Северные новеллы

ДРУЗЬЯ

Первый клин появился в небе двадцать второго мая, и полторы недели кряду над арктическим островом стоял ни на минуту не умолкаемый гогот. Мы привыкли к нему и как бы не замечали гортанных криков, как моряки не замечают шума прибоя, монотонного перестука судовой машины. "Гаангок! Гаангок!.." — нёсся с высоты призывный клич.

Что заставляет белых гусей каждую весну покидать тучные, сытные мексиканские и калифорнийские поля, лететь тысячи миль над Тихоокеанским побережьем Северной Америки, Чукотским полуостровом? Зачем полмиллиона этих птиц так стремится на холодный арктический остров со скудной тундровой растительностью?.. Здесь их родина. А родину не выбирают. Едва проклюнувшись из яйца, пуховой комочек на всю жизнь запомнил разноцветные лишайники и мхи в долине, заснеженные горные хребты, голубые и жёлтые дрейфующие льды в океане. Осенью, когда он научится летать, мороз и пурга заставят его лететь на зимовку в жаркие страны, а по весне неудержимая тоска по суровой, но милой родине вновь поднимет на крыло, пустит в далёкий, несказанно трудный путь.

"Гаангок!.. Гаангок!.. Гаангок!.." Нет, это не обычный крик. Это радостный крик-приветствие родной земле.

Над громадной долиной ослепительно белые с чёрными маховыми перьями птицы, не теряя чёткого строя, делали два-три круга, постепенно снижались, а когда до земли оставались считанные метры, разворачивались против ветра, резко гасили скорость крыльями, распушёнными хвостами, опущенными перепончатыми лапками и одна за другой садились на мхи и лишайники. В долине ещё не стаял снег, лишь обнажились крошечные островки голой земли. Разбившись на супружеские пары, гуси стремились как можно быстрее захватить эти островки, обрести свой участок, своё место под солнцем. Не из жадности и не из чувства личной собственности, нет; людские пороки вольным, свободным птицам неведомы. А чтобы вовремя произвести потомство. Святое это дело не терпит суеты. Гусыня принимается за устройство гнезда. Лапками и клювом она долго расчищает маленькую площадку и делает в почве углубление в пол-ладони. Потом щиплет траву и мох. Для толстой подстилки и валика вокруг гнезда. Гусак между тем ходит кругами, растопырив крылья, пригнув вытянутую шею, шипит по-змеиному — изгоняет с семейной территории другие супружеские пары, нахальных холостых самцов, вечно голодных, чрезвычайно прожорливых песцов, зорко следит за небом, каждую минуту ожидая нападения бургомистров и поморников. Утеплив перьями и выщипанным из груди пухом травянистую подстилку, самка тотчас откладывает первое яйцо. На следующий день — второе, на третий — третье, на четвёртый — четвёртое; передохнув двое суток, отложит последнее, пятое.

Снежной белизны крупные яйца вскоре приобретут нежно-желтоватый оттенок.

Новые и новые стаи птиц летят в долину, и всё меньше становится свободных от снега островков земли.

Однажды, когда мы вернулись со смены и ужинали в бараке-общежитии, кто-то из буровиков, посмотрев в окно, в крайнем удивлении протянул:

— Ребя-ат! Гля-аньте!..

Мы прильнули к стеклу. Со стороны долины по пологому пригорку к бараку поднимались, переваливаясь с боку на бок, два гуся, самец и самка. Самка волочила по земле правое, странной формы, как бы вывернутое крыло.

На ослепительном оперении резко выделялись кровавые пятна.

Птица остановилась под окном. Гусак вытянул вверх змеиную шею и громко загоготал.

О том, что белые гуси во время насиживания яиц и линьки теряют осторожность, я знал и раньше. Птицы подпускают человека почти вплотную. И только тогда покидают родное гнездо. Не удивило меня и то, что гусак не оставил, не бросил свою раненую супругу. Прошлой весною наша буровая работала на севере Чукотского полуострова, в районе мыса Шмидта. В воскресный день, прихватив свою "ижевку", я отправился пострелять уток. Шагая по тундре, наткнулся на двух белых гусей. Мёртвая самка лежала на мху вверх лапами, далеко вытянув длинную шею. Гусак лежал возле своей супруги. Он положил ей на грудь голову, прикрыл глаза. Я приблизился вплотную. Дробовой заряд изрешетил шею птицы. Видно, какое-то время гусь ещё летел, скрылся от браконьерского глаза, а потом замертво рухнул на землю. Заслышав шаги, гусак вскинул голову, глянул на меня немигающим круглым глазом. Из глаза выкатилась мутная слезинка. Белые гуси умеют плакать. Не желая мешать, я поспешно отошёл. Затем оглянулся. Гусак лежал в прежней позе, уронив голову на грудь мёртвой гусыни.

Но мне ни разу не приходилось ни видеть, ни слышать, чтобы белые гуси сами пришли к людям…

— Вы здесь оставайтесь, я один пойду. Все вместе появимся — напугаем, — сказал наш бригадир, за четверть века облазивший с буровым станком чуть ли не всю арктическую тундру. И, прихватив из аптечки бинт, а со стола краюху хлеба, вышел из барака.

Толпясь у окна, мы с любопытством ожидали, что будет дальше.

Бригадир неспешно приблизился к птицам, начал бросать им кусочки хлеба. На пищу они не обратили никакого внимания. Сейчас их не интересовала пища. Гусак выбросил крылья и прошипел, однако не ринулся на человека в атаку, стоял на месте. Гусыня неуклюже распластала по земле повреждённое, окровавленное крыло. Бригадир присел возле неё и деловито, без суеты, словно занимался привычным делом, принялся перевязывать крыло.

Вернувшись в барак, он сказал:

— Похоже, песец напал. Крыло сломано. Может, срастётся.

Я решил понаблюдать, что же будет дальше.

Гусыня между тем начала щипать мох и траву и складывать их аккуратными кучками. Затем клювом и лапами сделала углубление в земле, перенесла туда эти кучки. Гнездо она устраивала под самым окном барака.

Гусак стал тоже щипать мох и траву, подбирать разбросанные повсюду перья пуночек, лапландских подорожников, красноногих камнешарок, исландских песочников, куликов-дутышей — все эти птицы тоже гнездились на острове. И когда гнездо, сооружённое добротно, по всем правилам, было готово, гусыня немедленно села в него и начала откладывать яйца.

Она насиживала их долгих двадцать два дня. Ни разу не поднялась, не размяла онемевшие без движения крылья и лапы. Трава и мох вокруг гнезда были выщипаны подчистую и съедены. Гусак всё это время ходил кругами, зорко следил за небом, ожидая нападения бургомистра или поморника. Зная, что гусыни сильно теряют в весе во время насиживания, мы подкармливали птицу хлебом и гречкой. Но стоило кому-либо из нас появиться возле гнезда, гусак, растопырив крылья, бросался на мнимого врага, больно щипал ноги и руки, прыгая, норовил ударить клювом в лицо. Пищу гусыне приходилось бросать издалека.

Однажды за бараком раздались громкие хлопки крыльев, гогот, паническое тявканье. Я поспешил к окну и застал лишь финал поединка: линялый, с клочьями ржаво-серого меха песец уносил от гнезда ноги, а гусак — где бегом, где по воздуху — неотступно преследовал ненасытного пожирателя гусиных яиц, бил его крыльями, клювом, лапами. Отогнав грабителя на порядочное расстояние, самец вернулся к встревоженной супруге, прогоготал: всё в порядке, мол, родная, опасность миновала. И гусыня сразу успокоилась, улеглась на яйца. Недавно он чуть было не лишился супруги, когда на неё напал песец, и теперь охранял гусыню и будущее потомство с особой бдительностью.

На двадцать третий день самка начала то и дело приподниматься на гнезде, низко склонив над яйцами голову, прислушивалась. Из яиц доносилось слабенькое, но настойчивое и беспрерывное постукивание. Скорлупа покрылась трещинками. Великое таинство рождения свершалось у нас на глазах. Четыре птенца появились одновременно, в какие-то полчаса, пятый пробил скорлупу два дня спустя. Казалось, гнездо заполнила ярко-жёлтая масса. То копошились гусята. Изредка в этой массе появлялись тоненькие фиолетовые, с зеленоватым оттенком палочки — значит, несмышлёныш упал на спину, показав перепончатые лапки. Теперь гнездо было мало птенцам, то и дело за травяной валик перекатывался нежно-пушистый комочек, но тотчас забирался обратно, норовил потеснее прижаться к материнской груди.

Наш бригадир с ножницами в руке приблизился к гнезду. Гусиное семейство вот-вот покинет гнездо, пора освободить самку от бинта. Удачно ли срослись сломанные кости крыла? Сможет ли птица летать? Мы этого не знали.

При появлении человека гусыня не проявила признаков беспокойства, словно понимала, зачем шёл к ней человек. Гусак же повёл себя агрессивно. Запрыгал вокруг бригадира с растопыренными крыльями, хватал его клювом за ноги. Кто-то из буровиков вышел из барака и палкой отогнал драчуна. Бригадир беспрепятственно перерезал стягивающий крыло бинт.

Утром гусиное семейство покинуло гнездо. Впереди важно вышагивал гусак, потом — гусыня, за родителями, беспрестанно падая, растопырив дугообразные отростки на спине — будущие крылья, семенили птенцы. Недели через три самец и самка начнут линять, на время потеряют способность к полёту. Они хотят заблаговременно облюбовать озеро или речку. На воде птицы спасут и себя и потомство от прожорливых песцов.

Мы вышли из барака, провожая наших подопечных. Родители беспрестанно останавливались, гоготали, подзывали отстающих птенцов. Те на ходу пощипывали траву, пили из талых лужиц. Наберут воду в клюв, вытянут вверх голенькие, неопушенные шеи, выливая, как через трубку, жидкость в желудок.

Моё внимание привлёк ржаво-белёсый продолговатый бугорок. Показалось, что он медленно передвигался по тундре по направлению к гусиному семейству. Вскоре я понял, что это подкрадывается к птенцам песец. Медлить было нельзя. Линялый, облезлый хищник сейчас стрелою ринется в атаку, унесёт в зубах гусёнка. Размахивая руками и крича, я побежал к вору. Песец замер, притаился, как бы слился с разноцветными мхами арктической тундры. Но когда я был в трёх шагах от него, хитрюга понял, что обмануть меня не удастся. Вскочил и с тявканьем бросился наутёк.

Обычно гуси, покинув гнездо, более не возвращаются к нему. В поисках лучшего корма они странствуют по долинам, рекам и озёрам острова; где ночь застанет, там и ночуют. Каково же было наше удивление, когда через несколько дней гусиная семья вновь вернулась к бараку! Может, увидев, как я отгонял кравшегося к ним песца, птицы поняли, что жить по соседству с нами, людьми, безопасно?..

Птенцы заметно подросли, они растут, что грибы после тёплого дождя. Ведь, чтобы не погибнуть, за коротенькое арктическое лето, за считанные недели им надо научиться летать, до первых морозов покинуть остров, унестись в жаркие страны.

Я вышел из барака и высыпал из пакета овсяные хлопья. Не успел отойти, как гуси начали кормиться. Похоже было, что гусиное семейство до отлёта на зимовку решило остаться с людьми.

Жилось им, думаю, неплохо. Из толстого короткого бревна я соорудил корыто, и оно всегда было наполнено пищей: пшеном, гречкой, овсянкой, всевозможными объедками. И водопой искать не надо. В широких порожних банках из-под сельди иваси всегда была вода. Арктика есть Арктика; здесь посреди лета нередко случаются снегопады, пурга; многие птицы гибнут в непогоду. На этот случай я построил птенцам убежище, что-то вроде собачьей конуры с подстилкой из оленьего меха. Колебания температуры гуси чувствовали лучше всякого барометра. Если самка с гусятами вдруг укрывалась в домике, это было верной приметой: жди заморозка или снега. Недоверчивый гусак в конуру никогда не забирался. Он сторожил своё семейство, лёжа у входа. Когда птицы видели опасность, они громко гоготали. Мы выбегали из барака и выстрелами отгоняли круживших в вышине бургомистров и поморников или кравшихся к лакомой добыче облезлых песцов.

Весть о райском уголке, где можно жить в полной безопасности и не надо заботиться о воде и пище, очевидно, долетела до гусиной колонии. Из долины к бараку то и дело поднимались птичьи семьи. Но гусак не пускал их на свою территорию. С угрожающим шипением он бросался на незваных гостей, ударами крыльев и клюва заставлял повернуть обратно.

Одного гусёнка мы всё-таки не уберегли. Недоглядели. Слишком поздно заметили в небе бургомистра. Атака чайки была дерзкой, внезапной. Удар острого клюва — и малыш покатился по земле с разбитой головой. Когти подхватили нежно-пушистый комочек, бургомистр взмыл ввысь. Гогот гусыни походил на неумолкаемый плач…

Дни бежали, и гусята росли. Они очень изменились за это короткое время. Ярко-жёлтый пух клочками сохранился разве что возле хвоста. На голове и шее появились коричневые пятна, спина обросла жемчужными перьями с яркими ободками. Большие и малые маховые перья, или первостепенные и второстепенные, как называют их орнитологи, приобрели бархатно-чёрный и тёмно-серый цвет. Не верилось, что эти неуклюжие тёмные существа вскоре станут стройными, красивыми птицами со слепяще-белым оперением. Пока что единственный намёк на белый цвет — белые хвостовые перья.

Гусак и гусыня полиняли. Площадка возле барака, где жили птицы, была усеяна их маховыми перьями. Способность к полёту они приобретут к тому моменту, когда гусята начнут летать. Об этом позаботилась сама природа. Но взлетит ли гусыня? Вот что неотступно беспокоило нас. Повреждённое крыло она по-прежнему волочила по земле.

В начале августа с Северного полюса задул ледяной ветер. Он в клочья разорвал висевшие всё лето над островом тяжёлые и серые туманы, погнал их на материк, затянул лужицы шершнем — тонким, шуршащим, позванивающим ледком. Всё чаще сыпал снег. На вершины сопок и скал он лёг прочно, а в долине полуденное солнце на короткое время превращало его в свинцовые, ребристые от зыби лужи.

Большие и малые птицы, гнездившиеся на острове, собрались в дальнюю дорогу. То и дело над бараком тучами и тучками в сторону юга улетали стаи.

Ровно через шесть недель после появления птенцов мы стали свидетелями очень важного события в жизни гусиного семейства. Птенцы, точнее, подростки размером немного меньше родителей впервые в своей коротенькой жизни ощутили радость полёта. Один за другим, коротко разбежавшись, птицы взлетели. Гусак и гусыня следили за ними, вытянув длинные шеи. Птицы сделали над бараком несколько кругов и с восторженными криками приземлились. С этой минуты они взлетали часто, то поодиночке, то все вместе. Длинный путь требовал неустанной тренировки.

Ударили морозы. Из долины, где находилась гусиная колония, послышался непрерывный галдёж. Первыми взлетели, вытянулись в клинья холостые и молодые гуси. Потом суровую свою родину стали покидать семейные птицы.

Мы не видели, как взлетели наши птицы. Мы услышали их крик, доносившийся сверху, и поспешили на волю.

Гуси ходили над бараком широкими кругами. Они беспрестанно гоготали. Они прощались с нами. Впереди был гусак, дети летели за отцом, а замыкала семейную стайку гусыня. Она чуть заметно заваливалась на одно крыло.

Три, шесть, восемь кругов… И птицы круто взмыли ввысь. Они пристроились в хвост к длинному клину своих собратьев, летевшему со стороны долины. Удаляясь, клин как бы таял на глазах, пока не исчез совсем.

Через год, поражённый полярным микробом, неизлечимой арктической болезнью, я вновь был в тех краях, но не на острове, а на материке, неподалёку от него. Ожидая лётную погоду, буровики торчали в аэропорту, небольшом бревенчатом тереме, уже целую неделю. В тесном зале ожидания я познакомился с орнитологами — мужем и женой. Весну, лето и осень они провели на острове, изучали белых гусей, теперь же летели домой, в Москву. И — каких только встреч не бывает в Арктике! — оказалось, что жили они в бараке, в котором раньше стояли буровики.

Орнитологи рассказали мне много интересного о белых гусях. В свою очередь я поведал им историю наших пернатых друзей. И здесь, не дослушав до конца, муж и жена, перебивая друг друга, рассказали мне, что весною шесть белых гусей, прилетев с юга, сели не в долине, как остальные их сородичи, а возле барака. Эти осторожные птицы совершенно не боялись людей. Гусак и гусыня под окном устроили гнездо, вывели, вырастили, подняли на крыло птенцов, а четыре гуся, совсем молодые, ещё не способные к размножению, паслись рядом.

Не оставалось сомнения, что это были наши старые знакомые, наши друзья. Человеческую доброту белые гуси помнят всю жизнь.