Сценарий убийства

15

– Доктор говорит, вам повезло.

Солнечный свет попадал в комнату через окно в спальне. Я подвинул голову – так, чтобы свет не бил в глаза. В квадратном кресле с низкой спинкой сидел Льюис Гриффин. Попытавшись подняться с подушки, я тут же ощутил в голове пульсирующую боль.

– Повезло? – промычал я, ложась и стараясь по возможности не шевелиться в надежде, что пульсация остановится.

– Позвольте, я немного задерну шторы. Возможно, тогда вам станет легче, – с сочувствием сказал Льюис.

Яркий свет рассеялся, и боль понемногу отступила. Появилась шаткая надежда: возможно, теперь я смогу посмотреть по сторонам, избежав болезненных ощущений. В первый момент я только водил глазами по сторонам, боясь пошевелиться.

Я лежал на большой кровати, укрытый ватным стеганым одеялом. Когда я пошевелился, возникло ощущение, что серые атласные простыни скользят по ногам.

Наверное, удивление отразилось на моем лице. Негромко рассмеявшись, Льюис пояснил, что обычно гостей размещают в другом месте.

– Комната принадлежала дочери, и мы решили, что здесь будет удобнее всего.

Я исхитрился сесть, и Гриффин подсунул мне под спину вторую подушку. Пульсация боли осталась, но теперь ощущение не было таким резким и продолжалось, только если я двигался. Я замер.

– Вы упали довольно неудачно. Удариться о каменный пол – само по себе опасно, но вы умудрились еще и приземлиться на битое стекло. Впрочем, врач сказал, что вам повезло. Полдюйма ниже – и вместо рассеченной брови вы могли лишиться глаза.

Пробежав пальцами по дорожке стежков, я задумался – может ли такой уродливый шрам зажить, не оставив следа? И что я скажу про это в суде? Потом я вспомнил. Скользнув по гладкому атласу, ступни коснулись пола. Движение оказалось слишком быстрым, и через мгновение меня ослепила боль. Стиснув зубы, я уставился в пол. На помощь подоспел Льюис, помогая вернуться на постель.

– Вам нужен покой.

– Я должен встать, – воспротивился я, – чтобы попасть на утреннее заседание. Кстати, который час?

Боль понемногу отступала.

– Сегодняшнее заседание отменили, – успокоил меня Гриффин.

– Отменили? Почему? – тупо спросил я.

Поправив шторы, Льюис впустил в комнату чуть больше света. На шкафчике под зеркалом косо стояла цветная фотография в простой рамке. Снимок изображал девочку-подростка в костюме для верховой езды, державшую лошадь за уздечку.

Льюис пояснил:

– Отменили потому, что вчера вечером с адвокатом произошел несчастный случай. Он споткнулся на лестнице, когда уходил с ужина в одном из частных домов в Лос-Анджелесе, и получил легкое сотрясение.

– Вчера вечером в доме присутствовал и и другие люди, – скептически заметил я. – Вы так уверены, что они не расскажут об увиденной картине: Стэнли Рот убивает своего компаньона Майкла Уирлинга…

Гриффин окинул взглядом комнату. В свое время здесь жила его дочь. Но Гриффин не думал о ней, как не думал о событиях прошлого вечера. Насколько я мог судить по его полному затаенной тоски взгляду, он размышлял о том, что не было связано с чем-то или кем-то конкретным. Скорее, это было раздумье о прожитой жизни – о том, к чему он пришел, и сомнение в истинном смысле этого пути.

Встретившись со мной взглядом, Гриффин сказал:

– Вы совершили храбрый поступок. И ни секунды не колебались. Я восхищен. Вы считали, что спасаете чью-то жизнь. Однако – и это вовсе не умаляет моего восхищения – Стэнли не собирался бить Майкла бутылкой по голове. Он хотел его напугать, – Гриффин пояснил свою мысль прежде, чем я успел возразить, – скорее, даже предупредить. Стэнли вполне мог бросить бутылку – точно так же, как метнул стул. Чтобы разбить ее об пол и напугать сильнее Майкла. Он мог ударить его тем же стулом, но не сделал этого, – настаивал Гриффин. – Мог ударить стулом, обойдя вокруг стола. А он бросил стул в окно. Так?

Он хотел, чтобы я согласился, хотел, чтобы я сказал вслух: его партнер и друг Стэнли Рот, великий Стэнли Рот, не помышлял никого убивать. После того как я своими глазами видел, как стул пролетел над самой головой Майкла Уирлинга, а Рот замахивался бутылкой вина, собираясь докончить дело.

– Я видел. Видел, как Рот швырнул стул. Вовсе не затем, чтобы промахнуться. Я видел, как он потянулся за бутылкой, схватил и занес над головой Уирлинга. Он явно решил бить.

Гриффин сел. Он с готовностью кивнул, соглашаясь явно не с тем, что я сказал, а с тем, что я видел.

– Да, так. Вы видели это или, вернее, думали, что именно это видите.

Опершись на колени, Гриффин чуть подался вперед и произнес задумчиво, с прямотой умудренного опытом человека:

– Вы не знаете Рота так, как знаю его я. Он буйный, и он подвержен настроениям, но никогда не ударит с заранее обдуманным намерением. Стэнли – человек иного сорта.

Гриффин улыбнулся – не слишком открыто, но с явной хитринкой.

– Для этого он слишком умен и слишком зациклен на себе. Такого не допустит его непомерное «эго». Стэнли может впасть в неистовство, может бросаться вещами, но ударить кого-то намеренно?.. Нет, это предполагало бы, что он не может обращаться с ними иначе и тем самым признает их большую власть и в этом мире. – Подняв взгляд, Гриффин негромко засмеялся. – Много лет назад, когда он только начинал, когда у Стэнли Рота не было ни студии «Блу зефир», ни малейшего повода считать, что у него когда-нибудь появится собственная студия, у него родилась идея фильма. Идея, в которую Стэнли искренне верил. Должно быть, ее отвергли все студии города. И не просто отклонили, а высмеяли и оскорбили автора, бросили в лицо обидные слова – такое не сработает, а если сработает, ни один зритель не захочет за это платить. В конце концов когда он обошел всех и идти было больше некуда, Стэнли ударился в двухдневный запой.

В мой дом он явился таким, каким пришел вчера вечером, – в ярости. Повалил все, что стояло в гостиной. Я старался успокоить Стэнли, но вряд ли он меня слышал. Он твердил, что рассчитается со всеми, что возьмет реванш и заставит их платить за оскорбление. И он говорил искренне. Это было в его глазах. Казалось, будто Стэнли точно знал, что случится дальше, и верил, что все будет так, как он себе вообразил. Он заранее и с абсолютной уверенностью знал, куда приведет начатый им путь. Ведь Стэнли Роту уже говорили – причем все, чье мнение считалось непререкаемым, – что он не сможет снимать свое кино, что у него нет к этому никакой склонности. И тем не менее такая склонность у него была. В чем был убежден сам Рот, и убежден до такой степени, что намеревался снимать именно тот фильм, который все недавно отвергли. Его идея реванша состояла как раз в этом: оставить в дураках тех, кто его отверг, заставить их пожалеть, что так с ним обращались. Это я имел в виду, говоря про непомерное «эго».

Гриффин рассматривал комнату так, словно никогда ее не видел.

– Стэнли Рот не хотел никому причинять вреда, он лишь хотел показать, что совершена ошибка, что его недооценили – в то время как он обладает силой, достаточной, чтобы повлиять на жизнь других людей или хотя бы разрушить чью-то карьеру.

Гриффин произнес эти слова таким тоном, что я действительно засомневался: возможно, Стэнли Рот и с ним поступал таким же образом? Раз самолюбие толкало его к совершению насилия, раз его непомерное «эго» не позволяло идти никому навстречу, раз он верил, будто единственный способ общения с окружающими – это подмять их под себя? Если полагал, будто окружающие, и Льюис Гриффин в том числе, обязаны принимать все, что диктует им великий человек? Не могло ли случиться момента, в который они вдруг решили бы пойти на риск и на самом деле высказать все, что думают о его стиле, вызвав неудовольствие Рота? Или, наоборот, все они, исключая Майкла Уирлинга, таким способом «покупали» место на новой студии Рота и в каждом его новом проекте, не желая рисковать ни одним шансом остаться частью голливудской сказки – той мечты, которая, по их представлениям, жила в сердце каждого человека?

В шелке и атласе я неподвижно лежал на кровати, наблюдая за тем, как через шторы за головой Льюиса Гриффина в комнату проникал свет, оставлявший его черты в тени. Гриффин сидел на расстоянии вытянутой руки, но казался далеким. Эту отстраненность я заметил в Гриффине с самого начала, с первой встречи ощутив, что передо мной человек, которому можно доверять. Человек слишком гордый, чтобы просить что-то для себя.

– Снял ли он тот фильм? – спросил я, чтобы разрядить молчание.

Гриффин улыбнулся:

– Да, снял. Он получил за этот фильм награду киноакадемии. – Немного помолчав, он добавил: – На церемонии вручения Рот сказал замысловатую речь: «Никто не думал, что такое возможно снять». – Казалось, Гриффина удивило, как в тишине комнаты прозвучали эти несколько слов. – «Никто не думал, что такое возможно снять». Это была его первая фраза. Самое первое, что сказал Стэнли Рот в тот вечер, когда стоял на сцене с «Оскаром» за лучшую картину в руках. Должно быть, он чувствовал огромное удовлетворение – ощущение, ни с чем не сравнимое. Но зрители могли уловить скрытую в словах горечь. Именно они в свое время унижали его, третировали, утверждая, что в их бизнесе Рот никогда не сделает ничего подобного. Именно так: «в нашем бизнесе». Кроме этих людей, там не было никого. Вот почему Стэнли добавил: «Что делает еще более значимым мой долг перед теми, кто действительно верил в осуществление этой идеи, и не только верил, но помогал воплотить ее в жизнь».

Улыбаясь, Льюис Гриффин задумчиво поскреб большим пальцем тыльную сторону ладони.

– Все знали, что тем вечером Стэнли Рот завоевал этот город. Как знали и другое, – сказал Гриффин, поднимая глаза. – Все понимали: Стэнли Рот собрался владеть им очень долго.

Мне стало немного лучше. Двигаясь очень медленно, я смог приподнять голову, не испытав при этом особого дискомфорта. Стараясь действовать осторожно, я сел в постели.

– Пока вам лучше не вставать. Доктор приказал целый день оставаться в постели. Не лучше ли мне уйти? Возможно, вы снова заснете. Сон – лучшее лекарство.

– Нет-нет, – ответил я, едва Гриффин приподнялся с места. – Разумеется, доктор прав, но я прошу: побудьте со мной и, по возможности, дольше. Понимаю, вас ждут дела, но мне интересно все, что вы рассказываете.

– Хорошо, всего несколько минут, а потом вы отдохнете, – согласился Гриффин, садясь обратно в кресло.

С задумчивым видом он снова оглядел комнату, задержав взгляд на портрете дочери, и на несколько секунд замер, прижав к губам кончики пальцев.

– Когда дочка была еще ребенком, я часто заходил сюда по ночам и сидел вот так, в этом самом кресле, глядя, как она спит. Обычно я приходил ненадолго, всего на несколько минут, но эти минуты казались лучшими за день. Несколько коротких и тихих ночных минут, когда я наблюдал, как она спит. Мне хотелось, чтобы это длилось вечно, чтобы она оставалась моей маленькой дочкой, а я – ее молодым отцом. Впрочем, не то чтобы очень молодым… Когда она родилась, мне было почти сорок.

Гриффин снова посмотрел на фотографию. Судя по его рассказу, снимок сделали несколько лет назад, но фото было единственным в комнате. Здесь не оказалось ни одного более позднего снимка, ни одной фотографии о событиях, обычно сопровождающих жизнь юной девушки. Возможно, такие фотографии имелись в другой части дома, например – в спальне родителей?

– Наверное, вам непонятно, почему или даже как я мог оставаться со Стэнли в таких хороших отношениях? Почему мы были друзьями, несмотря на то что я хорошо представлял себе его натуру? – спросил Гриффин, постепенно переключая на меня внимание. – Из-за дочери. Стэнли спас ей жизнь. Вы не найдете этого факта ни в биографиях, ни в журнальных статьях. Он никогда и никому не рассказывал и взял обещание, что я никому не скажу. Девочке было три года. Тогда мы еще жили не здесь, а в Пасадене, на одной из обычных улиц. Они играла во дворе перед домом. По дороге бежала сорвавшаяся с привязи собака, а вернее, щенок. Девочка выбежала на улицу, чтобы поиграть со щеночком, и выскочила как раз перед машиной. В этот момент к дому свернул Стэнли. Увидев, он метнулся на дорогу и успел вытолкнуть ребенка. Стэнли сильно ударило. Он сломал плечо, но спас ей жизнь. Так что поймите меня правильно, Стэнли имеет право прийти сюда и бросить в окно стулом. Он может делать вещи, которые я не стерпел бы ни от одного существа на планете. Он мог бы даже убить жену – хотя я ни на минуту в это не поверю, – и я сделал бы все возможное, чтобы его выручить. Потому что, мистер Антонелли, я перед ним в неоплатном долгу. В вечном долгу.

Хотя, должен вам сказать, даже если бы этого не случилось, если бы Стэнли не спас мою дочь, наверное, я почитал бы за счастье быть его другом. Талант сам по себе не прощает абсолютно всего, но допускает многое. Я имею в виду настоящий талант – такой, каким обладает Стэнли Рот. Да, да, знаю: это Голливуд и вовсе не настоящее большое искусство. Странно, но с этим я могу согласиться. Большее из того, что здесь производится, – карикатура, пародия на жизнь, грубая и идиотская подделка того рода, на которую не захочет тратить свое время человек, более-менее чувствующий. Начав смотреть – случайно, от нечего делать, – он немедленно покинет зал, спрашивая себя: неужели такое кому-то нравится?

Подняв голову, Гриффин несколько секунд внимательно смотрел на меня.

– Удалось ли вам почитать, что пишут в прессе о процессе, в котором вы участвуете? Например, что писали газеты Лос-Анджелеса в то время, когда процесс уже начался? Если читали о произведенном вами «блестящем» перекрестном допросе свидетеля – вам не показалось, хотя бы на секунду, что этот перекрестный допрос в чем-то выше любого другого из вашей прошлой практики? Ведь такое бывает с каждым из нас, правда? Когда мы думаем о себе так, как о нас думают окружающие. Или, скорее, в терминах, в которых они про нас говорят. Довольно странно, если вдуматься: можно считать кого-то дураком или лжецом, человеком, который не станет говорить правду даже в случае, если поймет, что все давно его раскусили… Но стоит ему поделиться мыслью, будто вы совершили нечто грандиозное, – и он немедленно приобретает все свойства разума и поистине вселенскую мудрость. – Сложив руки на груди, Гриффин расслабленно привалился к подлокотнику. – Мы все так поступаем. Верим в то, во что хотим верить, изобретая тысячу причин, по которым не является истиной то, о чем мы слышать не желаем. И если в принципе всегда трудно не зависеть от мнения окружающих, то здесь, в этом городе, такое кажется почти невозможным – особенно если вы добились в нем успеха. Удачные вы делаете картины или не очень – вы все равно снимаете великие фильмы. А если уж вы Стэнли Рот, тогда вы не просто обладаете способностями режиссера, не просто компетентны в своем деле и можете раскрыть публике талант снимающихся у вас актеров. Нет, тогда вы – великий режиссер, и все, что вы делаете, представляет собой нечто исключительное – такое, что не под силу никому другому.

Здесь невозможно чувство меры, теряют смысл любые оценки, сформулированные по принципу «хуже – лучше», отражающие те или иные отличия одного фильма от другого. И Стэнли Рот – один из немногих, возможно, единственный, кто не верит в это. А знаете почему? Потому что знает: он лучше всех. И также потому, что знает еще кое-что: он еще не достиг того, чего должен достичь.

Гриффин тяжело вздохнул. Медленно переводя взгляд с одного предмета на другой, он словно наметил какой-то важный вывод.

– Разве с вами не бывало чего-то подобного? Когда вы осознавали, что действовали лучше других адвокатов, хотя совершали ошибки так же, как и они? Когда чувствовали ошибки, совершенные вами, и знали, что могли сделать лучше – например, лучше провести тот самый перекрестный допрос, названный в газетах «блестящим»? – Вспомнив собственные слова, Гриффин заулыбался. – Полагаю, для себя вы отметили слабые места в допросе детектива Крэншо, показавшемся мне действительно великолепным. Вы понимаете, какие слова и какие действия следовало бы изменить. Возможно, даже испытываете досаду из-за того, что не сразу это заметили. Именно это я хотел сказать вам о Стэнли: он не зависит от того, что думают другие, потому что знает о своем деле гораздо больше, чем они. Иногда находиться рядом с ним невыносимо трудно, но, думаю, бывает, что так же нелегко постоянно быть рядом с вами. Наверное, для Стэнли непросто переносить самого себя. Такова цена, которую он платит за удивительный талант. Я преклоняюсь перед ним. Поэтому иногда мирюсь с вещами, с которыми мириться не следовало бы. Ну и что с того?

Гриффин пожал плечами. Казалось, он отбрасывал любые подозрения относительно Стэнли Рота и рассуждения, мог ли Рот совершить нечто ужасное, способное лишить его поистине безграничного кредита доверия.

– Уирлинг был прав? – спросил я, дотрагиваясь до шишки на лбу.

Стежков оказалось не так много, как я предполагал, и шов не был таким уж неровным. Возможно, то, чего я опасался, обернется не более чем обычным порезом.

– Был ли он прав, говоря, что Стэнли Рот «кончился»? Нет, не поверю до тех пор, пока сам не увижу. Прав ли он в том, что кончилась студия «Блу зефир»? Возможно. – Гриффин помолчал. – Полагаю, студия кончилась в день, когда мы взяли в компаньоны Майкла Уирлинга. Я был против. Я хотел подождать еще немного, пока не соберем собственных денег, достаточных для старта. Ясно было, что Майкл не согласится, чтобы Стэнли или кто-то другой вел это шоу. Он гладко говорил, рассуждал, будто понимал – это студия Стэнли Рота и ему решать, как и какое кино будет снимать «Блу зефир». Но вы достаточно знакомы с Майклом, чтобы сказать: он никому не позволит делать то, с чем не согласен. По крайней мере если знает, что способен помешать. Думаю, Майкл надеялся, что однажды Стэнли поймет, в чем состоит его подход. Проблема в том, что чем больше Стэнли узнавал Майкла, тем больше убеждался: он не имеет о кино ни малейшего понятия. И естественно, Стэнли не стеснялся объяснить это Уирлингу. – Подумав, Гриффин добавил: – Стэнли знал, что Майкл обязательно захочет выйти из дела и это лишь вопрос времени. Он рассчитывал, что к тому моменту мы перестанем в нем нуждаться, что студия начнет зарабатывать достаточно денег и внешнее финансирование не потребуется.

– Что вы знаете про написанный Стэнли Ротом сценарий «Блу зефир»?

Глаза Гриффина загорелись.

– Новый «Гражданин Кейн»? Знаю, что Стэнли всегда хотел это снять. Мне известна и черновая линия сюжета. Но если вы спрашиваете, читал ли я сценарий, отвечаю: нет, не читал. А вы?

Казалось, Гриффина не удивил мой ответ. Еще меньше он удивился, узнав, насколько высоко я оцениваю текст.

– Он сказал, над чем сейчас работает? – полюбопытствовал Гриффин.

– Нет, не имею представления. Сказать правду, я не думаю, что Стэнли трудится над чем-то определенным. Хотя по ночам, после судебных заседаний, он и правда работает в своем бунгало… Полагаю, обычная для студии рутина.

– Все, что угодно, – вздохнул Гриффин, – только не обычная рутина. Он не рассказал, что это. Сказал только, что полностью захвачен новым делом и уже решил, какой фильм будет следующим. Как он собирается его снимать? Ведь… если даже это окажется последний фильм… Стэнли проводит в работе все время после судебных слушаний. Каждый вечер, иногда – почти всю ночь. И выходные, не вставая из-за стола. Даже не знаю, когда он спит. Думаю, единственное время, подходящее для отдыха, – когда Стэнли сидит рядом с вами в зале суда и не может делать ничего другого. Над чем бы он ни работал, такое впечатление, что это не может ждать.

Что ж, все верно. Рота обвиняли в убийстве, и, возможно, он догуливал на свободе последние дни. Однако когда я сказал об этом Гриффину, тот со мной не согласился и даже начал уверять, что Стэнли не признают виновным.

– В такой исход верит Стэнли. Он надеется, – попытался я внести ясность.

– Нет, он совершенно убежден. Стэнли знает, что невиновен, – ответил Гриффин и, прежде чем я успел возразить, с уважительным кивком добавил: – И знает, что вы докажете это.

– В сценарии «Блу зефир», – сказал я, – у главы студии есть партнер – только один партнер, – у которого роман с женой главного героя. Жена, которую он сделал кинозвездой, хочет, чтобы партнер мужа основал свою студию, на которой она сможет делать все, что захочет.

– И он делает это? Я имею в виду партнера. Он действительно покидает «Блу зефир» и основывает свою студию? – без выражения спросил Гриффин.

– Да. И актриса уходит вместе с ним. У «Блу зефир» начинается трудный период. Уильям Уэллс, так зовут главного героя – имя, которое Стэнли Рот дал самому себе, – снимает свой последний фильм. В этом фильме он решает рассказать правду о Голливуде и тем самым спасти студию. Он называет фильм…

Гриффин с интересом следил за моим рассказом.

– «Блу зефир».

Он сказал это с выражением, поразившим меня. Гриффин догадался не потому, что, по его словам, был знаком с основной линией сюжета. Он знал это, потому что хорошо понимал Стэнли Рота, инстинктивно уловив, какое название должен был получить этот вымышленный фильм. Кино, которое снимают в фильме, который хотел снять Рот.

– Такое не мог бы сделать никто, кроме Рота, – заметил Льюис Гриффин, в восхищении покачав головой. – Даже если бы они до такого додумались, не хватило бы смелости. «Блу зефир», надо же… Не правда ли, восхитительно? Кажется, так просто – после того, как это уже придумано… – Гриффин сидел совершенно прямо. Он решительно выдохнул – так, что затрепетали ноздри. – Хотите знать, не подозреваю ли я Мэри Маргарет в любовной связи с Майклом Уирлингом? Хотите знать, не собиралась ли она оставить Стэнли и студию «Блу зефир»? У нее вполне могла быть связь с Уирлингом, но не такая, которая что-нибудь для нее значила. Не сомневаюсь, про Мэриан вам рассказывали всякое, но…

– Вы называли ее Мэриан? – перебил я Гриффина, не в силах скрыть удивления.

Повисло недолгое, неловкое молчание, и я заметил на щеке Льюиса Гриффина легкую краску смущения, вспыхнувшую от неожиданно упавшего света. Прикрыв глаза, он принялся водить по лбу кончиками пальцев, медленно двигая ими туда и обратно. Наконец Гриффин открыл глаза и криво усмехнулся, словно испытывая досаду из-за того, что должен раскрыться в чем-то очень личном.

– Одно время мы были очень близки. Возможно, она была мне ближе, чем кто бы то ни было, – сказал Гриффин, подняв на меня взгляд. – Нет, ничего такого не было… Я только что потерял дочь. Она… умерла. Я остался безутешен. Моя жена… Ей было еще хуже, чем мне. Конечно, все старались помочь, но очень трудно понять, как поступить… Тут никто ничего не мог поделать. Никто, кроме Мэриан. Она приходила каждый день. Иногда подолгу сидела в кресле, ничего не говоря. Просто была рядом, была здесь на случай, если мне захочется с кем-нибудь поговорить… Я называл ее Мэриан просто потому, что это было ее имя, настоящее имя. Не имя кинозвезды, которую хотел увидеть каждый, а имя молодой женщины, у которой хватило душевных сил внушить мне, что есть причина, по которой стоит жить. В некотором смысле она стала мне второй дочерью. Она рассказывала то, что, наверное, не рассказывала никому. – Глаза Гриффина наполнились страданием. Он глухо, с горьким сожалением произнес: – Не могу высказать, как повлияла на меня ее смерть. Вероятно, однажды она могла уйти от Стэнли, но только не ради Майкла, – сказал он, не поднимая глаз. – Если бы она ушла, то не потому, что хотела покинуть «Блу зефир». Здесь у Мэриан было все, и она понимала, что так будет всегда – по крайней мере пока я оставался рядом. Единственный вариант, при котором она могла бы уйти, – если бы решила навсегда бросить кино.

Он произнес эти слова так, словно Мэри Маргарет действительно собиралась это сделать. Когда я поинтересовался, Гриффин как-то странно посмотрел на меня.

– Стэнли сделал из нее кинозвезду. За это она была ему благодарна. И это же возмущало Мэриан. Она получила известность, ей поклонялись, и каждой девушке хотелось стать похожей на Мэри Маргарет Флендерс. Из-за этого она и злилась на Стэнли. Злилась, даже получив все, потому что вовсе не хотела для себя ничего подобного. Мэриан мечтала об этом, когда росла, когда ходила в школу, когда пыталась стать актрисой. Она рассказывала, как росла – брошенная отцом, с матерью-алкоголичкой, непрерывно твердившей, что с такой внешностью нужно идти в актрисы. Сначала это было мечтой матери. Потом, когда Мэриан поступила в колледж, влюбилась и вышла замуж, вдруг оказалось, что этого же хотел и он.

– Пол Эрлих? Ее первый муж? Она считала… Эрлих хотел, чтобы Мэриан стала кинозвездой?

Я вспомнил: Эрлих действительно рассказывал о том, как Мэриан еще только прослушивалась на первые небольшие роли в сериалах.

– Мэриан не имела ничего против самой идеи, против попытки стать актрисой. Не думала ни об успехе, ни о том, что станет кинозвездой. – Льюис Гриффин печально качнул головой. – Она сделала так исключительно ради него. А потом она стала такой, какой ее хотели видеть. В итоге – получила все, за исключением единственного мужчины, которого по-настоящему любила.

– И дочери, – добавил я.

Посмотрев в сторону, Гриффин остановил взгляд на фотографии, стоявшей под зеркалом.

– Да, и дочери.