Семь домов Куницы

4

— Какая ты гибкая — настоящая куница! — с восхищением произносит женщина и наблюдает, как Пелька протискивается между прутьями решётки в подвальном окошке.

Пелька не верит приятному голосу, однако сейчас ей не остаётся ничего другого, кроме как вылезти прямо на эту женщину, потому что половина Пельки ещё в подвале, а половина — уже над тротуаром. В такой ситуации отступить — значит остаться в закрытом подвале, как в мышеловке. Пелька предпочитает встретить угрозу своей свободе лицом к лицу на улице.

— Облом, — Пелька выбирается на поверхность и говорит что попало, лишь бы выиграть время и понять намерения незнакомки. Пелька — опытная бродяга и скиталец — никогда не теряет надежды на возможность удрать.

— Уходим, — женщина подаёт руку, и Пелька, хоть и против желания, вкладывает свою грязную и озябшую ладошку в мягкую и тёплую ладонь незнакомки. Срываются с места в карьер, потому что сверху на пустой улице с двумя‑тремя фонарями послышался шум едущего автомобиля и вспыхнули огни фар.

Женщина, размахивая полами длинного плаща, ведёт через какие‑то дворики и калитки — в темноте Пелька даже не может её как следует рассмотреть. Из лабиринта обходных путей наконец выныривают возле старинного каменного здания на оживлённом, несмотря на поздний вечер, широком проспекте.

Наконец Пелька сориентировалась, где они.

Район Центрального вокзала и самого высокого здания, называемого Дворцом, в центре города посреди гигантского газона, выходящего своими четырьмя сторонами на четыре разных района Варшавы.

В стороне железнодорожных станций в тени не молодых и не вековых лип, там, за проезжей частью, под домами, не похожими на жилые, ходят девушки и женщины далеко не первой молодости, которые, тем не менее, называются девочками и которые по укромным углам, в подворотнях и под заборами продают любовь.

Именно сюда Пелька приплелась после первого своего побега, гонимая любопытством и голодом. Не успев перейти по мосту от плоского берега, увидела зарево с другой стороны реки, словно в том месте золотисто пылала сама чернота ночи.

С близкого расстояния, выйдя на Аллеи{13}, она немного разочаровалась: они выглядели совершенно обычно, совсем не так блестяще и ярко, как если бы их усыпали солнечной пылью, как это казалось с другого берега Вислы.

Первый раз Пелька сбежала, чтобы увидеть мир и Нонну, потому что Нонна не появилась ни через месяц, ни за всю зиму. На дорогу до Варшавы у неё ушло двое суток, и ещё полдня на то, чтобы найти нужный адрес — каменное здание доходного дома со щербатыми стенами, реликт старого города, недалеко от улицы Желязной.

— Нонны нет, а ты кто такая? — спросила женщина, оперевшаяся о дверной косяк. Свет падал из глубины помещения, в тёмном коридоре Пелька не могла хорошо её рассмотреть. Запомнила только широкий силуэт и хриплый голос.

— Я Пелька, я должна была написать...

— Вот и сделай, как тебе сказали, — широкий силуэт обдал Пельку запахом табака и захлопнул дверь у неё перед носом.

Но ведь Нонна должна когда‑то прийти — не утратила духа Пелька и снова пошла на правый берег реки. Там, на дальней окраине Праги, ей было очень по душе. Кочевала несколько дней, стараясь не попадаться на глаза людям, и снова вернулась по тому же адресу, но никто не открыл.

Пелька побрела вдоль домов, выглядывая чего-нибудь съестного. Она не привередничала. Ей подошли бы даже куски чёрствого хлеба из ёмкостей, которые, как знамение своего времени, получили широкое распространение в городских дворах; но в этом квартале контейнеры с чёрствым хлебом Пельке не попадались. Тогда абсолютный ещё новичок в бродяжничестве, да к тому же впервые в таком крупном городе, Пелька боялась прокрадываться в подъезды и рыться в мусорных вёдрах.

Её клонило в сон и было немного холодно, весенними ночами ещё подмораживало и Пельке трудно жилось на свободе. Задумавшись над тем, что делать дальше, она прислонилась к стене под воротами в арке, почти невидимая со стороны, и там на неё натолкнулись две женщины, шедшие из глубины двора.

— Что ты здесь делаешь? — вытащила её из угла более старшая, взяв за шиворот и разглядывая как лишайную кошку. И действительно, Пелька бродяжила уже несколько дней, ночевала где попало, лишь бы от людей подальше, не видела ни душа, ни стиральной машины, ни иголки с ниткой, так что выглядела как беспризорница; но это ещё не повод, чтобы держать её за шиворот и разглядывать, как нечто ужасное.

— Человека не видела?! — ощетинилась Пелька.

— Что у тебя на голове, человек?

— Я не взяла с собой гребня, — объяснила Пелька и растопырённой пятернёй «зачесала» назад всклокоченную копну, наезжавшую ей на глаза.

— Она не взяла с собой гребня — я сейчас помру от смеха! — обе начали смеяться и не могли остановиться. От них доносился запах духов, алкоголя и сигарет.

— Откуда смоталась? — захотела узнать более молодая.

— Обожди, Люська. Она убежала оттуда, где ей было плохо. Идём, малая, ты наверное голодна.

— С ума сошла, Рамона? — не согласилась Люська.

— Пусть бог это зачтёт моему. Чтобы моему никогда не пришлось так таскаться.

— Думаешь, старуха пустит тебя на хату с ребёнком?

«Хата» располагалась на первом этаже. Входная дверь, которую Рамона открыла своим ключом, ведёт прямо со двора в коридор с двумя дверями, окрашенными в белый цвет.

— А это что?! — с американского кресла‑кровати, застеленного потёртым покрывалом, приподнимается сухая старуха, вся как будто составленная из острых углов.

— За хату — двойная такса, — произносит Рамона и, не дожидаясь ответа геометрической ведьмы, вместе с Пелькой скрывается за одной из белых дверей.

Пелька осматривается: большая кухня, разделённая на две части портьерой из бордового плюша. Рядом за стеной ванная — помещение с остатками обвалившейся штукатурки на потолке и высохшей розовой ванной на львиных ногах. Рамона сняла с Пельки одежду и всю замочила в розовом умывальнике — глубокой чаше в виде ракушки с надбитым краем, на толстой кручёной ноге из мрамора с прожилками.

— Тебя голодом, что ли, морили? — У Пельки торчат ключицы и рёбра, будто она проглотила обручи. Она никогда не была жирной, но сейчас на ней и мяса не много.

Рамона энергично драит заморыша, будто собралась протереть в Пельке дыры; затем так же усердно стирает её лохмотья и развешивает на калорифере, покрытом дешёвой серебряной краской.

— Расчёсывай волосы: быстрее высохнут, — бросает ей гребень.

В первой половине кухни, перегороженной бархатной тканью, Рамона стелет Пельке на сундуке, придвигает табурет, на нём ставит тарелку, полную тушёного мяса, паштета и салата, какого Пелька никогда в жизни не пробовала. А надо всем возвышается треугольный кусок шоколадного торта с примятым кремом и сморщенным засахарённым райским яблочком.

— Подкрепись!

Пелька набрасывается на еду, как молодой пёс, и начинает икать. Рамона наливает в кружку немного воды из‑под крана и велит Пельке выпить маленькими глотками.

— Самое лучшее средство против икоты, — рекомендует Рамона, и икота у Пельки на самом деле проходит.

Рамона надевает платье, которое сняла перед купанием Пельки, красится перед зеркалом и закрывает угол с Пелькой ширмой. Пельке становится не видна остальная часть кухни Рамоны, где стоит топчан с приготовленной постелью и низкий столик, сопряжённый с высоким зеркалом, который Рамона называет «трюмо».

— В туалет не хочешь?

Пелька не хочет.

— Когда приду с клиентом, а ты ещё не будешь спать, чтобы мне из‑за ширмы носа не высовывала. И сиди тихо, как мышь под веником, как будто тебя вообще нету. Поняла?

— С клиентом — а что ты будешь продавать, Рамона? — спрашивает Пелька, не из любопытства, а для того только, чтобы хоть ненамного задержать спешащую Рамону: потому что Пелька чувствует себя неуютно, не доверяет той старухе за дверью — не выгонит ли она её в отсутствии Рамоны?

— Не знаешь? — Рамона пристально смотрит на девочку.

Пелька не знает.

— Я продаю любовь. А ты спи! — На полные плечи набрасывает пушистую лисицу со стеклянными глазами, держащую в пасти собственную ногу, и тушит свет. Малышка, встав на колени в постели, провожает её взглядом из‑за края ширмы.

Пелька остаётся одна. От лампадки, мерцающей под иконой, исходит мягкий пурпурный свет, который на чёрных глянцевых поверхностях ширмы проявляет сгорбленных птиц на длинных ногах, домики с подвёрнутыми кверху краями крыш, цветы и узкоглазые лица со шпильками, воткнутыми в собранные в пучок волосы на макушках. Таинственно поблёскивают пурпур, золото, кобальт и зелень.

Пелька думает о платной любви.

Она видела любовь Мальвы с Пятнистым, видела на улице собак, над которыми насмехались дети, а те как будто стыдились того, что им приходится терпеть издевательства.

— Ну и чего смеётесь, глупцы! Ведь это — чудо природы, так возникает жизнь! — подбежал воспитатель, приласкал измученных животных и разделил их, потому что у них самих это не получалось.

Старшие девочки Дома, предварительно отогнав младших, шептались по углам о любви, но Пелька не подслушивала — что ещё она могла узнать сверх того, что любовь происходит между двумя существами?

Но как торгуют любовью?

У Пельки продажа ассоциируется с магазином, весами, продавщицей. Тем более что Пелька ещё никогда ничего не покупала сама. Всё, что ей было нужно для жизни, она получала прямо в руки, как миллионер или нищий.

Наконец она засыпает, а когда пробуждается, всё так же пурпурно мерцает лампадка под образом Святого семейства, но что‑то происходит в части за ширмой, и что‑то происходит с другой стороны тяжёлой портьеры. Кухня борется, дёргается, тяжело дышит и шепчет. Кухня разговаривает, плачет, ругается, звенит стеклом и опять утихает.

Рамона продаёт любовь, — думает Пелька и плывёт в лодочке сна над временем платных девочек, заснувших детей, пьяниц, милиционеров, перепуганных стариков, бродячих кошек, воров, одиноких женщин и печальных мужчин.

Когда Пелька снова открывает глаза, лампадка горит всё так же, но уже нет чёрной ширмы с горбатыми птицами, а занавес из бордового плюша сдвинут в сторону. И Пелька видит большую, полутёмную комнату с высоким окном, сквозь которое едва проступает поделённый на квадраты переплёта свет и непонятно, то ли светает, то ли смеркается. Через открытую форточку дуновение ветра колышет гардину, разрежает запахи комнаты и смешивает их с уличными.

— Уже выспалась? — удивляется женщина в халате и с накрученными на бигуди волосами. У неё немного отёчное лицо, глубокие тени под глазами и морщинистый подбородок. — Не узнаёшь меня? Я без макияжа, а это меняет, — не столько Пельке объясняет свой вид, сколько успокаивает себя.

— Рамона! Ты одна?

— Люська уже пошла домой. Шабаш. Сейчас должна прийти Зыза. В три закрывают её забегаловку. Поедим горячего. Нам причитается, — говорит Рамона и поправляет нарядные подушечки на укрытом покрывалом топчане, который ночью отделяла бархатная портьера. Зато постель Рамоны выглядит совершенно не так, как ночью, и приготовлена для сна.

Появляется Зыза с огромной раздувшейся сумкой через плечо и эмалированным бидоном в руке. Пелька заметила, что женщина вошла не с той стороны кухни, что Рамона с Пелькой прошлым вечером. В таком случае, куда подевалась та дверь? Ага, её закрывает ширма.

— Как дела, малая? — осведомляется Зыза, но неизвестно, обращается она к Пельке или к Рамоне, потому что её взгляд направлен в разные стороны: один глаз сильно косит на сторону и Пельке любопытно, что она видит этим независимым глазом.

— Что у тебя сегодня хорошего, Зыза? — потирает руки Рамона.

— Бренди, остальное как обычно и... великолепное «Неббиоло».

— Зыза очень хорошо разбирается в винах, обладает необыкновенно тонким вкусом, как настоящий дегустатор, — Рамона подчёркивает достоинства подруги, осматривает бутылки и тотчас же наливает себе рюмку коньяка.

— Крепкое, красное «Неббиоло» из Пьемонта, одно из лучших итальянских вин! — говорит Зыза, которая аж расцвела от похвалы Рамоны.

— О! О! — Рамона просматривает этикетки на бутылках, по мере того как Зыза опорожняет свою бездонную сумку. — Вот это улов! Был большой банкет?

— Нет. Девочки сегодня попали на нефтяных арабов.

— Здесь немного и здесь немного, почему не слила в одно? А то ведь таскаешь зря столько стекла. Руки‑то у тебя не казённые? — проявляет заботу Рамона, чтобы сделать подруге приятное.

Зыза старая, безобразная и одинокая. Работает ночи напролёт как вол, слуга слуг среди помоев и объедков, и всё, что имеет, это вот эти утренние пиры, на которых может блистать знаниями, перенятыми от работника винного погреба.

— «Орвието» белое сладкое, «Орвието» сухое, «Вдова Клико». Это — из Умбрии, а то — из Шампани игристое, всё настолько высокого сорта, что наш сомелье — так по‑французски изысканно называют кельнера вин — едва колена не преклоняет, когда их раскупоривает. А ты их хочешь мешать! — возмущается Зыза. Переливает суп из резиновой грелки в кастрюлю и зажигает газ.

Вынимает из сумки пирамиду судков, поставленных друг на друга и скреплённых общей дужкой. Один ставит на плиту, некоторые — в холодильник, а из остальных выкладывает разную снедь на блюдо.

К пяти утра, как отражение в кривом зеркале, стол судомойки ломится от шедевров искусства поваров, паштетников, кулинаров, кондитеров из дорогого ночного ресторана.

— Пулярка заливная, очень удачная сегодня, — рекомендует Зыза, подражая манере официанта, и кладёт Пельке на тарелку кусок белого мяса с дрожащим остатком желе.

Пелька даёт себе обещание узнать, что такое «пулярка», потому что сейчас этого великолепия у неё полный рот.

— И к этому — пару капель «Моэт‑э‑Шандон», — советует Зыза и наливает Пельке немного бледно‑золотого напитка, в котором скачут и лопаются пузырьки. Они легко щиплют язык, напиток холодный — Зыза предварительно остудила его в холодильнике. Он нравится Пельке, хоть и не сладкий.

— С утра пораньше давать ребёнку вино! — сомневается Рамона.

— Может быть, у неё это единственный случай попробовать шампанское самой известной французской марки! — аргументирует Зыза.

— Это лучше, чем содовая с соком, — хвалит напиток Пелька, и женщины смеются, а Пелька получает ещё капельку на дно рюмки. Остальное, почти полный бокал, выпивает Зыза. Рамона держится бренди.

— Молока бы ей купить, — произносит Рамона несмело, потому что ни у кого нет желания вставать из‑за стола.

Пелька не хочет молока. Съедает очередной кусок изысканной вкуснотищи, специально подобранный для неё Зызой, единственный в своём роде. Да и вообще, большинство порций выступают в единственном экземпляре, и все они выглядят немного помятыми. У некоторых отвалились или размазались украшения, другие обрезаны или неполные.

— Ты работаешь за еду, Зыза? — тактично интересуется Пелька.

Впервые в жизни с ней обращаются, как с настоящим гостем — ну не считать же того приёма под Рождество у милосердной супружеской пары — и она вовсе не хочет обидеть Зызу, а беспокоится о ней и стремится предостеречь, чтобы она не попалась, как экономка из третьего Дома, которую выгнали, потому что утратила совесть и слишком много крала.

Именно так и говорили, Пелька слышала собственными ушами: слишком много. Вывод напрашивался сам собой. Если бы та крала меньше, не исковеркали бы ей жизнь. И этот золотой принцип Пелька хочет подсказать Зызе, желая ей самого наилучшего от всего своего одинокого сердца.

После ареста экономки Директор запретил даже прачке и работнице кухни в одном лице забирать с собой положенный ей обед, приказав съедать его на рабочем месте. Та немедленно решила уволиться, и Директор был вынужден уступить. Она свой обед относила ребёнку, а сама, перед тем, как вымыть котёл, доедала из него суп, который всегда оставался.

— Кормёжка отличная, а за работу я получаю гонорары, — не поняв причины вопроса, Зыза смеётся над детской наивностью маленькой гостьи и так поворачивает голову, что её независимый глаз смотрит в упор на Пельку.

Пелька желает знать, что такое «гонорар».

— Зарплата, — охотно поясняет Зыза. — Но звучит более представительно.

— А я тоже получаю гонорары? — задумывается Рамона: это слово ей тоже нравится.

Женщины пьют алкоголь понемногу, но без перерыва.

— В Доме была одна, которая слишком много выносила, и её уволили, — отчаянно продолжает Пелька: не может допустить такого же исхода для Зызы.

Воцаряется тишина и Пелька наклоняет голову. Опять сделала что‑то не то.

— Она за меня переживает! — догадывается Зыза и, со слезами в своих независимых друг от друга глазах, расчувствовавшись от водки, целует Пельку.

— Зыза работает в забегаловке «люкс», — объясняет Рамона; но утверждение это не даёт представления обо всей правде.

В ресторане «люкс» утончённые кушанья подаются в супницах и на блюдах. То, что остаётся на подносах и в бутылках, принадлежит официанту; из оставшегося на тарелках, в рюмках и бокалах может, сколько захочет, взять себе работница кухни — представляет себя в лучшем свете Зыза, потому что название её рода занятий считается мало почтенным.

— Возле меня ещё и бедняжки покормятся! — с состраданием вздыхает она.

Зыза не забывает о своих старых подругах, которым не повезло устроиться так удачно, как ей, и которые до сих пор работают по профессии. Однако в их возрасте нелегко найти клиента и они часто остаются голодными. А если что‑то и заработают, то в первую очередь тратят на алкоголь, и на еду у них уже не хватает.

— А если и хватает, то на что-нибудь всухомятку, а с горячим им трудно, — говорит Зыза.

Выбирая куски для себя, немного худшие откладывает для них. Остальное отдают свиньям. За объедками с богатого стола каждое утро приезжает фермер из пригорода, с которым заключена соответствующая договорённость. Зызе надо успеть раньше него, чтобы хоть какую‑то банку или котелок супа отобрать для старых подруг.

— Бедствуют они ужасно, — жалеет их Зыза. Чтобы её не подставить, они никогда не показываются у входа в ресторанную кухню. Еду от Зызы перекладывают в свою посуду возле ворот, через которые Зыза проходит каждый день после рабочей смены, возвращаясь в комнату, которую делит с Рамоной и Люськой. Эта последняя здесь никогда не бывает днём — у неё есть своя квартира, а здесь она только работает.

— Не могут быть работницами кухни? — Пельке страшно жаль старых подруг Зызы, у которых уже никто не хочет покупать любовь.

— У них плохая наружность, то есть непрезентабельно выглядят, — вздыхает Зыза, и её независимый глаз заволакивается грустью.

— Ты добрая, Зыза, — Пелька ничуть не покривила душой — сказала, что думает.

— Ко мне люди тоже бывают добрые.

В ресторан «люкс» приходят и девочки «люкс». У них столько клиентов, что они сами могут себе выбирать, каких захотят. Однако на девочек экстра‑класса есть деньги только у богатых мужчин, главным образом иностранцев, потому что такие девочки принимают оплату исключительно в конвертируемой валюте. И вот эти прелестницы, от которых пахнет наилучшими духами, одетые в платья прямо из‑за границы или из валютного магазина, с настоящими ювелирными драгоценностями — помнят о Зызе, помнят о своей коллеге, которая работала по профессии, когда они ещё делали в пелёнки.

Еды и питья заказывают больше, чем надо, и не оставляют ни на блюдах, ни в бутылках. Перед тем, как выйти из‑за столика и пойти с клиентом в гостиничный номер, требуют чистую посуду и в неё выкладывают нетронутые яства и наливают алкоголь из непочатых бутылок.

— Там коснётся вилкой гарнира, там примнёт крем, как будто оттуда ели, а бокалы нарочно измажет помадой, чтобы официант побрезговал. Он тоже не пальцем деланный, понимает, что к чему, но от девочек зависят его чаевые, поэтому ни слова не говорит и только по кивку головы подменяет тарелки и что там ещё будет нужно, — рассказывает Зыза.

Хотя официант и так с тарелки не возьмёт, пусть даже оно будет свежее, как фиалка — это не его угодья, ему достаточно остаётся на блюдах после клиентов. Зыза тоже получает немного из того, что оставил клиент, в обмен на уборку территории; а иногда даже немного алкоголя.

Однако для вин Зыза делает исключение и переливает каждое, хотя бы объёмом с напёрсток, в отдельную бутылку. Для остальных напитков у неё только три фляжки. Для бренди, для водок и для всего, что сладкое.

— А кто может стать девочкой «люкс»? — интересуется Пелька.

— Она должна быть образованной, уметь говорить на разных языках. В моё время была одна такая, Иза. Её чуть королевой красоты Варшавы и пригородов не выбрали, однако менты подлюки капнули, куда надо, что самая красивая кандидатка такая, и её вычеркнули из списков.

— Для валютчицы ты рылом не вышла, — говорит Пельке в глаза Рамона.

— Никогда не известно, что из малого вырастет: из таких заморышей, случается, расцветают прекрасные розы, — не соглашается Зыза, однако что та, что другая не советуют Пельке идти по их стопам.

Жизнь даже девочек «люкс» имеет свои тёмные стороны.

— Только и успевай задирать юбку, чтобы насытить всех этих грабителей! Везде надо платить. Швейцарам, официантам, старшим зала в ресторанах. Плати, а то не войдёшь! Плати, а то не обслужу столик! Плати, а то выгоню из ресторана. Для них на всё двойные цены, даже пачка сигарет на сто процентов дороже, даже таксист по обычному счётчику девочку не повезёт — плати натурой или «зелёными». Да и менты своей доли не упускают, — рассказывает Зыза.

— Нашёлся бы какой-нибудь солидный бизнесмен, который за справедливый процент защищал бы нас от такой обдираловки, — мечтает Рамона. — Но при нашей профессии из каждого мужика вылазит альфонс.

— Если бы им не надо было платить всем этим грабителям, они бы спокойно жили — правда, Рамона? — Пелька всем сердцем желает справедливости для девочек «люкс» и всех остальных, которые продают любовь.

— Где там спокойно! — вздыхает Зыза.

— Валютные тоже падают в сточные канавы. В нашей профессии человек быстро изнашивается. Посмотри на меня, как я выгляжу, а ведь мне ещё два с лишним года до сорока. И ребёнка не могу при себе держать, и кто знает, не отречётся ли он от своей матери, когда вырастет. Никогда не становись гулящей! — предостерегает Рамона.

— Твой ребёнок в детском доме? — Пельке становится очень неприятно, и тускнеет светлый образ Рамоны. Для женщин, оставляющих своих детей на казённый кошт, у Пельки сердце из камня.

— Я что, похожа на «кукушку»?! — обижается Рамона. Мой у Бабки, а я в них пихаю, чтобы у них всё было по высшему разряду; когда к ним приезжаю, выгляжу очень пристойной дамой. Одежда скромная, но высокого качества, и накрашена только чуть‑чуть: самый шик! Даже моя мать не имеет понятия, чем я действительно занимаюсь. Я — представитель фотомодельного агентства и поэтому постоянно в разъездах — вот что они знают, — Рамона плачет.

— Не пей больше, Рамона, — просит Зыза. — От водки ты видишь всё в чёрном цвете, а вообще‑то у тебя ещё далеко не так плохо. На меня посмотри — у меня ни кола ни двора. А тебя ждёт семейное гнёздышко. Подкопишь деньжат, вернёшься туда, женишь сына и будешь внуков нянчить.

— Я — пропитая старая блядь! — всхлипывает Рамона.

— Не выражайся при ребёнке, Рамона. Ты — личность на уровне, а не какая‑то невоспитанная шалава.

— Как ни становись, а задница всё равно сзади. Шлюха — она и есть шлюха! — не унимается Рамона.

— Она по природе интеллигентна и не употребляет ругательств, только сейчас разволновалась. И вообще она не кто-нибудь там. Не выстаивает под воротами, не шляется по тротуарам, не просиживает в низкопробных шалманах. У неё постоянные клиенты, и все — приличные люди. Одни живут одиноко, и тогда Рамона к ним ходит, как обычная дама с визитом, а другие сами приходят к ней. И все платят ей хорошие деньги, можно даже сказать гонорары!

— Ещё бы они плохо платили! Неудачники, которых их мамочки слишком рано оторвали от сиськи. Мне приходится их утешать и рисовать им жизненные перспективы, а они могут поплакаться вволю. Вот уж повезло заиметь такую слезливую клиентуру.

— Зато здоровую, — отмечает Зыза.

И Пелька узнаёт о страшных болезнях, подстерегающих девочек, продающих любовь, без разницы, девочек «люкс» или самых обычных из подворотни, и радуется, что по крайней мере они не угрожают ни Рамоне, ни Зызе.

Пелька наслаждается жизнью у них два дня, а на третий бесцеремонно вторгается геометрическая старуха и Пелька вынуждена уйти. Отмытую, в подлатанной одежде и новых туфельках — потому что свои собственные она потеряла — со старой сумкой Рамоны, набитой яствами Зызы, Пельку выводят другим путём, не таким, как она сюда вошла: через прихожую, на обычную лестничную клетку, с которой открывается выход на незнакомую улицу.

— Возвращайся домой, деточка, — напутствует Рамона, целуя Пельку на прощание. Ну да, ведь это всё тот же район — Пелька попадает в Аллеи и тут её задерживает здание Центрального вокзала. Она останавливается и начинает играться с дверями, которые беспрекословно выполняют приказы.

— Открыться перед девочкой «люкс»! Закрыться, потому что я иду к постоянному клиенту! — приказывает дверям очень серьёзная Пелька, а те подчиняются, раздвигая и сдвигая стеклянные створки.

И попадается. Неопытная Пелька не знает, что умный бродяга избегает вокзалов, как заразы.

Поскольку она нигде не значится как малолетняя преступница, её передают в опекунскую службу, откуда её забирает воспитательница из Дома.

Пелька раскаивается, покорно терпит ужесточённый режим, ведёт себя учтиво и благовоспитанно, словно бы исправляется. Закончился учебный год, заключение педагогического совета не подвергает сомнению новый образ Пельки. Не часто, но случается видеть её даже с книжкой, а иногда она — слыханное ли это дело? — просит воспитателей объяснить непонятные места.

— Хочу принять участие в олимпиаде в следующем году, — в ответ на заданный вопрос вежливо поясняет свой крутой поворот к образованию. Это правдоподобно. Сначала бунт, побег, затем смирение и наконец, согласие приложить усилия, чтобы достичь поставленной цели.

Пелька лжёт, как по писанному.

Демонстративно везде ходит с учебниками. Ответы на вопросы взрослых продумывает заранее. Само коварство нашло себе приют в теле Пельки, которая укрывается за щитом обмана и показухи; её единственный учебный предмет — запоминание наизусть названий населённых пунктов, расположенных вдоль автомобильной дороги на Варшаву. Ну кто бы мог подумать, что у такой законченной дурочки, до сознания которой, как казалось, не доходят человеческие слова, отыщется столько хитрости и изобретательности.

Перед рассветом Пелька разбивает и опустошает копилку, в которой хранились деньги, заработанные воспитанниками Дома на сборе макулатуры, пустых бутылок и металлолома. Из этого фонда дети получают на карманные расходы.

Прежде, чем в Доме стало известно об исчезновении Пельки, она уже была далеко и на нетрадиционном пути. Теперь она избегает вокзалов, поездов, автобусов, соблазнительных, коварных, предательских мест, привлекающих внимание практически каждого беглеца, особенно малолетнего, из любого детского дома.

В этот раз Пелька путешествует автостопом. Опрятный ребёнок с причёской косичками, со свёртком в сумочке, останавливает на дороге автомобили и просит подвезти до ближайшего посёлка, городка, деревни. Не больше десяти‑пятнадцати километров. Безошибочно называет селения, знает даже расстояния между ними — не зря ведь зубрила, симулируя исправление. Едет к тёте, к бабушке, вернуть книжки в библиотеку, в магазин в соседнем селе, потому что в магазине в её селе как раз закончился нужный товар.

На каждом следующем отрезке пути всегда сходит за местную, тутошнюю, никто не подозревает в ней беглеца; водители охотно останавливают свои машины при виде поднятой руки худенькой девочки, семенящей по обочине дороги.

Под вечер Пелька выходит в Варшаве в Ерозолимских Аллеях под той самой аркой и бежит к Рамоне. Узнаёт чугунные тумбы в виде пузатых гномов с опущенными головами, охраняющих края здания. Ждёт во дворе под знакомой, обитой жестью дверью, однако вместо Рамоны появляется геометрическая старуха и приглашает Пельку войти.

— Здесь уже не живёт ни Рамона, ни Люська, ни кто‑либо ещё, — говорит старуха и не препятствует Пельке оглядеться внутри помещения. Коридор выглядит по‑другому. На зарешёченном окошке видна обувь на деревянной подошве и шлёпанцы, в комнату вдаётся прилавок и отделяет американское кресло старухи, а полки с сабо и домашними туфлями заслоняют лакированные двери.

— Я вам не верю!

— А мне не нужна твоя вера. Тебе здесь нечего делать, понятно?!

— Ничего не изменилось, — Пелька отмечает, в чём состоит разница. Передвинуты полки, на них разложен товар, из угла на середину выставлен шкафчик. У входа вывеска: открыто с одиннадцати до восемнадцати. Позже магазинчик исчезает, превращаясь во вход к платной любви.

— Чего ты ещё ждёшь?! — старуха открывает двери.

— За хату — двойная такса, — вспоминает Пелька волшебную формулу, сказанную тогда Рамоной.

Старуху как громом поразило.

— Ах ты малявка чёртова, я тебе дам «такса»! Если ещё раз тебя здесь близко увижу, вызову милицию! Вон отсюда! — прогоняет Пельку.

— Чтоб ты в гробу усралась! — желает ей Пелька и берёт ноги в руки.

Ко второму входу Пелька не может попасть; также не знает, где искать забегаловку Зызы, и признаёт своё поражение. Ей только жаль, что их уже не увидит. Она хотела их пригласить на мороженое или на торт — именно для этого она и украла деньги; но она не отчаивается. Ведь есть ещё Нонна.

В щербатом каменном здании из‑за знакомых дверей в этот раз появляется другая женщина, худощавая и с обыкновенным голосом.

— Нонна ещё не пришла, но ты заходи, — пытается приобнять Пельку рукой.

Пельку пугает такая бесцеремонность, она выворачивается из‑под руки и убегает. С момента, когда её сцапали на вокзале, Пелька теперь постоянно бдит и не доверяет незнакомцам, намеревающимся её задержать.

— Малышка, не бойся, вернись! — кричит женщина, с грохотом сбегая по деревянным ступеням, что только придаёт Пельке ускорения. С таким же успехом та женщина могла бы преследовать дикую кошку.

В поисках крова и пропитания Пелька попадает на свалку за городом. Пусть пахнет, зато даёт приют. Укрывает и позволяет существовать. Здесь находят пристанище и беспризорные дети. Пелька собирает разное вторсырьё и относит к стоящему на краю свалки бараку, где помещается скупка.

Свалка. Мусорный остров.

Людская фауна живёт среди отходов и за счёт отходов. Остатки крушения человеческих судеб счастливы по‑своему, смирившись со своим искалеченным существованием — ведь чего же ещё худшего им ожидать? Прозябают там со дня на день, согреваются у костров из подожжённого мусора, одеваются в тряпки, которые им пожертвовала свалка; вырытые в горах отходов норы отделывают и утепляют выброшенной рухлядью, собирают столько, чтобы им хватило на бутылку, да и алкоголя не потребляют слишком уж много.

Пьют жидкость для мытья окон и любые спиртсодержащие препараты. С Пелькой живут в согласии, не завидуют её добыче. Свалка большая, богатая и урожайная, каждому даст заработать на стакан, на хлеб и на горячее варево.

Однако Пелька десятой дорогой обходит шалман в пригороде, единственное место, где она могла бы иногда купить себе супа. Как раз туда постоянно наведывается милиция. Поэтому Пелька редко когда ест приготовленную пищу. Привыкает к воде из гидранта, мусорной вони и воплям допившихся до белой горячки — вместе с запахом свалки ветер заносит пьяные вопли в старый кузов грузового автомобиля, где Пелька устроила себе логово.

— Пойдём, согреешься, — иногда к ней заглядывает почерневшая старуха с колтунами седых волос, обвивающих её голову подобно змеям.

Фауна процветает. Сообща.

Праздник устраивают тогда, когда из города приезжает мусоровоз, особенно богатый металлом, шерстью, бумагой. Случается, после такого вечера кто-нибудь умирает. От отравления, от истощения, от холода.

— На, ешь. Это я из бара принесла. Нельзя же всё время жить в сухомятку, брыкнешься! — старуха пододвигает на обломке тарелки кусок хлеба с ломтем кровяной колбасы с кашей. В погнутой алюминиевой банке, стоящей в золе, дымится суп.

Старуха пьёт денатурат из щербатой чашки без ушка и валится в бесчувственную нирвану, подобную смертному сну.

Алкоголь Пельке не предлагают. Не потому, что считают его вредным для детей. Просто он дорогой, и его трудно достать. Обитатели острова неохотно выходят за пределы свалки, не стремятся проникнуть в более посещаемые районы. Своим видом они привлекают внимание, их документы, если таковые у них вообще есть, давно недействительны, их адрес — свалка за Городом, и расхождение с обществом. Полное. Лишь от большой нужды они контактируют с обществом в пункте приёма вторсырья да ещё в хозяйственном магазине, где покупают то, что пьют, в продуктовом, где берут на закуску хлеб и кровянку с кашей, и очень редко — в каком-нибудь алкогольном притоне. Это всё.

Вскоре Пельке приходится обходить десятой дорогой и барак приёма вторсырья.

— Вы ошиблись, — дипломатично обращает внимание Пелька, когда парень из‑за прилавка в который уже раз выдаёт Пельке сильно урезанную оплату.

— Мне участкового позвать? — взирают на Пельку красные нечеловеческие глазки, и девочка убегает.

С того момента добычу Пельки продаёт за неё островная фауна. За труды посредники берут себе половину, но они хотя бы таскают тяжести за Пельку и не грозят ей милицией.

На острове Пелька встречает двух подростков с девушкой. На мелкую, малолетнюю Пельку они глядят свысока.

— А ты что здесь делаешь?

— То же, что и вы, — Пелька угадывает в них давно сбежавших из дома, хотя они выглядят гораздо чище её.

— Ты кормишься в этом гадюшнике, замарашка?

— Что ты! В подвалах. Компоты, соки себе сливаю, — хвалится Пелька, отрицая свою принадлежность к островному семейству.

— Ты взламываешь подвалы?! Такое зачитывай своей бабушке.

— Я пролезаю через окошки, решёток для меня не существует. Могу вам показать, — преподносит себя в лучшем свете Пелька, хотя мысль об этом пришла ей в голову только что.

— Она такая худая, что я ей верю, — вступает в разговор девушка.

— Я очень сильная и могу сто бутылок выкопать и вымыть. Если напрягусь, конечно, — добавляет, потому что чувствует, что немного пересолила.

— Вот ещё — стекло собирать! Но тебе надо умыться: ты выглядишь так, будто тебя саму из мусора выкопали.

— Ты ещё не знаешь, как я бегаю — даже тебя обгоню. Хочешь попробовать? — Защищает своё достоинство Пелька.

— И... могу вам поставить мороженое, — кидает на чашу весов свой последний аргумент Пелька. У неё целых сто злотых в закрытой жестяной коробке из‑под чая, спрятанной в укромном углу логова.

Предводитель тройки молодых бродяг, рослый парень шестнадцати лет, начинает задумываться, как оприходовать наличные Пельки, и становится более вежливым.

— Спрячь свои капиталы, мы люди не бедные. Меня зовут Волк, его — Лесной Кот, а её — Магда, — представляет он своих. Они младше его, но старше Пельки. — Хочешь пойти с нами?

Пелька хочет.

Эти трое устроились в обширном яблоневом саду. Попадают туда через дырку в заборе. В густом малиннике, разросшемся под забором, они вытоптали площадочку, которую замостили остатками соломенных матов, употребляемых для укрывания молодых саженцев на зиму. Лежбище хорошо замаскировано буйно разросшейся зеленью.

— А ночуем мы в сарае, — поясняет Магда.

Это сарайчик для хранения инструментов; там также находится разная пригодная рухлядь, в том числе грубые одеяла, которыми они укрываются.

Магда моет Пельку под гидрантом мылом, только что вынутым из упаковки, которое она извлекла из какого‑то закутка. Поливает Пелькины космы аирно‑хмелёвым шампунем, для расчёсывания волос даёт новенький гребень, и непочатую баночку крема «Нивея» — чтобы смазала царапины на ногах.

— Богато живёте, — удивляется Пелька.

— Вчера обнесли киоск с разной мелочью. Продукты там тоже были. Еды у нас — завались. Увидишь. Но ни слова мальчишкам: будут сердиться, что не сохранила тайны, — информирует по секрету Магда и не жалеет порошка на лохмотья Пельки, которые стирает под струёй воды.

— Вы не боитесь здесь находиться?

— С чего бы то вдруг?! Раньше мы были в такой же дыре, но на другой окраине города. Во всяком случае, Волк не позволит с нами разделаться. Он — важная птица!

— Как это?

— Его папа всё может. Любую проделку Волка покроет. Из чёрного — белое сделает. Понимаешь?

— А если не захочет?

— Ещё как захочет. Всегда за него вступается. Он не первый и не последний, кто обязан держать свою марку.

— Богатый?

— Очень влиятельный и имеет связи с такими же. Ну и богатый, ясное дело.

— Я бы ни за что не сбежала от такого папы, даже если бы он не был очень влиятельным и богатым.

— Ты ничего не понимаешь. Предков надо держать на коротком поводке, а то разбалуются. Волк знает, что делает. Видишь ли, старик не захотел подогнать ему тачку.

— Ух ты, тачку! Может, он не такой богатый.

— Это ему как два пальца. Шлёпнуть печать там, где надо, и списать какой-нибудь драндулет. Но за это потребовал табель без троек, а когда не вышло, прикрыл кубышку. Даже карманные перестал выдавать, чем подставил парня перед его корешами, самих корешей застращал и вышвырнул вон из дома. А Волку запретил мафон{14}, камеру{15} и всё остальное.

Вещи Пельки сохнут на солнце, все лежат и поедают вчерашнюю добычу. Консервы и хлеб, сырокопчёную колбасу, печенье, шоколад и конфеты.

Вечером следующего дня Пелька принимает участие в дерзком налёте.

Едет с ребятами на другой конец города. Теперь понимает, зачем её так прихорашивали. Не привлекает внимания в транспорте. Волосы и одежда пахнут не мусорной кучей, а свежим ветром и аирно‑хмелёвым шампунем. Волк держит Пельку за руку, притворяясь её старшим братом, Пелька чувствует, что нашла друзей, и готова на всё, что ей скажут.

— Кот — на шухер, Пелька — за приманку, — распределяет роли Волк.

Смеркается.

— Когда я включаюсь, ты делаешь ноги, — заканчивает свой инструктаж Волк. — Повтори, Пелька!

Пелька, эта безнадёжная дурочка, которая в ответ на вопросы в школе только и способна, что наклонить голову и ковырять пальцем парту, сейчас без запинки выдаёт наизусть, что должна делать, когда, как убегать и где ждать товарищей.

— Ну, давай! — легонько подталкивает её Волк.

В дачном предместье Пелька мирно шествует по тротуару вдоль ряда деревьев с редкими зажжёнными фонарями. По условному свисту дрозда Пелька задерживает идущую ей навстречу пожилую женщину.

— Я заблудилась, ы‑ы‑ы... — Пелька настолько вживается в роль, что действительно начинает рыдать.

— Не плачь, сейчас что-нибудь придумаем, только говори чётче, — наклоняется над ней женщина. В этот момент, разогнавшись, на неё налетает Волк. Его жертва вытянутыми руками пытается сохранить равновесие. Бесполезно. Пока она поднималась с земли, исчезли невнимательный подросток и заблудившаяся девочка; исчезла также и сумочка.

В момент, когда рядом с пожилой женщиной вынырнул Волк, Пелька отскакивает в тень лип, забегает в переулок и бежит дальше, вплоть до условленного места вблизи автобусного круга. Здесь же к ней спешит Лесной Кот — на обратном пути он играет роль брата Пельки.

Волк вынимает деньги и выбрасывает сумочку. Все беспрепятственно добираются до своих яблонь, где поджидает Магда, и Волк приносит алкоголь с чёрного хода.

Успех отмечают в сарайчике. В свете фонарика, взятого вместе с батарейками при взломе киоска, садятся вокруг перевёрнутого ящика для фруктов. Едят и хвалят Пельку.

— Все уже спят давно, — через какое‑то время говорит со значением Магда и опрокидывает рюмку.

Пелька ест скумбрию в томате, пьёт воду с малиновым соком, даже пробует водку — но ей не нравится, — и рассказывает новым приятелям о «Моэт‑э‑Шандон», которое она пила на роскошном пиру у Зызы и Рамоны. И сама же себе делает хуже, потому что не хочет понять, что сейчас она здесь мешает. Но просто так не может уйти в свой угол с грубым тряпьём, потому что в Пельке сидит великая жажда познания и свербит ощущение, что постоянно что‑то проходит мимо неё. Поэтому ничего не хочет потерять из этого вечера.

— Выпей, Пелька, и иди спать, — открытым текстом говорит Волк.

Но Пелька не даёт отправить себя спать и не хочет пить. Истосковавшаяся по похвалам, хочет смаковать свою победу, греться в лучах славы удачливой приманки. Однако парни уже не имеют желания возвращаться к событиям в дачном предместье и рассказывать Магде, насколько Пелька хорошо справилась с ролью.

Лесной Кот вообще замолчал, сидит хмурый, опрокидывает в себя рюмку за рюмкой и с каждой последующей становится всё более мрачным.

Магда делает Волку знаки глазами, Пелька это видит, и Волк начинает заставлять Пельку выпить.

— Не хочу, — Пелька выплёвывает водку, захлёбывается и заходится кашлем.

— Вот чёрт! — сердится Магда.

Лесной Кот время от времени потягивает уже прямо из бутылки и, собственно говоря, только этим движением отличается от столба, о который опирается.

— Пускай сидят, — Волк прячет в карман непочатую бутылку и выходит вместе с Магдой.

— Я знаю, что вы будете делать! — мстительно кричит Пелька. Она чувствует себя обманутой. Это, что ли, должен быть обещанный праздник? Вместо ожидаемого невообразимо приятного веселья — самая обычная примитивная пьянка, точно такая же, как и пьянки на мусорном острове. А Пелька не желает иметь ничего общего ни с тем, ни с другим.

— Шлюха! — оживает Лесной Кот, распахивает настежь двери сарайчика и, пошатнувшись, хватается за дверной косяк. Он неприкрыто завидует Волку, выбор в пользу которого сделала Магда. Прислушивается. Тёплая летняя ночь приносит запахи, шорохи и шелест. Возвращается, опираясь о стену, потягивает из бутылки и неожиданно звереет.

— А мы чем хуже? — бормочет, лапает Пельку, теряет равновесие и падает на неё.

Пелька кусается, безжалостно тычет Лесному Коту пальцы в глаза, лупит кулачками по носу, извивается, как многоножка, однако не может выбраться из‑под тяжёлого тела парня. С перепугу включает лёгкие до предела и слышит собственный вой, будто принадлежащий кому‑то другому.

Прибегает Волк, вытаскивает Пельку и пинает Лесного Кота, как мешок с песком.

Пельку трясёт, она кричит, она не может не кричать: через Пельку кричит обида, страх и водка.

— Сявота, альфонсы, шалава, — ругается на языке Острова. Она ни с кем не будет делать того, что делала Мальва с Пятнистым, потому что вообще не собирается котиться, то есть детиться. Чтобы у её, Пельки, ребёнка была такая же страшная жизнь, как у Пельки? Да никогда! Перед всем миром во всеуслышание клянется не иметь детей одиннадцатилетняя пьяная Пелька.

— Заткнись! — Волк оставляет потерявшего всякие чувства Лесного Кота и в том же запале наносит удар Пельке.

— А ведь я тебе говорила, чтобы ты шла спать! Всё из‑за тебя, засранки! — отчитывает Пельку расхристанная, уперевшая руки в бёдра Магда.

Пелька замолкает. Несмотря на хмель в голове она понимает, что друзей у неё здесь нет. Ей надо бежать. Сворачивается в углу как щенок, и тотчас же тошнотворная волна поднимается откуда‑то из глубины Пельки, выдирая ей внутренности.

— Вот и давай детям выпить! — с презрением говорит Волк.

С Лесным Котом ещё хуже. Он блюёт, не пробуждаясь от жуткого, смерти подобного сна, который Пелька неоднократно наблюдала на Острове.

— Переверни его на бок, чтобы не захлебнулся собственной рвотой, — между сокращениями желудка пересказывает Пелька жизненный опыт с городской свалки.

Волк вытаскивает приятеля за ноги и оставляет под сараем, уложив согласно рекомендациям Пельки.

— Выходи и ты на воздух, — Магда выпроваживает скукожившуюся Пельку в укрытие в кустах малины.

Наконец воцаряется тишина.

Пелька поступает, как решила. Сбегает. Одурманенная, ошеломлённая ходом событий и бунтом собственных внутренностей, она еле держится на ногах, но волочится, держась за забор, а когда он заканчивается, ползёт на четвереньках, клюя носом землю, когда подгибаются руки. Не плачет, не зовёт на помощь. Ползёт с мыслью о свалке, которая нетрезвой Пельке кажется утраченным столпом безопасности.

Ей видится край Острова и ржавый остов автомобиля с изодранным матрацем и куском одеяла. Осовелая Пелька засыпает на середине улицы. Возвращаясь из далёкой деревни, на неё натыкается таксист и отвозит в «скорую помощь».

— Ребёнок пьян, как сапожник! — с негодованием произносит он, занося Пельку в кабинет врача.

На этот раз Пелька проигрывает с разгромным счётом.

Ей наголо бреют голову, потому что её космы переполнены вшами и, словно инеем, покрыты налётом густо нанизанных сероватых гнид. О Пельке и так можно было сказать мало хорошего, но теперь всё становится ещё хуже. Волосы отрастут, но репутацию не восстановишь, как шевелюру.

Приятели Пельки, не считая Лесного Кота, тоже под замком. Нет никакого Лесного Кота, только Ярек, который выдумал себе громкое прозвище, когда после побега из дома присоединился к Волку.

Ярек единственный остался на свободе, потому что сбежал от Волка и, ревнуя Магду, всех выдал милиции, а сам притворился невинной овечкой. У него сломана челюсть, есть и другие следы побоев — не такие серьёзные, как повреждение челюстного сустава, но очень синие. Да и родители Ярека тоже люди не простые.

Волк признаётся, что да, приложил Яреку, защищая Пельку, которую этот маменькин сынок вдруг решил изнасиловать. Но он отрицает, что сломал Яреку челюсть. Ярек сам себе это устроил, когда болтался по сараю пьяный, как свинья.

Ярек отпирается от Пельки и от участия в грабеже в дачном предместье, но все указывают на Пельку, в том числе пожилая женщина, у которой Волк вырвал сумочку.

Выясняются преступления Пельки; приписывают ей также другие, которых она не совершала. Особенно яростно обвиняет Пельку во всех грехах мира мать Ярека. Пелька её ненавидит, хотя понимает — она защищает своего ребёнка.

Ярек — наивный увлекающийся мальчик. Он оступился. Теперь раскаивается. Он больше не будет. Он и сам не заметил, как попал под дурное влияние. Старший и более сильный физически Волк держал его при себе под угрозой расправы. Ярек же и мухи не обидит, куда там насиловать. А жалкая потаскушка Пелька есть малолетняя проститутка и надо ещё проверить, не разносит ли она дурную болезнь.

У Пельки берут кровь и подвергают осмотру, против которого Пелька бунтует.

— Я никогда не делала того, что делала Мальва с Пятнистым! — заходится криком Пелька, стискивает худые колени и протестует всем своим исстрадавшимся естеством. И это единственный её протест.

Пелька не защищается и никого не обвиняет. Молчит. Понимает — расклад сейчас не в её пользу. Старик Волка — большая шишка, Ярека — тоже не кто-нибудь там, а Пелька — самая беззащитная — не значит ничего.

Даже население свалки свидетельствует против Пельки. Она принесла на Остров проблемы. А проблемы на свалку приходят только тогда, когда кто‑то там сгорает от водки, умирает от лишений или погибает в результате насилия. Ну, в жизни всякое бывает, на всё воля божья, как говорится. Но чтобы такой мелкий прыщ причинил им столько страданий!?

Действительно, нары в комиссариате не хуже норы в мусорной куче и горячий суп им принесут вовремя, но не дадут никакой выпивки, без которой они уже не могут существовать. У лишённых алкоголя возникают видения одно страшнее другого. И ещё страшны урки, фашисты дна общества, к которым могут подсадить в камеру — они избивают слабейших ради собственного выживания. А у жителей Острова нет сил и для них плохо кончается конфронтация с уголовниками.

Пелька опускается всё ниже.

Нет исправительных учреждений для детей младше тринадцати лет. Пельку определяют в четвёртый Дом, строгого режима. Из него дети никогда не выходят без сопровождения взрослых, да и в сопровождении очень редко, лишь в случаях крайней необходимости. Его воспитанники уже не посещают обычную школу, учатся на месте, то есть бьют баклуши, впадают в апатию, в агрессию, бездельничают, планируют очередной побег.

Здесь уже никто не принимает за чистую монету Пелькину угодливость, обещания исправиться и тому подобные всем известные жульнические уловки. Пельку видят насквозь, будто она стеклянная. Особенно психолог, которая работает с Пелькой, как раб на галере; оправившись, Пелька и здесь бегает, но об участии в каких‑либо соревнованиях за пределами Дома не может быть и речи.

— Сначала оценки. Хотя бы «удовлетворительно», а уже потом — стадионы, — неизменно звучит всё то же условие, хотя изменился Дом.

Пелька ни на что бурно не реагирует, затаивается, кроткая и фальшивая. Ждёт подходящего момента и через какое‑то время ей удаётся сбежать из четвёртого Дома.

Теперь Пелька очень осторожна. Ни с кем не сходится. Не ищет новых приятелей, твёрдо решила отыскать Нонну. Ночует в подвалах старого каменного здания со щербатыми стенами, что недалеко от Желязной, и окрестных домов, куда прокрадывается вечерами и откуда уходит перед рассветом. Питается повидлом, компотами, квашеными огурцами, заедает чёрствым хлебом из мусорных баков и греется на солнце в зарослях над Вислой, но ослабела на такой диете до состояния слепого котёнка — много ли энергии получишь от одних овощей и фруктовых пюре?

Этим вечером Пелька снова выдавила стекло в подвальном окошке, выбранном наудачу, но внизу не нашла ничего съестного. Девчушку, протискивающуюся между прутьями решётки, заметила женщина в плаще, помогла ей выбраться на тротуар, взяла за руку и увлекла за собой в квартал её первого побега, в квартал Рамоны и Зызы, в район вокзала, где ещё зелёная как морковная ботва Пелька игралась с послушными дверями. Когда это было? Пелька чувствует себя ужасно старой.

— Ты еду искала в подвале?

— Ага, — от Пельки остались только кожа да кости, так что нетрудно догадаться, что́ она хотела найти.

— Садись. Получишь столько еды, сколько захочешь, — женщина открывает ключом дверцу автомобиля, припаркованного на стоянке за вокзалом, и Пельку совсем не держит.

— В ментовке?

— У меня дома.

— А если нет? — колеблется Пелька, хотя восьмым чувством парии крупного города не ощущает в женщине противника своей тяжкой свободы.

— Пелька, ты действительно меня не узнаёшь? — женщина наклоняется, и Пелька в свете уличного фонаря наконец может рассмотреть её лицо.

— Нонна! — Пелька приникает к плащу и у неё даже кружится голова от счастья и голода. — Каждый раз, когда я вырывалась из Дома, я заглядывала сюда, но сейчас я стерегла как собака.

— По ночам! Слава богу, знакомая тебя высмотрела и рассказала, где искать, и я наблюдала несколько вечеров. Здорово бы мы выглядели, если б тебя сцапали хозяева магазинов, у которых ты выедала банки.

— Ты очень долго не приходила.

— Я уезжала за границу, поэтому дала тебе адрес своей знакомой.

В первый раз она не застала подруги Нонны, а говорила с кем‑то, кто был абсолютно не в курсе дела. Никто ведь не ждал Пельку, самое большее — письма от неё. Но в третий раз открыла подруга Нонны, от которой Пелька бежала, как от смертельного врага.

— Незнакомым я уже не верю, — говорит Пелька.

Нонна живёт за городом в одноэтажном доме с участком, обсаженным деревьями и живой изгородью. Снаружи дом ничем не выделяется, внутри чисто, светло и зажиточно.

— Волосы в порядке? — Нонна ворошит пальцами гриву Пельки.

— Вшей нет, — заверяет Пелька.

Действительно, на этот раз они ещё не успели у неё завестись.

— Называй меня Куница, — просит Пелька. Она никогда не терпела собственного имени. А теперь, когда Нонна, восхищённая её ловкостью в пролезании между прутьями решётки, сравнила её с гибким животным, Пелька хочет быть Куницей.

— Видишь, какое я тебе нашла удачное прозвище! — радуется Нонна и объясняет, что означает её собственное, так элегантно звучащее, имя. «Бабушка», только по‑итальянски.

Нонну — вот так совпадение — при крещении тоже назвали Пелагией. Как и Куница, она тоже не любила вышедшего из моды имени, поэтому выбрала себе иностранное.

— В честь моей бабки, которую тоже звали Пелагия, царствие ей небесное! — благочестиво вздыхает Нонна. — И один мой знакомый, учёный и вообще приятный во всех отношениях человек, подобрал иностранное соответствие.

Родителей Нонна знает только по воспоминаниям окружающих; воспитывали её дедушка с бабушкой.

Нонна подарила Кунице новое платье и сандалии. Сожгла изорванные и кишащие блохами брюки Куницы. Потому что в этом побеге Куница для разнообразия подхватила блох. Скорее всего от кошек, которые, как и она, спали по подвалам. И так след Пельки потерялся.

Нонна очень добрая. Много внимания уделяет Кунице.

Куница не может насытиться этим вниманием, нежилась бы в нём без конца, как в воде с экстрактом хвои, который она может брать для принятия ванны хоть каждый день.

Куница разными способами продолжает привлекать к себе внимание Нонны, и в этом не отличается от Пельки.

Нонна разрубает мясо на кухне — безошибочный признак того, что на обед придёт Адам, Ноннин приятель. В другие дни стряпнёй занимается Дедушка, пожилой малый, который, когда не готовит еду или не занимается уборкой, копается в земле, но всегда вдалеке даже от Нонны. Куницы он словно вообще не замечает, и она его побаивается, так что старается не попадаться ему на глаза.

— Дедушка чудак, но он хороший человек, — уверяет Нонна.

Когда Нонна делает котлеты, Куница висит вниз головой на перекладине для выбивания ковров, или перемещается, перебирая руками по ней, или выполняет другие упражнения, как на трапеции. Кто бы мог подумать, что столько всего можно выполнить на самой обыкновенной перекладине для выбивания ковров!

— Вот это гибкость! — наконец из окна высовывается Нонна и, опираясь о подоконник, некоторое время наблюдает успехи Куницы. Зритель и признание подогревают энтузиазм, эволюции становятся рискованными. Девочка очень падка на выражения похвалы и заглатывает их, как гусь орехи. Как будто и не было горького опыта, она всё так же открыта людям и доверчива, как молодой пёс, лишь бы была самая малость дружеского внимания.

У Нонны есть ещё одно чудесное качество. Она умеет слушать и никогда не скажет: «э‑э‑э, заливаешь» или «ты ври, да не завирайся» или «ерунда какая‑то». Нонна верит, по крайней мере так кажется Кунице. Поэтому она рассказывает о Домах, о Зызе и Рамоне, о жителях городской свалки и о своём «выступлении» в дачном предместье. А когда слишком уже расходится в хвастовстве, сразу же признаётся, что преувеличила — не имеет душевных сил напропалую лгать Нонне, только самую малость, потому что Куница просто обязана хвастаться. Сидит в ней такая необходимость — может быть, потому, что она всегда была хуже других.

Таким образом Нонне становится известно о Кунице всё, даже то, о чём та до сих пор не проговорилась никому.

— Я — не обычный подкидыш, — чванится Куница и говорит о своём наследстве. О предмете из настоящего золота с портретом дамы в элегантном уборе, о редкой фамилии и детском конверте из натурального пуха.

— Откуда ты знаешь?

Куница в нерешительности, что отвечать. Пани директор второго Дома не возражала, когда Куница — ещё будучи Пелькой — перечисляла своё достояние, однако санитарка, когда как раз была сердита на Пельку, услышав, как она похваляется, сказала нечто иное.

— Она сказала, что на крыльце первого Дома я лежала, завёрнутая не в конверт, а в пуховую куртку, на руке у меня была приклеена бирка с написанными химическим карандашом личными данными, на ноге — цепочка с медальоном, а вместо пелёнки — скатерть с названием ресторана и гостиницы, — с горечью сообщает Куница.

— Не принимай близко к сердцу. Пуховая куртка не хуже конверта, а скатерти в хороших ресторанах изготовлены из дамаста, не из чего попало.

Куница чувствует себя подбодрённой и признательна Нонне. Конечно, у неё была особенная пелёнка, а не что-нибудь там на потеху глупым бутузам и завистливой санитарке.

— А где твой медальон?

— В тайнике.

Нонна сомневается, найдёт ли Куница к нему дорогу.

— Даже с завязанными глазами, — уверяет Куница. Но тайник расположен под забором четвёртого Дома и независимо от того, как она сейчас себя называет, если не хочет влипнуть, ей не следует там появляться. Когда до неё доходит весь смысл ситуации, она чуть не плачет.

— Если сумеешь подробно описать место, мы что-нибудь придумаем, чтобы ты его получила, — утешает её Нонна. — Ну‑ну, не расстраивайся, я верю в твою удачу!

Тщеславной Кунице и в голову не приходит заподозрить Нонну в умышленной лести для получения выгоды. Она не знает, что лесть — это страшное средство, как водка для фауны Острова — привыкнув, уже нельзя без неё жить. Об этом могут кое‑что рассказать успешные, богатые, знаменитые.

— А ты быстро бегаешь, — радуется Нонна.

Она сидит в тени грецкого ореха и наблюдает, как Куница бегает мимо неё вдоль периметра сада. Участок у Нонны большой, хоть и намного меньше дворов и спортивных площадок Домов или школ. Но Нонна — благодарный зритель и великолепный организатор. Между кустами форсиции по обеим сторонам тропинки она натягивает ленточку, делает «финиш», а старый котёл для вываривания белья превращает в пьедестал победителя.

— Э‑э‑э, я ещё не пришла в свою форму, — говорит Куница, вынимая камешек из сандалии. — Ты можешь засекать время?

Нонна включает секундомер.

Интерес у неё искренний, но причины его несколько иные, чем думает Куница. После подвального харча Нонна откармливает девчушку, но ей нужна Куница худая и гибкая. Упитанная не будет представлять ценности для замыслов Нонны. Редкостное сокровище — этот вёрткий заморыш, сам себя поддерживающий в форме, и Куница получает настоящие кроссовки с шипами для бега.

— О тебе спрашивал участковый, — с озабоченным видом сообщает однажды Нонна.

Новость, подобная молоту, разбивающему на куски всё существо Куницы. Все её предыдущие миры были ненастоящие, воображаемые, бутафорские, все они рассыпались от малейшего прикосновения, а каждый последующий, хоть и казался стабильным, оказывался на поверку иллюзией или обманом, или катастрофой. Но этого — как кажется Кунице — она уже не переживёт. Стоит как неживая посреди кухни и даже нет в ней энергии, чтобы опуститься на стул. Да и зачем? Ничего уже не имеет смысла.

Даже Нонна, которая всё выдумала, потому что милиция ещё не интересовалась ребёнком, что, впрочем, вполне может случиться, — так вот, даже Нонна не ожидала такого коллапса.

— Ты — моя двоюродная сестра, а твоя мать в больнице. Я так ответила.

Куница обретает землю и небо, солнце и птиц за окном.

— Обойдётся на этот раз, — подчёркивает Нонна.

До Куницы не доходит условие. Её жизнь всегда происходит здесь и сейчас, её воображение не простирается в какое‑то там будущее. И из крайнего отчаяния она впадает в эйфорию.

В намерения Нонны, однако, не входит полное успокоение Куницы.

— Он в любую минуту может начать что‑то подозревать. Ищейкам дают особые списки с именами и приметами беглецов из различных учреждений.

— Но ты же меня не выдашь, Нонна?

— Не глупи! Я ломаю себе голову, чтобы придумать способ.

И придумала. Целых два.

Первый — это действовать обычным порядком. Но тогда Куница должна сама вернуться в Дом, и только оттуда Нонна могла бы её забрать по решению суда, или даже до вынесения самого решения. В лучшем случае это дело нескольких месяцев.

— Но есть одно «но», — меняет тактику Нонна, сбитая с толку отсутствием протеста, ожидаемого уже при одном упоминании о детдоме.

Для Куницы это вообще не способ, если необходимо вернуться в детдом на бог весть какое долгое время, однако она не перебивает Нонну, желая прежде услышать о второй возможности.

— Суд может не разрешить удочерения, — вздыхает Нонна, выразительно грустнея.

Как пить дать, суд дисквалифицирует Нонну, потому что она на не очень хорошем счету. Тюрьмы она избежала, однако находилась под подозрением. Но вот Дедушка мотал срок, папа и мама Нонны сидели, неофициальный муж Нонны сидел, а как вышел, выехал с экскурсией «Орбиса»{16}, даже не попрощавшись, не говоря уж о том, чтобы оставить какие‑то средства к существованию. Вот такая сволочь. Только приятель Нонны, Адам, может похвастаться пока не запятнанной репутацией.

— «Криминогенное окружение» — заявит суд и все дела! — подводит Нонна итог рассказу о своих родственниках.

Остаётся только купить надёжные документы, и в этом состоит второй способ. Лучший, но очень дорогой. Потому что действительно надёжные документы стоят хороших денег. А Кунице следует выправить метрику не лишь бы какую, не липовое извлечение с потолка, а самое настоящее, из книг регистрации актов гражданского состояния, которое всегда можно проверить и сравнить с оригинальными записями.

— Я могу собирать бутылки!

— Доход в самый раз на хлеб и колбасные хвостики.

Это правда. Куница мрачнеет. Да и где бы она их собирала? Она уже не может показаться на Острове. Её немедленно выдадут, хотя бы там даже остался кто‑то один, кто её знает.

— Можно заработать. Хочешь работать с нами?

Куница хочет.

Она забыла, что уже не впервые слышит подобный вопрос. Даже если у неё и осталось какое‑то воспоминание, оно не подходит к сегодняшней ситуации. Куница всей душой предана Нонне.

— Сначала подучишься у Дедушки.

Куница не протестует. Она готова на всё, что бы ни предложила Нонна.

Дедушка вовсе не строгий и не сердитый, относится к Кунице по‑дружески, да и наука, которую он Кунице преподаёт, не имеет ничего общего со школьной.

— Замо́к — не мёртвый предмет, он живой, только жизнь у него иная и не перед каждой собакой он открывает душу. — Дедушка вводит Куницу в таинственный мир замков и защёлок: пружинных, сувальдных, цилиндровых... Капризных и нежных, как прекрасные девушки; обладающих характером, как настоящие мужчины; коварных, как обозлившиеся на весь мир старухи.

И так Куница постигает азы воровской специальности, увлечённая мастерством, эрудицией и ловкостью рук. Ведь настоящее дело всей жизни и призвание Дедушки — это замки, а не изготовление абажуров, которым они будто бы зарабатывают на жизнь вместе с Нонной и с чего платят налоги как законопослушные граждане. В действительности же, абажуры для них изготавливают нанятые работники. Воровская профессия не выносит света и лучше всего себя чувствует под вывеской пристойного предприятия.

— Вот у этого — двадцать четыре лопатки. Это значит сто двадцать вариантов бородки ключа. А ну‑ка, попробуй подобрать подходящую, — Дедушка подаёт Кунице связку отмычек.

Есть также самые сложные, в частных домах настоящая редкость, замки электронные или на фотоэлементах. Как их обезвреживать, Куницу учит приятель Нонны, Адам. Тогда Дедушка нервничает, ревнует свою ученицу и беспокоится за свой авторитет, потому что не разбирается в последних достижениях техники.

— Не верь людям. Ни с кем не откровенничай. Никогда не рассказывай, чему тебя научил Дедушка, никогда не говори, что ты делаешь. Если незнакомые к тебе добры без причины, значит, им что‑то от тебя нужно, — вооружает её идеологически Нонна.

— У тебя руки из верного места растут, — хвалит Дедушка, когда опять получает Куницу, — только ещё нужно с чувством попрактиковаться. Приобрести навык.

Одна попытка, вторая, третья, десятая. Уже лучше, да, почти хорошо. Тепло, теплее, ещё теплее. Отлично! Держи шоколадку. А теперь отдохни. Для перемены сыграем в картинки.

Из отдельных элементов Куница должна собрать целое, которое видела лишь несколько секунд.

Дедушка отмечает ошибки. Через какое‑то время малая приобретает способность фотографической регистрации виденного.

Однако следует быть дальновидным. Нельзя зацикливаться на одной какой-нибудь отрасли. Сейчас такое время, что человек должен иметь что‑то в запасе.

— Кот у одной норы сторожил, да сдох, — пословицей подкрепляет свои замыслы Нонна.

И Куница учится ремеслу щипача. Эту науку преподаёт ей Дама. Такое прозвище за ней закрепилось от жизни в высоких сферах, полных успеха. Она пожилая, пятьдесят лет была непревзойдённой карманницей. Большая честь — быть учеником Дамы. Она не каждого будет учить. Деньги для неё не имеют значения: живёт на проценты со счёта в Швейцарии. Одевается элегантно, ездит на «Мерседесе» и имеет дом в Констанцине{17}. Аристократка; можно сказать, на ней обрывается род славных карманников, пять поколений блиставший словно Кох‑и‑Нур{18} на Варшавской равнине.

Дама носит перчатки три и семь восьмых. Только перчаточники да щипачи понимают, как это необычно для взрослой женщины. Но ведь и Дама, кроме чужих кошельков и драгоценностей, никогда не касалась другой работы. Нет, не от лени. Даму готовили к профессии с самого раннего детства и строжайше следили, чтобы она ничего не делала руками.

— У хорошей карманницы ладони должны быть маленькие и чувствительные, как камертон, — поясняет Дама и требует, чтобы Куница берегла свои руки и ухаживала за ними.

— Но как бы там ни было, её первейшим хлебом будут замки, — торпедирует Дедушка требования Дамы, потому что ревнует Куницу, которую увлекает в свой мир элегантная старуха, умеющая так снять кольцо с чужого пальца, что потерпевший ничего не почувствует.

По мнению Дедушки, у мастерства Дамы нет будущего. Умирающая профессия. Где теперь все эти дворцы, спальные вагоны, пансионаты, гостиницы, в которых перед войной промышляла своим ремеслом Дама, и где теперь тот большой мир, усыпанный золотом и драгоценностями, в котором даже пуговицы на белье бывали бриллиантовые? Сейчас нету ни бижутерии, ни крупной наличности, которые стоили бы мастерства и отваги таких специалистов, как Дама. Что можно найти в кармане среднестатистического пассажира автобуса в эпоху развитого социализма, талоны на сахар?

— Я никогда не работала в обществе среднестатистических, — возмущается Дама.

Самообороне ножом обучал Куницу Кардинал — сообщник, товарищ и вообще тень Нонны.

— Главное — чтобы тебе никогда не пришлось этим воспользоваться, — каждый раз вздыхал Дедушка. Он не был уверен, нужно ли обучать Куницу ещё и умению владеть «пёрышком».

Однако Нонна, считая Куницу хилой и слабосильной, старалась обеспечить её дополнительным и неожиданным для девушки средством защиты.

И снова замки.

Какая способная, какая понятливая, какая талантливая! Признанием успехов Куницу можно и в ад завести.

— Ученья много не бывает. Ведь когда‑то ты вырастешь и уже не сможешь пролезать между прутьями решёток, вот тогда знание замков — как находка будет.

— Люди не оригинальны, — Нонна перечисляет места, в которых чаще всего прячут деньги и драгоценности.

Как ловчего сокола, готовят малую к охоте, приучают к клобучку и возврату на руку сокольника.

Куница слушает, Куница учится!

Куда только и подевался записной лодырь и показательная тупица! Или у Куницы ум и внимание пробуждались только для жульничества, воровства, подлости?

Близится воскресенье, но уже в субботу начинается праздник. В эти дни у Куницы нет никаких занятий. Запах свеженатёртых полов смешивается с запахом творожного пирога с сухофруктами в шоколадной глазури и печёного мяса. Дедушка что‑то ещё достряпывает на кухне, Нонна красит ногти и наряжается красиво, но в пределах обычного и выглядит как... Нонна. А ведь сто процентов не идёт на свидание, потому что на подобные выходы наряжается как‑то против ожиданий Куницы, и, чувствуя это, Куница такого не терпит. Просто Куница не выносит, когда для Нонны интерес представляют другие. Например, гости в доме, сидящие за богато накрытым столом в самой красивой комнате, в которую тогда у Куницы нет права доступа. А Нонна меняется. Становится далёкой, чужой и не имеет больше терпения для Куницы.

— Я не хочу оставаться одна, — не сдаётся Куница.

— Ты не одна, а с Дедушкой.

— Я хочу быть с тобой, Нонна.

— Пойми меня, Куница. Мне двадцать шесть лет, и когда они пройдут, не вернутся. Никогда! Я не могу жить только для тебя и Дедушки, у меня должна быть своя личная жизнь, иначе не выдержу.

— Со мной?

— И с тобой, и с Дедушкой, и вообще. Я не собираюсь быть вечной нянькой детям и опекуном старикам; если бы я не могла от вас отдохнуть, вырвалась бы от вас и никогда бы к вам не вернулась. Так что дай мне пожить для себя.

И Куница, хоть и с болью душевной, позволяет Нонне пожить для себя.

Они с Дедушкой примиряются в молчаливом бойкоте. Дедушке тоже не нравится настроение Нонны поблистать в обществе, хоть и известно, что скоро оно переменится. И опять в какое‑то воскресенье она оденет Куницу в модное удлинённое платье, белые гольфы и лакированные туфельки, косички перевяжет большими бантами, и они вместе пойдут в костёл, потом на мороженое или на торт, или же на всё вместе, а после обеда поедут в зоопарк.

Нонна делает документы ещё до того, как Куница начала за них отрабатывать.

— Твоя мать была моей единокровной сестрой, — ещё раз по этому поводу повторяет Нонна.

Больше ничего легендарного Куница не должна помнить — выписка из метрики содержит сведения, известные ей с детства. Пелагия Варега, родилась в Варшаве у матери Веры Вареги из семьи Варега от отца Казимежа.

— Я — пассажир без билета, — говорит Куница. Дети из Домов рано открывают тайны своего происхождения, в переплетениях родословных разбираются не хуже геральдистов и нет у них толерантности или понимания к поступкам своих родителей.

Куница знает — отец у неё календарный, что означает, как будто бы его вовсе не было. Мать залетела Куницей с абсолютно случайным мужчиной, не с мужем и не с кем‑то таким, кто был бы для неё сожителем, как вот Адам для Нонны. И как только Куница появилась на свет, мать подбросила её на крыльцо Дома для малолетних четвёртого марта, поэтому Кунице и достался отец с именем соответствующего святого.

Этот факт своей биографии Куница знает ещё со второго Дома и, казалось бы, не придаёт ему никакого значения, однако каждый раз, когда об этом говорят окружающие, ей становится очень досадно.

— Тебя надо записать в школу, — говорит осенью Нонна.

Куница не хочет.

— Мне это тоже не улыбается, но я обязана. Иначе к нам начнут приходить. Я и так беспокоюсь, сумеешь ли ты удержать язык за зубами, когда окажешься среди детей.

— Я его скорее себе откушу, Нонна, — и Куница сдержала клятву, потому что любит Нонну, о чём та знает.

— Тебе необходимо восстановить табель; какие у тебя были оценки в последнем?

Куница не делает тайны из своей коллекции «неудовлетворительно»: надеется отпугнуть Нонну или школу. Но из этого ничего не выходит. Её принимают с молчаливым неудовольствием, как стихийное бедствие. А Куница и рада не стараться. На занятиях присутствует. И это всё, на что она оказывается способна. Ну, иногда бьёт однокашников, которые быстро отстраняются от хамоватой невежды, за что Куница опять‑таки на них сердится и ненавидит учёных лохов.

Если бы её оценки имели значение для Нонны, она бы, возможно, и постаралась, хотя школа всегда была для Куницы гирей, привязанной к ноге, а теперь это даже две гири, потому что Куница теряет там время.

Настоящим знаниям научит лишь Дедушка, да ещё Дама. Дедушкина наука более важная, открывает перед Куницей просто сказочные перспективы. Вот тогда будет жизнь, как в телевизоре, а то и лучше. Кунице надоело играть роль сопляка в обществе сопляков, которым даже не похвастаешься, что обладаешь особенным знанием. Необходимость хранить тайну не угнетает Куницу, но всё больше и больше её изолирует. Школа становится просто местом, где она, одинокая среди чужих, отбывает своё присутствие от звонка до звонка.

Нонна выполняет первое обещание. Адам с Кардиналом привозят медальон Куницы. Добыли его из‑под забора четвёртого Дома, переодевшись геодезистами. Нашли его с первого же захода, устанавливая в указанном Куницей месте штатив с теодолитом в качестве доказательства исполняемой роли и обоснования необходимости копнуть пару раз в клумбе с ноготками. Теперь говорят с уважением о точности сведений, предоставленных Куницей.

Куница не может нарадоваться и рассыпается в благодарностях за находку предмета, который ей представляется самым важным в её жизни. Она горда от того, что в своё время увела депозит у пани директора второго Дома.

— Ты язык прикуси, — Дедушка суеверно не хочет слышать речей, которые у него однозначно ассоциируются с лишением свободы.

— Это дорого стоит, Куница, ты знаешь? — на ладони Нонны сияет эллипс, украшенный женскими профилями из кремовой кости.

— В середине есть фотография, — сообщает Куница и беспокоится, не уничтожило ли время, пока медальон был закопан, бесценного изображения. От волнения даже не может справиться с защёлкой, скрепляющей обе створки золотистой ракушки.

Её раскрывает Нонна. Все внимательно смотрят на портрет женщины с длинными локонами, украшенной цветами.

— Кто бы это мог быть, Куница? — спрашивает Адам.

У Куницы падает камень с души. Хотя упаковка из пластика помутнела и потемнела, а жестяную коробочку из‑под юбилейного чая поела ржавчина, влага не повредила рисунка, только его замылили годы, время, за которое Куница научилась стольким вещам, что на вопрос Адама об этой женщине в платье с кружевной оборкой на груди сумела ответить:

— Шлюха. Шлюха, которая меня родила.

— Ты так её ненавидишь? Ведь она тебя выпустила на свет, дала тебе жизнь, снабдила дорогим украшением, — реагирует Нонна.

Куница не отвечает. Она и сама не знает, то ли у неё камень на сердце, то ли любовь, то ли болезненный хаос, однако достаточно, чтобы она не смотрела на иллюстрацию и уже пышет ненавистью к собственной матери и ко всем матерям, бросающим своих детей.

— Но ведь это даже не фотография, а вырезка из газеты, — замечает Нонна и громко выражает сомнение, изображена ли на ней мать Куницы.

Адам разделяет её мнение, но прежде всего обращает внимание на наряд женщины, который всегда наполнял Куницу гордостью. Такой необычный.

Действительно, необычный!

— Как в театре. Уж не «Дама» ли «с камелиями»? — размышляет Адам. Он учёный и разбирается в подобных вещах. Рассказывает о представлениях, на которых не говорят, а всё время поют и играют на разных инструментах.

Нонна даже один раз была на таком спектакле, однако для Куницы и Кардинала это неожиданная новость.

— Опера. Это опера! — так говорили, когда происходило нечто весёлое и захватывающее.

— Она артистка?! — от волнения Куница аж бледнеет и очень бы хотела, чтобы так было в действительности.

— Можно попробовать найти её, — говорит Адам.

— Не морочь девочке голову, — предостерегает Нонна.

— Я хочу её увидеть! — Куница заламывает руки, на щеках у неё выступает румянец.

Адам не слушает Нонну, а вслух размышляет, с чего начать. Подшивки газет, или скорее фотоархивы иллюстрированных изданий, но лучше всего спросить в Большом театре. Если она певица, то они могут помочь в её поисках.

— И накликаешь на нас беду: может открыться, что малая — у нас. Её снова отправят в детдом, а нас оштрафуют или чего похуже, а та гастролёрша откажется от Куницы на голубом глазу.

Это оказалось разумно. Все замолкают. Нонна кажется уязвлённой и делает вид, будто судьба Куницы её уже не интересует.

Куница понимает их осторожность. Они снова считают её неопытной дурочкой, как и вначале, пока в неё не поверили, когда она была только в мыслях у Нонны. Невозможно иметь всё, чего хочешь. И Куница должна сейчас отодвинуть своё «я хочу!». И она делает выбор, хоть у неё и ноет под ложечкой, когда она отвечает словами, услышанными от взрослых:

— Без проблем, Нонна. Бери медальон на сохранение, — мужественно отрицает своё детство Куница.

Это необходимость. Куница не может себе позволить потерять Нонну и Дедушку. Не может рисковать ради женщины, о которой не известно, является ли она её матерью, и которая никогда о Кунице не вспоминала.

Но ей очень тяжело. Она прячется на чердаке и плачет беззвучно, прижав лицо к остаткам изъеденной молью обивки на обнажённых внутренностях оттоманки. Чтобы никто не услышал, чтобы не подумали, какой из неё неблагодарный потребитель, который вместо того, чтобы пятками бить себя в зад от счастья, что его приютили и обращаются, как со своим, тоскует по кому‑то, кому всё и все безразличны.

Чтобы обмануть скребущую в глубине боль, Куница шёпотом рассказывает себе о своей матери, великой актрисе, Даме с Камелиями, певице. Она не бросила Куницу, а оставила её на время у своих знакомых, а те вынесли Куницу и положили на крыльце первого Дома. А потом мать не могла Куницу найти, потому что тамошние сказали, будто ребёнок умер.

Куница оплакивает собственную смерть.

Однако реалии жизни уносят прочь огорчения. Наступает время серьёзных дел. Куница вступает в новый, непривычный мир чужих богатых жилищ и старается соответствовать прозвищу, которое представляет собой также название почти исчезнувшего способа воровства: ходить с куницей, с лаской, с крысой. Значение одно и то же: худощавый, гибкий, обученный ребёнок.

Нонне быстро возвращаются скромные средства, вложенные в Куницу, хотя малая не отдаёт себе в этом отчёта и работает дальше, чтобы выплатить несуществующий долг. Да даже если бы и знала, служила бы с неменьшей охотой. Это лучшая из игр, ей известных, и Куница играет без фальши. И с ней считаются, о ней заботятся, её уважают. Её ценят, как дорогой инструмент, хотя этой тонкости она ещё не выхватывает.

— Есть наводка, — сообщает Нонна.

Наводку получают по‑разному, посредством наблюдения... и людей. Людей болтливых, алкающих мести или удачи, или же и того, и другого, завистливых, обманутых и желающих зла окружающим.

Специалист по наводкам — Кубышка!

Широкие знакомства, разветвлённые отношения связывают его с истеблишментом, его сателлитами, с богатыми снобами и особо хищной разновидностью homos parasitos, жирующих на стыке власти и денег.

Кубышка красивый. По нему с ума сходят стареющие женщины и состоятельные педерасты. Но Кубышка не якшается с людьми без положения или без средств. Куница его никогда не видела. Знаёт о нём только из рассказов Нонны, но и то только по этой кличке. А в том богатом, полном всяких благ мире его называют иначе. Здесь же его настоящего имени не знает даже Адам.

С Кубышкой видится только Нонна. Никогда никому не говорит, когда и где с ним встречается. Вероятно тогда, когда отвозит в Варшаву абажуры, вечно одну и ту же самую бутафорию, которую привозит обратно и надёжно запирает в шкафу, чтобы не запылилась.

Возможно, ещё и тогда, когда наряжается очень элегантно, но по‑особому. Становится непохожей на саму себя, и иногда выглядит старше, а иногда — моложе своих действительных лет.

Наводки Кубышки отработаны надёжно, содержат точную информацию о лицах, обладающих бижутерией, валютой, золотом, мехами, столовым серебром, произведениями искусства, редкими книгами, литературными памятниками. Как правило, люди Нонны не берут крупных, тяжёлых вещей, за исключением тканей и ковров. Старых ценных «персов», «афганцев» или «туркменов».

Кроме системы сигнализации, важнейшим является описание и указание мест расположения предметов, какие необходимо забрать, и точное время отсутствия хозяев.

Кубышка дорогой. После реализации взятого, себе берёт одну треть и только в «зелёных». Вообще всем лучше всего, когда на «поляне» много «зелёных». Хабар, который надо переводить в деньги, доставляет много хлопот, увеличивает риски, но и солидным воровским фартом позволяет жировать перекупам.

Вместе с наводкой появляется план.

— Присмотрись, Куница, — говорит Нонна и раскладывает сделанный от руки рисунок с обозначением сторон света и мест проникновения на виллу, доступных Кунице и тех, которые необходимо отпереть, когда она проскользнёт внутрь через потолочный фонарь, окошко полуподвала или другое более или менее защищённое, но доступное для Куницы отверстие, чтобы открыть двери сообщникам.

Куница осматривает план, слушает пояснения, задаёт вопросы, участвует в обсуждении. И это так необычайно приятно, плечом к плечу с Адамом, Кардиналом и Нонной, как равная с равными.

— На объект зайдёшь здесь, — Адам согласовывает место, где перережет сетку забора или иным образом подготовит Кунице проход.

— Можно сжигать, — разрешает Куница, когда уже насмотрелась.

— А замок там такой, — отзывается Дедушка, перебирая отпечатки ключей, сделанные на брусочках пчелиного воска. Делает дубликаты, сообщает Кунице о действии механизма и никогда не ошибается.

Знание им предмета просто невероятное. Советует и орудует, не сходя с места. На «работу» уже давно не ходит. Он старый и опытный, вот‑вот разменяет восьмой десяток.

— Последний, кто так отмычками водит, — перефразирует поэта его тёзка Адам, приятель Нонны, который учёный и читает поэзию.

Часто время не позволяет разобраться в системе сигнализации, настолько она сложна и запутанна. Тогда размер «улова» зависит исключительно от Куницы, её умения сориентироваться, точно запомнить расположение комнат, расстановку мебели, местонахождение тайников, обозначенных на плане Кубышкой.

У Куницы есть нюх. Качество, которое либо есть, либо его нет, восьмое чувство, которое нельзя ни приобрести, ни натренировать — оно проявляется непосредственно в деле. Необъяснимый импульс, побуждающий заглянуть именно за эту картину, или пошарить в подушках сломанного кресла, вынесенного в чулан.

— У тебя дар от бога, — с чувством говорит Дедушка, когда Кунице из всего гардероба приглянулось лишь старое мужское пальто с воротником из выдры.

Куницу заинтересовал не мех, а пуговицы. Выпуклые, обтянутые материей, скреплённой на аверсе металлической бляшкой. Самые обыкновенные, снаружи ничем не выдающие своей тайны, разве что весом четырнадцати золотых монет, упакованных в их серединки, словно в футлярчики.

— Ты молоток! — не сдержался даже Кардинал, обычно немногословный парень.

Как в лучах солнца, Куница нежится в славе, гордая тем, что она такая полезная, и старается делать, как лучше, а они её хвалят и удивляются, и не преуменьшают её участия, и выделяют ей справедливую долю, которую принимает на сохранение Нонна.

Когда отрабатывают очередную наводку и все детали уже ясны, если позволяют условия, они вместе с Нонной едут взглянуть на объект. Если время поджимает, Куница входит в соприкосновение, зная о поле деятельности только из начерченного от руки плана.

Нонна старательно ретуширует собственный вид и снаряжает своего сокола. Это важно. Эластичное платье, мягкая обувь и лёгкая на сброс, невзрачная накидка, каждый раз новая.

— Да укажет тебе правильный путь Святой Антоний, — перед выходом Нонна целует Куницу и провожает именем патрона мошенников и воров.

Затем подвозит Куницу как можно ближе к выбранному месту и уезжает. В дело Куница вступает одна. Пролезает между прутьями решётки светового окна, в котором Кардинал уже сделал алмазным стеклорезом проём и осколки все до единого забрал с собой, приглушив звук резиновой присоской.

Для тех, кто ожидает снаружи, время застыло в тишине, шелесте, отголосках города и напряжения, пока не откроются входные двери. Не дожидаясь полного их открытия, Куница выскальзывает из них, и роли меняются. Теперь малая занимает незаметное место на стрёме, вклеившись в какую-нибудь тень.

Наконец все возвращаются в условленное место к ожидающей в автомобиле Нонне. Куницу ведёт за руку один из мужчин, который сегодня не участвовал в ограблении.

Но больше всего Кунице нравится, когда всё держится только на ней. Когда из‑за нехватки времени замки остаются нетронутыми. Тогда она сама опорожняет тайники, зубильцем отжимает защёлки деревянных шкафов и выдвижных ящиков, целиком выпихивает за решётку металлические кассеты с бижутерией и плоские футляры с серебряными ложечками. Уходя, не забывает забрать из бара бутылки для ребят.

Строго и хладнокровно не задерживается дольше отведённого ей времени, даже если не успела взять золото или «зелёные», лежащие на расстоянии вытянутой руки. Ведь вся процедура является для неё лишь игрой и способом завоевания популярности, она ещё не испытала чувства алчности, её потребности и воображение не доросли до ценности похищаемого, поэтому безо всякого впечатления выносит и отдаёт оливковые банкноты, цветные камешки и блестящий металл. В ней нет той безмерной ненасытности взрослых, которая приводит к провалу даже самых стойких.

Куницу губит не жадность, а датчик сигнализации. О существовании которого Кубышка не знал.

Неожиданно дом начинает выть, вопить, верещать, и Куница от страха глупеет. Путь через подвал, которым она сюда пришла, кажется ей слишком далёким, поэтому она прокладывает себе более короткий. Но разбив стекло в ближайшем окне, не может распахнуть ставни и глубоко ранит руку. Разодранным рукавом платья перевязывает рану и протискивается через решётку. Перепуганная и окровавленная выбирается на улицу, где её принимает милицейский наряд.

Её доставляют в Отделение.

Куница принимает глуповатый, отсутствующий вид, отработанный ею для школы — будто не лодырь или циничный бездельник, а бедный недотёпа. Лучше придурковатость от рождения, чем наплевательское отношение или наглость, столь нетерпимые взрослыми, без разницы, воспитатели это, учителя, милицейский психолог или судья по делам несовершеннолетних.

Куница не сопротивляется, однако настроена решительно и собирается до последнего вздоха сражаться с машиной правосудия за Нонну и за свободу. Именно в таком порядке.

К такому повороту событий её готовили, но она никогда не верила, что это может произойти с ней, натренированной, проворной и ловкой, на тщательно проработанном поле. Подобное невезение могло бы случиться с другими, но не с Куницей и её друзьями.

— В каждой профессии есть свои подводные камни, — Нонна не осталась в стороне от большой неприятности и предложила два способа защиты.

— Идёшь в отрицалово, — такой вариант предпочитал Дедушка, «выпускник» предвоенного Мокотова{19}, о котором «пел» и сейчас дребезжащим, старческим голосом:

Отец сыновей напутствовал смело:

У каждого в жизни дорога своя!

Плохо внимали отцу сыновья:

Каждый сидит в Мокотове за дело.{20}

— Не говоришь ничего, ни единого слова, никому, потому что могут подслушать или подсадить информатора. Молчать — это труднее всего, нужна сильная выдержка, но запомни: если молчишь, имеешь больше шансов выкрутиться. Если начнёшь говорить, себя не вытащишь, а нас утопишь. С воли я больше могу для тебя сделать, а из камеры — ничегошеньки, хоть как бы я ни хотела, — объясняла Нонна.

— И несовершеннолетним выносят более мягкие приговоры, — подчёркивал Дедушка.

— Запомни! Ни в коем случае не верь, если скажут, что кто‑то уже признался, и не придавай значения тому, что я буду говорить на суде в твоём присутствии, даже если тебе это не понравится. Доверься мне! Я сделаю всё, чтобы тебя вытащить.

Слово Нонны свято. И Куница молчит, либо всё отрицает — потому что не может совсем уж не реагировать на вопросы. Кунице тринадцать лет, она закоренелый преступник, болезненно хитрый подросток и инфантильное создание. Из одних противоречий состоит Куница, поэтому охотно рассказывает о себе, но немедленно теряет дар речи, когда спрашивают о Нонне. Страшно тоскует по ней и по Дедушке, и питает безосновательную надежду, что суд возвратит её Нонне.

Дело‑то ведь не стоит и выеденного яйца: она же только зашла в чужой дом. Ей нечего предъявить — повезло, что ничего не успела взять. Если бы не порезанная рука и кровь на подоконнике, хрен бы они что узнали. Куница верит, что остальные её похождения останутся неизвестными.

— С кем ты была?

— Ни с кем. Сама для прикола влезла.

— Врёшь.

Куницу, которой казалось, что на своём мастерстве она собаку съела, выдала электроника, о которой она до сих пор знала, что это глаз камеры, отмеченный Кубышкой, под которым следовало проползти, чтобы не попасть в поле зрения, а потом сделать так, чтобы оно отключилось, что значило повернуть выключатель, также обозначенный в плане.

А здесь электроника свидетельствует против Куницы!

Где‑то на прутьях решётки оставленный волос, частицы кожи после царапины, на которую она даже внимания не обратила, нитка, вытянутая из платья, отпечаток зубов на плитке шоколада, найденной и надкушенной на работе, отпечаток кеда на влажной земле или комочек грязи на паркете отмечают путешествие Куницы по чужим жилищам.

Всё тщательно собиралось, подвергалось микроскопическому анализу, и теперь судья папками, полными документальных подтверждений деятельности Куницы, методично разваливает её защиту.

— Я не была там, — Куница упрямо противоречит сговору оптики с электроникой.

Сражается с правосудием из чистой ненависти, потому что уже поняла, что её никогда не отдадут Нонне. Ненавидит судью — олицетворение враждебного мира, отобравшего у неё единственных друзей, мира, в котором она снова будет представлена самой себе. И она уже не учтивый ребёнок, она в отчаянии, потеряла надежду и идёт до последнего. Ей терять уже нечего, так что и подлизываться не имеет смысла.

Исправительный дом? И это всё, на что они оказались способны? Очередной Дом! Она должна испугаться Дома? Всю её жизнь с ней только и делали, что передавали из Дома в Дом. Как посылку с неправильным адресом. Этот, исправительный, на долго ли? Да хотя бы и на долго — Куница сумеет сбежать из любого Дома.

Нонну Куница видит только на судебном заседании.

Нонна сначала просит суд, чтобы ей вернули этого ребёнка, и у Куницы сердце замирает от глубокой признательности.

— Я необразованная, одинокая женщина. Муж меня бросил, — тянет своё Нонна и действительно выглядит одинокой и необразованной. Одета неброско, без макияжа, волосы гладко зачёсаны, само воплощение скромности и всех женских добродетелей.

Приютила беспризорную девочку, не зная, что она убежала из Дома. Отправила её в школу. Правда, училась плохо — может быть, у неё не хватает способностей. Неправда, не потакала ей во всём и не знает, откуда взялись эти сто девятнадцать прогулов занятий. Это злобный наговор учителей, которые крест поставили на неспособной ученице и хотели от неё избавиться, потому что портила им показатели.

Окружение?

Правда. Дедушка отбывал срок, но ведь это уже в прошлом. Не повезло — сожитель бездельник, тоже в своё время сидел, зачем отрицать. Но почему она должна страдать за их прошлое, ведь у нас нет коллективной ответственности? Она не разбойник, не скупщик краденого. Ведь проводилось расследование, проверки. Ничего не нашли, потому что ничего и не могло быть найдено. Её добровольное выступление на этом заседании в качестве свидетеля уже характеризует её с лучшей стороны.

— Я люблю этого ребёнка, высокий суд! — кричит в слезах Нонна, завершая игру перед единственным благодарным зрителем — Куницей.

— Я никогда не брала чужого, Нонна! — кричит Куница.

Этим она сообщает подруге о своей неустанной борьбе, о неутраченной верности, когда по требованию суда та покидает зал. А женщине в чёрной тоге не позавидуешь — она потрясена твёрдостью Куницы и должна принять нелёгкое решение.

Нонну нельзя ни в чём обвинить, нельзя и отдать Куницу под её опеку, хотя для несчастной Куницы Нонна — единственная отрада в мире. Выбрать следует наименьшее зло. Исправительный дом.

У Куницы извращённая система ценностей; собственно говоря, система ценностей Куницы не человеческая, а собачья. Пёс тоже всей душой привязывается к вожаку и слепо ему предан, а его мораль и поступки не оказывают на эту преданность никакого влияния, то есть псу всё равно, чем занимается его хозяин и какого мнения о его хозяине окружающие.

Куница не видит в этом ничего необычного.