Семь домов Куницы

12

Небо бурлило сполохами. По мере того, как меркла краснота заката, открывались новые, сверкающие глаза. Отражённые в Озере, они казались пылью, отряхнутой с Млечного Пути.

Каждая душа, покидающая Землю, зажигает один астральный фонарик, поэтому их количество постоянно растёт. Только так полученное сияние освобождает их от тоски по телесности. Больше всего душ попадает на небосвод в августе, поэтому в восьмом месяце года ночное небо сверкает ярче всего — по‑язычески как‑то рассказывала Бабка.

Происхождение этой легенды она выводила от ятвягов, народа, которого язык, обычаи и великая культура погибли, остались только курганы с костями павших воинов, немногочисленные слова в речи обитателей деревень возле Озера, и приписываемые им легенды.

Может, и Нонна достигла уже своей звезды.

Три месяца уже прошло с её похорон, а я всё никак не могу поладить с собой. Тогда я не могла пойти в тайне от Бабки на сокрытие опасного золота. Поступила ли бы я так же точно сейчас, уже зная, что произошло, это другое дело. Может, ещё на один раз я отсрочила бы наступление неминуемого.

Судьба ко мне оказалась благосклонной. Меня обошло стороной следствие, как по одному, так и по второму делу.

Также никто не связал имени Веры с мужчиной, погибшим под Безрудной Горой. Кубышка отошёл в забвение. Видно, никто не стремился его опознать, и уж тем более его старые приятели. Дело было рассмотрено в текущем порядке, не покидая рабочего кабинета: водитель не справился с управлением.

После сообщения о пожаре, мы с Дедушкой самым ранним автобусом отправились в путь.

Волку я не дала знать об отъезде. На Миляде он делал электропроводку, и я не хотела его отрывать от работы. Также и со всех остальных точек зрения я стремилась, чтобы он не сопровождал меня. Я собиралась вернуться до воскресенья. Тогда, если Озеро согласится, он приплывёт ко мне на лодке, а если разыграется ветер, то поедет вокруг на старом «виллисе», который выглядит как «подстреленный» на ненормально высокой подвеске. На своём собственном!

Он купил его за деньги, заработанные резьбой по дереву, сам отремонтировал, переделал на «комби» и выкрасил в тёмно‑синий.

В Варшаве никто не знал и не мог сказать, когда судебная медицина выдаст останки Нонны. Надо было где‑то жить, в обожжённом саду уцелел только небольшой склад для инвентаря. Дедушка начал там обустраиваться, не хотел переезжать к Кардиналу.

— Не собираюсь быть приживалкой у пацана из преступного мира, — аргументировал он.

Кардинал не настаивал. Кардинал от горя замкнулся в себе. Вообще неразговорчивый, теперь он почти онемел. Он любил Нонну, годами ждал, пока она, увлечённая другими, наконец оценит его тихое, без эффектов, серьёзное чувство. Не дождался. На двадцать лет старше её, он на пороге своей старости обнаружил, что остался один и без надежды.

Я поехала к Кукле.

— Примешь нас на несколько дней?

— Кого это вас? — она сидела в кресле, в свободном маскирующем платье до пола, с очень выпуклым уже животом и всё таким же красивым лицом. Серебряным колокольчиком на костяной ручке она вызвала прислугу‑пенсионерку и приказала подать угощение.

— Меня и Дедушку.

— Тебя да, старого преступника нет. И скажи, сколько ты ещё будешь с ним нянчиться.

— Но ведь надо помочь.

— С такими не надо водиться, затягивают, как трясина.

— Я завязала.

— Ты только посмотри на себя. Ты же не можешь от них отцепиться, даже похороны должна какой‑то аферистке устраивать, а этот ужасный старик до самой смерти с твоей шеи не слезет и будет жить до ста пятидесяти лет. Ты ещё вспомнишь мои слова!

— Всего хорошего, Кукла.

— Подожди! Куда разогналась? Не сердись, ты должна меня понять.

Я понимала её и не чувствовала обиды. Она оберегала своё счастье. Она ждала ребёнка, делала, что было в её силах, чтобы он родился здоровым, красивым и умным.

Она любовалась цветами и красивыми репродукциями, просила мужа, чтобы он читал вслух приятные истории со счастливым концом, когда по вечерам она шила кофточки и обмётывала ползунки. Она перестала смотреть телевизор, чтобы прорастающей жизни не повредили зрелища войн, сцены насилия, кровопролития и репортажи о катастрофах.

— Всё нормально, Кукла. Заботься о малыше!

— Я не отпущу тебя с пустыми руками, — она одарила меня свёртком с продуктами, дала взаймы одеяло и электрический чайник, а Рысек, муж Куклы, отвёз меня на пепелище дома Дедушки.

Тем временем Дедушка обустроился в уцелевшем помещении для инвентаря. Многие годы здесь находился обтянутый матрац от старого топчана. Когда с него смели паутину и положили горизонтально, он превратился в более‑менее сносное место для лежания и спанья. Кардинал принёс туристическую кровать из алюминиевых трубок, два спальных мешка, конфорку с газовым баллоном и котелок.

— Это не из добычи, куплено честно, за деньги, — пробормотал он себе в бороду, хмуро глядя на меня. Это должно было означать, что вещи не краденые и получены не от продавца краденого, а из магазина. Кардинал, хоть и не говорил этого прямо, считал меня позором семьи и чужачкой. Я предала своё окружение.

Дедушка вообще не хотел слышать о том, чтобы оставить пожарище, с чем я не посчиталась, обратившись за помощью к Кукле. Теперь он заявил об этом категорически. Он никуда отсюда не двинется. Есть вода, электричество и начало июня.

— Несколько дней и ты здесь прожить сможешь. После похорон вернёшься к себе. У тебя своя жизнь. Если не найду себе чего-нибудь более тёплого, перезимую у тебя, но на всё лето останусь здесь и больше давай к этому не возвращаться.

— Дедушка, ты хочешь найти золото Нонны, — я наконец догадалась о причине его неуступчивости.

— Конечно. Теперь оно моё и твоё.

— Я отказываюсь от своей доли.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда я его отыщу.

— Никогда мне об этом не говори. Поклянись!

— Не доверяешь себе?

— Не доверяю. И запомни: если не желаешь мне зла — ни слова Волку!

— Ты не доверяешь ему.

— Человек слаб, Дедушка.

Новое «я» Волка было све́жее, как молодая кожа на обожжённом теле. Необходимо было оберегать его от искушений. Он или построит свой дом, или нет, но дом за краденые деньги стал бы для него окончательным поражением.

Нонна, любившая многолюдное общество, старалась не привлекать к себе внимания. За катафалком шли трое. Дедушка, Кардинал и я. Только те, кто на самом деле её любил.

— Куница, прежде чем уедешь, встреться с певицей. Попробуй разведать, ищет ли она Кубышку. Тебе нужно знать, как с этим дела. Наверняка тебя ещё будут допрашивать, — сказал Дедушка.

— У неё есть право отказаться от дачи показаний, — вмешался вдруг Кардинал.

— Я не просил у тебя совета! — разозлился Дедушка.

Мне не пришло в голову искать причину их разногласия, как и доискиваться скрытого смысла в замечании Кардинала.

— Мне тоже может понадобиться наводка от артистки. Не обойдётся без базара с легавыми, но лучше их против себя не настраивать, потому что от них мне ещё получать ксиву для страхкомпании.

Я пошла к Виктории.

Вера приняла меня холодно, как назойливого человека. Она нисколько не изменилась, всё так же была подвержена утренним депрессиям, невротическим размышлениям, во время которых мелкие неприятности вырастали до размеров катастрофы. С такой же силой терзали воспоминания о собственных и причинённых другим обидах, унижениях и поражениях, испытанных как вчера, так и сорок лет назад. Это всё окружало, было свежим и болело, как обнажённый нерв.

В начале дня её следовало бы избегать, но у меня не было выбора. Только в это время её было можно застать.

— Ну чего вы ко мне зачастили! Недавно была твоя мать.

— Моя мать? Как она выглядела?

Вера описала Нонну в её глянцевой, выходной ипостаси.

— Зачем она к вам приходила?

— Облить грязью Мартина. Сухой нитки на нём не оставила. Называла его Кубышкой и хотя её никто не просил, рассказывала, какие он совершал преступления. Якобы он смылся в Париж, потому что у него земля начала гореть под ногами.

— Она представилась моей матерью?

— Да. «Я мать Мустелы», — так она сказала. — Она очень тобой гордилась, очень хвалила. Ты будто бы зарабатываешь много денег и очень хорошая дочь. А скоро должна выйти замуж за богатого парня, резчика по дереву, у которого хозяйство и дом над Озером.

Я так и остолбенела. Лишь глубоко в сознании взрывались факты: Нонна — самая лучшая куница в городе, гостиничная крыса, предметы, украденные у Веры, вместе с вырезками рецензий, иллюстрированных её фотографиями в костюмах для оперных представлений, с её сценическим именем.

В серой папке, путешествующей вместе со мной из Дома в Дом, самом настоящем горбу дромадера, находилось и такое врачебное заключение: ребёнок очень молодой матери. И слова Нонны: «Ты так её ненавидишь? Ведь она тебя выпустила на свет, дала тебе жизнь, снабдила дорогим украшением». И недавнее заявление Кардинала: «У неё есть право отказаться от дачи показаний». И злость Дедушки на него, несоразмерная с невинным замечанием.

Я была слепа. Ничего не понимала, а может, только эффективно оборонялась от правды, чтобы не начать ненавидеть. Моё сердце чувствовало, и наверно поэтому я так сильно стремилась к ним, а может, я стремилась к ним, потому что только они проявляли ко мне мало‑мальский интерес.

Хаос.

И радость. У меня есть настоящий дедушка. Пра — но не выдуманный. И чувство горечи — я потеряла Нонну! И злость: это Они, мои ближайшие родственники, обрекли меня на страдания, на ужасное детство, на сиротство, на судьбу Куницы. Горечь и безразличие, желание отомстить и сочувствие.

Бежать от старого урки, пусть он подохнет на пепелище своей воровской халабуды, пусть для него наступит такая же подлая, одинокая старость, какое для меня они предназначили детство. Но тут же волна тепла смывает это чувство, разъедающее, как кислота. Бежать к нему, единственному близкому человеку, моему Пра. Запутавшись в противоречиях, я стояла, как истукан, и не могла прийти в себя.

— Что с тобой? — удивилась Вера.

— Нет, ничего. Мне уже надо идти.

— Подожди, — она отодвинула поднос с нетронутым завтраком. — Кофе не выпьешь?

— Спасибо, нет.

Она разглаживала дамастовую скатерть с вышитой эмблемой «Орбиса» и что‑то взвешивала в себе, словно не могла решиться сказать это вслух.

На ней было надето очень красивое японское кимоно, причёска и макияж — без излишеств, в ушах и на пальцах — обычная сумма каратов, и кроме элегантных личных мелочей, облагораживающих стандартность гостиничного номера, её окружала гнетущая атмосфера одиночества и опустошения.

— Ты случайно не знаешь, как там дела у Мартина? — будто отхаркивая рыбью кость, вымучила она имя Кубышки.

— Не знаю.

— Он вернулся, или до сих пор находится во Франции?

— Не имею понятия.

— Он исчез из моего поля зрения зимой в Шамони́, я думала...

Позднее я не могла точно вспомнить, как я оттуда вышла. Обращённая внутрь себя, я к тому же находилась под прозрачным, но очень плотным колпаком. Хоть и видно, что происходит вокруг, снаружи не поступает никаких сигналов. Видимая действительность возможно и существует, но меня не касается.

Я попыталась сосредоточиться.

Не следует принимать близко к сердцу то, что диве наговорила Нонна. Он пришла отомстить Кубышке, глупо, по‑бабски, нанося удары вслепую без разбора. Она даже не дала себе труд предварительно уяснить положение дел.

С глазу на глаз со славой она почувствовала себя худшей, ничего не значащей, обыкновенной. Далеко ей до этой знаменитой, богатой женщины, носящей бриллианты без опасения, что кто‑то её узнает или потребует объяснить, откуда они у неё. Чтобы упрочить свою позицию, с ходу придумала нечто, чего у той не было. Дочь. Я пригодилась. Я не была абстракцией. Вера меня знала.

Это было так в характере Нонны. У неё всегда были необычные переживания, необыкновенные встречи. Выдумки, фантазии и умышленная, продуманная в деталях ложь в её рассказах переплетались и приходили в сцепление с обыденными событиями, прибавляли блеска существованию, не могущему сравниться с надеждами.

Необходимо насчёт всего этого успокоиться и не говорить Дедушке. Этого решения хватило как раз до пожарища.

— Меня родила Нонна, правда? Только не лги! — она настолько не подходила к этой роли, что я не назвала её своей матерью.

— Кто тебе наболтал, Кардинал?

— Дедушка, я задала вопрос!

— Да.

— Почему ты мне не сказал?

— Зачем тебе эта правда, зачем? Особенно теперь, раз она никогда не разрешала, чтобы ты об этом узнала. Ты уже взрослая, тебе не нужна ни она, ни я. В конце концов её уж на свете нет. Не плачь! Одно тебе скажу. При ней, если бы она не умерла, тебе нелегко было бы жить по‑своему, не так, как она. И хоть это звучит гадко, для тебя лучше, что её уже нет на свете.

— А кому стало лучше, когда вы меня бросили?

Он молчал.

— Наверное, даже от дрессированной сороки и то больше толку, чем от младенца. Пусть вырастает из какашек на государственных харчах, пока не дорастёт до Куницы!

— Пока Нонна не привезла тебя домой, я не знал о твоём существовании.

— Ты не знал, что она ждёт ребёнка? Не верю!

— Нет. Она исчезла до того, как забеременела, и не показывалась домой больше года.

— Сколько ей было лет?

— Четырнадцать.

— Кто был мой отец?

— Лоботряс ненамного старше её. Я гнал его прочь, и потому она убежала!

Они поселились в неработающей котельной. Нонна крысила по гостиницам, с того и жили. Когда беременность стала заметной, парниша сбежал и больше не появлялся.

— Висельник! Красивый! И это у неё осталось, слабость к красавчикам. Да я могу тебе и не говорить, сама помнишь. Вечная любовница, постоянная невеста. Чего‑то ей не хватало. Заботилась о себе, как умела.

— От случая к случаю. Почему она скрывала от меня правду?

— Сначала боялась, потому что ты волком смотрела на таких матерей. «Она меня возненавидит, — так говорила. — Скажу, как будет старше, умнее». Позднее старалась захомутать Кубышку, опять боязнь за парня. «Брошенную с ребёнком не возьмёт!» Как ты подросла, то «такая взрослая дочь старит». А причина, я думаю, всегда была одна и та же самая. Она всё никак не могла дорасти до того, чтобы взять на себя ответственность за ребёнка.

— Она сказала тебе, где меня родила?

— Да.

Я появилась на свет у «Бодуэна»{83}. В Доме для подкидышей, открытом в конце девятнадцатого столетия. Тогда у калитки находилось подвижное деревянное колесо. Достаточно было положить свёрток с ребёнком и покрутить. Оборот переносил его на другую сторону забора. Одно движение руки — и мать могла убежать, избавившись от пятна.

Уже несколько десятков лет как нет у «Бодуэна» вращающегося диска при входе, и никто не называет этого места домом подкидышей.

Незамужние матери, особенно молодые, задолго до и после родов находят там вместе с ребёнком жильё, уход, помощь. Предоставили это также и Нонне.

Но она хотела как можно скорее освободиться из‑под опеки Дома и от обязанностей матери. Сразу же после рождения ребёнка она стала думать, как от него избавиться. Желание привлекло случай. В газете прочитала интервью с Верой. Богатая артистка, постоянно проживающая за границей и путешествующая по миру! Это подействовало на воображение. Потому что Нонна хотела добра своему ребёнку, но чтобы самой им не заниматься.

Обнесла апартаменты певицы. Малышку обеспечила дамастовой пелёнкой, псевдонимом, о котором не знала, что он не является фамилией, и золотым медальоном, в который вложила фотографию, вырезанную из рецензии, найденной в папке из крокодиловой кожи. И, таким образом обеспеченного ребёнка, завернув в пуховую куртку, положила на крыльцо детского Дома в другом квартале города.

Над Озером небосвод ярится звёздами, ярче всего сверкает Большая Медведица, пояс Млечного Пути блестит отражением в воде.

— Что ты ищешь на небе? — подаёт голос Волк. Я не услышала, как они подошли с Мачеком.

— Звезду Нонны, — говорю я. У меня не получалось думать о ней как о матери.

— Иди в дом, Пелька, — он неуклюже погладил меня по голове. Нет, он не сумеет сказать слов сочувствия, но я не услышала от него ничего плохого о Нонне, когда он узнал, кем она в действительности для меня была. — Старайся помнить только хорошие моменты, — посоветовал он.

— Вечер становится холодным, иди в дом, — повторяет он.

Наш дом — это до сих пор халабуда с наклонной крышей под толем. С первыми холодами мы вернёмся к Бабке в Миколашу и заберём на зимовку моего Пра. Осенью и зимой будем зарабатывать деньги. Волк — резьбой по дереву, я — шитьём аж до весны. Летом у меня почти нет работы. Женщинам, занятым в поле, некогда думать о новой одежде, даже бракосочетания и крестины они откладывают до полной уборки урожая. Разве что случится нечто из ряда вон выходящее. Тогда они находят меня на Миляде, где мы строим дом. В нём и сейчас ещё нет штукатурки на стенах, тёса на потолке и клинкерного кирпича на полу первой комнаты, но со временем мы всё сделаем.

Мы построим дом тёплый и просторный, приносящий радость. Не уничтожим ни одного растения, ни морены, ни прибрежного ольшаника. И у нас будут дети. Мы их воспитаем так, чтобы они не обижали слабых, не унижали тех, кто не может ответить, без разницы, человека или зверей, и чтобы любили Озеро.