Сценарий убийства

11

Мы давно разучились прямо смотреть на мир. Разучились видеть предметы такими, какие они есть, представляя все через призму выдуманных нами категорий.

Но иногда, неприятно потрясенные каким-либо событием, свалившимся ниоткуда несчастьем, мы начинаем видеть события в ином свете. Представ перед судом, большинство людей очень быстро соображают, что важнее для выживания. Известна хорошо выражающая эту мысль фраза доктора Джонсона: «Скажите человеку, что утром его должны расстрелять, и это сконцентрирует его самым лучшим образом». Правда, доктор Сэмюэль Джонсон никогда не встречался со Стэнли Ротом.

Судебный процесс начался после долгого и тягостного выбора суда присяжных, продолжавшегося не одну неделю. Сначала обвинение представило свои соображения, затем защита предложила свои. Среди многих, кого мне доводилось защищать по делу об убийстве, не нашлось ни одного, не спросившего о том, как мою речь восприняли присяжные. Мои клиенты всегда спрашивали об этом. Обвиняемый не может упустить столь важный вопрос. Все и всегда хотят знать, как обстоят дела и что я думаю относительно шансов.

Стэнли Рот тоже задал вопрос. Вопрос, который не пришел бы в голову никому другому.

– Вы никогда не думали стать актером? – спросил Рот, едва я уселся в кресло напротив его стола.

Было восемь часов – время, когда почти каждый вечер мы начинали беседу. Мы могли говорить несколько часов или всего пару минут. Раз или два мы засиделись за полночь, но всегда встречались в восемь – именно здесь, в этом бунгало, где теперь жил и работал Стэнли Рот, старавшийся поменьше думать о том, что случится в конце, когда судебный процесс будет завершен.

Мы встречались по вечерам из-за того, что днем судебная палата больше напоминала сумасшедший дом: камеры, репортеры, хором орущие о праве общества на информацию в надежде оказаться первыми, кто это право осуществит. Ни уйти, ни спрятаться. Единственная возможность поговорить с клиентом – это наклониться и, прикрываясь ладошкой, пошептать ему на ухо в присутствии судьи, присяжных и всех, кто тем или иным путем прорвался в зал суда.

Рот сидел неподвижно, сгорбившись и сцепив руки. В его глазах я заметил новое выражение – взгляд битого жизнью человека, знающего про тебя почти все.

– Если случится играть в спектакле, особой разницы не заметите, – продолжал Рот, с явным удовольствием развивая вдруг пришедшую мысль. – Вы – актер, готовый актер. Разве не чувствуете?

Я запротестовал:

– Нет, Стэнли, я не актер. Я занимаюсь вполне реальным делом.

Рот ответил быстрой улыбкой, не допускавшей возражений.

– Антонелли, в каждом из нас живет актер. В каждом.

Груз, давивший на него в последнее время, мало-помалу делал свое дело. Круги вокруг глаз, едва заметные в день, когда мы встретились впервые, теперь стали темными и отчетливыми. Время от времени руки начинали трястись сами собой, без видимой причины. В середине предложения голос мог неожиданно сорваться, заставляя фразу галопировать, словно Рот боялся не успеть довести мысль до логичного конца.

– Говорите, не актер… Вы занимаетесь тем, что реально. Но вступительная речь, которую вы произнесли сегодня днем, продолжалась больше двух часов, и все это время вы говорили без бумажки. Неужели весь этот поток красиво оформленных фраз, все эти грамотно выстроенные пункты и подпункты пришли к вам в момент выступления? Должно быть, вы потратили на подготовку… Сколько? Вы готовились дни, недели? Писали черновики, редактировали, правили. Учили наизусть. Да, вы учили наизусть, чтобы, поднявшись среди ночи, отбарабанить свои слова без запинки… Говорите, вы не актер? Актер! Один из лучших, кого я видел!

Рот замолчал, поглаживая себя по подбородку. Из-под наполовину прикрытых век он изучал меня так, словно чувствовал право высказать профессиональное мнение по вопросу, в котором обладал заведомо непререкаемым авторитетом.

– Но кажется, временами вы говорите слишком заумно. И еще… Эти жесты левой рукой… Ну, как мне объяснить… Когда правая засунута в брючный карман. Вы чрезмерно жестикулируете левой. Вот, смотрите…

Он помахал в воздухе левой рукой, нарочно утрируя мою манеру.

– Сделайте жест более четким. Используйте движение руки, чтобы подчеркнуть слова. Наверное, вот так. Ха… Надеюсь, овчинка будет того стоить.

Ссутулившись в кресле, Рот провел ладонями по стрелкам на брюках. Потом, задумчиво наклонив голову, с интересом взглянул на меня.

– И кстати… Сколько дней вы потратили, чтобы свести вступительную речь в одно целое?

Беззаботно пожав плечами, я покрутил головой, решив, что лучше не ввязываться в обсуждение. Рот и без того почти докопался до сути.

– Я бы не сравнил вас с киноактером. Скорее, вы актер театральный. – Сложив руки на груди, Стэнли Рот еще больше наклонил голову, продолжая с интересом меня разглядывать. – В кино можно снимать кого угодно… И далеко не любой киноактер способен работать на сцене. Для Мэри Маргарет было огромной проблемой запомнить две строки текста, она ни разу не прочла сценария до конца. Что не имело особого значения для съемок, ибо в кино текст не так важен – главную задачу решает изображение. Ей приходилось помнить максимум несколько слов. И потом, мы могли переснимать кадр до тех пор, пока не получалось как надо. Но на сцене! Нет, невозможно…

Встав с кресла, он некоторое время молчал, потом с силой хлопнул ладонью по углу стола, словно по барабану. Казалось, от этого звука Рот пробудился – голос его стал более уверенным и даже напористым.

– Актеры, хорошо чувствующие себя и на сцене, и в кадре, всегда скажут, что на сцене лучше. Они предпочитают выступать «вживую» перед залом. Там своя энергетика, там есть особое чувство, которое не возникает перед камерой.

Отвернувшись к окну, Рот посмотрел в смутно-синее вечернее небо. Мне показалось, он забыл, что собирался сказать. Внезапно повернувшись, он сделал жест левой рукой – в той же манере, что и я.

– Актеры живут этим моментом. Они говорят со сцены слова и, играя роль, знают, что находятся в самом центре внимания. Они чувствуют реакцию зала. Эта реакция не воображаемая, ее ощущаешь вполне физически. – Рот внимательно смотрел на меня. – Сегодня вы чувствовали эту реакцию, не так ли? Вы говорили публике, что произошло той ночью, когда Мэри Маргарет была убита. Убита в то время, когда я спал в другой комнате. Знаю, вы почувствовали их отклик. Об этом говорило ваше лицо – изумление, отвращение, презрение… Когда вы сказали, что такая картина имеет смысл в одном случае – если я нарочно организовал спектакль, желая подставить самого себя, в вашем голосе слышалось презрение. Когда вы настаивали, что никто не способен на такую глупость…

Рот замолчал, словно что-то вспомнив. Несколько секунд он стоял неподвижно, затем, недоуменно приподняв брови, взглянул на меня.

– Вы утверждали, что никто не выпустит в прокат сюжет, в котором убийца настолько глуп, что убивает собственную жену, умудряется избавиться от орудия преступления и отправляется спать, запросто оставив окровавленную рубашку в корзине для грязного белья. Интересная речь. В ней есть экспрессия, не так ли?

– Я не говорил насчет экспрессии, – пробормотал я.

Не сводя с меня глаз, Рот продолжал, уверенный в своей правоте:

– Но вы чувствовали, не так ли? В этот момент вы поняли, что овладели их вниманием. Не только вниманием присяжных. Вас внимательно слушали все собравшиеся в зале.

Сам не желая того, Рот показывал ситуацию в совершенно новом для меня ракурсе.

– Актер, выходящий на сцену, заранее учит текст, придуманный кем-то другим. Он проговаривает его многократно, раз за разом – и в каждом спектакле говорит всегда одно и то же. Часто он делает это годами, в одной и той же постановке, каждый вечер играя одну и ту же роль. Но вы сами пишете текст… Пишете или придумываете его прямо на сцене, – испытующе глянув на меня, предположил Рот и начал расхаживать по комнате. – То, что я слышал сегодня, вы написали заранее, так?

Продолжая нервно ходить туда-сюда, он строго посмотрел на меня из-под нахмуренных бровей.

– Кое-что я набросал до выступления.

В улыбке Рота отразилось недоверие. Он думал, что я писал речь на бумаге от начала до конца и выступал как артист, воспроизводя роль по памяти. В буквальном смысле он ошибался, но я решил не рассеивать его иллюзий. Некоторых вещей подзащитному лучше не знать.

– Вы играете роль один раз. И всякий раз повторяете вступительную речь перед новой аудиторией, то есть перед новым судом присяжных.

Рот быстро шагнул обратно к столу, упал в кресло и замер в задумчивой позе, лениво возложив одну руку на спинку и подперев запястьем подбородок. Взгляд Стэнли Рота, будто скучая, блуждал в пространстве возле моего плеча, потом замер.

Рот убрал руку из-под подбородка и, расставив пальцы, сделал неопределенный жест, направленный куда-то вдаль.

– Вы – актер, и вы сами пишете текст для спектакля, который никогда не поставят во второй раз. Но вы всегда играете одну роль, не так ли? – спросил Рот.

В конце каждой фразы его взгляд словно нехотя возвращался ко мне. Глаза оставались почти неподвижными, и зрачок двигался реже, чем рождались слова.

– Это роль поверенного по уголовным делам или, вернее, защитника, который всегда обращается к залу… Точнее, обращается к суду присяжных… Всякий раз вы обращаетесь к двенадцати разным людям. Но всегда – к двенадцати неизвестным вам людям. Вы выступаете перед аудиторией, состоящей из незнакомцев, чтобы убедить их в своей правоте. Как вы этого добиваетесь? У актера есть текст его роли… То есть художественный вымысел, который нужно лишь воспроизвести. Но у вас… У вас есть текст, вами написанный, текст о чем-то вполне реальном, происшедшем на самом деле, и задача не просто дать залу удовольствие от зрелища, но убедить. Задача не просто сорвать аплодисменты за свою игру… Нет, вы желаете добиться от них конкретного действия – добиться решения, от которого будет зависеть, виновен или не виновен в убийстве ваш подзащитный, будет ли жить клиент – тот самый, интересы которого вы представляете. После спектакля актер возвращается домой, удовлетворенный своей игрой. А с чем возвращаетесь вы? Что испытываете? Удовлетворение? Удовольствие? Почему? Вы донесли до аудитории какую-то правду? Или, наоборот, неправду?

Увидев в моих глазах негодование – секундную вспышку, которую я не успел погасить, Рот разошелся по-настоящему. Он выпрыгнул из кресла, вцепился в стол и вперил в меня суровый взгляд.

– Вас разве не беспокоит факт, что с такой замечательной игрой ваш зал отпустит на свободу настоящего убийцу?

– Хотите знать, не будет ли этот факт беспокоить меня, если я заставлю именно этих присяжных дать вам свободу?

– Я знаю, вы мне не верите, – с раздражением парировал Рот. – Хотя мысль о том, что я виновен, упрятана в вас достаточно глубоко. Я невиновен, но это не важно. Не важно для вас. Раньше я не понимал… Вас действительно не интересует, как все произошло. Это не меняет вашего поведения. И не влияет на ваши ощущения. Потому что…

Рот замолчал, и в его глазах появилось знакомое выражение – тот самый цепкий, оценивающий взгляд. Взгляд, многое говоривший о своем хозяине: этот человек считает, что видит твои слабости и знает, как их использовать.

– Важно одно… Есть только одна причина, по которой вы это делаете, одна причина, по которой вы любите свое дело, не так ли? В сущности, вы всегда играете роль. Не в этом ли правда? Вы – актер в самой своей сути, очень хороший актер. И, как всякого хорошего актера, вас опьяняет собственная игра.

– Что, думаете, все вокруг вас – это игра? Полагаете, каждый человек – актер? В моей работе вы не увидели главного, – возразил я, встав с места.

Я устал следить за Ротом. Устал от его ужимок, от манеры раскладывать все в выбранных им понятиях. Стоя у застекленной раздвижной двери, я слушал урчание выезжавших со стоянки машин. Негромко разговаривая, к воротам шли две женщины – вероятно, актрисы, снимавшиеся в эпизодах и возвращающиеся домой после долгого съемочного дня на площадке. От проходившего в километре шоссе доносился монотонный гул. Вокруг были звуки обычной жизни, казавшейся вполне нормальной и не пересекавшейся ни с территорией «Блу зефир», ни с производимыми студией сказками. Обернувшись, я сказал:

– Я не актер. Я не опьянен своей игрой… По крайней мере я на это надеюсь. Я не похож на картонного киногероя, по ходу сюжета роняющего затертые фразы о разумном сомнении или доверии к тому или иному свидетельству. На самом деле я верю в то, что говорю. Это правда. Я не читаю текст и не играю роль. Я отстаиваю доводы в суде. И люблю свое дело за возможность подойти к доказательству как к процессу.

– За возможность доказывать? – переспросил Рот, явно ничего не поняв.

Сложив руки на коленях, он ждал объяснений. Хотя для себя уже все решил и не испытывал к моим словам особого интереса.

– За возможность спорить, – пояснил я, привычно рассекая воздух левой рукой. – В этом и состоит любое разбирательство – не имеет значения, по гражданскому или уголовному делу. Спорить – значит выяснять, что говорит закон и о чем свидетельствуют факты. Полагаете, я забочусь о судьбе обвиняемого? Думаете, меня волнует, что с ним произойдет? Вы правы, почти все действительно совершили то, в чем обвинены. – Шагнув ближе, я зафиксировал взгляд на Стэнли Роте. – Как полагаете, что у меня общего с большинством моих подзащитных? Думаете, я стал адвокатом потому, что верил в популярный демократический лозунг о всеобщем равенстве – не важно, защищаю ли я умнейшего и достойнейшего члена общества или кровавого маньяка, способного на ваших глазах без всяких колебаний убить отца или изнасиловать мать? – Рот склонил голову набок, рассматривая меня под одним углом, затем повернул в другую сторону, изучая кадр в другой перспективе. – Я почти никогда не мучаюсь бессонницей из-за судьбы того или другого клиента. И не лишусь сна, переживая о вашей судьбе. Заботит другое: вдруг я что-то упустил, вдруг позабыл нечто важное, способное повлиять на процесс доказательства всех «за» и «против», – нечто определяющее выигрыш или проигрыш дела. Об этом я беспокоюсь. Не о том, пойдете вы в тюрьму на всю оставшуюся жизнь или встретитесь лицом к лицу с исполнителем смертных приговоров…

Рот сдвинул стул на пару дюймов, переместив его в сторону, откуда на мое лицо падало чуть больше света.

– Чем это вы занимаетесь? – с досадой спросил я.

Покрутив головой, он дал понять, что не хочет отвлекаться от важного дела.

– Так хорошо, – произнес он наконец. – Вот он, этот угол. Немногие способны вызвать впечатление истинного гнева, создать иллюзию неподдельного негодования. Что-то подобное я видел сегодня днем во время вашей речи. Но это… Это было очень неплохо. Вы абсолютно естественны. Хотя скажите вот что… – Выпрямившись на кресле, Рот забарабанил пальцами по подбородку. – Момент, когда опрашивали присяжных…

– Официальное ознакомление с кандидатами.

Сбитый с толку его словами, я уточнил, не успев подумать. Скорее меня озадачивали даже не его слова, а отсутствие какой-то реакции на мою яростную аргументацию.

Просто немыслимо. Вокруг этого человека существовало только кино, все казалось ему игрой. Наведи я на Стэнли Рота ствол, его заботило бы только, естественно ли я держу оружие.

– Забудьте про опрос присяжных. Я не актер. Это не просто шоу. Ни в одном фильме еще не вскрыта сердцевина судебного процесса, тем более то, что делается по делу об убийстве. Возможно, такое кино мог бы снять Орсон Уэллс, – добавил я, неожиданно решив, что задеть за живое – единственный способ привлечь внимание этого человека. – Он мог бы понять способ, которым ведется процесс доказательства. Мог бы понять, как каждый отдельный факт увязывают со всеми остальными. Понять, как одно обстоятельство естественно и неумолимо приводит к другому, следующему за ним в строгой очередности. Уэллс разгадал бы, как разрушают аргумент противоположной стороны. Тот аргумент, при помощи которого обвинение старается склонить на свою сторону присяжных, то есть ту же самую аудиторию, говоря: факты и свидетельские показания вполне убедительно доказывают виновность вашего клиента. Да, – сказал я, словно был полностью убежден в своей конечной правоте, Орсон Уэллс мог бы понять способ, каким этот аргумент изолируют и обнаруживают его несостоятельность, на тех же самых фактах и свидетельствах убеждая аудиторию: причина для сомнений есть, причина достаточная, чтобы люди, воспринимающие закон всерьез, нашли обвиняемого невиновным. Чтобы присяжные решили именно так. И не важно, насколько члены суда уверены в том, что подсудимый виновен. Пусть он, на хрен, трижды виновен по всем статьям, за исключением одной – той самой статьи, по которой он безупречен. Вот это и есть дискуссия, мистер Рот. То, чем я реально занимаюсь. Я доказываю. И если мои доказательства помогают вам или кому-либо другому – отлично. Если же нет… В любом случае, как я уже говорил, бессонница мне не угрожает.

Рот ждал, когда я закончу, медленно перебирая пальцами. Наконец он наклонил голову набок и с искренним интересом взглянул на меня.

– Вы сказали, ни в одном фильме не вскрыта центральная идея процесса по делу об убийстве? – Поразительно. Мне стоило понять раньше: эта моя фраза – единственная, на которой вообще могло споткнуться его внимание. – Что можно взять за основу? Я имею в виду – если кто-то задумал снять не просто хорошее, но великое кино… Такое кино, какое снял бы Орсон Уэллс. Фильм о процессе над убийцей.

Неожиданно я сказал:

– Он сам играл роль адвоката… Вспомните «Принуждение» – картину, снятую о деле Леопольда и Лоэба. 1920 год, Чикаго, убийство мальчика, совершенное двумя парнями постарше, студентами колледжа. Убийцы решили проверить, на что способны, убив без всякой причины, просто так, демонстрируя свое превосходство над моралью. Вероятно, думали, что такое доступно лишь «сверхчеловеку» Ницше.

Рот выглядел огорченным. Еще бы. Мечтая превзойти Орсона Уэллса, он трудился над сценарием не один год. Наверное, время от времени Роту приходила мысль, что есть тема, Уэллсом пока не раскрытая. Но когда я сказал, что «Принуждение» – совсем не тот фильм, его настроение улучшилось.

– Уэллс играл адвоката, Кларенса Дэрроу. Судебного процесса, по сути, не было. Дэрроу сделал от имени обоих заявление с признанием вины. Центральная сцена фильма – речь Дэрроу, в которой он убеждает дать обвиняемым пожизненный срок вместо смертной казни. Но я говорил о другом. О том, что нет картины, рассказывающей, что такое быть адвокатом и что значит выступать на стороне защиты в деле об убийстве. Что значит увидеть мир его глазами, понять, что и как он делает. Все, что было снято, включая «Принуждение», включая «Свидетеля обвинения», рассказывало о самом преступлении или обвиняемых. Хотите снять великое кино? Напишите сценарий, в котором обвиняемый может оказаться или виновным, или невиновным. Пусть все думают, что он виновен, и пусть все улики будут говорить то же самое. Обставьте дело так, чтобы никто не верил, будто адвокат способен выиграть дело. Пусть адвокат использует факты, уже доказанные обвинением, и путем аргументации опровергает их, демонстрируя: эти факты не подтверждают тезисы противоположной стороны. Сделайте так, сделайте это лучше, чем кто-либо до вас, – и вы получите великое кино.

На губах Стэнли Рота появилась понимающая усмешка. Он откинулся на спинку кресла.

– Обвиняемый может быть или не быть виновным, но все думают, что он виновен… Все улики против него… Вы говорите о процессе надо мной! Какая превосходная идея! Кино про суд надо мной…

Моего плеча коснулось дуновение прохладного вечернего бриза, того самого западного бриза, «зефира», как называл его Рот. Ветра, которому он так любил подставить лицо, гуляя каждый вечер по берегу Тихого океана и мечтая о кино, которое он однажды снимет. Он еще не создал таких фильмов и, возможно, не создаст никогда, но это оставалось мечтой Стэнли Рота. Мечтой сделать так, как не делал никто. Так, чтобы его кино навсегда осталось в памяти людей. Мэри Маргарет Флендерс любила смотреть его фильмы, очарованная собственным изображением. Обычно Рот смотрел кино вместе с ней, но видел не только изображение – он критически оценивал свою работу.

Склонившись над столом, Рот принялся делать записи на белом бумажном листе. Он писал отделанной серебром и золотом авторучкой, слишком толстой, чтобы использовать ее иначе как для раздачи автографов. Рот двигал пером медленно, даже неуклюже – словно скульптор, старательно воплощающий мысли резцом. Наконец он остановился. Бросив ручку на поверхность бумаги, Рот пробежал текст глазами. Потом свинтил колпачок с баллончика для чернил и внимательно посмотрел на авторучку.

– И все-таки насчет опроса присяжных… – Рот положил авторучку на стол. – Опрос суда… Кроме того, что было сказано о возможных отводах, вы спрашивали еще кое-что, причем у всех без исключения. Где живут, какую посещали школу, сколько у них детей. Вы старались наладить с ними контакт, верно? Старались, чтобы, общаясь с вами, они чувствовали себя комфортно. Вы создавали у них впечатление, что вам можно доверять. Ведь вы делали это с определенной целью, так? Им скорее понравитесь вы, чем заместитель прокурора. Кстати, она ничего подобного не делала. После этого вы продолжаете утверждать, будто вы не актер и все дело в дискуссии? Наконец, при открытии процесса, когда она зачитала то, что предполагает доказать обвинение – то есть, что я убил Мэри Маргарет Флендерс, – ваш ответ прозвучал так, будто вы в жизни не слышали столь возмутительного заявления. Если вы не актер, значит, верили в то, что говорили. – Ехидно улыбаясь, он сел на свое место. – Но вы не верите, разве нет? Не верите в мою невиновность. Вы не верите, что я ее не убивал? – Рот не отводил от меня взгляда, барабаня пальцами по листу бумаги, на котором только что писал. – Как вам нравится такое предложение: сыграть роль адвоката в картине, которую я собираюсь снять по окончании процесса. Будете потрясающе смотреться.