Сценарий убийства

28

Когда я только начинал работать, охваченный свойственным молодости энтузиазмом, то получил дело, в котором обвинитель выступал с таким апломбом и напором, а обвиняемый, судить которого было вообще не за что, вел себя настолько смиренно и беззащитно, что присяжные даже не покинули свою скамью. Выслушав заключительные слова судьи, они было встали чтобы удалиться в совещательную комнату, но вдруг, словно подумав об одном и том же, переглянулись и опять сели на свои места. Судья озадаченно уставился на присяжных. Сидевший в первом ряду объяснил, что у присяжных есть вердикт и что они ходят задать вопрос. Вердикт, продолжал он, состоит в том, что обвиняемый невиновен. Вопрос звучал так: не лучше ли прокуратуре округа заняться чем-то полезным вместо преследования людей, заведомо ни в чем не виноватых?

В моей практике случалось, что присяжные заседали каких-нибудь двадцать или тридцать минут – время, достаточное, чтобы выбрать старшину и быстро выпить чашку кофе. Но всего один раз произошло так, что суд вынес вердикт не только единогласно, но и незамедлительно. Вовсе не ожидая такого от присяжных, которым предстояло решить судьбу Стэнли Рота, я тем не менее не предполагал, что они вернутся так не скоро.

Рудольф Хонигман проинструктировал присяжных в среду после полудня, сразу после того, как Анабелла Ван Ротен внесла повторные контрдоводы. В следующие два дня никто не проронил ни слова, не сделав ни единого намека о ходе обсуждения и о том, как долго оно будет продолжаться. Вечером в пятницу нам на заковыристом судейском языке дали понять, что присяжные решили поработать в выходные. Все, что мы могли сделать, – ждать.

Стэнли Рот оставался в бунгало за воротами студии, больше ему не принадлежавшей. Я ждал телефонного звонка в номере «Шато-Мармо». Стараясь отвлечься от своих мыслей, я смотрел телевизор, не находя там ничего, кроме наглого идиотизма обозревателей, мнивших себя экспертами по якобы завершенному процессу над Стэнли Ротом. Все утверждали, что знают, каким будет вердикт. Вездесущий Джек Уолш не только настаивал, что уверен в приговоре, но поочередно повторял это по нескольким каналам.

Я принялся размышлять, что произойдет с ним после того, как суд закончится и внимание мира привлечет следующий скандал, отодвинув прошлые дела на задний план. Что происходит с такими людьми, как Джек Уолш, вдруг ставшими знаменитостями на час? Каково это – звонить тем, кто еще недавно названивал тебе по нескольку раз в день, и не слышать ответа? Не знаю почему, но было действительно приятно думать, что Джека Уолша наверняка ждет именно такая судьба. Он сделал слишком мало, чтобы претендовать на что-то после смерти дочери. Бросив ее в момент, когда девочка больше всего нуждалась в отце, он заслужил забвение.

Пришла и ушла суббота, за ней миновало воскресенье. В понедельник, вернувшись в отель после ленча, я позвонил в суд на случай, если кто-то пытался выйти на связь в мое отсутствие.

– Вас вызовут, – сухо ответила секретарь суда, будто мне следовало знать, что у нее есть дела поважнее.

Из суда позвонили во вторник утром. Суд присяжных решил заслушать часть показаний двух свидетелей – детектива Крэншо и Джули Эванс. В час тридцать мы снова оказались в суде, слушая, как стенографист перечитывает сказанное Крэншо о его финансовых отношениях со студией, справку, подписанную Джули Эванс, – о том, что имеющиеся документы подтверждают визиты и присутствие детектива на съемочной площадке. Вновь прозвучали показания Джули, что она видела, как детектив разговаривал с Мэри Маргарет Флендерс. Существовало всего одно объяснение, зачем присяжным понадобилось это слушать: они хотели удостовериться, что Стэнли Рот лгал.

В одиннадцать часов на следующее утро, через неделю после передачи дела на рассмотрение суда присяжных, раздался звонок, так меня страшивший. Взяв трубку, я услышал одно слово, торопливое и несочувственное:

– Вердикт.

Я помедлил. Потом, набрав номер Стэнли Рота, сказал, что встречу его в суде через час. Рот предложил ехать вместе, но я убедил, что ему будет легче проскользнуть мимо репортеров через служебный вход, если он приедет один. Я сказал, что возьму такси. Правда состояла в том, что мне не хотелось видеться со Стэнли. Я не мог дать ему моральных сил, которых не чувствовал в себе. Есть такая давняя примета: чем дольше совещаются присяжные, тем лучше для защиты. Когда улики серьезны и доводы обвинения сильны, решения не приходится ждать долго. Впрочем, я видел слишком много дел и слишком много разных присяжных, чтобы верить, будто продолжительность их заседаний может что-то значить.

С заднего сиденья такси я смотрел на сверкавший серебром и золотом профиль Лос-Анджелеса, нестерпимо яркий на фоне пыльного жаркого полдня. На углу, ожидая сигнала светофора, стояла стройная женщина в черном облегающем платье, темных очках и белой шляпе с широкими полями – в руках поводок, другой конец которого был прицеплен к ошейнику черномордой афганской борзой кремовой масти. Совсем недалеко, в нескольких футах от нее, стоял готовый пересечь улицу молодой человек испанской наружности, державший на правой руке сразу несколько коробок с пиццей.

Приятно ощущать, что в Лос-Анджелесе остались нормальные люди, определенно не имевшие представления о том, что должно произойти в скромном судебном зале всего в нескольких кварталах от них.

Когда я прибыл, Стэнли Рот ждал на условленном месте. Встав, он положил на мое плечо левую руку, а затем, глядя мне прямо в глаза, протянул правую.

– Что бы ни случилось здесь сегодня, спасибо, – произнес он ясным, твердым голосом, в котором я не уловил ни нотки неуверенности или страха.

Анабелла Ван Ротен вошла сразу после меня. Поставив портфель на пол рядом со стулом, она устремила вперед взгляд, полный невозмутимого спокойствия. Еще через секунду появилась секретарь суда, за которой следовал помощник шерифа. С первым звуком его голоса мы встали. Открылась боковая дверь, и к своему креслу живо прошел судья Рудольф Хонигман.

Даже здесь, в этой запущенной и едва пригодной для слушания дел комнате, казавшейся жалкой подачкой общественного безразличия, присутствовала какая-то торжественность, которую я чувствовал только в церкви и зале суда. В двух местах, где совершались наиболее важные для человеческого существования церемонии. В одном случае воздававшие за добро, в другом – за зло. В таких церемониях всегда чувствуется момент очищения. Год за годом и поколение за поколением в них участвует двенадцать незнакомцев, спокойно и без эмоций решающих, виновен ли человек и должен ли он умереть. Потом, исполнив свой долг, они уходят, возвращаясь к прерванному течению жизни, чтобы никогда больше не видеть друг друга и, возможно, лишь много лет спустя задуматься о правильности сделанного.

Ожидая вердикта присяжных, мы сели. Не зная, как расценивать долгий срок их совещания, я не мог судить о решении и по тому, как они вошли. Всего раз я видел присяжного заседателя, женщину, захотевшую показать моему клиенту, что выпавшее тому суровое испытание окончено. Тогда, сев на свое место, она взглянула на меня и улыбнулась. Такое случается крайне редко. Присяжным хорошо известно, что во всяком разбирательстве кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Суд знает: независимо от решения найдется тот, кто будет им разочарован. Присяжные никогда не смеются и редко улыбаются. Они всегда серьезны. Именно это заставляет думать, что, несмотря на несовершенства присяжных, на присущие им ограничения, вопиющий идиотизм судей, судебных чиновников и юристов, несмотря на ужасающую неадекватность закона как такового, есть нечто, на что можно положиться в итоге и что дает вам надежду на правосудие. Строгое выражение их лиц, сосредоточенные взгляды, направленные перед собой, – именно это говорит вам, что, принимая решение, они сделали все, что могли.

Нынешний суд присяжных выглядел серьезнее обычного. Ни один из членов суда не взглянул ни на меня, ни на Стэнли Рота. Никто из них не посмотрел на Анабеллу Ван Ротен. Медленно, будто они пришли в церковь, чтобы проводить кого-то в последний путь, присяжные заполняли скамьи, глядя исключительно себе под ноги.

Прежде чем распрямиться во весь рост, Хонигман глубоко вздохнул.

– Суд присяжных вынес вердикт?

Держа в руках образец заполнения вердикта, с последнего ряда неловко поднялся человек крепкого телосложения – тот самый присяжный, что весь процесс от начала до конца сидел, упираясь коленями в переднюю скамью. Встав, он не поднял взгляда. Застыв на месте, он задумчиво кивнул, пристально глядя в выбранную им точку на затертом линолеуме между скамьей для присяжных и местом судьи. Наконец он поднял глаза. Твердо взглянув на судью, старшина присяжных отрицательно покачал головой.

– Нет, ваша честь, – объявил он. – Присяжные не достигли согласия.

– Вы не вынесли вердикта? – удивленно переспросил Хонигман. Пытаясь скрыть досаду, судья прокашлялся. – Есть ли шанс, что вы сможете достичь согласия в ходе дальнейшего обсуждения?

– Нет, ваша честь, шансов совершенно нет. Мы зашли в тупик, – с мрачным видом признал старшина присяжных.

Зал загудел. Строго оглядев присутствовавших, Хонигман немедленно пресек беспорядок. Подумав секунду, судья с вежливой улыбкой повернулся к старшине:

– Раз этот состав суда не вынес вердикта, тогда дело придется рассмотреть снова, с другими присяжными. Но вряд ли другие двенадцать присяжных будут подготовлены к решению вопроса лучше вас.

Если Хонигман рассчитывал чего-то добиться, делая столь далеко идущее замечание, то он ошибся. Скривив большой рот, старшина присяжных оценивающе прищурился:

– Ваша честь, мы можем заседать хоть до скончания века, но так и не вынесем вердикта.

Хонигман поднял брови.

– Я понял. Хорошо. Значит, делать нечего.

Взвесив на руке судейский молоток, Хонигман оглядел притихший зал, полный застывших в напряженном ожидании лиц.

– По делу «Народ против Стэнли Рота», – официально провозгласил судья, – судебное разбирательство объявляется несостоявшимся.

Молоток пошел вниз. Я видел, как молоток ударил по деревянной поверхности стола, но не произвел звука. Я почувствовал странное, даже сверхъестественное, удивление от столь неожиданного и своеобразного нарушения одного из законов природы. Наконец до меня дошло, что вместо тишины кругом царит страшный гвалт и звук рушится на меня со всех сторон. Пытаясь выразить смысл происшедшего, все что-то кому-то кричали, обескураженно глядя друг на друга, не скрывая изумления, а некоторые – гнева и даже ярости. Выбиваясь из сил, старались репортеры, рвавшиеся на выход, чтобы первыми – минутой раньше других – дать новость о решении судьи на радио или телевидение. Мельком я поймал взгляд Джека Уолша, стоявшего в самом конце зала. Потрясая сжатым кулаком, Уолш выкрикивал бессильные ругательства, которых никто не слышал. Вскочив со стула, Анабелла Ван Ротен стояла молча, выставив руки и опираясь на стол так, словно хотела рвануться вперед. Опустив головы, присяжные потихоньку возвращались в совещательную комнату, словно опасаясь, что толпа вот-вот забросает их камнями. Судья Хонигман скрылся за дверью своего кабинета. Двигаясь в привычном темпе, недовольно хмурившаяся секретарь суда убедилась, что ее стул находится в положенном месте у маленького стола, и медленно покинула зал.

Стэнли Рот был совершенно спокоен в центре этого бедлама. Он как будто ничего не чувствовал. Найдя Льюиса Гриффина, стоявшего по другую сторону невысокого ограждения около стола защиты, Рот пожал ему руку. Они перебросились парой слов. Стоя совсем рядом, я ничего не разобрал из-за шума.

Мы направились к выходу. Двигаясь впереди Рота, я с трудом пробивался к двери, когда на пути возник Джек Уолш.

– Прочь с дороги! – крикнул я, отодвигая его в сторону.

– Ты убил Мэри Маргарет! – завопил Уолш, когда мы протискивались в дверной проем. – Тебе не уйти от меня, Рот!

Державшая меня рука Стэнли Рота ослабла, и он начал разворачиваться на крик. Вцепившись в Рота, я вытащил его в коридор.

– Когда окажемся на улице, никому ничего не говорите, – инструктировал я, пока мы почти бегом двигались по коридору, окруженные толпой, в которой все старались нас рассмотреть.

– Второго суда не будет, – без всякого выражения сказал Рот.

– Конечно же, будет, – ответил я.

Дверь на улицу находилась всего в нескольких шагах. Сквозь стекло я увидел широко расползшийся круг из бесчисленных микрофонов и телекамер, в центре которого находился тонкий силуэт Анабеллы Ван Ротен. Я не видел ее лица и не слышал, что она говорила, но, судя по возмущенному виду заместителя прокурора округа, мог не сомневаться в общем смысле ее речи.

– Вы ведь не думаете, что она откажется от своего только потому, что присяжные не достигли согласия? Суд признан несостоявшимся, и это вовсе не оправдательное решение. Как полагаете, что она им говорит? Она дает обещание, что дело будет вновь направлено в суд, и клянется, что на сей раз вас признают виновным, – сказал я, открыв дверь.

Завидев нас, армия репортеров оставила в покое сторону обвинения, немедленно окружив обвиняемого плотным кольцом новой осады.

– Что, по вашему мнению, означает неспособность присяжных достичь вердикта? – крикнул один из репортеров.

Придержав Рота за рукав, я шагнул вперед.

– Очевидно, это означает неспособность обвинения представить дело выходящим за пределы разумного сомнения. Помните, – сказал я, возвысив голос, чтобы предупредить новый вопрос, – в обязанность защиты не входит доказательство чего бы то ни было. Доказывать – задача обвинения, и обвинению не удалось с ней справиться.

– Но с обвинением согласны по меньшей мере несколько присяжных! – крикнул другой репортер. – В противном случае присяжные вынесли бы вердикт о невиновности!

– Неизвестно, сколько присяжных думало таким образом. Возможно, мы никогда этого не узнаем. Нам лишь известно, что, находясь в совещательной комнате, они пришли к выводу о наличии обоснованного сомнения, а обоснованное сомнение означает, что обвинение не смогло представить убедительные доводы.

Едва я договорил, женщина-репортер задала вопрос:

– Мистер Рот, что вы чувствуете?

Крепко держа его за рукав, я приготовился увести Рота сразу, как только он начнет говорить то, что говорить не следовало. Беспокоиться не стоило: его ответ оказался идеальным.

– Более чем когда-либо убежден, что докажу свою невиновность.

– Вы продолжаете утверждать, что невиновны? – выкрикнул кто-то позади толпы. – Все остальные полагают, что виновны.

Я двинулся вниз по ступеням, увлекая Рота за собой.

– Суд присяжных имеет другое мнение! – крикнул я в ответ, работая локтями.

Я не видел, кому принадлежал голос, но тот же, кто задал предыдущий вопрос, цинично и пренебрежительно бросил вторую фразу:

– Кто поспорит, что это большинство?

Это была лишь догадка, укол рапирой в темноту и, вероятно, не более чем репортерская провокация – попытка получить реакцию, резкий ответ, который можно вынести в заголовок или, вырвав из контекста, придать ему противоположный смысл. Тот репортер имел не больше информации о происходившем за закрытыми дверями совещательной комнаты, чем было у любого из нас. Но через несколько часов после того, как суд распустили, кое-кто из присяжных начал говорить, и все они рассказали одну и ту же историю.

С первого голосования, прошедшего вслед за выборами старшины, у одиннадцати присяжных складывалось единое мнение. Был только один несогласный, каждый раз один и тот же. Включавшее одиннадцать присяжных большинство использовало все доводы, но ни один из них не действовал. Они думали, что повторное чтение обвинительного заключения заставит отступника признать хотя бы возможность их правоты. Никакого эффекта. Вне сколько-нибудь обоснованного разумного сомнения одиннадцать членов суда считали Стэнли Рота виновным в убийстве, но так и не смогли убедить двенадцатого. О личной порядочности членов суда говорило и то, что никто из них не раскрыл имени упертого присяжного. Хотя большинство считало, что он заблуждается.

Похоже, Стэнли Рота совершенно не беспокоило, что от свидания с палачом его спасла минимальная фора, которая к тому же могла оказаться лишь временной отсрочкой. Когда я предложил заняться составлением плана нового судебного процесса, он с некоторым раздражением ответил, что нет необходимости заниматься этим до момента, когда мы будем точно знать, что повторный суд состоится. Он произнес это не с досадой, а с тем же странно упрямым выражением, с которым обратился ко мне после ухода присяжных, сказав, что другого суда не будет. Поведение Рота казалось нелепым в свете того, как близок был обвинительный приговор.

Я решил, что причина в переутомлении. Обвиненный в убийстве жены, Стэнли оказался под неусыпным и безжалостно-дотошным оком прессы, словно решившей ему отомстить – возможно, потому, что в свое время он казался чуть ли не объектом поклонения. Он молча просиживал в суде один день за другим, наблюдая за чередой свидетелей, ставивших под сомнение честное имя Стэнли Рота и издевавшихся над его браком. Кто осудил бы Рота, если бы тот вообразил, что с объявлением суда несостоявшимся закончатся наконец преследовавшие его неприятности?

Я решил, что ему было бы полезно на некоторое время окунуться в работу. Полезно не думать, что предстоит снова пройти те же испытания: для первого раза они были слишком тяжелыми. Я обещал связаться с ним, когда узнаю что-то более определенное. И потом, я собирался уехать из Лос-Анджелеса. Впрочем, прежде чем уехать, я должен был кое с кем встретиться.

Не знаю, много ли правды было в том, что Мэри Маргарет Флендерс рассказывала Льюису Гриффину, были эти рассказы следствием ностальгии по прошлому или фантазией о будущем – вместо изложения реального хода вещей? Действительно ли ее первый муж был единственным мужчиной, которого она любила? Он оказался единственным, от кого она пожелала родить ребенка. Но это было задолго до того, как Мэри Маргарет Флендерс стала знаменитой, и задолго до того, как ей пришлось думать о карьере. Возможно, она сказала так потому, что перед ней был Льюис Гриффин, недавно потерявший дочь?

Слишком поздно, чтобы узнать правду, но вовсе не поздно, чтобы передать ее слова Полу Эрлиху. Мне казалось, это даст ему какое-то утешение, нужное не столько ему самому, сколько росшему без матери ребенку. Я хотел бы услышать, что мать моего ребенка любила меня больше, чем кого-то другого после.

По крайней мере именно это я говорил себе по пути к крошечному, без таблички, кабинету Эрлиха.

Дверь была открыта. Эрлих разговаривал со студентом, молодым человеком серьезного вида, сидевшим так неестественно прямо, будто этой позой он старался придать разговору официальный характер. Про себя улыбаясь, я привалился спиной к оштукатуренной стене рядом с дверью, с нараставшим восхищением слушая, как Эрлих успокаивает заикающегося студента.

– Не бойтесь встретить материальные трудности, – тихим, умиротворяющим голосом сказал он. – Опасайтесь их не испытать.

С теплым чувством я вспомнил, как впервые с удивлением услышал, что время само расставит все на свои места. Мне захотелось посмотреть на лицо молодого человека.

– Мистер Антонелли?! – несколько удивленно воскликнул Эрлих, как только я появился в дверях после ухода раскрасневшегося от нескрываемого восторга юноши. – Я слышал о вердикте… Или, вернее, о его отсутствии. Что дальше? – Он задал вопрос, одновременно указав рукой на стоявший рядом с его столом пустой стул. – Будет новый суд?

– Боюсь, что да, – ответил я, без энтузиазма пожимая плечами. Мы были едва знакомы. Я разговаривал с этим человеком второй раз в жизни, но в его присутствии ощущал какую-то свободу, не чувствуя необходимости взвешивать слова или скрывать эмоции. – Вопрос лишь в том – сколько времени пройдет до того, как нам придется начать все сначала. Не стану загадывать наперед.

Несколько секунд Эрлих изучающее смотрел на меня. На его красиво очерченных губах появилась слабая смущенная улыбка.

– Должно быть, за время процесса вы узнали что-то такое, что поможет на следующем.

Словно обрадовавшись возможности сказать кому-то правду, я признался:

– Кажется, теперь я знаю про это дело меньше, чем в начале. Впрочем, есть одно ставшее известным обстоятельство, в котором и состоит причина моего визита.

Я пересказал слова Льюиса Гриффина, пояснив ситуацию, в которой Мэри Маргарет Флендерс рассказала так много о себе. Эрлих слушал, глядя в пространство с серьезным и задумчивым выражением.

– Мы были молоды, – наконец сказал он, и его взгляд снова сосредоточился на мне. – Когда обстоятельства стали для нас такими же важными, как чувства, которые мы испытывали друг к другу, когда любовь перестала быть единственным, что имело значение, мы не поняли, что произойдет дальше. Я не знал ни одной женщины, похожей на нее. Не встретил такой до сих пор. – Подумав, Эрлих добавил: – Она не была той, кого вы видели на экране. Или была…

Задумавшись о последней высказанной им вслух мысли, Эрлих вдруг засомневался, так ли это. Наконец, оставив свои слова без ответа, он задал новый вопрос:

– Вы проделали такой путь, чтобы сказать мне это? Довольно серьезное одолжение. Простите, но я чувствую, что должен чем-то отплатить.

Внимательно глядя на Эрлиха, я попытался определить, что он имел в виду.

– Вы не думаете, что ее убил Стэнли Рот?

– Нет, – спокойно и без колебаний ответил он.

– Кажется, так считают все остальные. Почему вы иного мнения?

– Потому что у могилы я стоял напротив него, видел его глаза и неподдельную тоску. Думаю, он все еще любил ее, хотя, как я знал, их брак закончился. Они уже договорились расстаться, – объяснил Эрлих, заметив мое сомнение.

– Откуда вам известны такие вещи?

Я спросил, чувствуя, что это правда.

– Она сама мне сказала, – ответил Эрлих, почему-то удивленный моей реакцией.

Встревожившись, я наклонился вперед, внимательно глядя в его глаза.

– Когда она это сказала?

– В то утро.

– В какое утро?

– Утром того дня, когда ее убили. Мэриан мне позвонила. Она никогда этого не делала. Сказала, что хочет меня видеть. Сказала, что они со Стэнли расстаются. В действительности они решили не разводиться, а только не жить вместе. Но Мэриан дала понять, что их брак закончен.

– Она хотела вас увидеть?

– Да, во второй половине дня.

– Она объяснила почему?

– Сказала, ее что-то беспокоит. Что-то вышло из-под ее контроля, и она не знала, как поступить.

– Вам не показалось, что она имела в виду Рота?

– Нет, полагаю, речь шла о ком-то еще. Разговор продолжался недолго. Мэриан спросила, могу ли я подъехать. Сказала, что назначен благотворительный прием, придет много народу, так что она запросто уйдет в дом, и мы сможем поговорить.

– Но вы не пришли?

– Нет.

– Почему?

Эрлих посмотрел на единственную висевшую в кабинете фотографию.

– Потому что она ни разу не спросила о Хлое. Потому что все время, пока она со мной говорила, я вспоминал, что произошло, когда я привел к ней на студию дочь, нашу дочь.

– Не важно, что вы не пришли. Это ничего бы не изменило.

– Вы уверены? Если бы в тот день я пришел, как она просила, если бы поговорил с ней, если бы выслушал… откуда вам знать, что случилось бы тогда? Возможно, в тот вечер она могла заняться чем-то, пойти куда-то еще. Возможно, осталась бы на ночь в другом месте. За годы, прошедшие после нашего развода, она единственный раз о чем-то попросила. А я думал лишь о том, как свести счеты. Разве здесь есть чем гордиться?