Северные новеллы

ЗАБАВА

Маленький поисковый отряд аэрогеологической экспедиции торчал в аэровокзале уже целую неделю, ожидая отправки в тайгу. Предстояло лететь вертолётом Ми-4 за триста километров в малоисследованный район, чтобы составить геологическую карту Земли. Но Ми-4 был занят на других, не менее важных работах буквально круглые сутки, потому что стояли белые колымские ночи, когда в полночь можно читать книгу без электрического освещения. То санрейс выполняют вертолётчики, то отвозят оленеводам продукты, то патрульный самолёт обнаружил таёжный пожар и требуется забросить десантников-пожарников. Дело сдвинулось с мёртвой точки, когда начальство экспедиции, базировавшейся в посёлке, через райком нажало на авиаторов. Аэропорт дал отряду поисковиков машину, но не Ми-4, который всё был занят на срочных работах, а двукрылую «Аннушку». Оказалось, что там, куда забрасывают геологов, тянется песчано-галечная коса, самолёт может на ней приземлиться.

Вылетели в час ночи. Геологи сидели на рюкзаках и ящиках с продуктами и смотрели в иллюминаторы. Под крылом, освещённая неуёмным солнцем, плыла дивная планета — Колыма. Было начало июня. На вершинах и склонах сопок, хребтов ещё полным-полно снега, хоть на лыжах катайся; снег кое-где лежал и в долинах. Озёра не вскрылись, их закрывал потемневший ноздреватый панцирь льда. На реке Колыме недавно прошёл ледоход. Разбойный паводок выворотил, сбросил в воду прибрежные деревья, затопил поймы. Удивительного, необычного цвета была тайга. Словно осенняя, легкозолотистая. Полторы недели назад, когда выстрелили мягкие, ярко-зелёные иголочки лиственниц — а это главное дерево на Колыме, — вдруг ударил мороз, опалил, как огнём, едва народившиеся иголки. Когда пригрело солнышко, они пожелтели. Деревья отойдут, наберут силу с устойчивым теплом, и тогда тайга наденет свой зелёный весенний наряд.

— Ребята! Смотрите! — вдруг прокричал геолог, сидевший с левого борта.

Самолёт переваливал лысую и округлую, как мяч, сопку. Камень да редкие островки стланика-кедрача, похожего на кустарник, покрывали вершину. По ней, напуганный самолётом, мчался рослый сохатый.

Пилоты, как и геологи, были молодыми парнями, и им захотелось поозоровать. Они перевели самолёт в пикирование. «Аннушка» понеслась на зверя. Сохатый заметался из стороны в сторону. Машина ближе, ближе… И тогда храбрый, грозный зверь вскинулся на дыбки и резко ударил передними копытами воздух: «Уйдите! Со мною связываться не советую!» Самолёт взмыл к солнцу в десяти метрах над головою лося.

Изредка внизу мелькали дикие олени и снежные бараны. Эти звери очень пугливы. Сломя голову мчались они прочь с открытого места и исчезали в таёжных дебрях или под выступом скалы.

Половина пути осталась позади, когда тот же глазастый геолог, который заметил сохатого, прокричал:

— Медведица!.. Да не одна! С медвежонком!..

Звери бежали вдоль обширной речной косы. Скрыться им было негде: недавний свирепый пожарище выжег тайгу на десять вёрст в округе. Ни деревца, ни завала — всё сожрал огонь. Медведица могла бы спастись, переплыв Колыму, на том берегу пожар не разбойничал, там стояла тайга. Но, видно, не решилась мать плыть с детёнышем в быстрых ледяных струях реки…

— Парни! Эврика! — сказал глазастый геолог, видно, непоседа и заводила. — Захватим медвежонка, а? При отряде до конца полевого сезона жил бы. Нам забава, хоть какое-то развлечение. Ведь там, куда мы летим, нет ни кино, ни танцев…

Все с надеждой посмотрели на начальника отряда: ему решать. Начальнику отряда было двадцать три года. У него тоже загорелись глаза.

— Поговорю с пилотами, — сказал он и по груде вещей пробрался к пилотской кабине.

Командир экипажа не упрямился.

— Что ж, здесь полоса неплохая, можно сесть, — сказал он. — Только вы рот на замок. Ясно? Моё начальство узнает — шею намылит.

— Мог бы и не говорить. Не маленькие.

Машина заложила крутой вираж и зашла позади бегущих зверей. Они бежали не шибко, потому что медведица то и дело возвращалась и подгоняла ударами передних лап толстенького, выбившегося из сил детёныша.

Когда самолёт, снизившись до предела, поравнялся со зверями, мать легла на спину и замахала всеми лапами одновременно, как бы отгоняя машину, а малыш зарыл морду в песок, закрыл передними лапами глаза, всё же остальное торчало наружу.

Самолёт взмыл ввысь, описав дугу, сделал новый заход. И медведица не выдержала натиска грохочущего крылатого чудовища, бросив на произвол судьбы детёныша, бешеным галопом пересекла песчаную косу Колымы и с резвостью донского скакуна припустилась по гари. А медвежонок ещё глубже зарыл морду в песок, накрыл передними лапами голову…

Когда самолёт делал третий заход, медведица виднелась крошечной рыже-бурой точкой на фоне чёрной, выжженной земли. Детёныш, словно неживой, продолжал лежать в прежней позе. Он не пошевелился даже тогда, когда Ан-2 приземлился рядом с ним.

Дверца багажного отделения распахнулась. На песчаную косу, кто с ватником в руках, кто с порожним рюкзаком, один за другим повыскакивали геологи.

— Справа, справа заходи! — крикнул начальник отряда. — Путь к гари отсекай!..

Излишней была эта предосторожность: малыш не собирался бежать. Он крупно дрожал всем телом. Ростом зверёнок был с дворняжку среднего размера.

Начальник отряда накрыл его ватником, прижал к земле. Медвежонок по-собачьи завизжал, заскулил, тонко заревел. Его затолкали в брезентовый рюкзак и понесли к самолёту. Он брыкался в плотной материи и беспрестанно ревел.

Людям вдруг стало смешно. Смеялись, хохотали все: геологи, начальник отряда, командир экипажа, штурман.

В молодости люди бывают жестокими, потому что ещё не страдали сами и не научились сострадать.

И никто не видел, что из-за чёрного, покрытого пеплом бугорка, прижавшись к земле, за ними наблюдает медведица. Когда самолёт сел и пугающий гул двигателя затих, могучий инстинкт материнства властно заставил её вернуться к детёнышу. Но отбить его она не решилась. Медведица была пуганая и знала назначение коротких, поблёскивающих воронёной сталью предметов, висевших у людей через плечо. Эти предметы изрыгали смерть. Из них люди убили прошлой осенью самца, который ухаживал за ней, а месяц назад и сама она получила браконьерскую карабинную пулю. Вот если бы был один человек… А с таким количеством врагов ей не совладать…

Ан-2 коротко разбежался и взлетел с пленённым медвежонком. Когда самолёт скрылся за сопкой, мать вышла из своего укрытия. Сначала она обнюхала то место, где лежал детёныш, затем рубчатые следы, оставленные бахилами. Они резко пахли резиной. Зверь крепко запомнил этот запах. Вытянув шею, он длинно, грозно проревел. Его налитые кровью глаза были устремлены на вершину сопки, за которую нырнул самолёт.

Четыре дня и ночи зверёныш беспрестанно ревел. Он сидел, точнее, рвался на привязи, на верёвке, привязанной к стволу лиственницы, лапой выбивал миску с тушёнкой, гречкой или разбавленным концентрированным молоком. Не успеет геолог отдёрнуть руку — острые коготки раздерут штормовку, оставят на коже глубокие царапины. После трудного маршрута надо бы хорошенько выспаться, да какой там сон, если за тонкой брезентовой стенкой палатки ревёт, хрипит от удушья медвежонок. Парни прозвали его Ревуном. Они уж и не рады были, что связались с ним.

На пятый день Ревун неожиданно замолк. Видно, выдохся. Маленькие, захлёстнутые тоскою глазки оглядывали реку, тайгу, дальние сопки, но не задерживались ни на палатке, ни на людях. Он с аппетитом поел, но ласки по-прежнему не принимал, бросался на каждого, кто приближался.

Когда геологи ушли в маршрут, медвежонок попытался освободиться от ненавистной ему верёвки. Он занимался этим делом и при людях, но безуспешно. Грыз зубами, но она не поддавалась, крепкие капроновые нитки только растягивались, а не рвались. Она больно впивалась в горло, душила. В отчаянии Ревун повернулся мордой к стволу, натянув верёвку, замотал головою. И вдруг неплотный ошейник скользнул по ушам, скулам и упал на мох. Детёныш недоумённо посмотрел на капроновую петлю. Слабенький разумом, он так и не понял, что освободился из плена. Рванул мнимую верёвку. А верёвки-то не было! Кубарем покатился под откос, пропахал мордой землю. И только теперь догадался: свобода! И опрометью побежал в тайгу.

Бежал Ревун долго, шелковистая шкура залоснилась от пота. Выбившись из сил, прилёг передохнуть. Тук-тук-тук — дробно билось сердце, словно зверёныш грудью прижал к земле птаху. Поднялся. А куда дальше идти?.. Непонятно. Раньше мать его водила, перед глазами всегда мельтешили её мохнатые ноги. Заиграется, бывало, отстанет — мамка рявканьем подзовёт его. Или сама вернётся, по морде лапой — хлоп! Шали, мол, да знай меру.

Медвежонок длинно, тонко проревел, подзывая мать. Он думал, что она здесь, в тайге, где-то рядом. Но она не появилась и не откликнулась знакомым басовитым рявканьем.

К вечеру Ревун проголодался. В животе громко заурчало. В тайге было полно пищи, но мать не успела научить детёныша добывать её. Ягоды ещё не созрели; медвежонок наткнулся на красивый тонконогий гриб и тотчас съел его. Вскоре он пьяно зашатался и повалился, затем Ревуна так и скрутил жестокий приступ рвоты. Не успела мать научить своего детёныша отличать съедобную пищу от несъедобной…

Гибнет медведица от браконьерской пули — гибнет голодной смертью и детёныш. Не голод, так рысь, волк иль росомаха прикончит малыша. Отобьют, захватят лихие люди у косматой матери детёныша, позабавятся какое-то время, а потом куда его девать? Отвозят в тайгу. По жестокому, непростительному незнанию думают: даруют волю. Не волю — смерть мученическую. Уж лучше б пулю в лоб, чтобы так не страдал…

На лёжку Ревун инстинктивно устроился под выворотнем лиственницы. Всю ночь его поташнивало, очень болел живот. К утру немного полегчало. Он уснул.

С первым солнечным лучом детёныш попил ледяной водицы из родника. Очень захотелось есть. Обнюхивая, выискивая собственные вчерашние следы, он побрёл обратной дорогой к стоянке геологов. Возвращаться туда ему очень не хотелось, но там было вдоволь лёгкой, дармовой пищи.

На стоянку Ревун пришёл к вечеру. Люди ещё не вернулись из маршрута. Он направился к кухоньке, под брезентовым тентом подобрал объедки со стола — плоского камня. На камне стояла ведёрная кастрюля с гречневой кашей и тушёнкой, сваренной на ужин. Медвежонок лапой сбросил крышку и принялся уплетать за обе щёки. Наевшись до отвала, тут же, на столе, оставил «визитную карточку» и задремал. Разбудил его треск сучьев. Ветер нагнал на зверёныша запах людей. Встречаться с ними очень не хотелось. Ведь опять посадят на привязь! Воровато озираясь, он шмыгнул в тайгу, ловко забрался на разлапистую ель. Геологи постояли возле кухоньки, незлобно поругали воришку. Они сразу догадались, кто здесь хозяйничал.

Ревун знал, что утром люди уйдут в тайгу. А утром он захочет есть. На стоянке же можно неплохо харчеваться. Тоже сообразил.

Пролетела короткая северная ночь; геологи, позавтракав, отправились в маршрут. Они не готовили пищу на ужин, а все продукты, что оставались на кухоньке, занесли в палатку, тщательно зашнуровали створки полога. Ревун порыскал под тентом, потом шумно потянул ноздрями воздух и направился к палатке. Ткнулся мордой во все углы, пытаясь проникнуть внутрь. Тщетно. Увидел небольшую дырку на уровне своего роста. Уцепился за неё лапой с выпущенными коготками. Рраз — и материя разорвалась до пола.

В палатке он похозяйничал основательно. Закусил сушёным оленьим мясом. Перебил все банки с болгарским компотом из яблок, при этом порезал о стекло губу. Разорвал пакеты с гречкой, рисом. Не столько съел, сколько рассыпал по полу. И конечно, когтями и зубами распорол мешок с сахарным песком, вволю отведал сладости. Затем оставил «визитную карточку», весомую улику, шмыгнул в дыру и был таков. Догадался: людям на глаза лучше не попадаться.

Минули сутки — Ревун опять проголодался, прибрёл к стоянке. Не успел просунуть в дыру голову, как был накрыт брезентовым плащом, связан и вновь посажен на привязь. Это геологи оставили сторожа в палатке с наказом изловить вора.

И началась для парней прежняя весёленькая жизнь. Медвежонок ревел, рвался на привязи день и ночь, не давал людям сомкнуть глаз. С тою лишь разницей, что прежде он отказывался от пищи, а теперь ел за троих. Нажрётся, наберётся силёнок — и ревёт. Нажрётся — и опять ревёт. Ласки по-прежнему не принимал. Он был рождён диким, свободным зверем и желал жить только на свободе. Но на свободе его поджидала смерть. Ревуна похитили уже подросшим зверем, а не двухнедельным несмышлёнышем. Несмышлёныш сразу бы привык к человеку.

Однажды выдался особенно трудный, по хребту, маршрут, наломались изрядно. Когда легли спать, уставший и оттого раздражённый начальник отряда, прислушиваясь к беспрестанному рёву медвежонка, решительно сказал:

— К чертям собачьим! Спать-то нам, в конце концов, надо?!

Поднялся. Снял с гвоздя, вбитого в стояк, карабин.

— Погоди… Это уж самая крайняя мера… — сказал кто-то.

— Её-то и хочу применить. Крайнюю. Потому что дальше ехать некуда. Ну, кто «за»?

Молчание.

— Против?

Молчание.

— Стало быть, вопрос решён. Один «за», остальные воздержались.

С оружием он вышел из палатки. Не было его довольно долго. И выстрел не раздался. Медвежонок по-прежнему продолжал реветь.

Наконец начальник отряда зашуршал пологом, появился в палатке. Повесил за ремень карабин, забрался в спальник. Потом сказал:

— Только, значит, прицелился, а он, подлец, задней лапой брюхо чесать начал. Ну в точности — котёнок! А кожа на брюхе розовая, шерстью не заросла ещё…

Геологи молчали.

Неизвестно, как сложилась бы судьба Ревуна, если бы через два дня к геологам не прилетел вертолёт. Шла кампания по выборам в народные судьи. Пока геологи голосовали, командир экипажа, молодой мужчина, находился возле медвежонка.

— Эх, моему б пацанёнку такую забаву! — уже направляясь к вертолёту, с сожалением сказал он.

— Эй, постой! — обрадовался начальник отряда. — Хочешь Ревуна? Бери. Только честно должны сказать: намаешься с ним. Ревёт круглые сутки без перекура.

— Это вы с ним обращаться не умеете, потому и ревёт, — авторитетно заметил командир экипажа, хотя родом был из Киева и видел медвежат только в зоопарке, а на Север переселился лишь два месяца назад. — Откуда он у вас?

Памятуя наказ командира Ан-2, начальник отряда соврал, не моргнув глазом:

— Сам к стоянке прибился. Видно, мамка его погибла. Тайга есть тайга.

Детёныша связали и занесли в багажное отделение вертолёта. Полтора часа летел вертолёт, и полтора часа медвежонок ревел и бился на дюралевом полу машины.

А геологи отметили этот день как большой праздник!

Теперь они учёные, битые. Теперь-то они никогда не отобьют у матери медвежонка. Мороки с ним — не приведи господи! Врагу не пожелаешь…

С потерей детёныша медведица стала агрессивной, злобной. Она задирала диких и совхозных оленей по-волчьи, ради убийства, не притрагиваясь к пище. Еды в это время в тайге полным-полно, её соплеменники начали жировать, чтобы залечь в берлогу с толстым слоем жира, но она была худа, как в жестокий голодный год. По рассеянности зверь частенько пересекал свои охотничьи угодья, забредал в чужие, и тогда происходили кровавые драки с сородичами.

Как-то медведица вышла на таёжную поляну и увидела двух медвежат. Они дурашливо гонялись друг за дружкой. Она потянула ноздрями воздух и почуяла невидимую в чащобе самку. Это, однако, её не остановило. Подскочила к одному из медвежат, схватила его зубами за холку и пустилась бежать. Детёныш отчаянно заревел. Разъярённая мать вскоре догнала похитительницу. Медвежонка пришлось оставить и спасаться бегством. Победила не сильнейшая, а правая…

От залитого водой костра тянулись невидимые следы. Они были свежими и остро пахли резиной. Этот ненавистный ей запах медведица запомнила на всю жизнь. Точно так же пахли следы на речной косе Колымы, оставленные бахилами геологов.

Она глухо зарычала и бросилась галопом по следу. Прыжки её были мягки и бесшумны, как у кошки. Листья и хвоя деревьев на уровне роста зверя отчего-то пахли рыбой.

Наконец медведица увидела человека. Это был буровой мастер. В пяти километрах отсюда находилась буровая, и рабочие частенько хаживали рыбачить на богатое рыбой озеро.

Человек шёл и весело насвистывал. Он радовался удачной рыбалке. За какой-то час удалось поймать пять здоровенных щук. В левой руке он нёс удилище, правой держал соединённых верёвкой через пасть и жабры и перекинутых через плечо щук. С правого бока, пристёгнутая к ремню, висела кобура пистолета.

Медведица сделала порядочный крюк и обогнала человека. Она затаилась в завале возле почти невидимой, но хорошо различимой по запаху тропы, по которой ходили к озеру буровики.

Шаги ближе, ближе; запах человеческой плоти и резины бахил острее… Когда буровой мастер прошёл завал, медведица в два прыжка настигла свою жертву. В самый последний момент человек резко обернулся, отбросил удилище, добычу, но выдернуть пистолет не успел. Медведица сбила его с ног, подмяла под себя, затем сняла скальп — правой лапищей с выпущенными когтями сдёрнула с шеи на лоб и глаза кожу с волосами.

Он был ещё жив и слабо стонал. Зверь перекусил шейные позвонки, затем оттащил его в завал, закидал ветвями, трухлявыми стволами деревьев. Медведи любят мясо с душком. Щук он съел.

По остаткам трапезы, отброшенному удилищу и нашли буровики своего товарища.

Получив трагическое сообщение буровиков, районный охотовед Горюнов связался по телефону с областным Управлением промыслово-охотничьего хозяйства и получил приказ немедленно уничтожить медведя-людоеда. Через час из областного города вылетели общественные инспекторы охотоинспекции, опытные охотники с превосходно натасканными лайками-медвежатницами. Вертолёт захватил Горюнова в районном посёлке и ещё через два часа был на буровой.

На место происшествия шли пешком. Ми-4 ожидал возле барака: гул двигателя мог навсегда отогнать хищника от добычи.

Возле завала, под которым лежал труп, на высокой лиственнице устроили засаду. Горюнова оставили за стрелка, остальные вернулись на буровую. Рано или поздно зверь должен был вернуться к добыче.

Горюнов просидел в засаде до утра. Но медведь не появился. В небе загрохотал вертолёт. Машина опустилась неподалёку от засады, на таёжной опушке. Горюнов поспешил к ней и узнал о чрезвычайном происшествии. По рации вертолётчикам передали: час назад на метеостанции в тридцати километрах от буровой медведь убил метеоролога, когда тот снимал показания с приборов.

Через считанные минуты Ми-4 приземлился возле построек метеостанции. Горюнов с помощниками, не задерживаясь около жены метеоролога, голосившей над изуродованным трупом супруга, пустил собак по следу хищника. Недавно прошёл дождь, отпечатки лап зверя были видны на земле. Районный охотовед, опытный следопыт, проработавший на Колыме почти сорок лет, на глаз определил: они соответствовали отпечаткам, оставленным хищником там, возле озера…

Бежали долго, пот лил в три ручья. Приходилось останавливаться: общественники были люди пожилые.

Наконец далеко-далеко, должно быть, версты за три, залаяла одна собака, к ней присоединилась вторая, чуть позже — третья. Лай был нескончаемый, заливистый, азартный. Так собаки облаивают только крупного зверя. Голоса псов некоторое время перемещались, как бы шарахались из стороны в сторону, затем раздались с одного места. Горюнов смекнул: медвежатницы погоняли, погоняли зверя, потом окружили его, посадили и держали до прихода охотников.

Лай ближе, ближе; в эти привычные звуки вдруг вклинился короткий рёв. Он был не агрессивный — отчаянный, как бы обречённый.

Люди сняли с плеч карабины. Им бы чуток передохнуть — лица посерели, рубахи взмокли, хоть выжимай, — но близость схватки придавала силы, гнала вперёд.

Впрочем, никакой схватки и не было. Был безопасный, выверенный до мелочей расстрел «привязанной» собаками медведицы.

Люди выбежали на таёжную поляну. Лайки окружили зверя с разных сторон. Они лежали в трёх-четырёх метрах от медведицы и злобно рычали, вздёрнув верхнюю губу. Обречённый зверь с коротким рёвом крутился на одном месте; изредка он пытался прорвать круговую клыкастую оборону, бросался на какую-нибудь собаку, бил лапой. Но лайка ловко увёртывалась от удара, а остальные тотчас бросались сзади на выручку, выхватывали из косматого зада клочья шерсти с мясом и вновь сажали зверину. И опять медведица крутилась на одном месте, и опять безуспешно пыталась спастись от врагов.

Вскинули короткие армейские карабины. Горюнов вышел вперёд, двое встали по сторонам, чуть поодаль, один остался позади охотоведа на случай, если зверь собьёт стрелка и устремится в тайгу. Горюнов вскинул оружие. Лайки, умницы, задом отползли подальше, чтобы не попасть под выстрел. Он спустил курок. В момент выстрела медведица дёрнулась; пуля впилась ей не в левую лопатку, а в шею. С беспрестанным оглушительным рёвом зверь рванулся на Горюнова. Лайки кинулись за ним, вцепились клыками в вислый зад и бока, укусы были очень болезненными, но медведь не обращал на собак никакого внимания. Одновременно прогремели два выстрела. Стреляли районный охотовед, успевший передёрнуть затвор, и общественный инспектор, стоявший по правую руку. Обе пули попали в голову. Медведица врезалась мордой в мох, перевернулась на левый бок, дёрнула всеми лапами одновременно и замерла с оскаленной пастью.

Общественники были рады успешной операции. Шутка ли дело — убили зверя-людоеда, избавили округу от постоянного напряжения, страха, чудовищно преувеличенных слухов. И Горюнов был рад. Но когда он подошёл к самке, отогнал собак, злобно рвавших тушу, и увидел разбухшие сосцы, готовые брызнуть тягучим, тяжёлым молоком, настроение его изменилось. Кому-кому, но не Горюнову гадать о причине, заставившей медведицу, кормящую мать, как скот, задирать людей.

Ревущего, взбрыкивающего в брезентовом мешке медвежонка с горем пополам довезли на грузовике от аэропорта до посёлка, занесли во двор, обнесённый невысоким плетеньком. Командир экипажа раздобыл цепь, один конец прибил гвоздями к дощатому сараю, другой прикрепил к ошейнику Ревуна. Жившая под крыльцом избы Манюня, помесь пуделя и дворняжки, также приобретённая командиром Ми-4 для забавы сына, при виде медвежонка испуганно забилась в свою конуру.

Радости пятилетнего Димки не было конца! Мать с отцом строго-настрого запретили сыну приближаться к зверёнышу, потому что Ревун бросался, хрипя от удушья, даже на командира, когда тот подносил ему в миске пищу. Реветь он, правда, стал поменьше, в основном бесновался по ночам; соседи скоро перестали умиляться медвежонком и, проходя мимо, косо, недовольно поглядывали на дом авиатора. Да и жена, проворочавшись ночь с боку на бок, начала ворчать: уж лучше б, мол, милицейская сирена у них во дворе выла, её хоть не жалко, она неживая.

Как-то Манюня вылезла из конуры погреться на солнышке. Она понемногу привыкала к постоянному присутствию дикого зверя и вроде бы уж не замечала его. Димка в это время стоял на крыльце, помня строгий наказ родителей не подходить к Ревуну. Медвежонок, узрев собаку, как обычно, начал рваться на цепи и реветь. И вдруг цепь звякнула — гвозди, удерживавшие последнее звено, расщепили доску сарая. С волочившейся цепью зверёныш со всех ног бросился на Манюню. Собака не успела юркнуть в конуру и была схвачена Ревуном. Мгновение — и она лежала в лужице растекавшейся крови с располосованной глоткой.

Расправившись с собакой, медвежонок бросился на Димку, который продолжал стоять на крыльце и от сильного испуга не мог ни бежать, ни кричать. Он сбил мальчика с ног, но, слава богу, не причинил ему особого вреда, потому что увидел кур, купавшихся в уличной пыли. Он пробежал по Димке, как по неодушевлённому предмету, и при этом глубоко процарапал когтями горло и щеку мальчика. Затем перелез плетенек и устремился к курам. Только теперь Димка закричал, да так, словно его живьём резали. Выбежала испуганная мать, увидела кровь на лице и горле сына и тоже закричала.

Сбежались соседи. Пленить Ревуна не составляло большого труда. Он был очень занят: пожирал курицу. Морда по глаза в пуху, крови — смотреть страшно.

Когда из рейса вернулся командир Ми-4, жена потребовала навсегда убрать медвежонка, «чтобы его духу здесь не было».

Ночь мохнатый разбойник, связанный, пролежал в сарае, а утром командир экипажа затолкал его в мешок и повёз на аэродром. Он выполнял продуктовый рейс в бригаду рыбаков, за двести километров ниже по течению Колымы. На полпути Ми-4 сел на песчаную косу реки. Ревуна освободили из плена и выпустили на все четыре стороны.

Он пришёл в посёлок через полторы недели, худой, ободранный и запаршивевший, смахивающий на большеголовую бродячую собаку. Жить в тайге он не мог. Для него она была враждебная, голодная, полная опасности. И одна тайга знала, как тяжко было медвежонку пробираться к людям, что на каждом шагу его поджидала смерть. Сначала Ревуна преследовала рысь. Неминуемую гибель отвратила случайность: повстречался отбившийся от матери сохатенок, и она предпочла его медвежонку. Потом гналась росомаха. Догнала, да побрезговала, оставила в покое: уж больно он был худ, мосласт; иная пища есть в колымских дебрях…

Люди пожалели Ревуна, забыли старые грехи. Подкармливали, ласкали. Правда, взять его никто не пожелал, и он день и ночь проводил на улицах посёлка.

Жизнь заставила Ревуна переломить свой дикий, злобный нрав. Смекнул: иначе люди перестанут давать еду, свяжут и опять отвезут в глухую тайгу во чреве гигантской грохочущей стрекозы. И он уже не ревел — бесполезно, да и людей это шибко раздражает; позволял гладить себя по морде, трепать по холке: пусть гладят и треплют, коль им нравится.

Но временами, независимо от воли и желаний подрастающего зверя, на него как бы находило затмение. В медвежонке пробуждались жестокие, кровожадные инстинкты предков. Как-то на свалке, вынесенной за посёлок, он задрал дворняжку и сожрал её, оставив лишь голову, хвост да лапы. Свалку Ревун считал своим владением и не потерпел конкурента. Люди подумали на самих же собак: изредка — правда, не в летнюю пору, а голодной зимою — среди них случается каннибализм. Наказания не было. Другой раз зверёныш погнался за чистопородным сибирским котом и откусил ему великолепный пушистый хвост. К счастью, никто не видел. И опять погрешили на собак. И вновь кара миновала.

Но однажды произошло событие, круто переменившее судьбу Ревуна. Рано или поздно подобное должно было случиться.

Поселковые ребятишки, нарушая материнский наказ держаться подальше от медвежонка, часто играли с ним. Набив карманы сахаром, до которого зверёныш был большой охотник, кормили лакомку. Ревуну надо было заслужить сладость. Кто-нибудь из пацанов забирался на изгородь или перевёрнутый на попа чурбан, выставлял руку с квадратиком рафинада; зверёныш потешно прыгал на задних лапах, щёлкал уже изрядно отросшими клыками, а мальчуган, наоборот, отдёргивал руку с заветным кусочком. В конце концов сахар подбрасывали, и Ревун довольно ловко ловил его красной пастью. И вот как-то на чурбан забрался толстый и нерасторопный пацанёнок. И не успел он отдёрнуть руку, а Ревун не смог выверить прыжок — лязгнули сильные, как у овчарки, челюсти, клыки, словно ножом, отсекли половинку указательного пальца. Зверёныш проглотил и сахар и кусочек человеческой плоти. И никак не мог понять, отчего это заревел голодным телёнком толстый мальчик, зачем сбежались взрослые и почему снова — в который раз! — его поймали, связали и отнесли в какой-то тёмный сарай.

Отец толстого мальчика вгорячах схватился за ружьё. Его сумели остановить. Нашёлся умный человек и убедил отца: в несчастном случае виновны люди, медвежонок здесь ни при чём.

Сообщили в райцентр районному охотоведу. Пусть он ломает голову, что же делать с медвежонком, это его работа, за то ему и деньги платят.

Крепко задумавшись, Горюнов третий час сидел в сарае и не знал, как быть с медвежонком. Точнее, знал, но не решался на крайнюю меру, искал, но не находил возможности сохранить жизнь зверёнышу. На его памяти было немало примеров, когда медвежата, добытые забавы ради ценою гибели матери, со временем превращались в могучих зверей и ненароком калечили, а то и убивали своих двуногих хозяев. Да и попробуй-ка прокорми такую махину! Тайга этих приручённых человеком животных обратно не принимала, была для них пустыней и гнала, вновь прибивала к селениям. Их приходилось отстреливать…

Ревун ласкался к ногам охотоведа, вспрыгивал ему на колени, пытался лизнуть шершавым языком лицо. Он понимал, что провинился перед своими кормильцами, но не догадывался, в чём же именно его вина? Горюнов трепал холку зверёныша и со вздохом повторял одно и то же:

— Эх ты, ребятёнок…

Легче было бы не лететь в этот посёлок из райцентра, а дать команду общественному инспектору ликвидировать зверёныша…

Просидев ещё битый час, Горюнов уловил слабую и, пожалуй, единственную зацепку, которая могла бы спасти Ревуну жизнь. Он поднялся, поправил планшет и кобуру с пистолетом, пристёгнутую к широкому поясному ремню, сказал медвежонку, как шаловливому сыну:

— Ну, ты тут не буянь, вскорости возвернусь… — И вышел из сарая, придвинул к двери толстый чурбан, на котором кололи дрова.

Он направился в сельсовет и по междугородному телефону за свои кровные в течение дня обзвонил все зоопарки страны. Их, зоопарков, было не так уж много. «Нужен ли вам бурый медвежонок? — спрашивал районный охотовед и поспешно добавлял: — Задарма, то есть бесплатно». И везде получал один и тот же ответ: — Нет, бурого нам не надо, их столько расплодилось, что и сами не знаем, куда девать. Вот белого с охотой возьмём".

На следующий день Горюнов, заняв деньги у общественного инспектора, обзванивал цирки страны, предлагал бесплатно "на диво сообразительного" бурого медвежонка. Нет, не нужен бурый медвежонок циркам. Им нужен индийский слон, африканский носорог и отечественный среднеазиатский удав.

Последний звонок был в областной город, в Управление промыслово-охотничьего хозяйства. Горюнов коротко рассказал суть дела начальнику, давнему знакомому, с которым был на "ты".

— Откуда взялся медвежонок?

— Якобы поначалу к геологам прибился, а потом эти геологи отдали его командиру вертолёта.

— Врут, что прибился. Проверял?

— Да разве концы какие сыщешь?

— Известное дело, первые и самые изворотливые браконьеры — геологи. Вроде бы хорошие, дружные ребята, а как в тайгу их забросят, прямо звереют. В дикарей превращаются. Да нет, ещё хуже. Дикарь зверю вреда не чинит. Но всё же проверь. Так что же ты от меня хочешь? Не пойму.

— Жаль медвежонка.

— И мне жаль. Ну, дальше слушаю.

— Руки, дурачок, лижет…

Помолчали.

— Ну и мужик ты… Как бы тебе это помягче сказать… Не знал. Я, выходит, выродок, а ты… Ладно, кончаем пустой разговор. Сам знаешь, как поступить. Не тебе объяснять. И доложи-ка об исполнении телеграммой.

У общественного инспектора Горюнов попросил лопату и на привязи вывел Ревуна из полутьмы сарая.

Медвежонок обрадовался свободе, свету, чистому воздуху, ошалев от счастья, дурашливо бросался на деревья, плетни. Вот только поводок мешал.

Была светлая колымская ночь, ярко-красный солнечный хохолок торчал в расселине двух сопок; казалось, туда, как в гигантский ковш, вылили расплавленный металл. Широкая спина реки была малиновая, коса, валуны на берегу — коричневыми, а нетающие снега на вершинах яростно блистали чистым калёным огнём. Разрывая малиновую гладь, плескалась рыба в Колыме. "Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!" — куковала за рекою кукушка. Только не годки она сейчас отсчитывала — минуты…

Задворками, хоронясь от редких прохожих, Горюнов вышел с Ревуном к тайге, углубился в чащобу. Зверёныш остановился, по-собачьи жалобно проскулил и потянул за поводок обратно, к жилью. Он подумал, что его опять заманят в тайгу и там бросят. Тайги он боялся.

Районный охотовед бросил поводок и начал копать землю. Ревун успокоился, с интересом наблюдал за работой, тыкался мордой в ноги.

Наконец Горюнов, воткнув лопату в бугор свежей земли, присел на краю вырытой ямы, извлёк из кобуры пистолет. Ревун, как назло, нашёл забаву: с радостным визгом прыгал в свою могилу, потешно скользя лапами по влажной земляной стенке, выбирался на поверхность. И опять прыгал. И вновь выбирался. Потом подбежал к человеку, ткнулся мордой в правый карман куртки: вчера и сегодня охотовед приносил в нём зверёнышу карамельки.

— Эхма, водки бы сейчас стакан!.. — вслух подумал Горюнов.

Закурил. Нервно отбросил горящую папиросу. Она упала в могилу. Подумалось нелепое: как бы папироса не обожгла медвежонка! Словно через минуту он будет чувствовать боль так же, как и теперь, при жизни.

Горюнов поспешно выстрелил Ревуну в ухо. Зверёныш, будто продолжая свою немудрёную игру, кубарем скатился в могилу.

Районный охотовед торопливо забросал яму землёй.

Утром он зашёл на почту и отправил своему начальнику телеграмму:

"ЗВЕРЬ ЛИКВИДИРОВАН ТЧК ГОРЮНОВ".