Семь домов Куницы

1

Это был Кубышка.

Художник, декоратор интерьеров, посредственный талант с фальшивым дипломом, друг Слодана, сутенёра с Пигаль{1}, сумасшествие великой певицы и злосчастная любовь Нонны.

Он лежал мёртвый возле автомобиля.

На Безрудной Горе лесная дорога делает крутой поворот. Между вершиной горы и крутым обрывом склона автомобиль не удержался на трассе и рухнул на камни, оставленные в низине отступающим ледником в те времена, когда Земля была молода.

Прежде, чем уткнуться передком в дно оврага, автомобиль несколько раз перекувырнулся на склоне, дверцы помятого кузова распахнулись, мужчина выпал и разбился о камни.

Я его сразу узнала, хотя его красивое лицо уже не было красивым. Он лежал так, будто из него вынули позвоночник, в неестественном положении, как брошенная на камни с высоты тряпка, среди рассыпанных ювелирных изделий, которые, как потроха, выпирали из лопнувшей сумки, застёгнутой на длинную «молнию».

Я хорошо помнила этот кошель из мягкой позолоченной кожи, с крупной литерой N, вышитой пайетками. Совсем недавно я его держала в руках. Он принадлежал Нонне.

Она приехала без предупреждения. К дому подкатил новый, незнакомый мне прежде автомобиль. Из него вышла Нонна в вишнёвых, очень элегантных сапожках и приталенной замшевой куртке, отороченной чернобуркой. За ней выбрался Дедушка.

Я не видела их с прошлого года.

— Пелька, я к тебе перекантоваться. Приютишь на пару недель? — за развязностью тона скрывалось стеснение.

— На сколько захочешь, Дедушка.

— А хозяйка твоя что скажет?

— Гость в дом — бог в дом.

— Нужна только кровать. Постель и всё остальное мы привезли с собой.

Нонна вытащила чемодан.

— Позови кого-нибудь на помощь, — потребовала она, указывая на плетёную из лозы корзину с крышкой, притороченную к багажнику.

— Мне некого, Нонна.

— А твой Волк?

— Живёт на другом берегу Озера.

— А ведь я тебе говорила! Стоило за парнем бегать, чтобы остаться в таком захолустье!

Я промолчала.

— Здесь у тебя вообще не пройдёшь! — ворчала она. Мы несли плетёную корзину, высокие каблуки её модных сапожек тонули в мягкой весенней почве.

— Вот, значит, как ты устроилась! — она окинула взглядом комнату.

Мне было нечего стыдиться. Натёртый мастикой пол из неокрашенных, золотистых досок. На побеленных стенах — бессмертники и пучки растений с красными стручками, в углу — подарок Бабки, куртина зелёного аспарагуса с густыми спутанными побегами. Стол на крестовинах, табурет и полка из цельного дерева. «Дорошевский»{2}, оторванный за бешеные деньги на варшавском развале, и несколько других книг. Швейная машинка, портновский манекен, торшер и настоящий предмет роскоши — резной стул работы Волка. Королевское карло{3} из морёного дуба, с высокой спинкой и подлокотниками. Подушка, вязанная крупным, узловатым стежком из неокрашенной шерсти благородного оттенка слоновой кости, тепло контрастировала с цветом дерева, подчёркивала его формы и мастерство резчика. Ещё покрывало моей работы из того же материала накинуто на поролоновый матрас, купленный в «Певэксе»{4}.

Бабка вернулась из церкви, сказала нам «Слава Иисусу Христу», в распоряжение Дедушки отвела угловую комнату, куда велела перенести гостевую диван‑кровать, отрубила голову самой старой курице, которая уже перестала нестись, и пригласила всех на бульон.

— Кубышка приехал, — сообщила Нонна, когда вечером мы остались одни.

— У тебя неприятности?

— Можно и так это назвать.

— Ты с ним нечисто играла, когда отправляла его в Париж.

— Я его не отсылала, ему необходимо было ехать. А тебя я не пустила в малину, относись к этому как хочешь.

— Поменьше обо мне.

— Я не просила тебя искать Кубышку. Я чётко сказала, что тебе делать, но ты всегда хочешь быть умнее, всегда!

— Не стоит этого вспоминать, дело прошлое.

— Не стоит?! Он опять насел на меня.

— Отдай то, что ему принадлежит.

— Ему ничего не принадлежит! Кардиналу, тебе — да. Я помню! Но с Кубышкой я всегда рассчитывалась сразу.

Это плохо. Если Нонна упомянула, что мне что‑то должна, значит, она что‑то замышляет, а большинство замыслов Нонны выходили мне боком.

— В таком случае, чего же он хочет?

— Считает, что когда мы любили друг друга, я делила нечестно.

— А ты делила нечестно?

Она пропустила вопрос мимо ушей.

— Приехал за этой твоей маман! — Нонна рассмеялась, как будто было из‑за чего. — Баба надорвала себе горло и что там ещё у неё осталось, и притащилась хрипеть в Варшаву. А здесь всё сожрут, лишь бы заграничное. И Кубышка явился за старой кошёлкой.

Я не знала о Её приезде.

— Ей уже лет сто, наверное. Стыдоба кошмарная этот союз, — не могла успокоиться Нонна.

«У каждой из нас свой брачный период, годовой вылет», — говорила мне Вера на Восточном вокзале, когда Париж стал для нас обеих тесен и она обязательно хотела увидеть, как я сяду в варшавский поезд. Она осталась в моей памяти красивая, с макияжем настолько совершенным, что почти незаметным, в великолепном костюме от «Контессы» и туфлях из кожи какого‑то экзотического пресмыкающегося, на очень высоком каблуке, удлиняющем слишком короткие и слишком мясистые ноги.

— Однако к делу, — Нонна проверила плотность закрытия штор на окнах. И только тогда вынула из дорожной сумки пузатый кошель из позолоченной кожи, с крупной литерой N, нашитой пайетками по обеим его сторонам. Расстегнула стягивающую его «молнию» и начала вынимать мешочки из толстой фланели, а из них — драгоценности и украшения. Некоторые мне были знакомы.

Три звена цепи ордена Святого Андрея{5}. Золото, эмаль, сорок восемь граммов, пятьдесят шестая проба — происходили из коллекции одного престарелого педераста, волочившегося за Кубышкой.

Бриллиантовые серьги, крупные, как бобы, какой‑то давней работы, чистоты ключевой воды, ошеломляющее количество карат, амстердамская огранка, по девятьсот фасеток на поверхности, стоимостью в сумму со многими нулями в «зелёных». Почти сто лет ими владели женщины из семьи одной пожилой дамы из иностранного посольства. Для этой семьи они оказались утрачены навсегда, после того как дама познакомилась с Кубышкой.

Подвески в виде пятилепестковых клеверных листьев{6} из изумрудов, соединённых золотыми спиральками. Пасхальное яйцо, барашек, кролик из платины. Тяжёлые грубые перстни с печаткой, золотые южноафриканские фунты, старинные монеты и просто слитки из благородных металлов и зубные коронки.

— Зачем ты это показываешь?

— Неплохой капиталец!

— Подумать только, а у меня не хватает даже на радио! — мне стало горько. Начали действовать ядовитые чары блеска и сверкания самоцветов, их радужного сияния. Мне захотелось вернуться в прошлое, когда я была свободна от таких искушений и не делала разницы между ювелирными драгоценностями и дешёвой бижутерией.

— Надо спрятать их у тебя, пока Кубышка не поедет обратно со своей мумией.

— Ты так уверена, что меня не соблазнит ваше богатство?

— Мы спрячем с Дедушкой. Ты не будешь знать, где.

— Так вот для чего он приехал!

— Не только. Ему врач посоветовал ненадолго переменить климат.

— Нет, Нонна! Здесь ты ничего не будешь прятать.

— Ты умеешь быть благодарной, этого у тебя не отнимешь.

— Я могу вас кормить, одевать, содержать, но прятать улов не позволю.

— Содержать, ты?! Не смеши меня. Слава богу, мне от тебя ничего не нужно, но побрякушки надо пристроить.

— Кубышка тебе угрожает?

— Хуже. Пытается отыскать драгоценности. Мы их здесь у тебя спрячем, а место тебе не покажем.

— Нет! И завтра с утра убирайся, вместе со своими сокровищами. Даже на час не задерживайся.

— Я тебя никогда не выгоняла.

— Я никому не позволю испортить свою жизнь, даже тебе, Нонна, даже Волку.

— Ты называешь это жизнью?!

От злости у неё тряслись руки, когда она возвращала изделия обратно в мешочки из мягкой фланели. Наполнив ими кожаный кошель, застегнула его на «молнию». Больше она мне не сказала ни слова, уехала, не прощаясь, как только рассвело. Моё сердце не подсказало, что я вижу её в последний раз.

Я мучилась, мне было жаль Нонну, в душе была боль доставленного ей разочарования, но в то же время я чувствовала облегчение. Мне теперь уже никогда не придётся подавлять искушение получить свою долю.

И вот теперь тот самый кошель из позолоченной кожи, на котором пайетками вышита литера N, лежал посреди рассыпанных драгоценностей рядом с мёртвым Кубышкой.

Он выглядит, как коммивояжёр «Яблонэкса»{7}, подумала я и подобрала ближайшее красное ожерелье, освещённое солнцем. Посыпались бусины с разорванной нити, их фасетки не заиграли в солнечных лучах. Только сейчас я поняла, что это — огранённое цветное стекло, а накладки — самое большее позолочены. Я просмотрела остальное. Ни звеньев цепи ордена Святого Андрея, ни серёжек аристократичной дамы из посольства, ни приносящих удачу подвесок в виде клеверных листьев. Только блестящий хлам, поддельные копии настоящих изделий.

Дешёвые цацки!

Позволить так себя облапошить! Скорее всего, Нонна подменила «товар», пока Кубышка смотрел на её руки. Старый трюк фокусников и мошенников. Когда он понял, в чём дело, то пришёл к выводу, что настоящие драгоценности спрятаны у меня, и поэтому он здесь, вот только кто ему дал мой адрес, Нонна? Боже! Что он с ней сделал?

Я должна заявить о случившемся.

Я поднялась на дорогу, села на велосипед и повернула на Миколашу. Это ближе всего.

И надо же было на него натолкнуться! Если бы я раньше выехала в Сарню, если бы я позже выехала в Сарню, если бы я не потеряла газету.

В газете я прочитала о единственном сыне вдовы из нашей деревни. Красивый рассказ: о борьбе с произволом стихии и сохранении человеческого достоинства даже в случае поражения.

На самом же деле, налакавшийся третьесортного пойла оболтус пошёл ночью ставить сети и утонул в мелком месте под мерцание Большой Медведицы, равнодушной соучастницы браконьеров и воров.

Когда Большой Ковш появляется в небе, осиротевшая мать выходит на берег, ругает и проклинает безжалостную воду: «Чтоб в тебе все растения сгнили, повымирала вся рыба, чтоб ты высохла!»

Я сбежала к Озеру. В лучах солнца оно шумело весенним штормом.

Ветер вырвал у меня лист газеты, унёс, завертел и бросил на вспененный гребень, будто посадил какую‑то странную птицу, которую вскоре захлестнула волна.

Я собирала это издание. Чтобы восстановить утраченное, мне нужно было съездить в Сарню. Там пять экземпляров этой газеты продавали в киоске и шесть — распространяли по подписке. Брали доктор, ксёндз, дантистка, учителя.

Я не добралась до Сарни, у Безрудной Горы наткнулась на мёртвого Кубышку. Я заехала к солтысу, в Миколаше это единственный телефон кроме лесничества, дом заперт, во дворе пусто, все в поле. У лесника то же самое. Оставалась почта в Сарне, до неё было дальше всего, но это было самое надёжное. Я повернула обратно.

На Безрудной Горе уже были люди.

Около разбитого автомобиля теснились рабочие лесничества со «штайра»{8}, перевозившего кругляк с дальней вырубки к месту сплава неподалёку от Сарни. Какой‑то мужчина на мотоцикле поехал сообщить на пост в Вигайнах. Новость о происшествии распространялась со скоростью транспортных средств. Начали собираться зеваки. Подошли и лесничий с женой — они возвращались из поликлиники.

— Я как затормозил, кто‑то дал тягу в молодняк в той низине, — рассказывал водитель «штайра».

— Мужчина или женщина? — интересовалась девушка на мопеде.

— Парень.

— Здешний?

— А кто его знает. Я его близко не видел, он сразу убёг.

— Может, что взял, люди сейчас до всякого жадные.

Я встрепенулась. Сошла вниз, на камнях всё так же лежал мёртвый Кубышка. Поддельные драгоценности исчезли все до единой. Исчез и разорванный кошель из потёртой позолоченной кожи, украшенный литерой Нонны.

— Отойдите, вы все следы затопчете. Как же так можно, вроде бы умные люди! — по обочине спешил милиционер.

Он считался уже местным, много лет жил в Вигайнах и близко сошёлся с жителями, однако разговоры о похитителе прекратились. Никто о нём милиционеру не сказал. Не будучи спрошены прямо, местные жители не торопились выкладывать подробности. Эта сдержанность переходила у них из поколения в поколение. Лишь бы подальше от привлечения в качестве свидетелей, вызовов в отделение, дачи показаний в суде. Я соглашалась с такой точкой зрения, но сказала ему, что здесь уже была раньше и ездила в Миколашу, чтобы сообщить о происшествии. Так было безопаснее: меня мог кто-нибудь видеть так же, как и того парня, которого спугнул «штайр». О кошеле с бижутерией я не осмелилась рассказать.

Милиционер не спеша натянул перчатки и обыскал карманы погибшего. Нашёл портмоне, вынул из него удостоверение личности.

— Ольховяк Мартин, — громко прочитал он. — Кому-нибудь говорит что-нибудь это имя?

Никто не отозвался.

Для меня имя и фамилия Кубышки тоже прозвучали чуждо: за всё время я их слышала только раз или два, а так всегда знала его только по кличке.

— Может, кто-нибудь его опознал? — приглашал к разговору милиционер, пытаясь скоротать время в ожидании следственной группы.

Я промолчала. У меня не было намерения показывать своё знакомство с Кубышкой.

— Похожего на него я видел с одним варшавянином, у которого новый дом на берегу Озера. Они вместе ходили рыбачить, охотиться на уток, а может, и на кого покрупнее. Но точно ли это он, трудно сказать.

Сдержанное свидетельство. Безопасное, издалека. Его не свяжешь ни с браконьерством, ни с самовольными рубками, ни с дачей взяток директору семенной станции за повышение классности поставляемого селянами посевного зерна, ни с незаконно содержащимся бугаём — потому что местным коровам почему‑то не подошёл искусственный бык, от которого телята рождались хилые, слабые, а то и вообще мёртвые.

Вечером тот же самый милиционер пришёл к Дедушке.

— Я должен вас немедленно отправить в Варшаву: ваш дом сгорел!

Дедушка схватился за спинку стула, как будто скукожился, стал меньше. Меня тоже поразило это известие: я испугалась за Нонну.

— А что с моей внучкой?

— Так вот же она, — не понял милиционер.

— Она не моя внучка, моя осталась там!

— Узнаете это на месте — я получил телефонограмму только о том, чтобы такого‑то и такого‑то, проживающего по такому‑то адресу, отправить в Варшаву.

Размеры трагедии я осознала только тогда, когда мы остановились у поваленных ворот, от которых вела чёрная от гари и разбитая колеями машин просека между смятыми и пострадавшими от жара растениями. В глубине сада ещё дымились обгоревшие развалины.

Нонны я уже не увидела.

Она умерла насильственной смертью, а дом сгорел дотла. Среди ночи он неожиданно вспыхнул. Ничего не уцелело. Жар не позволял даже приблизиться. Потолок обрушился ещё до того, как приехали пожарные. А развалины горели как штабель дров. Погребальный костёр Нонны. И хотя уже не было даже надежды на её спасение, пожарные в асбестовых защитных костюмах с закрытыми лицами обыскивали дымящееся пожарище.

— Преднамеренный поджог, — подытожили в протоколе.

В комнатах разлили бензин. Из сарая, что стоял в углу сада за высоким кустом роз, исчезли все запасы топлива. Почерневшие остатки ёмкостей валялись среди развалин.

Нонна уже ничего не чувствовала, когда над ней сомкнулись языки пламени, подпитываемые горючей субстанцией. Она уже была мёртвой. Дом подожгли, чтобы скрыть или хотя бы затруднить установление причины её смерти. Отметины, которые сохранились на черепе, были не результатом воздействия стихии, а следами металлического предмета, направляемого рукой человека.

— Убийство, — таково было официальное заключение. Об исполнителе не смогли узнать ничего. Пожар хоть и не скрыл преступления, но уничтожил все следы убийцы.

События, не известные посторонним, мне были видны. Уже несколько лет всё развивалось на моих глазах. Я могла представить себе то, чего не знала.

Они поссорились, может даже дрались, и Кубышка убил Нонну случайно, или наоборот, хотел забрать всё и убил умышленно. В кошель из позолоченной кожи, который он таким образом получил, он мог даже не заглянуть. Он знал о нём и наверняка давно догадывался, что́ Нонна в нём хранит. Только когда оказался на безопасном расстоянии и поостыл, распознал подделки. Действительно, горсть стразов из «Яблонэкса», когда каждый из них упакован во фланелевый футляр, легко может вызвать предположение о большой ценности содержимого.

Убил и поджёг ради блестящего хлама!

Так облажаться! Это уже не исправишь. Он не мог с этим жить. В отчаянии уцепился за мысль, что сокровища Нонны спрятаны у меня. Он мог знать о её поездке в Миколашу. Теперь он связал эти факты. Вот поэтому он ко мне ехал.

Только мне сейчас ясно, кто убил Нонну, но я никогда не узнаю, что Кубышка готовил для меня. Конечно, ничего хорошего. Но не сложилось. За семь километров от цели его автомобиль не вписался в поворот.

То, что мне известно, я сохраню для себя.

Нонну не воскресить, убийца не надолго её пережил, разбился о камни в низине под Безрудной Горой. Сама судьба уладила счёты между ними.

Я молчала.

Только я и похититель с Безрудной Горы знали о кошеле из позолоченной кожи с инициалом Нонны, но только мне что‑то говорила эта литера и только я знала, что это был единственный, хоть и очень запутанный след, который мог бы связать воедино два отдельных события. Однако я была очень осторожна, когда тот самый милиционер из Вигайнов, уведомив Дедушку о пожаре, сказал:

— А с вас, пани, я должен снять показания о дорожно‑транспортном происшествии.

— Я хотела поехать вместе с пожилым господином.

— Едьте, девушка. Запрета нет. Адрес и фамилия? — перейдя на официальный тон, милиционер вынул ручку и бланк.

— Пелагия Варега.