Северные новеллы

БЕШЕНЫЙ

Дверь с треском распахнулась. Сначала в барак ворвались шипящие клубы морозного пара, потом из них, как из пены, выросла знакомая фигура бурового мастера в овчинном полушубке, огромной волчьей шапке и собачьих унтах. Из правого рукава полушубка был выдран изрядный клок.

— Я пристрелю эту тварь!.. — загремел он и сорвал с гвоздя, вбитого в бревенчатый венец, карабин.

Три-четыре человека бросились на бурового мастера, удерживая его от исполнения смертного приговора.

— Ведь нарочно сделал крюк, обошёл его! Так нет — догнал и… — успокаиваясь и вешая за ремень оружие, сказал он. — Злее голодного волка!

Буровой мастер был человеком на редкость спокойным и выдержанным, казалось, ничто не могло вывести его из равновесия.

Я присвистнул, лёжа на нарах. Завтра наступала моя очередь отвозить на собачьей упряжке керн — наш «продукт», добытую колонковым бурением породу, цилиндрические кругляшки гранита, уложенные в ящики. До посёлка, где находилась база экспедиции, было двое суток езды, или одна луна пути, как говорят камчатские аборигены — эвены и коряки, — и провести это время в обществе Бешеного мне ничуть не улыбалось.

Я натянул унты, накинул полушубок и вышел на мороз.

Одиннадцать распряжённых ездовых псов лежали возле длинной грузовой нарты. Я хотел было зайти за угол барака, но вдруг раздалось длинное, басовитое, воинственное рычание, и от своры отделился Бешеный. С поднятым трубой хвостом и ощеренной пастью он бросился ко мне. Я успел захлопнуть изнутри дверь.

Вот так-то. Иной раз этот дьявол в собачьей шкуре, если особенно не в духе, не даст сбегать до ветру. Пожмешься, пожмешься и под хохот буровиков вновь лезешь на нары.

Но сейчас никто не засмеялся.

— Что-то нужно решать, — сказал буровой мастер. — Неровен час, кого-нибудь до смерти загрызёт.

Начальник геопартии, сидевший за грубым самодельным столом, заваленным бумагами, повернул ко мне голову. Тоном приказа он сказал:

— В посёлке подыщешь другого вожака. Сам не найдёшь — от моего имени попроси начальника экспедиции. Он поможет. На покупку кое-что подбросит бухгалтерия, ещё скинемся по трёшке с брата. Так что особенно не торгуйся. Вопросы есть?

— А куда девать Бешеного?

— В расход. Бешеный — исчадие ада, его в живых нельзя оставлять. Да в посёлке не стреляй: оштрафуют. В тайгу замани.

В партии он появился в конце сентября, когда на Северной Камчатке уже прочно лёг снег, разбойничала пурга и стояли лёгкие первые морозы. Минуло две недели, как мы ездили на нарте. Смену, три человека, собаки развозили на буровые и обратно. Три буровые были разбросаны за четыре, семь и одиннадцать километров от барака; каждая работала в три смены. Весной, летом и осенью мы ходили на буровые пешком, дорога выматывала нас больше работы. Камчатское такси — собачья упряжка — домчит за считанные минуты; проехаться с ветерком на нарте — одно удовольствие; псы здорово выручали нас.

Однажды ночью меня разбудила грызня собак. Такое случалось довольно часто. Властолюбивые псы дрались за право подняться на высшую ступеньку иерархической лестницы — именоваться вожаком. Упряжка образовалась недавно из собак, приобретённых нами в разных посёлках, и псы ещё окончательно не решили, кто же будет их хозяином и повелителем. Пока с грехом пополам это почётное звание удерживала широкогрудая северная лайка по кличке Корф (так назывался посёлок на Северной Камчатке, где буровики купили собаку). О том, как тяжко было ему главенствовать в упряжке, красноречиво свидетельствовали многочисленные шрамы и свежие раны, исполосовавшие тело северной лайки.

Обычно драка продолжалась минут пять — семь, не больше. Этого времени Корфу было достаточно, чтобы отбить атаки и осадить «претендентов на престол». Но сейчас грызня не прекращалась.

Чтобы ветер не выдувал тепло из барака, узкие оконца были заставлены снаружи прямоугольниками льда, вырубленными из реки, сквозь них ничего не было видно, только сочился свет. Пришлось одеться и выйти на мороз. На всякий случай я прихватил карабин, бич и электрический фонарь.

Было светло от луны и звёзд. В зыбком ртутном свете собаки сплелись в тугой клубок. Живой клубок катался по снегу, из него время от времени выскакивал то один, то другой пёс, но тотчас бросался в самую гущу. Разнимать дерущихся ездовых псов — занятие почти бесполезное, да и небезопасное, это вам не квартирные ухоженные и воспитанные шавочки, неистовую злобу и ненависть в горячке они могут перенести на человека. Правда, выстрелом в воздух можно отвлечь или напугать собак, но я пожалел уставших на смене парней. Стоя на почтительном расстоянии, я ждал, когда псы выдохнутся и драка прекратится сама собой. И она действительно скоро прекратилась.

— Корф! К ноге! — приказал я. Хотелось убедиться в том, что вожак не получил серьёзных ран.

Пёс, однако, не выполнил моего приказа. Он сидел на задних лапах, окружённый своими сородичами, и глухо, длинно рычал. Мне вдруг показалось, что это не Корф, — очевидно, тому причиной был неверный лунный свет, деформирующий окружающие предметы. Я включил фонарь. Слепящий упругий луч упёрся в вожака. Тот поднялся на все лапы, и я рывком сдёрнул с плеча карабин: в первое мгновение мне показалось, что это волк. Белые ноги, белое брюхо, рыжевато-серая спина, косые прорези глаз и тело гибкое, литое, поджарое… Правда, смутил крупный рост зверя, волки помельче, ну да от неожиданности я не придал тому значения.

Высокая карабинная мушка запрыгала в прорези прицела. Через секунду участь непрошеного гостя была бы решена, если бы зверь в этот момент не залаял. Он прыгал вокруг меня — хвост трубой — и лаял громко, взахлёб, басовито. Похоже, решил напасть. Хлёсткий удар бича не успокоил, а, напротив, ещё больше раззадорил пса. Пришлось выстрелить в воздух. И только тогда он отскочил, но бесноваться не перестал.

Разбуженные выстрелом, из барака вышли буровики. Я объяснил им, в чём дело. Парни почесали затылки.

— Откуда он взялся?..

— Из какого-нибудь ближайшего посёлка прибежал. Или от своей упряжки отбился. Не ужился в ней.

— Кобель-то прямо бешеный… Глянь, никак не успокоится, того и гляди нападёт.

— Ребята! Сюда!.. — позвал кто-то из буровиков.

Он стоял в стороне, там, где пять минут назад дрались собаки. Мы поспешили к нему.

На снегу, далеко вытянув лапы, неестественно выгнувшись, в замёрзшей лужице крови лежал Корф. Вожак был мёртв: глотка располосована, как ножом, от скулы до скулы.

— Дела…

— Может, пристрелить? И остальных ведь порвёт?

— Нет, не порвёт, — сказал начальник геопартии, глядя на нежданного ночного гостя. — Теперь он точно не порвёт.

Я оглянулся. Моему взору предстала картина, предельно ясная для того, кто имел или имеет дело с собаками.

Наши псы вытянулись гуськом и поочерёдно подходили к убийце Корфа. Тот стоял хозяином, победителем и рычал, но не злобно, а так, для порядка. Собаки, каждая по-своему, выражали зависимость, подчинённость недавнему сопернику и врагу. Вот подошёл Буран. Куда девалась былая агрессивность! Бесследно исчезло достоинство кобеля. Он изгибался змеёй, шея скользила по снегу. Снизу вверх заглядывая на победителя, он робко лизнул его в нижнюю челюсть. Пришелец взял морду Бурана в свою пасть, как бы предупреждая: «Вздумаешь впредь ерепениться — загрызу. Понял?» Семенящими, наискосок, лакейскими шажками Буран удалился, успев лизнуть ляжку грозного пса. Его тотчас сменила рослая блудливая сучка Манька.

С поджатым хвостом, прижатыми к голове ушами, Манька кокетливо подняла сначала одну, затем другую переднюю лапу, осмелившись, коснулась лапой спины новоявленного вожака, а потом завалилась на спину. Громадный пёс обнюхал живот сучки. Своим видом он как бы сказал ей: «Ладно, мол, будет время — поиграем, а сейчас не до тебя, проваливай, есть дела поважнее. Следующий!» Следующим был Персик (названный смешной фамилией технорука экспедиции, который привёз эту собаку на буровую). Приближаясь, Персик размахивал из стороны в сторону пушистым хвостом — точь-в-точь щенок, нашедший спрятавшегося хозяина. Он легонько прижался своим туловищем к туловищу победителя и нежно начал облизывать его морду.

Позорное для наших собак шествие завершилось. Мы направились к бараку. Завтра решим, что делать с этим дьяволом. Утро вечера мудренее. Я шёл последним и опасливо косил глазом на пса, сжимая рукоять бича. И не зря. Когда мы были возле барака, он летящими прыжками бросился на нас. Удар бича пришёлся по морде, на мгновение пресёк, сбил агрессивность зверя. Воспользовавшись коротким замешательством собаки, мы один за другим, как напуганная стайка полёвок в нору, юркнули в распахнутую дверь барака.

— И вправду Бешеный! — сказал начальник геопартии. — Подходящей имечка ему и не найти…

Утром, собравшись на смену, вышли из барака. Решили вожаком запрячь Бурана. Вместо погибшего Корфа.

В Бешеного, кажется, и вправду вселился бес. Едва скрипнула дверь, он бросился на людей. Даже выйти, подлец, не даёт! Напугали выстрелом в воздух. Пёс отбежал в сторону, там продолжал метаться и злобно лаять.

Я невольно залюбовался им. Крупный рост и буйволиная сила вовсе не затушёвывали грациозной лёгкости зверя; напротив, изящество сквозило в каждом выпаде, любом движении Бешеного. Он был красив красотою дикого мустанга, которого люди решили загнать и пленить; в янтарных глазах так и сверкала непокорная волчья ярость. Только теперь, при свете дня, я заметил белую звезду на лбу собаки и аккуратные белые бровки — явный признак лайки. Второй родитель Бешеного, судя по окрасу, нраву и размерам, был восточноевропейской овчаркой.

Мы начали надевать на собак упряжь. Бешеный вдруг успокоился. Он замер в чуткой стойке легавой, неотрывно глядя на нас, и повизгивал от нетерпения. Когда очередь дошла до Бурана и я распутал, вытянул самую длинную постромку, предназначенную для вожака, произошло неожиданное. Бешеный со всех ног бросился к нарте, хватил клыками Бурана — бедняга, воя, отпрыгнул с прытью, которой позавидовал бы любой зайчишка, — и твёрдо, по-хозяйски встал задом ко мне: запрягай! Я растерялся и, стоя в снегу одним коленом, таращил на громадного пса глаза; вид у меня, верно, был презабавный.

— Всё ясно, — сказал начальник геопартии. — Бешеный ходил вожаком. — И он безбоязненно надел на собаку упряжь.

Над собачьими головами просвистел и щёлкнул бич. Псы рванули нарту. Бешеный сразу же задал высокий темп и бежал так, словно тропа была знакома ему до мельчайших подробностей. Он ориентировался мгновенно и точно рассчитывал, с какой стороны разумнее обойти повстречавшийся на пути валун, чтобы не разбить о камень нарту, с этой же целью в узком проходе между деревьями замедлял бег и оглядывался: удачно ли прошла нарта?

Впереди показался копёр буровой вышки. Нам не пришлось тормозить нарту остолом. Вожак мягко осадил возле тепляка, сам догадался, что здесь конечная остановка.

Пока мы принимали смену, я краем глаза наблюдал за Бешеным. Собаку словно подменили. Это была сама покорность, само послушание! Живо разняв подравшихся Маньку и Бурана, он неотрывно глядел на тепляк. Когда вышла смена — три человека, которым предстояло ехать на отдых в барак и которых наш новый вожак видел впервые, — он даже не облаял людей. Щёлкнул бич, и собаки понесли нарту обратной дорогой, подняв снежный вихрь.

Казалось бы, с Бешеным произошла чудесная метаморфоза — он стал послушным, покорным псом, и вызвана она была понятными причинами. Пёс обрёл хозяина — человека и добился высшей среди ездовых собак «должности» — стал вожаком. Но это только нам казалось.

Через восемь часов на буровую приехала вторая смена. И вот что парни рассказали… Когда возле барака с собак сняли упряжь, в Бешеного тотчас вселился дьявол. Он бросился на рабочего и хватил его клыками за ногу. От укуса парня спасли толстые собачьи унты. Вожак бесновался восемь часов кряду, буквально не давал ребятам выйти из барака. Но вот настало время ехать на буровую второй смене. И едва люди, бичом и выстрелом отогнавшие собаку, подошли к нарте, вновь произошла неожиданная метаморфоза: подскочил Бешеный и позволил надеть на себя упряжь.

И такое непонятное поведение вожака продолжалось пятый месяц, по сей день. В упряжке был как шёлковый, на свободе — сам сатана! Причём смена нрава происходила мгновенно, без какого-либо перехода. И ещё одну странную особенность подметили за Бешеным. Он не терпел, ну прямо выходил из себя, если мы ласкали других собак. Стоило мне только подойти к псу и потрепать по загривку — вожак со всех ног наскакивал на нас, сначала злобно кусал, отгонял пса, а затем принимался за человека.

Мы терялись в догадках, пока не пришли к единодушному выводу: Бешеный с патологическими отклонениями: природа-матушка по ошибке наделила его порцией агрессивности и злобы, рассчитанной на десятерых.

В геологических партиях царит сухой закон — и оружие под рукой, и дикая тайга рядом, мало ли что взбредёт в голову подвыпившему человеку, — но под Новый год начальник достал наш НЗ — медицинский спирт, которым пользовались для растирания от простуды и обморожения. Пришлось граммов по сто на брата — выпивка чисто символическая для крепких, закалённых на нелёгкой работе, продублённых морозом мужчин.

И вот в самый разгар веселья, если позволительно назвать весельем развлечение одичавших без женского догляда бородатых мужиков, дурашливо дерущих глотку под трёхрядку, кто-то из буровиков приоткрыл дверь. Делали мы это довольно часто, чтобы проветрить горницу от табачного дыма и жара, исходившего от раскалённой докрасна «буржуйки». Через минуту-другую, когда спёртый сизый воздух становился свежим и прозрачным, дверь закрывали.

В барак ворвался Бешеный. Мы замерли от неожиданности. До этой минуты вожак разбойничал на улице и никогда не входил в человеческое жилище. Он с ненавистью, именно с ненавистью, втянул расширенными ноздрями воздух и без предупредительного лая и рычания хватил клыками одного, другого… Начальник геопартии запустил в четвероногого гангстера чайником с крутым кипятком, причём ошпарил себе руку. Бешеный ухитрился увильнуть и от чайника, и от летевших брызг и проскользнул в приоткрытую дверь.

Кровоточащие раны смазали йодом, перевязали. Решили миром: утром пристрелить вожака. Горбатого могила исправит; Бешеного излечит только пуля — она давненько его ищет.

Проснувшись, немного остыли. Начальник геопартии предложил применить к Бешеному крайнее средство: переломить сатанинский нрав пса побоями. Однажды на Чукотке я был свидетелем подобной экзекуции. Бичом лечили злобную ездовую собаку, которая насмерть загрызла две дюжины своих соплеменниц и покусала погонщика. И что же? Вылечили. Точнее, переломили. Она чётко поняла, что кусать людей и загрызать насмерть себе подобных возбраняется. Нет, вовсе это не жестокость. Жестокость — когда отвозят на живодёрню старого и больного пса, годами служившего верой и правдой своим хозяевам. А здесь вовсе не жестокость. Необходимость.

Роль экзекутора выполнял начальник геопартии. Будто бы собираясь запрягать собак, он подошёл к нарте. Бешеный, само послушание, подбежал к человеку. Вместо упряжи тот пристегнул вожаку ошейник с длинным поводком, привязал конец к стволу ближайшей лиственницы.

Наш начальник был здоровенным мужиком. Бич в его руке с посвистом вспарывал воздух, удары сыпались один за другим. Зрелище было тягостное…

Помнится, получив двенадцать — пятнадцать ударов, тот агрессивный пёс с Чукотки вдруг лёг на землю, жалобно поскуливая и часто-часто виляя хвостом, на брюхе пополз к человеку. Этой позой, этими жестами собака выразила полное подчинение. Рано или поздно так поступит всякий пёс, злобный нрав которого люди решили переломить побоями.

Но Бешеный и не думал подчиняться. Он метался на привязи, стоя на задних лапах, весь подавшись вперёд, лязгал клыками.

Начальник геопартии отбросил бич, сдвинул на затылок ушанку.

— Бесполезно, ребята, — сказал он. — Это не собака. Это выродок.

Мы запрягли наших трудяг, пора было на смену. Место вожака занял Буран.

Собаки, словно сговорившись, отказались работать! Они легли на снег, и ни удары бича, ни пинки не могли их сдвинуть с места. Все смотрели на Бешеного, своего законного вожака, силой и кровью завоевавшего это звание. А тот, натянув поводок, смотрел на них.

Начальник геопартии распряг Бурана. Затем обошёл Бешеного с тыла, не решаясь снять с него ошейник, острым охотничьим ножом обрезал поводок. Несколько длинных прыжков — и вожак встал во главе упряжки. Его запрягал наш начальник. И пёс при этом стоял как ни в чём не бывало.

…В середине января мимо нашей хижины проезжал санно-тракторный поезд — буровики другой экспедиции. Они зашли к нам согреться чайком. Разговорились. Выяснилось, что они едут за триста километров, к границе с Чукоткой, — там им предстоит пробурить две скважины. Собачья упряжка им без надобности: жильё будет находиться рядом с буровой, а керн они отвезут на тракторе, когда поедут обратно.

Прислушиваясь к лаю собак за бревенчатой стеною барака, начальник приезжих с горечью сказал:

— Везли пса. Под гусеницу трактора угодил, погиб, бедняга. Уж и не знаем, как в тайге без собаки…

— В чём дело, дружище! Выбирай любую, — перебил наш начальник. Бери, бери, — настойчиво повторил он, когда тот начал отказываться. — У нас их навалом. Обойдёмся.

— Огромное спасибо! Выручили, ребята, прямо выручили…

Когда гости, отдохнув, вышли на мороз, у меня мелькнула подленькая мыслишка: сбагрить Бешеного! Но этот мерзавец, как нарочно, начал бросаться на приезжих. Я с трудом отогнал его ударами бича.

— Конечно, вон тот, — начальник приезжих кивнул на Бешеного, — самый-самый… Но у нас совести не хватит просить…

— На Кавказе среди горцев знаешь какой обычай, старина? — поспешно, но издалека начал я. — Если гость что-то похвалит, хозяин дарит это гостю. Так что бери. Дарим, хотя и от сердца отрываем. Правда… — Я помялся. — Характерец у этого подарочка… ну, не очень, скажем, покладистый.

— Интересно, а где такой обычай: подкладывать гостям свинью? — строго спросил меня наш начальник.

И он рассказал о Бешеном всё, понося его самыми последними словами. Но странно, это вовсе не смутило начальника приезжих, скорее, наоборот.

— Не обижайтесь, друзья, но вы просто не сумели найти нужного ключика к псу. А я найду, уверен. С детства дело с собаками имею, кучу книг по кинологии прочёл. По науке с ним обращаться буду, — заверил нас начальник приезжих.

Словом, гости увезли Бешеного. Вожака дружно ловили миром, но он не давался. Наконец пленили крепкой капроновой сетью, связали лапы, челюсти стянули кожаным ремешком. Взбрыкивающего, сдавленно скулящего Бешеного занесли в дощатую времянку — домик с печкой-«буржуйкой», установленный на тракторных санях. Гости хотели заплатить за собаку, но мы наотрез отказались, а я добавил, что мы готовы сами заплатить им любые деньги, чтобы навсегда избавиться от этого человеконенавистника.

Когда санно-тракторный поезд исчез за поворотом реки, один из буровиков просветлённым лицом посмотрел на восток, перекрестился и отбил земной поклон.

— Слава тебе, господи! — с чувством сказал он. — Услышал, услышал, родимый, мои молитвы…

Радость наша, однако, была преждевременной. Буквально через полчаса мы готовы были бежать за санно-тракторным поездом, чтобы вернуть нашего вожака.

Дело в том, что запряжённые собаки грызлись между собою и отказывались тянуть нарту. Возможно, не потому, что упряжку теперь не возглавлял Бешеный, — псы видели, как его поймали, связали и увезли, и, стало быть, сделали для себя надлежащие выводы, — а оттого, что не признавали вожаком Бурана. Тот ничем не проявил, не утвердил себя перед сворой. За что, собственно, ему такая привилегия? Опасаясь за жизнь Бурана, мы запрягли вожаком Персика. Бесполезно. Та же реакция. Персик, по мнению собак, да и людей тоже, был не лучше остальных. Когда во главе упряжки поставили Мань-ку, псы чуть было не разорвали её. Здесь их, конечно, можно было понять!

Мы вконец измучились с нашими упрямцами, и не столько они нас возили, сколько мы их тащили с нартой. Когда самый сильный и бойкий пёс утвердит себя в роли вожака, всё встанет на своё место. Но когда именно наступит этот момент? Через день? Через три дня? Через неделю?..

Неизвестно, сколько бы мы ещё маялись с псами, если бы три дня спустя не примчался Бешеный. Он был страшно худ, живот втянут, как у гончей; правое ухо, словно подрезанное у корня, безжизненно упало на лоб, а по бокам зияли две длинные и глубокие раны. Видно, плутая по тайге, вожак наткнулся на медвежью берлогу, потревожил «хозяина», не в силах переменить свой скверный нрав, вступил с ним в драку. И собаки стали работать с прежним рвением: ими командовал законный вожак.

Забегая вперёд, скажу, что ранней весной обратной дорогой мимо нашего жилища проезжали буровики, которым мы так неудачно подарили Бешеного. Они поведали историю бегства вожака. Стало ясно, что его подрал не медведь.

Побег Бешеный совершил ещё в дороге. Двое суток — день и ночь — он бился в дощатой времянке, хрипел, скулил. Люди подумали, что зверь голоден, и с опаской сняли ремешок, стягивающий челюсти; при этом он изловчился и до крови располосовал клыками человеческую руку. Пищу гордый, непокорный пёс не принял.

Затем он резко, без перехода, успокоился. Лёжа со связанными лапами, собака тоскливо глядела в оконце с жиденькими рамами. Там, за окном, сверкал день, мелькали частые деревья, синело яркое небо. Там была свобода, которую Бешеный так желал и любил…

И умный пёс понял, что злобой людей, лежащих на нарах и сидящих за самодельным столом, не пронять, не одолеть. Надо притвориться сломленным, покорным. И он притворился таким. Съел целую миску гречневой каши с мясом. Попил концентрированного молока. Даже разрешил потрепать себя по загривку. Воображаю, чего это ему стоило! И люди, успокоенные, обрадованные крутой переменой в поведении собаки, потеряли бдительность. Они развязали пса. А он именно этого и добивался.

Два прыжка понадобилось вожаку, чтобы оказаться на свободе. Один — и он вспрыгнул на стол. Другой — и Бешеный крутолобой головой, мускулистыми плечами вышиб жиденькую раму оконца, на ходу выпрыгнул из санно-тракторного поезда на обочину дороги. Острые края разбившегося стекла, как медвежьи когти, врезались в тело собаки, продрали бока, чуть было не отсекли правое ухо. Вожак побежал обратной дорогой. За ним на снегу тянулся кровавый пунктир.

Люди не преследовали собаку. Побоялись. И правильно сделали. От Бешеного лучше держаться подальше.

Начальник глянул на меня и кивнул на вожака.

— Рука не дрогнет?

— Надо — значит, надо. Не дрогнет.

— Бей под левую лопатку… Нового вожака сразу не покупай. Сначала попробуй в упряжке. Пусть собаки его признают, подчинятся ему.

— Конечно.

— Ну, пошёл! До встречи.

— Счастливо оставаться, ребята!..

Последнюю фразу я выкрикнул вместе с ударом бича. Гружённая ящиками с керном нарта, скрипнув полозьями, тронулась с места. Вскоре наша хижина исчезла за поворотом реки; впереди виднелась едва приметная тропа, припорошенная снегом.

Ездить на тяжело гружённой нарте в дальний путь — это вовсе не удовольствие. Трудная, порою изнурительная работа. То и дело приходится перетягивать дублёные ремни, стягивающие груз, на спуске тормозить остолом и ногой, при подъёме толкать нарту, помогать псам-трудягам. Несмотря на мороз, от тебя идёт пар, как от разгорячённого скакуна, рубаха не просыхает. Да ещё следи, как бы не разбить о ствол дерева нарту или не загреметь под откос самому.

На каждую собаку приходилось груза килограммов по сорок. Это предел. Можно было бы запрячь их цугом — попарно вдоль одной верёвки, им было бы полегче тянуть такую тяжесть. Но цуговая упряжка лишает собак необходимой на извилистой тропе маневренности. Поэтому псы были запряжены веером. Любой самый крутой поворот при таком способе подвластен погонщику.

И конечно, незаменимый помощник каюра — умный, опытный вожак, которому его сородичи подчиняются не огрызаясь. Недаром на Крайнем Севере хороший вожак ценится дороже всяких денег. Именно таким был Бешеный. Мои команды он схватывал на лету, понимал с полуслова. Кроме того, вожак зорко следил, чтобы каждый пёс честно работал, не филонил. Вот ослабла постромка Персика, волочится по снегу: пёс устроил себе самовольно передышку. Я не успеваю подстегнуть его бичом. Бешеный тут как тут с коротким рычанием погружает клыки в шею ленивца. Наказанный пёс, будьте уверены, теперь начнёт трудиться на износ. Даже Маньку он не милует, хотя её лень можно понять. Она на сносях. Между прочим, виновник интересного положения сучки он, Бешеный. Но ему на это наплевать. В упряжке для него все равны и должны работать на совесть. Изредка сучку рвёт. Вырвет на ходу — и мчится как ни в чём не бывало. Хорошая собака, не зря прежний хозяин её продавать не хотел.

Время от времени на нарту вспрыгивает Буран и пробирается ко мне по ящикам. Я знаю зачем. Всем неплох пёс, но не умеет, дурачок, выгрызать застывший между когтями лёд. Лёд почему-то нарастает на лапах Бурана чаще, чем у других собак. Не останавливая нарту, я ножичком быстро вычищаю замёрзшую влагу; Буран в знак благодарности смачно лижет мою физиономию и спешит на помощь своим соплеменникам. Всё забываем попросить эвенов в посёлке сшить из камуса псу мокасинчики, они необходимы ему в дальней дороге.

Бешеный видит, как Буран вспрыгивает на нарту, и не возвращает собаку на место. Понимает: не от безделья, иначе пёс охромеет и не побежит. Умён вожак. По-волчьи. По-волчьи злобен и по-волчьи умён.

Помнится, в начале зимы, когда ещё не стала река, я наблюдал, как наши псы ловили рыбу, конечно, под руководством Бешеного, сами бы они сроду до такой хитрости не додумались. Рыбы в здешних краях полно, видно, как ходит она и стаей и поодиночке. Но не так-то просто её поймать. Дурашливый пёс что делает? Заметил в прозрачных струях мелькнувшую тёмную спину — бултых в воду! На версту всё живое распугает. Так собаки рыбачили до прихода Бешеного. Вожак научил их верному способу. Он «приказал» им переплыть на тот берег, а сам остался на противоположном, зайдя по колено на песчаную отмель. Бешеный негромко взлаивал. Это служило приказом: в воду! И псы дружно бросались в реку. Рыба, конечно, устремлялась прочь, на отмель, где стоял в напряжённой позе Бешеный. Он ловко хватал рыбину одновременно передними лапами и клыками и прыгал с добычей к берегу. Потом всё повторялось сначала…

Сумею ли я отправить на тот свет такого пса? Сейчас, в дороге, наблюдая за Бешеным, я крепко в том засомневался…

Между тем яркой белой розой расцвёл, заполыхал коротенький северный денёк. Солнечный ободок, выглянувший из-за скалы, высветил одну сторону долины, изломанный, зигзагообразный гребень хребта, валуны и ёлки на склонах. Морозец за пятьдесят, холодными когтями дерёт ноздри, закрывающая всё лицо чёрная шерстяная маска с прорезями для глаз, носа и рта затвердела колом, примёрзла к бороде.

На исходе дня — было это в три часа, когда солнце исчезло за склоном хребта и на снег невесомо легли синие и алые полосы заката, — я сделал получасовую остановку. Собакам надо немного отдышаться. Да и мне тоже. Им я бросил по вяленой рыбине, а сам достал завёрнутый в спальный мешок термос и извлёк из внутреннего кармана полушубка бутерброды в чистой тряпице. Они, слава богу, не промёрзли. Крепчайшей заварки горячий чай я смаковал маленькими глотками, как ликёр. Кофе северяне не жалуют. На таком морозе он бодрит не более четверти часа, а затем расслабляет, подобно водке. Крепкий же чай надолго снимает любую усталость.

Отдышались — и снова в путь. Без сумерек наступила ночь. Огромная жёлто-красная лунища с тремя разноцветными ободами неплохо освещала тропу. Казалось, лунный диск висит совсем рядом, за вон той скалой, и, взобравшись на вершину, до него можно добросить камнем — и он зазвенит. Резче, визгливее заскрипели полозья, слышнее стал шорох снега под собачьими лапами, пар, вырывавшийся изо рта, шипел — застывал на лету. Мороз сатанел.

К полуночи от усталости всё плыло перед глазами: обочины, луна, яркие крупные звёзды. На крутом повороте я чуть было не свалился с нарты и понял, что на сегодня, пожалуй, хватит. Шабаш. Не дай бог расшибить голову или сломать ногу. Один в тайге сгинешь.

Надо бы перекусить, но сил хватило только на то, чтобы поставить палатку с двойным байковым утеплителем и перенести туда спальный мешок. Собаки проглотили по куску замёрзшей гречневой каши с мясом — своего рода самодельный аляскинский мясной концентрат, которым кормят псов в дальней дороге.

Следовало бы, как положено, раздеться до трусов и майки, одежду равномерно запихать в спальник, но я поленился, только скинул полушубок и унты. Авось не замёрзну, по бокам есть две живые печки: Буран и Манька. В дороге они всегда спят со мною в палатке.

Не помню, сколько я дремал. Разбудил меня злобнозаливистый лай собак.

Доля минуты — и я, одетый, щёлкнув карабинным затвором, выскочил из палатки. Но мои опасения были напрасными. К моей стоянке на собачьей упряжке подъезжал человек.

К моему великому изумлению, вожак, подскочив к погонщику, вильнул хвостом и отбежал. Мало того. Когда мои собаки набросились на чужаков — в упряжке ночного гостя было пять псов — с явным намерением завязать жестокую драку, Бешеный живо отогнал своих подчинённых, а чужаков поочерёдно и очень дружелюбно обнюхал.

С нарты спрыгнул маленький и круглый от множества меховых одежд каюр и подошёл ко мне. Яркая луна осветила круглое, скуластое, очень тёмное лицо, жиденькую серебряную бородку клинышком и усы. Это был эвен.

— Трастуй!

— Амто-о! — поприветствовал я старика на родном ему языке, как и положено, растягивая окончание с этаким французским прононсом.

Мы как бы поменялись национальностями. Часто достаточно одного такого приветствия, чтобы навсегда расположить к себе этих по-детски доверчивых, милых и кристально чистых людей.

— На промысел, отец?

— На окоту, отнако, на окоту.

— Чего ночью по тайге плутать. — Отдыхай до утра у меня, Долган. Сейчас чайку сообразим.

Он не удивился, когда я назвал его фамилию и, вероятно, не ошибся: добрая половина эвенского населения Камчатки носит эту очень распространённую фамилию — Долган.

Я наломал в тайге сушняка, и вскоре яркое, чистое пламя разорвало лунные сумерки. Мы устроились на толстом стволе сухостоя. Старик угостил меня вкуснейшей строганиной. Потом пили чай; гость закурил коротенькую самодельную трубочку, я — сигарету.

Охотник рассказал, что живёт в небольшом смешанном эвено-русском посёлке за две сотни километров отсюда. Ему семьдесят восемь лет, давно на пенсии, но промысла не бросает: две дюжины внуков учатся в Хабаровске и Ленинграде, им надо помогать.

В разговоре я не забывал время от времени поглядывать на Бешеного; бич лежал у моих ног. Очень странно и непонятно вёл себя вожак. Он сидел неподалёку и неотрывно глядел на моего гостя прямо-таки влюблёнными глазами. Хвост ходил из стороны в сторону. А это первый признак самого доброго расположения пса к человеку.

Очевидно, подумал я, всё объясняется тем, что северные собаки больше любят национальное население, нежели русских. Ни эвен, ни коряк, ни чукча никогда не запустит в пса камнем. Для них собака — член семьи; для русского, увы, или тягловая сила или помощница в охоте.

Да, всё это было так и, безусловно, имело немаловажное значение. Но главная причина удивительной перемены Бешеного крылась в другом.

Острым охотничьим ножом, сделанным из разогнутого подшипника (это лучшая для ножа сталь), старик постругал мороженое оленье мясо и кусочки протянул Бешеному. Тот сразу подскочил и проглотил подачку. Затем в знак багодарности лизнул человека в тёмную руку и лёг рядом с ним. Я крепко потёр переносицу: уж не мерещится ли мне всё это?..

— Тавно у вас эта сопака? — спросил эвен.

— С начала зимы.

— Та, та, с насяла симы… — повторил он мои слова, как бы что-то припоминая.

— Пёс тебе знаком, отец! — наконец с опозданием догадался я.

— Снаю сопаку, снаю. Хоросий сопака. Умный сопака. Вот хосяин её хутой селовек. Шипко хутой.

И старик поведал мне историю Бешеного…

Кличка у него была, конечно, иная. Держал его вместе с другими четырьмя собаками сосед Долгана, русский мужик, злой и нелюдимый человек, промышлявший на жизнь охотой. Лет двадцать назад с проезжим геологом от него сбежала жена с маленькой дочкой. С тех пор он жил бобылём, замкнулся в себе, шибко пил. Пьяный бичом в кровь избивал своих псов; это у него вошло в привычку и было своеобразным, диким развлечением. Соседи увещевали, стыдили его, но тщетно.

А псы, особенно Бешеный, были хороши и как добытчики и в упряжке. Бешеный неизменно бежал вожаком.

В поисках ласки, тёплого отношения собаки прибивались то к одному, то к другому двору, но хозяин силой возвращал свою собственность и избивал их за бегство. Не один раз Бешеный перепрыгивал невысокий плетенек, отделявший двор Долгана, искал у эвена спасения, недолго жил с его собаками. Псы хозяина Бешеного отличались злобным нравом. И немудрено.

Однажды пьяный хозяин особенно жестоко наказал пса за бегство. И собака не выдержала побоев. Нет, она не скулила, лёжа на земле, не подползала на брюхе к своему палачу с попыткой униженно лизнуть его руку. В ней проснулся бес. Она взорвалась. Силы Бешеному не занимать. Он прыгнул на хозяина, сшиб с ног и вцепился ему клыками в глотку. Плохо бы пришлось человеку, если бы соседи не отбили его от вожака. С рваной раной хозяина увезли в больницу. А вожак в тот же час исчез из родного посёлка и больше никогда в нём не появлялся…

Мы засиделись. Пора было спать: завтра мне предстоял день нелёгкого пути. Я предложил Долгану переночевать со мною в палатке. Он согласился явно из вежливости: эти морозоустойчивые люди, не в пример изнеженным европейцам, в любой мороз предпочитают в пути спать на открытом воздухе. Расстелил собачий спальный мешок, забрался туда сам, присыпал сверху снегом — вот тебе и готовое ложе. Я как-то попробовал переночевать таким способом. Чудом не замёрз.

Бурана и Маньку, к большому их неудовольствию, пришлось изгнать из тесной палатки, все вместе мы в ней не помещались.

Старик сразу же, как уставший ребёнок, засопел, а я долго ворочался с боку на бок, никак не мог забыться.

Эх, ребята, ребята!.. А ещё считаем себя неплохими, знающими собачатниками: мол, не первый год с этими зверями дело имеем. Не поняли, не раскусили пса. Шарахались от него, как от чудовища, а разговаривали с вожаком только при помощи бича. И никто, ни один человек не задался простым вопросом: а почему он такой агрессивный и злобный? Никому даже в голову не пришло хоть разок приласкать Бешеного. Ведь он именно ласки ждал от человека…

С мучительным чувством стыда, запоздалой вины, словно перед человеком, вспомнил я, как бичом переламывали злобный нрав пса.

Теперь-то мне понятно, почему Бешеный терпеть не мог, когда кто-нибудь ласкал собак. Завидовал он, люто завидовал: почему ласкают кого-то, а не его?

Сейчас-то мне ясно, отчего вожак под Новый год ворвался в барак и покусал людей. Запах спиртного он по привычке связал с предстоящими побоями и, защищаясь, предпринял контратаку. Запах этот он запомнил на всю жизнь и ненавидел его всей своей собачьей душой.

Утром, наскоро, чтобы не терять времени, позавтракали строганиной, запили чаем из термоса, и я простился с Долганом.

Бешеный крутился возле собак эвена и впервые за время моего знакомства с ним, будучи не в упряжке, не проявлял ни малейшей агрессивности к людям. Причиной такого поведения, безусловно, было присутствие доброго человека, которого он хорошо знал.

Когда старик запрягал своих собак, Бешеный послушно вставал к человеку задом в надежде, что и его запрягут. Он явно хотел бежать в этой упряжке. Долган то и дело отталкивал его.

Но вот эвен взмахнул бичом, и собаки рванули лёгкую нарту. Бешеный побежал следом. Старик легонько стегнул его бичом. Не подействовало. Тогда он поднял карабин и выстрелил вверх. Вожак отстал и понуро затрусил обратно.

Я стоял возле палатки, наблюдал за Бешеным. Вот он подскочил ко мне и злобно залаял. С отъездом Долгана вернулась прежняя весёленькая жизнь. Но теперь я не отогнал его ударом бича. Пусть отсохнет моя рука, если я ещё хоть раз накажу Бешеного ударом. Я отбросил бич. Будь что будет! Чёрт с тобой, кусай!..

Вожак проследил за падением бича, затем с крайним изумлением посмотрел на меня. С начала зимы он видел такое впервые. Обычно человек брал бич для того, чтобы пустить его в ход.

Я присел на корточки.

— Ты уж прости меня, дружище, а? Сразу не разобрался в тебе. — Я протянул навстречу псу руку. — Давай пожмём друг другу лапы и всё забудем. Идёт?..

Бешеный слушал, склонив набок голову. Затем он помотал головою и фыркнул, словно не доверяя ни зрению, ни слуху своему. Потом отскочил в сторону и затрусил к своим сородичам и при этом часто оглядывался. «Знаю я твоё подлое племя, — как бы говорил его взгляд. — Голос-то может быть ласковый, успокаивающий, но всё равно какую-нибудь пакость сделаешь. Меня не проведёшь. Битый!»

Он не укусил!..

Запрягая вожака, я погладил его между ушами. Он глухо зарычал, но не пустил в ход клыки.

В пути во время коротких стоянок я трапезничал, сидя рядом с Бешеным, и пробовал кормить собаку с руки. Пищу вожак не принимал, ожидал подвоха, потому что раньше нам и в голову не приходило кормить этого дьявола с руки.

В посёлке я задержался на несколько дней в ожидании буровых коронок, которые вот-вот должны самолётом привезти из Петропавловска и которые надо переправить в партию.

Не стану рассказывать, как я завоёвывал доверие Бешеного. Скажу только, что это был нелёгкий ежечасный труд и дважды я был укушен псом за руку, когда показался ему подозрительно назойливым.

Я лихо осадил нарту возле барака. Парни вышли на мороз, заслышав лай собак.

— В чём дело? Почему Бешеный в упряжке? Где новый вожак? — строго спросил меня начальник геопартии.

— Сразу столько вопросов… — Я поднялся с нарты, подошёл к Бешеному и снял с него упряжь. — Чем он-то вам не угодил? Не понимаю. Ласковый, послушный…

— Тебя русским языком спрашивают: почему эта тварюга опять в упряжке?

— Слышь, Бесёнок? Не верят, да ещё так нехорошо выражаются. — Я отошёл от упряжки шагов на пятнадцать, обернулся и позвал вожака: — Бесёнок! Ко мне!

Бешеный стремглав исполнил команду. Подпрыгнув, упёрся передними лапами в мою грудь, как бы спрашивая: «Что звал, хозяин?»

— Кстати, ребята, Бешеный — больно грозная да и обидная для такой собаки кличка. Не придумать ли…

Я осёкся, посмотрев на буровиков, и захохотал. Это было зрелище! Немая сцена, как в «Ревизоре»!

…Ну а как парни завоёвывали доверие Бешеного — это уже другой рассказ.