Семь домов Куницы

9

— Сука! — выдавил он, и больше ничего не могло выйти из его горла, душила его злоба. Бросил ножницы в кучку обрезков, в которые методично превратил мои «адидасы».

Кроме обрывков импрегнированной ткани и всего остального, из чего состоят фирменные кроссовки, он не нашёл ничего. Я тоже была разочарована и чувствовала себя как болван, но Мартином овладели ярость и отчаяние. Он чувствовал себя ограбленным, выставленным за дверь, обанкротившимся. Теперь он не напоминал супермена из рекламы, его представительная белозубая улыбка превратилась в хищный оскал.

— Сука!

Я стряхнула с предплечья петлю из ременного шнурка, дала ей опуститься под весом ножа; в тот самый момент, когда ощутила в ладони рукоятку, я парировала удар Мартина. Рукояткой марокканского ножичка из сучковатого оливкового дерева я со всей силы ударила его в руку, целясь в сустав запястья.

Я попала. Его рука обмякла.

— Меня бить нельзя, запомни это себе! — я отпустила защёлку, лезвие выскочило с тихим щелчком. Синий блеск язычка стали, которым можно себя защитить, нарезать хлеб и убить человека.

Лучшая оборона — это нападение, — учил Кардинал. Я сделала шаг вперёд.

— Если ещё раз попробуешь, полосну тебя по бёдрам! — во мне кипела такая же тёмная сила, как когда‑то в камере, хотя он был сильнее, вдвое старше и разозлённый от неудачи.

— Спрячь нож, а то ещё порежешься, — пробормотал он. Вопреки ожиданиям, это прозвучало жалобно, его рука опухала на глазах.

— Предупреждаю, — я нажала на кнопку. Стальное жало с шипением скрылось в глубине рукоятки. Я не подтянула ремешок в рукаве, сложенное «перо» болталось под кистью руки.

— Я ведь не буду драться с тобой, я мог бы... — в его пристальном взгляде была смесь обиды, любопытства и уважения.

— Мог бы, — согласилась я. Не следует унижать людей больше необходимого, когда‑то учила Нонна.

Нонна!

Она говорила мне идти на улицу Клиньянкур? Не говорила! Тогда зачем я пошла? Потому что я никогда не была самостоятельна, подсознательно искала поддержки, особенно здесь, брошенная в чужестранную стихию. Я никогда не существовала как нормальный человек. С пелёнок за меня думали и решали, хорошо или плохо, однако давали мне всё готовое, взамен требуя послушания и соблюдения правил таких, сяких и вот таких, всегда определяющих мои поступки. Но даже и не отдавая себе в этом отчёта, я искала опору. А ведь Нонна недвусмысленно говорила об отправке кроссовок по почте, если Мартин не явится в гостиницу в Ницце.

Была и другая причина. Мне хотелось увидеть ту радость, когда я принесу, казалось бы, безвозвратно утраченный хабар. Во мне всё ещё сидела та самая собачка, ненасытная на похвалу и ласку.

— Я была бы больная на голову, чтобы тебя искать, Мартин, если бы я прикарманила цацки. На аркане меня никто не тащил, ты бы сам бы меня никогда не нашёл. Да и чёрт побери, почему ты не явился, как было условлено?

— Вынужденная посадка.

Вот уж повезло так повезло. Этого никто не мог предвидеть. Неисправность самолёта. Машина села под угрозой катастрофы в аэропорту Западного Берлина. Формальности длились сутки, вторые ушли у Мартина на путь с пересадками до Ниццы. Он ещё из Германии не выехал, когда я гналась по Английскому бульвару за кем‑то на него похожим или только похоже одетым.

— Ты уверена, что в Бланьяке тебе вернули те самые «адидасы»?

— Да ты сам был в этом уверен, пока их не распотрошил.

— Я уже ничего не понимаю!

Ничего страшного. Зато я начала понимать. В эти кроссовки никогда ничего не вкладывали. С Мартином Нонна провернула фокус, известный ловкачам и мошенникам. Она в совершенстве владела приёмами аферистов, когда‑то выступала и в этой профессии, о чём не имел понятия салонный урка.

После того, как ценности были тщательно спрятаны в толстых подошвах, на глазах Мартина она подменила фаршированные каратами кроссы другими, такими же точно, но без ценного содержимого. Именно поэтому она так уверенно убеждала меня в абсолютной безопасности пересечения с ними границы. Да и почте доверить такие вещички можно было совершенно спокойно. Она не могла предусмотреть лишь опоздания Мартина, происшествия со мной, а главное, того, что я ни с того ни с сего двинусь по адресу, по которому меня никто не посылал. Глупая, глупая Пелька!

— Это Нонна сказала тебе привезти кроссовки, если я их не заберу в Ницце?

— Да. Поэтому на всякий случай дала мне координаты на Клиньянкур, — подстраиваю смысл поручения Нонны под новые обстоятельства, чтобы, насколько возможно, отвести от неё подозрения.

— Как ты думала добираться до Парижа?

— Мы должны были заехать сюда после соревнований.

— Мне об этом ничего не известно.

— Нам обещали день на посещение Парижа и возвращение домой ночным самолётом, — я лгу как по писанному.

— Если не в Варшаве и не в Бланьяке, тебе подменили кроссовки в дороге, третьего не дано. Как ты сюда добиралась?

— На перекладных.

Мишель отвёз меня на вокзал в Ницце.

— Спасибо за всё, Мишель, — я распрощалась с ним перед павильоном зала ожидания и, укрытая за дверным стеклом, смотрела без грусти, пока плотная масса непрестанно движущейся хромированной жести не поглотила его автомобиль, пока не исчезли из моей жизни ещё один человек, город, пейзаж.

Я начала жить за свой собственный счёт.

Возле кассы я продала билет до Парижа. Чистый доход. Стоимость поездки оплатил Констан.

Оказии долго ждать не пришлось. Турист. По дороге начал пускать слюни и клеиться. Обещал молочные реки на первом привале за Ниццей. Остановился в маленьком, тихом после сезона местечке.

Ванс.

Он хотел его изучить с бедекером в руке и, не спрашивая моего мнения, на ещё худшем, чем у меня, французском языке объявил, что сначала осмотрим достопримечательности, а потом он заберёт меня в гостиницу, где мы будем делать фики‑фик.

— Ты немытый кнуряка и получил бы по морде, да боюсь, свидетелей много, поэтому просто очищу тебя от наличности, — проговаривала я по‑польски, ласково и с улыбкой, пока обрабатывала его карманы. — Это у нас называют «форсировать преграду» или «промерить долину», бай‑бай, котёночек, — покинула я его на пороге случайной кафешки.

Свиток банкнот я воткнула в карман, увесистый бумажник с документами опустила в мусорный ящик в ближайшей подворотне. Чтобы замести следы, покружила улочками, помнящими раннее средневековье, и зашла в первую попавшуюся винную лавку. Мне необходимо было посмотреться в зеркало. Я хотела проверить, действительно ли я такая красивая, такая раскованная, что первый же хрен с горы сразу готов показать мне достопримечательности и даже оплатить мой обед. Однако зеркало не прояснило ничего. Да, без изнурительных тренировок я перестала состоять исключительно из мышц и сухожилий, набрала немного тела, волосы имела здоровые и блестящие, кожу гладкую, но не выглядела похожей ни на шалаву, ни на королеву красоты.

Я выпила стакан сидра и пошла дальше.

В придорожном киоске купила марокканский «пружинник» с рукояткой из оливкового дерева, и ременной шнурок, на котором он был бы всегда под рукой, спрятанный в рукаве. Можно им резать хлеб, рукояткой пользоваться как кастетом, можно убить человека.

Передо мной лежали почти девятьсот километров неизвестной мне La Route Nationale sept{56}.

Я была недовольна собой.

Из‑за сомнительной наживы я, не раздумывая, поставила на карту так тяжело мне доставшуюся свободу. Могли ведь эти «промеры долины» не получиться, у меня не было опыта в ремесле карманника. Ну и кто я такая? Я чувствовала к себе отвращение, и это было удивительнее всего. Впервые в жизни меня грызла совесть за присвоение чужой собственности, и не только потому, что пассажир, конечно, уже очухался и заявил куда надо, а городок невелик, населения мало, туристов практически нет, потому что не сезон, так что первая же незнакомка и окажется под подозрением.

Я скрылась из виду. Пошла на кладбище.

Наткнулась на могилу польского писателя. Фамилия его была Гомбрович. Не слышала о таком. Судя по элегантному надгробию и свежим цветам, несмотря на зимнее время, что‑то он из себя представлял. Как только снова дорвусь до библиотеки, немедленно с ним познакомлюсь.

Я присела отдохнуть в храме.

В старом кафедральном соборе Ванса, древнейшая часть которого относится к одиннадцатому веку, имена созидателей — Руо, Кутюрье и Бони — сохранились вместе с их произведениями — витражами.

Труд, искусство и след на земле. В камне, в архитектуре, в чуде цветного стекла, собранного в образы искусством и свинцовой рамой; кистью, как Матисс в La Chapelle du Rosaire{57}, пером, как писатель Гомбрович — люди работают на бессмертие.

— Отец, помолитесь за меня за упокой души блаженной памяти Витольда, литератора из моей страны, — под сенью романского собора я сунула нищему свиток украденных денег и поклялась больше никогда не зарабатывать воровством.

Я перестала искушать судьбу, покинула Ванс.

В сумерках добралась до бистро на автозаправочной станции при выезде из городка на La Route Nationale sept. Целый день с самого утра у меня маковой росинки во рту не было. Заказала картофель фри и кофе без места. Стоя, у прилавка, обитого жестью, это стоило дешевле, чем за столиком.

— Ты, наверное, хочешь куда‑то ехать, далеко? — расшифровала меня женщина с той стороны стойки.

— Париж.

— Свет не ближний! Подожди дальнобойщиков, они едут ночью, когда движение меньше. Они гоняют на далёкие расстояния, с ними будешь быстрее и безопаснее, чем на любой легковушке. Я знаю многих из них, замовлю о тебе словечко. Можешь прилечь на топчан и вздремнуть. Это бесплатно. Я вижу, что у тебя нет денег, иначе ты заказала бы бифштекс и салат, а не голый картофель фри.

Меня разбудили голоса и звон посуды. Была почти полночь, несколько мужчин сидели возле прилавка и за столиками, с шипением жарилось мясо, пахло свежесваренным кофе.

— Бонисаль тебя заберёт, тебе повезло: он едет прямо в Париж.

«Бонисаль» — так звучало в произношении барменши имя Бронислав. Его цена была умеренной — речь не шла о деньгах. Во время езды ночью я не буду спать и прослежу, чтобы он не заснул за рулём, а по прибытии на место помогу вымыть машину.

Машину! Чудовище с прицепом. Грузоподъёмность пятьдесят тонн, двойные колёса почти с меня высотой и эмблемы «Пэкаэса»{58}. Я не верила своим глазам. Ведь это же был польский TIR{59}, колесящий по дорогам Европы. По всему пути доставлял и принимал на доставку грузы. Следовал из Италии через Париж и Германию в Варшаву.

Я сидела в высокой кабине рядом с паном Брониславом и представляла себе, что возвращаюсь на родину, и моё сердце сжималось аж до боли.

— Фонтенбло! В тысяча восемьсот четырнадцатом году здесь отрёкся от престола Наполеон Бонапарт, — сообщил пан Бронислав на рассвете после второй ночи езды.

— Хорошо вам, ездите по свету и набираетесь знаний.

— Я никогда даже не останавливался в Фонтенбло.

На протяжении всей трассы длиной несколько тысяч километров у него не было времени на знакомство с достопримечательностями. В его жёстком графике, обусловленном взысканиями, не было места для остановок, кроме как для погрузки, выгрузки и заправки, с одновременным там же сном. Однако этот современный кочевник знал так много о странах, через которые проезжал, потому что читал и сопоставлял полученные знания с видами мест, проносящихся за широким окном кабины.

TIR катился по шоссе Autoroute du Sud{60}, миновал университетский городок и вскоре под колёсами уже расстилался широкий бульвар.

Распай! Я была в Париже.

Я помогла вымыть колосса. Пан Бронислав, не пользуясь механической автомойкой и обслуживая себя сам, платил меньше и экономил немного франков.

На улице Клиньянкур открыла двери чистенькая старушка с головой в мелких кудряшках. Нет, ей ничего не известно о том, когда будет месье Ольховяк. Нет, она не знает, где он живёт, но да, приходит сюда забрать почту и вообще. Я могу у неё подождать, пока он появится, могу спать за двадцать франков в сутки.

— Ты нигде не получишь ночлега за такие деньги, — заверила она.

Я жила в заставленной тяжёлой мебелью комнате с узким окном, выходящим на мусорник в тёмном холодном дворике.

Она постелила мне на топчане.

Едва я заснула, как пришёл Мартин. Он так обрадовался, что заплатил за мой ночлег.

— Ходишь в этих «адидасах»! — он уже не разрешил мне их обуть, отобрал и нежно прижал их к себе. Если бы у меня не было кроссовок на смену, он наверняка позволил бы мне сесть в такси босой.

Он жил в пригороде Сент‑Антуан{61}.

В мастерской под стеклянной крышей на мольберте начатая абстракция, рисованная пламенем свечи. По углам — картины на алюминии, картины вырезанные и ещё какие‑то, выполненные в непонятных техниках. По стенам густо развешаны эскизы, чёрно‑белые гравюры и цикл акварелей, выглядящих как проекты иллюстраций. На каждом рисунке вместо подписи в нижней части — жёлтый цветок с плоскими листьями.

Я знала такие цветы. У нетронутых берегов они украшали Озеро. На их плавающих листьях, как на плотах, отдыхали стрекозы. Их название наводит на мысль о глубинах, преодолеваемых стеблем{62}, прежде чем он покажет солнцу и насекомым свой золотой глаз.

Однако я не могла вспомнить их названия.

— Ты знаешь кого-нибудь в Париже?

— Нет.

— Нужно тебя как‑то устроить, найти тебе работу, — забеспокоился Мартин, когда остыл от бешенства после случая с пустыми кроссовками.

Неготовность к самостоятельной жизни опять вышла мне боком. Без всякой задней мысли, да что там — с благодарностью я приняла его помощь, не задумываясь, с чего это вдруг он мной занялся.

— Ты здесь не можешь остаться, я сам здесь в гостях, — Мартин позаботился о моём проживании и отвёз к старухе в кудряшках. Уже не на такси — на метро, и не торопился с оплатой самого дешёвого в Париже ночлега, а только удостоверился, есть ли у меня деньги.

Не подавал признаков жизни на протяжении недели.

— Я устроил тебя судомойкой в ночной клуб, — сообщил, когда снова появился.

— Пусть будет судомойка.

— Не очень подходит? Тогда почему же сама не нашла ничего лучшего?! — его поразила моя сдержанность, он ожидал ярко выраженной благодарности.

— Ты знаешь, я не искала.

Он предоставил меня самой себе, чтобы я сделалась более мягкой, наконец дошло до меня. С работой было тогда очень сложно, и совсем не имела никаких шансов иностранка, без знакомств, сертификатов и рекомендаций, к тому же плохо владеющая языком. О чём я не имела понятия, потому что на протяжении всей недели ни разу не спрашивала о работе. Продукт Домов, я ждала, пока Мартин устроит, если уж обещал. Никакого беспокойства. До этих пор в моей жизни всегда находился кто‑то, кто для меня в конце концов всё устраивал; почему же теперь должно быть иначе?

— Ты вообще нормальная?! — у Мартина не укладывалось в голове, что я, вместо того чтобы не находить себе места от беспокойства, не имеющая представления об отсутствии перспектив, слонялась по городу без дела как какой-нибудь валютный турист со счётом в банке, свалив на него хлопоты о моём завтра.

Был уже вечер, когда мы вышли из метро на площади Пигаль. Квартал готовился принимать вторую смену. Дневные бабочки уже пошабашили, ночные ещё не вышли на промысел; примерно то же было и с заведениями.

«Demoiselle» — светилась над входом золотистая надпись из неоновых трубок. Возле каждой литеры «l» трепетала пара продолговатых крылышек. Demoiselle означает как «барышню», так и «стрекозу».

В тесном, претенциозно обставленном кабинете нас принял смуглый как араб отуречившийся черногорец Слодан, одетый в смокинг с широким атласным поясом вместо жилетки. Выглядел как стенд достижений ювелирного мастерства. Носил золотую серьгу и золотые зубы, золотые запонки, массивный золотой браслет, который при каждом движении позвякивал на запястье пониже подтянутого манжета, золотой перстень‑печатку с крупной золотой монетой на месте печатки и бриллиантовые пуговицы на снежно‑белой манишке.

Создавалось впечатление, что его только что вынули из футляра, но, как мне предстояло убедиться, в четыре часа утра он выглядел точно так же. Ни пылинки на чёрном крепе, ни складки на безупречном поплине. Невероятно. Не имею понятия, как это ему удавалось.

— Будешь моей родственницей, — Слодан достал из железного сейфа металлическую коробку, порылся в ней и как фокусник вынул из кучи разнообразного хлама удостоверение личности.

— Тебя зовут Драга Драгович, я — твой дядя Слодан, то есть Слободан, Драгович. В случае проверки ты не знаешь французского. Вот, присмотрись и запомни, кто ты и откуда, а фотокарточку мы заменим.

— Я хочу быть по своим собственным документам. Они в порядке, — мне не понравился этот маскарад.

— Хорошо, покажи документы, — Слодан едва на них взглянул и отдал Мартину.

— Я ручаюсь за тебя перед Слоданом; пока ты будешь в «Демуазель», твоё удостоверение останется у меня, — объявил Мартин. Зато Слодан не трудился придумывать повод, чтобы вернуть под замок удостоверение Драги Драгович.

Я и оглянуться не успела, как у меня отобрали свободу. Но я не проронила ни слова. Как будто лишиться документов — обычное дело. Так или иначе — ничего нового. Официальные подтверждения моего существования всегда лежали где-нибудь в депозите. И что? И ничего. Когда припирало, я делала ноги. Здесь же, однако, всё представлялось гораздо хуже. Иностранка, привлекающая внимание плохим знанием языка, обычаев, даже топографии места, без единого близкого человека, без возможности подтвердить свой законный статус разрешением на пребывание, я легко попала бы за решётку.

И прежде, чем я задумалась, почему, моя память показала мне две картины с мансарды Мартина. Только две. Замки дверей, оборудованных цепочкой, и рукоятку у слухового окна в стеклянной крыше. Запоры были простые. Мои глаза не утратили приобретённого опыта. Автоматически регистрировали и накапливали профессиональные детали, как когда‑то на сеансах у Дедушки.

И ещё одно. Золотой цветок в качестве подписи на рисунках, развешанных по стенам мастерской, называется жёлтая кубышка. Кубышка — кличка ценного наводчика Нонны из высшего света. Значит, это Мартин. Насыпали ему перцу на хвост, он смотал удочки из страны и одурачила его Нонна. Теперь он берёт меня в заложники, думая, что нашёл способ получить своё золото. Ну, пусть себя тешит надеждами, я молчала. Я начала учиться жизни. А Слодан, как ни в чём не бывало, объяснял, для чего обряжает меня в чужую личину.

— Здесь дело в налогах. Нам не выгодно платить за тебя налоги и страховые взносы. Я беру тебя только затем, чтобы избавить Мартина от хлопот, и не собираюсь нести убытки. Если я беру людей на работу, то должен с этого что‑то иметь. Близкая родственница, приехавшая погостить, пусть даже и пойманная за мытьём посуды, не является наёмной работницей.

Семья всегда помогает своим, и это эффективный способ уменьшить налоги, конечно, если быть в хороших отношениях с инспектором, а Слодан культивировал доброжелательность влиятельных лиц, вкладывая им непосредственно в руку, что выходило дешевле, чем оплата счетов, выставляемых Республикой.

— У тебя будет стол, постель и две тысячи в месяц. Пятнадцать процентов высчитывает профсоюз.

Я быстро училась жизни. Не спросила, что за союз снимает проценты с неофициальной зарплаты. Мне предстояло это узнать в своё время. Это была преступная группа, которая крышевала проституцию от Форбака{63} до Марселя, а может, и дальше. За ими же навязанную опеку над «Демуазель» они брали постоянную дань, что Слодан учитывал даже в зарплате судомойки.

«Демуазель».

Круглая зала, настоящая цирковая арена с ложами и столиками, расположенными амфитеатром. В центре на небольшом возвышении, вращающемся пьедестале, беспрестанно кто‑то изгибается, извивается или раздевается, и является частью пейзажа, как лимонные деревца в кадках под стенками, и возбуждает интерес не более, чем упомянутые кусты с лакированными листьями и пластиковыми плодами, выглядящими как живые.

Прислуживают девушки, одетые в трусики и скудные лифчики из атласа с прозрачными крылышками — типа стреко́зы. Другие, тоже крылатые, ожидают у бара, облачённые в разноцветные, длинные туники, которые неизвестно как держатся чуть повыше груди. Сквозь лёгкий газ просвечивает нагота, белья никакого не носят.

Они все продаются, хотя те, что в фиговых листиках, называются официантками, а те, что без трусиков — танцовщицами, те, что снимают одежду на вращающейся сцене — артистками, мадам на этаже, следящая за движением в номерах — коридорная, а всё вместе — клуб.

Здесь есть девушки с цветом кожи от эбена через красное дерево, охру и слоновую кость аж до мертвенной белизны. В основном третий мир и Восточная Европа, ни единой француженки. Слодан не берёт на работу местных. С гражданками Республики один головняк. Республика не упустит возможности напомнить о девушках, продающих любовь, с Республикой лучше не связываться, особенно если ты иностранец с сомнительными документами и временным разрешением на пребывание, всегда зависимым от префектуры, да и местные санкюлотки с Пигаль способны по малейшему поводу направить делегацию к мэру, и он с ними считается, ведь они избиратели ничуть не худшие, чем кто‑либо другой.

А эти темнокожие и эти с востока старого континента трясутся над каждой валютной копейкой, они покладисты, послушны и благодаря «профсоюзным» махинациям Слодана их можно безнаказанно эксплуатировать, ведь большинство их здесь нелегально.

Я провожу ночи на два этажа ниже залы стрекоз.

Тесный подвал под кухней, клубы пара, бак для отходов. Беспрестанный визг лифтов, один из которых спускает грязную, а его брат‑близнец — отправляет наверх чистую посуду. Бункер для стекла, бункер для фаянса, отделение для столовых приборов. Сток в каменном полу и деревянная решётка под ноги, как остров, заливаемый помоями, когда под конец ночи засоряется водослив.

Отсчитываю движения, два круговых мазка губкой — блюдо, один — чашка, один — тарелка. Здесь нет никаких машин, я дешевле, чем автомат для мойки посуды. Утром, когда валишься на кровать в чердачной каморке, под веками закрывшихся глаз назойливо проявляются бесконечные горы, башни, пирамиды посуды. Засыпаю с мечтой о понедельнике. По понедельникам «Демуазель» закрыта, у всех работников выходной.

Через несколько недель я уже не могу, под утро я едва держусь на ногах из‑за усталости и духоты. Послать всё к чёрту и сделать ноги из этой могилы, сочащейся влагой по облезлым стенам, но не хватает смелости стать бездомной в чужом городе. Затем приходит отупение. Мою, сплю, ем. Есть только подвал и чердак, вырезанные из мира, и я вообще не уверена, что вне их пределов что‑то ещё существует. Наконец я привыкаю.

Я живу!

Вокруг меня Париж, достаточно спуститься на четыре этажа, осознаю я в день, которого уже не просыпаю. Сформировался режим, в пределах которого несколько часов дня принадлежат только мне. В первый полдень моего нового состояния я погружаюсь в город, а он ошеломляет меня изобилием, даже избытком вещей, вываливающихся аж на улицу.

Обнаруживаю в себе ненасытную жажду обладания. Хочу иметь эти роскошные прекрасные предметы сейчас же, много, все!

Я не должна тратить деньги, полученные от Констана. У меня их немного, хотя я уже пополнила запас двумя своими зарплатами. Кто знает, что может случиться — но это всего лишь остатки рассудка. Во всяком случае, я не обязана сейчас покупать, обманываю я себя, я только примерю эту бархатную курточку и эти ажурные туфельки, и эти высокие сапожки, и вон те кожаные брючки.

Захожу в первый магазин и теряюсь. Становлюсь центром внимания нескольких улыбчивых, доброжелательных и терпеливых сотрудниц, в которых я едва распознаю продавщиц — настолько они элегантны и ухоженны. Моё стремление приобрести и их мастерство продавать сплетаются в неразрываемое кольцо. Я не способна себе отказать. Есть все размеры, все цвета и все фасоны. Растёт гора разных разностей как раз на меня, сидящих на мне как влитые, идущих к лицу!

Сотрудницы принимают живое участие в моём выборе, у меня не хватило бы ни духу, ни отваги ничего не купить, страшно подумать, чтобы пропало столько стараний и хорошего отношения, дружелюбия и профессионализма.

Возвращаюсь в свой отсек на чердаке с ворохом сумок и коробок.

Распаковываю это всё, на кровати громоздится куча тряпья, и пробуждаюсь от погони за шмотками. Смотрю на гору барахла, купленного без смысла, на которое я потратила половину имевшихся у меня денег. И зачем оно мне? Куда в ноябре я одену сандалии и куда я пойду в лёгком индийском кашемире до пят, простроченном металлической нитью?

Глупая Пелька!

Чего я, собственно, хочу? Переждать срок заключения, вернуться на соревнования в «Крачку» и на Озеро. Нельзя выбрасывать деньги на ерунду! Тяжело и болезненно я учусь экономии, организованности и предусмотрительности. Внедряю в свою жизнь порядок, систематичность, точно как в тренировочном лагере. Покупаю план города, открываю для себя польскую библиотеку на острове Ситэ и Булонский лес. Каждый день много читаю, учу язык и немного бегаю. Наконец заявляюсь в легкоатлетический клуб, адрес которого нашла в справочнике. Говорю, как есть. Утратила форму после аварии, хочу её снова приобрести.

Медосмотр, рентген, приговор. Не гожусь для спорта высоких достижений.

Утрачена цель, небо сжалось в овчинку, потемнело в глазах. А ведь я знала, но не верила. Лежу на кровати, смотрю в потолок, размышляю. Возвращаться? Какая в конце концов разница, где мыть посуду, если уже никогда мне не надеть костюма с эмблемой «Крачки»? И как отнесутся к моему исчезновению из Ниццы и к бумагам от Констана? Что могло бы сойти прославленной чемпионке, того не простят судомойке.

И всё‑таки я хочу вернуться.

Как и все здесь в «Демуазель». Каждая приехала только на какое‑то время. Заработать, приодеться, накопить на жильё, на кусочек земли, на приданое. Но возвращаются немногие. Исключения. Остальные истрёпываются и привыкают. Работа в ночном клубе уничтожает их прежде, чем у них накопится необходимая сумма. Особенно сейчас, когда и на Пигаль ощущается кризис. Страх навалился на девушек. Слодан сокращает штаты, увольняет по одиночке, неожиданно, по малейшему поводу, реальному или надуманному.

Сегодня попала Тереза.

— Ты мне не подходишь! Сейчас кризис, и вообще конкуренция со стороны бесплатных любительниц. Те, кто приходит к нам, хотят чего‑то особенного, а ты распугиваешь клиентов своей страдальческой миной и безнадёжной пассивностью жертвы. Такое мало кому нравится, — гремит его жуткий акцент сквозь тонкие перегородки отсеков.

— Слодан, что я могу с собой поделать?! — плачет Тереза.

— Возвращайся домой.

— Не могу. Мне там некуда деться, я ещё не накопила даже на первый взнос за квартиру.

— Попробуй у Тео, он принимает.

Тео берёт на работу всегда и платит больше. У Тео девушки разрушаются ещё быстрее, убегают, боятся. К Тео являются разные извращенцы и работа там очень тяжёлая. К Тео нанимаются девушки, у которых нет выхода. Тереза пойдёт к Тео, потому что не видит иной перспективы. Тереза не вернётся в свою страну и не купит там квартиру. Прежде, чем скопит необходимую сумму, она превратится в отупевшую развалину, которой будет нужен лишь алкоголь или марихуана.

И меня угнетает кризис.

Повышение цен на вино, которого я не пью, на сигареты, которых я не курю, на бензин, которым я не пользуюсь, влечёт за собой повышение цен и на всё остальное, в том числе на услуги прачечной, и Слодан вычеркивает эту позицию из бюджета. Стирку включает в мои обязанности при той же самой зарплате.

Идёт прахом мой выходной день, несколько часов я провожу в подвале у старых стиральной и гладильной машин, которые раньше служили лишь девушкам для поддержания в порядке скудных рабочих нарядов.

— Все претензии — к Миттерану{64}, — Слодан указывает виновного, хотя не слышит и слова протеста. Не могу смотреть на эту инкрустированную золотом самодовольную рожу.

Тяжко.

Я ощущала в костях стоимость заработанных денег, и это лучше, чем что‑либо раньше, учило меня экономии. И ещё только поддерживала мысль, что каждый день стремления вперёд не даёт мне дрейфовать по течению.

Дал о себе знать Мартин.

— Он зайдёт к нам в обеденный перерыв, — Слодан с этой новостью аж дал себе труд спуститься ко мне в подвал.

Обеденный перерыв. В «Демуазель» даже не помнили, что нечто подобное существует. С двенадцати до двух Париж сидит за столиками неисчислимого множества забегаловок такой, сякой и этакой категории — конечно, Париж, охраняемый законами об официальном трудоустройстве.

Я жила в другом Париже, среди шантрапы, собравшейся со всех концов мира, для которой законами были кулак, кастет, право сильного. В круге профессий, освоенных разношёрстными приезжими. Слоёный пирог. Тёмный снизу, светлеющий к верху вместе с заработками и рангом профессии. На самой вершине находятся французы.

Мартина я не видела с того самого вечера, когда он доставил меня к Слодану. Угощает печёным цыплёнком с салатом и вином. Я осторожна.

В мастерской ничего не изменилось. На том же самом месте лежала отложенная палитра и стояли банки, заполненные кистями. По углам, в художественном беспорядке, картины на алюминии, картины вырезанные. На мольберте — всё та же самая неоконченная абстракция, рисованная пламенем свечи, не добавилось ни одной полосы, ни одного пятна. Декорация. И ни следа присутствия кого‑то другого.

— Как у тебя дела в «Демуазель»?

— Как у посудомойки в борделе.

— Не остроумно.

— Я называю вещи своими именами.

— Кстати, об именах! В Париже живёт певица с такой же фамилией, как у тебя. Вера Варега, ты слышала о ней, ты её знаешь?

— Нет.

У меня не было желания ни открываться, ни нагружать собеседника рассказом о прославленной матери. Я не доверяла этому человеку, но и как будто выросла из мира иллюзий, в который я сбегала, в котором я пряталась, который помогал мне держаться, до некоторой степени компенсировал унижения и тяжесть существования. В тот момент я осознала, что могу обойтись без этой опоры. Что случилось, какие реальные ценности заняли это пустое место, ещё недавно заполненное мечтами? Я не понимала.

— У меня есть для тебя работа получше и более прибыльная.

— Какая?

— По твоей специальности. После не самого крупного дела будешь жить, как цыганский барон, и у тебя ещё останется больше, чем ты заработаешь за несколько месяцев у Слодана.

— Я уже не могу быть куницей.

Я начала подозревать, что не только кризис стал поводом возложить на меня дополнительные обязанности. Возможно, согласившись на них, я скорее пойму их настоящие цели.

— Я плохо знаю язык.

— Зато хорошо — собственную профессию. Ты будешь получать подробные планы...

— Одна точная наводка метко отправила меня за решётку! Если и здесь будешь работать так же точно, то я пас.

— Ты меня знаешь?

— Этот цветок называется жёлтая кубышка, — я показала на подпись под эскизами, развешанными по стене.

— Ах, это... Это даже не мои работы, но коль скоро ты знаешь, кто я, тем лучше. Легче договоримся, — маскировал он разочарование от расшифровки своей глубоко законспирированной личности.

— Я слушаю, — я задумалась, где он может держать мои документы. Вряд ли он носит их с собой.

— Ничего особо серьёзного. Так, освежить навыки. Квартиры богатых. Даже не богатых, а обеспеченных. Для этого не надо знать французский язык. Бросишь «Демуазель» и никогда больше там не покажешься, и никогда нигде не заикнёшься, что работала у Слодана. Снимешь себе комнату на месте, у тебя будет куча времени. Деньги и свобода, такими предложениями не перебирают.

— Сколько рыл в дележе?

— Скажем так, пять человек.

— Ты себя считаешь два раза?

— Не твоё дело. Таковы наши условия, ты вольна их принять или нет.

— Если я их не приму, Слодан меня вышвырнет?

— Зачем ему тебя вышвыривать? Он тобой доволен. Ещё не видел такого работящего ишака.

— Только считает, что заработает больше, если меня поставите на квартирные кражи?

Я мысленно подсчитывала, сколько денег у меня в кошельке. Двести франков и сколько‑то там сантимов. Немного жаль, но была — не была, я решилась и незаметно уронила его под кресло, на котором сидела.

— Слодан не имеет с этим ничего общего. Может, он ещё захотел бы тебя удержать.

— Каким образом?

— У профсоюза есть свои методы, — пугал Кубышка.

— Профсоюз занимается посудомойками в борделях?

— Всем, что в этой отрасли приносит доход.

— Я могу неожиданно облениться.

— Не советую. Получишь внушение. А марокканские парни из профсоюза владеют ножами лучше тебя, поверь мне.

— Но если так, как мне оттуда уйти?

— Смоешься по‑английски и явишься к старухе на Клиньянкур. Она тебя устроит в другом квартале, а я к тебе заскочу. Ну так когда?

— После зарплаты, это через пару дней. С чего бы то вдруг мне дарить Слодану тяжело заработанные деньги?

— Договорились. А теперь я прошу меня извинить, у меня назначена встреча сегодня вечером.

Я не верила, что Кубышка организовал всё без ведома и согласия Слодана. Если бы у меня не было других наблюдений, мне бы сказала об этом сама торопливость, с которой Слодан принёс своё тело ко мне в подвал, чтобы сообщить о телефонном звонке. Меня здесь считают глупым ослом, который ничего не едал слаще морковки. Неужели они сами настолько наивны? А может быть ощущение, что они умнее подобных мне, им необходимо для жизни. В любом случае, идея принадлежала Кубышке. Слодан не мог знать. Своей профессией я ни перед кем не хвасталась.

Я отдалилась от Куницы во времени и в пространстве, и в том, что свершилось внутри меня, а всё‑таки прошлое настигло меня в настоящем. Деньги и свобода, профсоюз и марокканские ножи, обещания и угрозы.

Потребовалось столь грубое предложение, чтобы дошёл до меня простейший закон. Если работаешь в навозе, запачкаешься. Пока я не вырвусь из общества сутенёров, воров, проституток и Кубышки, никогда, даже на краю света, я не смогу жить спокойно. Они всегда будут от меня чего-нибудь требовать или принуждать к оказанию услуг пусть и разных, но всегда незаконных, потому что такая уж у них у всех сама жизнь.

Мне необходимо было отыскать мои документы.

Я должна действовать немедленно, пока Кубышка ничего не заподозрил и пока его не было дома. Оказия могла больше не повториться, но тогда я уже не могу показаться в «Демуазель», так что придётся пожертвовать близкой зарплатой и всеми купленными без смысла вещами. Медальон и деньги я всегда носила укрытыми при себе, не доверяла надёжности почвы на площади Пигаль.

Старт!

В магазинчике, обслуживающем многочисленных в этом районе краснодеревщиков, резчиков и столяров, я приобрела инструменты, форма которых была ближе всего к отмычкам. Мне повезло не попасться на глаза консьержке, и я беспрепятственно поднялась к мансарде Кубышки. Единственное жильё на чердаке, вокруг только сушилки для белья, что облегчало мою задачу.

Я позвонила несколько раз. Тишина. Принялась за работу. Мне не хотелось думать, что́ я сделаю, если не найду своих документов. Я разделалась с первым замком, когда внизу загремели шаги, деревянные пролёты лестницы резонировали как колодец. Шаги приближались, шум нарастал, уже вибрировал последний пролёт подо мной... и всё стихло. Звонок, скрип открываемой и закрываемой двери. Тишина.

Паниковало только моё сердцебиение. Я поднялась со ступени, ведущей наверх, из‑под обитой засовами калитки, закрытой на висячий замок, где я присела так, будто бы жду хозяина. Ноги мои были тяжёлые, как из свинца, я боялась, хотя под креслом оставила повод — кошелёк. Однако Кубышка, хоть и салонный урка, всё же находился в профессии и о таких потерях мог знать. Но и то хорошо — один запор уже обезврежен.

Последний подход. Поддался второй замок. С благодарностью вспоминала я дедушку. Помоги, Святой Антоний, — воззвала я к воровскому патрону. Я сейчас находилась в пригороде его имени{65}, и пришла сюда не для того, чтобы взять чужое, а чтобы вернуть своё, так что он должен меня поддержать также как специалист по потерям.

Он меня поддержал.

Свои документы я нашла в первом же месте, в которое заглянула. В одном из отделений бретонского сундука, вообще не закрываемого на ключ. Забрала я также и свой кошелёк. Я взяла себя в руки, хотя меня подмывало что-нибудь слямзить или хотя бы испортить, и первый раз в жизни я покинула жилище, не тронув чужого имущества. Очень странное ощущение.

Сгустились сумерки цвета сирени, лавандовые, как говорят о таких парижане. Я пробудилась от эйфории, когда шла вдоль высокой стены. Я шла, пока меня ноги несли, и теперь не особенно себе представляла, где нахожусь. И опять волна радости. Наконец‑то свободна, я могу теперь делать, что захочу, меня не ждала ночь на гнилых стеблях травы, заливаемых помоями.

Я вошла в приоткрытую калитку, прямо на Tantum ergo{66} в исполнении девушек в белых одеждах. Снежные головные платки, вуали. Монахини. После богослужения они уплыли в торжественном строе. Остались четыре в красных накидках на одеяниях.

Я заняла место на почётной скамье{67}. Намеревалась кантоваться здесь так долго, как долго будет открыта капелла. Монашки, застывшие в медитации, оставались аж до утра, когда опять появился кортеж в непорочной белизне, исполнял Tantum ergo, а после молитв оставил новую смену в пурпурных покровах.

Только тогда я поняла, кто меня приютил в первую бездомную ночь.

Кладбище. Пикпюс{68}.

К нему можно пройти через обитель и сад, липовой аллеей через ворота Campo santo{69}. Покоится здесь большой отрезок истории двух континентов: маркиз Жильбер де Ла Файет{70}, его жена Адрианна{71}, их дети, внуки и далее по нисходящей. Рядом с могилой генерала Америки и Франции шелестит звёздный флаг.

Окаймлённый стеной, возвышается холм общей могилы жертв Террора. Наряду с тысячью тремястами других, лежат в ней три женщины из рода де Ноай, мать, бабка и сестра Адрианны де Ла Файет, гильотинированные на соседней площади de la Nation{72}, тогда носившей название du Trône{73}.

Установленный в эпоху Террора обряд непрерывного поклонения Святым Дарам, совершаемый на Пикпюс с первых лет Директории{74} по причине госпожи де Ла Файет и оставшихся в живых членов семей казнённых, вот уже двести лет в неустанной молитве поддерживается на этом кладбище.