когда она уезжала… и о письмах, которые она писала, называя его «сухарем», не разбирающимся в жизни и в ней. Как у каждого листка на дереве свое выражение, так и у человека собственное мнение, и с этим надо считаться… Вот какая Лилька!

А ночь шла, ей не было дела до чьих-то печалей и радостей: у нее своя жизнь. И по комнате уже блуждали неяркие, светлые пятна нарождающейся зари.

Славка понял, какими сокровенными минутами он обязан Сереже. Он ощутил радость нового, неизведанного — дружбы. Самое сильное, самое героическое, что связывает человека, — дружба; близость одного человека другому во имя высокой идеи; ради нее лезли через колючую проволоку, ползли в осеннюю непогодь и непроходимую грязь… Дружба! Умирая, падали на поле боя — из-за нее, солдатской надежной дружбы!..

Что-то теплилось еще к Ксене, но это было не так интересно — наступало охлаждение.

Не ушло незамеченным все это от проницательных глаз матери. Какое-то легкое, щекочущее удовлетворение Садыя почувствовала на сердце. «Сын выздоравливает… переболел». И она опять, опять старалась быть в роли умного и тайного направляющего, от которого ничего не ускользнет, но который и не облегчит внутреннюю борьбу в мальчике. «Он должен сам через все пройти… важно следить, чтобы шел по правильной линии…»

И когда она случайно в его школьной тетрадке, в конце, на последней страничке, увидела строчки, переходящие на обложку, на которой ребята обычно рисуют, они уже не встревожили ее: опасность миновала.

«Любовь — на чувствах; дружба — на чувствах и разуме; любовь не строга к мелочам, она ревнива к мелочам; дружба строга к мелочам».

Даже интересно!