Семь домов Куницы

2

Пелагия. С момента, когда я осознала и начала сравнивать своё имя с другими, я не хотела его носить и долго не могла понять, почему его нельзя отбросить как игрушку, которая тебе не нравится — я ведь только в выборе игрушек имела свободу. А вот снятие фартучка, тапочек или колготок уже приводило к конфликтам.

— Пелька! — повышался голос, адресованный мне по уменьшительной форме, которых я тоже не любила.

Я замирала. Могла пребывать в таком состоянии очень долго с недетским терпением, неестественно спокойная, как насекомое, которое притворяется мёртвым, пока внимание нянечки надёжно не переключится на других детей, что рано или поздно должно было произойти. Воспитательница наблюдала за тридцатью малышами, ни один из которых не был старше четырёх лет, так что трудно сказать, что она их действительно воспитывала.

Снять трусики, посадить на горшок, подтереть, мокрые пелёнки поменять на сухие, разнять кусающихся, царапающихся, лягающихся, вымыть личики, ручки, попки, присыпать тальком.

Долгие часы в этом содоме, уставшая, отупевшая, еле‑еле успевающая подтирать, менять слюнявчики, обмоченные колготки, мыть, посыпать тальком, кормить.

Вес ниже нормы, бледность, натёртые попки, воспалённые писечки — вот видимый результат. Сразу заметит любая проверка, зарегистрируют врач и гигиенистка, не оставит без внимания директор.

Потухший взгляд, отупение, отсутствие мимики на лице, недостаточность либо полное отсутствие реакции на внешние раздражители, сиротская болезнь, неприспособленность к жизни — это не входит в ответственность воспитательницы, за это ей не выдашь расчёт, не подашь на неё жалобу, не уволишь без выходного пособия.

Маленький человек — существо сложное, все они разные, хотя и находятся в большей или меньшей степени на попечении государства. Синдром коллективный, болезнь Дома, угнетающая сирот, получающих казённое воспитание. Этому горю помочь может только одно. Мама! Мама, пусть даже несовершенная, а при её отсутствии — хотя бы женщина, исполняющая все функции таковой.

Воспитательница, даже самая лучшая — лишь жалкое подобие мамы. Нянечка, хотя бы и очень добрая — даже не суррогат мамы для тридцати малолетних детей. Человеческий детёныш требует любви, личного внимания и близости женщины, близости физической, её голоса, тепла, запаха. Телом к телу.

Страдающие от нехватки любви детишки ревнуют к малейшему участию воспитательницы. Поглаживание по головке, объятия, одаривание лаской одного приводит к тому, что три десятка существ бросаются к этой женщине, тянутся, лезут, льнут, страстно обнимают.

Женщина исчезает под горой обнимающих рук, льнущих ладоней, клубящихся тел. Детишки неистово борются за своё право, отталкивают, кусают и царапают друг друга, и всё в крике, в слезах, отчаянии и ярости.

Испытание выше сил маленьких человечков.

Расплести душащие руки, оторвать прижавшиеся лица, отряхнуть живые грозди; женщина сгибается под их физическим весом, под напором массовой жажды любви. Отодвинуть их всех, а ласку отмерять по капле — чтобы поровну хватило на всех. Справедливые, равные порции умеряют боль, успокаивают.

Давящее сострадание терзает душу, но сострадание — это не любовь; больше, чем хлеба, дети требуют сочувствования, интимного контакта, без перерыва. Ты — я — мы. Внимания, уделяемого не группе, а одиночке, неповторимой личности, только мне.

Редко которая женщина способна посвятить себя чужим детям как своим собственным. От любви к своим родным мало что остаётся чужим. А детский дом нечасто бывает призванием, обычно местом работы, где приняты отпуска, больничные, заместительство, подмены дежурных, работа в три смены.

За зарплату можно выполнять работу на совесть, качественно, хоть и не всегда, однако за вознаграждение нельзя любить. Работа в детском доме является, как и везде, в основном средством к существованию, редко когда смыслом существования. А если для кого‑то она и становится также душевной потребностью, то человечьи дети на государственном содержании тогда будут счастливы, очень счастливы. Их детство становится легче.

— Пелька!

Малявка, освободившись от мокрых колготок и грязного фартучка, босиком гоняет по залу, сверкая из‑под рубашки голым задом. Убегает от воспитательницы, падает, поднимается и снова ныряет в клубящуюся массу, пока её не выхватывает нянечка.

— Снова описалась! — шлёп по худым ягодичкам, на нежной коже проявляется красный след растопыренных пальцев.

Малявка кричит без единой слезинки.

— Такая большая девочка, а писает в трусики!

Ребёнка сотрясают сухие рыдания. К жгучей боли раздражённой мочой попки присоединяется резкое чувство несправедливости. Больше никого не побили, только её. Наказание настигает индивидуально, она уже об этом знает. Однако считает такое положение дел вопиющей несправедливостью, ведь ласка распределяется между всеми.

— Пелька, почему ты не просишься?! Писают в горшок, а не себе по ногам, убоище! — потрясает ею под струёй воды помощница воспитательницы.

— Горрршок воняет! — ребёнок совсем недавно научился выговаривать букву «р» и не упускает случая использовать новый навык.

Тридцать горшков стоят в одном помещении, предназначенном только для этой цели; на них всегда сидят какие‑то дети, слабая вентиляция не приносит свежего воздуха, помещение переполнено вонью. Пелька до последнего момента не решается войти в смрад, а когда наконец набирается храбрости, часто уже становится поздно, трусики уже мокрые. Чтобы избежать наказания, снимает с себя одежду, прячет за радиатором отопления или в труднодоступном углу и как можно быстрее бежит с места сокрытия следов преступления.

— Стриптизёрка! — это прозвище будет следовать за ней ещё долго, даже тогда, когда давно уже забудется его причина. В очередных Домах, куда она будет попадать, будут совершенно иначе объяснять обстоятельства появления этого прозвища, которое Пелька возненавидела ещё больше, чем собственное имя.

Есть и вторая причина.

На Пельку, самую худенькую и малорослую из ровесников, налезала любая ношенная, выцветшая и севшая после стирки одежда, из которой другие дети выросли. Пусть даже изорванную, такую одежду после починки всегда можно было надеть на «самую мелкую». Поэтому Пелька очень редко, гораздо реже всех остальных, получала что‑либо новое.

Ей нравились яркие краски. Её угнетало поблёкшее, застиранное платье; она видела также, что остальные детишки значительно чаще получают новую, не ношенную одежду. Это заставляло страдать. Ощущать себя обособленной, сиротой среди сирот.

— Натирает! — говорила она и снимала с себя перешедший по эстафете «наряд».

Над причинами такого поведения никто особенно не задумывался. Чувствительность к цвету? Все дети чувствительны к цвету. Именно поэтому в спальнях так много цветных украшений. Висят Дональды Даки и Микки‑Маусы{9}, и половина Диснейленда{10}, висят репродукции лучших детских рисунков, получивших награды на конкурсах. Воспитанники Дома также получают карандаши и цветную бумагу для аппликаций, хотя всё тянут в рот и нужно следить, чтобы не подавились, не сломали себе зубы, не выкололи соседу глаза.

— Гадость! — объявляла Пелька, едва получив возможность выразить своё мнение.

— Посмотрите на эту соплячку! — раздражалась воспитательница. Подумать только, от горшка два вершка да ещё и на государственном содержании, и осмеливается выражать недовольство!

А ведь оно умыто, подтёрто, накормлено, имеет крышу над головой и уход. А Дом связан бюджетом, в который необходимо уложиться, и где это слыхано, чтобы выбрасывать пригодную к носке одежду. Даже в настоящих семьях такого не делают.

Это правда. Но разница в том, что Дом не был настоящей семьёй.

— Неблагодарный, несносный ребёнок!.. Убоище малолетнее, я тебе покажу, как стоять на своём! — нянечка начинает энергично запихивать Пельку в потёртое платье.

Ребёнок не хотел одеваться. Воевал с каждым предметом одежды, вырываясь, лягаясь, крича, в слезах, чтобы, вспотев и выбившись из сил, наконец покориться.

Затем прятался в каком-нибудь углу и страдал в одиночестве около коллектива. А через какое‑то время вообще перестал сопротивляться утреннему одеванию. Сам подставлял ручонки залатанным рукавам.

— Молодец, послушная девочка! — как сладость, она смаковала похвалу и расположение нянечки, которыми никогда не могла насытиться. Женщина отрывала её от себя, спеша ответить алкающим взглядам стоящих в кроватках и нетерпеливо топочущих ножками в ожидании своей очереди.

Выманив себе долю ласки, полагающейся послушным детям, она укрывалась в самом тёмном закутке комнаты дневного пребывания. Охотнее всего она протискивалась за шкаф с игрушками и там вымещала своё отвращение, рвя на себе безобразную, полинялую одежду, нарочно зацепляя её за торчащие гвозди.

— Вандал!

— Убоище!

— В порче вещей проявляет изобретательность.

Изобретательность. Формирование личности. Недостаточность, а нередко и полное отсутствие необходимых интеллектуальных качеств есть главная проблема воспитания малышей за общественный счёт. Подопечные отставали в развитии. Те, которых брали в семьи, навёрстывали упущенное. Но редко кто из обитателей Дома получал такой шанс. Отлучённые от родных, подброшенные на воспитание государству, но не сироты. Их родители были живы, не желали отказываться от своих прав, а принудительное лишение — это последнее средство, к которому прибегают лишь в драматических случаях.

Всегда есть надежда на то, что родители вернутся к исполнению своих обязанностей. Разные бывают причины отказа от своего малыша. Болезнь, алкоголизм, маленькая зарплата при отсутствии собственного угла и поддержки со стороны родственников, тюремное заключение, эгоизм, давление общества на незамужнюю молодую женщину, отсутствие родительских чувств, неспособность полюбить ребёнка у матери с искажённой психикой. Нередко женщины, не испытывающие никаких чувств по отношению к своим детям, сами воспитывались в Домах.

Всегда есть надежда на сотрудничество родителей, особенно матери, которую не заменишь никем. Одни приходят по велению сердца — только под тяжёлым ударом судьбы им пришлось определить своего ребёнка сюда. Как правило, спустя какое‑то время они забирают его обратно. Других же Дом правдами и неправдами вынуждает регулярно посещать своего малыша, в целях противодействия развитию синдрома воспитанника за общественный счёт.

— Пелька! — перед временем посещений малявка вцепилась и не даёт себя оторвать от полки с обувью в холле.

Здесь посетители переобуваются в тапочки, которые не собирают пыль, легко дезинфицируются и не портят ухоженного паркета.

Гостям необходимо надевать белые халаты. Без таковых было бы более по‑семейному, но менее безопасно в смысле заноса инфекции.

В Доме, на первый взгляд незначительное детское недомогание может усилиться во много раз, чревато развитием осложнений и грозит перерасти в эпидемию. При любом компромиссе утрачивается нечто существенное. Выбор практически всегда приходится делать между плохим и худшим. Следует выбирать наименьшее зло.

— Пелька! — малявка задолго до посещений «занимает пост» возле входа.

Это место имеет особую ценность, за него часто приходится драться с другими, которые стремятся тебя с него выпихнуть. Пелька маленькая, слабая, ловкая и решительная. Кусает, пинает, тычет пальцы в глаза, вырывает волосы и царапает до крови.

Вселяет страх, внушает уважение, будит ненависть. Но остальные тоже решительны и сильнее, и тогда Пельку отпихивают в конец очереди.

Шанс упущен.

К некоторым приходят мамы. Счастливчики! Такая мама никогда не ошибается и всегда из всей группы выделяет собственного ребёнка, даже если ему и не удалось прорваться в первые ряды; даже если погаснет свет, настоящей маме это не помешает. Своего она узнает по голосу.

Пелька не может понять, как это им удаётся — безошибочно определять своего ребёнка, однако факт остаётся фактом. Пелька чувствует связь со словом «родная», хотя точного значения этого слова не знает.

Такие, как Пелька, на настоящую Маму могут не рассчитывать. Даже не стоит и пробовать подладиться к Маме вместо её собственной дочери — та сразу раскусит, что Пелька чужачка. Да, она может погладить по голове, но не больше, потому что держит на руках своё родное, которое она всегда отличит, а как только Пелька приблизится, родное начинает вопить и отгоняет Пельку ударами ног либо стараясь вцепиться в волосы или потыкать в глаза.

У некоторых есть также родные бабушки. Впрочем, других бабушек нет, во всяком случае Пелька таких не видела. Настоящую бабушку тоже хорошо иметь, она почти как мама. Дети с бабушками тоже счастливчики.

Пелька ненавидит счастливчиков, хотя и понимает, что никто не хочет делиться Мамой. Она тоже бы не делилась. Половина Мамы — это совсем не то же самое, что целая Мама. Чужой Маме Пелька бы предпочла целую тётю. Это такая немного худшая Мама.

Тёти тоже не одинаковы. Бывают тёти такие, как Мамы, безошибочно отыскивают своего ребёнка, и такие, для которых нет разницы, каким ребёнком заняться. Таких тёть Пелька ценит меньше всего, хотя среди них иногда попадаются тёти мамоподобные, а это единственный шанс Пельки.

Вероятно, Пелька хотела бы иметь постоянную тётю, но по какой‑то причине у неё такой нет, поэтому она всегда должна быть рядом с дверями, чтобы перехватить для себя незанятую тётю, раз уж таковых для всех не хватает.

У Пельки не всегда получается.

— Пелька, иди к нам! — зовёт такая чужая тётя, обвешанная двумя, а то и тремя сорвиголовами.

Иные дети, которым не удалось заполучить собственную тётю, готовы согласиться на общую и даже не затевают драки, а только толкаются. Пелька — никогда. Она ненавидит такую тётю и прилепившихся к ней молокососов.

— Говно, жопа, убоище, мымра, бездетные, — проговаривает запас отвратительных слов, за которые её ругают, а также других, которые сама сочла оскорбительными. При этом упрямо торпедируя любую попытку приласкать со стороны незанятой тёти. Кричит, лягается, кусается. При следующем посещении Пелька уже сторонится тёти, собирающей малышей, которым не удалось заполучить кого‑то только для себя. Может быть, поэтому у Пельки нет постоянной тёти.

— Трудный ребёнок, — показывает на Пельку взглядом воспитательница, а горько разочарованная и охваченная завистью одинокая Пелька переживает тяжелейшие минуты и прячется в самом тёмном углу, лицом к стене, чтобы не видеть счастливчиков.

Тогда приходит пани директор и получается так, будто бы у Пельки есть своя тётя, хотя пани директор отсюда. Пелька бы согласилась на пани директора навсегда, но она принадлежит всем детям, особенно тем, которых ничего не волнует.

Да, есть и такие.

Они не ждут, не толпятся, не стараются подавить конкурентов и не бросаются на приходящих женщин. Они лежат или сидят, как оставленные игрушки, неподвижно уставившись непонятно на что. Некоторые качаются вперёд и назад, вперёд и назад, вперёд и назад без остановки.

Пелька даже пыталась остановить один такой маятник. Да, пока его держали, он сохранял неподвижность, но едва отпускали — продолжал кивать снова. Она старалась ещё что‑то сделать с его остекленевшим взглядом, напоминавшим куклу с пластмассовыми глазами, но за этим занятием её застала воспитательница.

— Пелька!

— Я только хотела поправить глаза мальчику.

— Не надо этого делать. Гжесик болеет.

Пелька не понимает. Больных детей забирают даже из общей спальни, и здоровым запрещено к ним приближаться, а эти, качающиеся как неваляшка либо застывшие как изваяния, спокойно находятся в игровой и нянечки чаще, чем остальных, берут их на руки, ласкают, хотя они к ласке относятся равнодушно, и может быть поэтому не возбуждают сильной зависти.

— У Пельки температура, — малявка упирает взгляд в стену и в подсмотренной у Гжесика манере изображает кресло‑качалку, однако не достигает желаемого эффекта. Ей так и не удаётся вызвать у воспитательницы дополнительный интерес; утомившись, перестаёт подражать Гжесику. Только задумывается о том, откуда известно, что она не болеет тем же, что и мальчик.

Гжесик страдает отсутствием любви — болезнью страшной, калечащей личность на всю жизнь. Пелька — от отсутствия любви. Это большая разница. Недобор любви не уничтожает окончательно. Так что как бы там ни было, Пельку нельзя назвать самой несчастной среди несчастных, хоть у неё нет даже бабушки.

Пелька была подкидышем. Не нужно было никого ничего лишать, чтобы её оформить в детский дом, однако с приёмными родителями у неё как‑то не сложилось. Кандидаты в папы и мамы бывают очень разные.

Лучшие из лучших — это мамы настоящие. Они попадаются редко. Настоящая мама не оценивает красоту ребёнка, ей не важны ни возраст, ни пол, её не волнует, чем ребёнок болел и чем склонен заболеть в будущем, её не страшат возможные осложнения, связанные с неизвестной наследственностью. Она берёт ребёнка первого попавшегося, не выбирая, так, как принимают своего собственного, желанного, рождённого в крови и муках, не зная, будет ли он красивым или безобразным, мальчиком или девочкой, проявится ли в нём склонность к чему‑либо плохому, унаследованная от какого‑то неизвестного предка.

— Мама приехала тебя забрать! — вылущивает из толпы своего ребёнка, как всякая мама. Так начинается счастье.

— Почему ты не приходила?!!!

— Я была далеко, а потом очень долго тебя искала.

— Ах ты моя родная! — утверждение, не вопрос. Самое дорогое слово в Доме.

— Родная... — едва может произнести в ответ, в объятиях до боли, в слезах, в общем ритме сердец.

Пельке не повезло иметь такую маму.

— Пелька, одна мама хочет с тобой познакомиться.

— Родная?

— Нет. Если полюбите друг друга, она станет твоей мамой, — директор не может лгать. Если Пелька не понравится кандидатке в мамы, то это будет уже не такой ужасный удар. Подать надежду, а потом обмануть — всё равно, что заживо вырвать сердце.

Пелька не нравится.

— Что такое с этим ребёнком? — удивляется кандидатка, уже начав разочаровываться.

Малявка с самого начала производит о себе невыгодное впечатление. Стоит истуканом, глядя исподлобья, и невозможно вытянуть из неё ни единого слова. Никто не понимает, а больше всего не понимает сама Пелька, почему она не бросается в объятия этой женщины, она, так истосковавшаяся по ласке.

— Пелька, поздоровайся!

В малышке всё замирает. Презентация терпит фиаско. Пелька писается в трусики.

— Эта девочка не больна? — суровеет потенциальная мама, подозревая, что ей хотят всучить брак.

Когда Пельку не предупреждают об очередной маме, а кандидатка появляется как одна из новых тёть, тоже не получается ничего хорошего. Пелька не старается понравиться, не кажется милой, ершится, упрямится и не отличается ни обаянием, ни красотой. Вероятно, поэтому ей не везёт.

Красивым детям легче. Но если уж брать неказистого, то пусть это хотя бы будет младенец. Кандидаты в родители предпочитают тех, кому исполнилось несколько дней или хотя бы до года. Чтобы уже выросли из пелёнок, но ещё могли забыть своё пребывание в Доме. Но таких не хватает, на них длинная очередь, за ними охотятся ещё в роддомах и платят за содействие посредникам.

Пелька давно уже не младенец. Ей почти четыре года, а по достижении этого возраста её переведут в другой детский дом, где содержатся старшие дети.

— Она отстаёт в развитии, — кандидатка оправдывается фактом, который никто не скрывал.

— Да, отстаёт. Но наши дети, попав в семью, быстро навёрстывают упущенное, — директор объясняет причины заторможенного развития личности у воспитанников Дома.

— Тэ‑эк! Очень скованная и без обаяния. Взгляд слишком серьёзный для девочки. Тэ‑эк.

— Купите себе что-нибудь приятное для глаз. Серебро, стильный комод или китайскую вазу, но ничего живого. Всего хорошего!

Однако родные мамы — самые лучшие.

Попадаются иногда, хоть и довольно редко, родные папы. От мужа пани директора папа отличается только тем, что появляется пьяным. Пелька ещё ни разу не видела не пьяного папу. Может, такие и существуют, но сюда они не заглядывают. Пани директор не пускает подвыпивших пап, несмотря на то, что некоторые их них очень высокие, а пани директор низенькая, так что вынуждена задирать голову, обращаясь к пьяному папе:

— Пожалуйста, приходите, когда будете трезвым.

— Я имею право видеть родного ребёнка! — мычит, кричит, завывает, а иногда и рыдает такой пьяный папа.

Тогда пани директор зовёт очень сильную пани Фелю, санитарку, и пани Феля выставляет за дверь пьяного папу.

Пелька пока не определилась, хотела ли бы она иметь такого скандального, едва держащегося на ногах папу, который будто бы только‑только научился ходить.

С первым своим Домом Пелька расстаётся без особого драматизма. К ней приезжает незнакомая тётя. Эта тётя — только для Пельки.

— Поехали к детям!

— Пелька не хочет к детям! — ещё чего, чтобы какие‑то сопляки вешались на её личную тётю. Малышка страстно её обнимает и лупит ногами всякого, кого может достать.

В новом Доме к небу вздымается рёв. Пелька чувствует себя обманутой: здесь полно детей, в том числе старших, и все имеют право на тётю, которая на самом деле вовсе не тётя, а совершенно чужая пани директор.

— Убоище, жопа, бездетные! — ругается Пелька и пускает в ход руки и ноги.