Северные новеллы

КИСА

Ми-4 перебрасывал отряд поисковиков на новую точку работ. Это была последняя «выкидушка», и здесь нам предстояло жить и работать около двух месяцев, до конца полевого сезона.

Внизу тянулась Северная Камчатка, край удивительный, ни на что не похожий, кусок иной планеты, упавшей на Землю. Сотни тысяч лет назад в этих местах бушевали геологические потрясения, катастрофы. Взрывались вулканы. Трескалась, как яичная скорлупа, земля. Из кратеров вулканов, трещин извергалась магма, огненно-жидкая масса, туча пепла. Постепенно могучие подземные силы передвинулись на юг полуострова. Нет-нет и дадут они о себе знать и в наши дни. А на севере земля успокоилась надолго, быть может, навсегда. И с тех далёких времён остались памятники — немые свидетели былого разбоя: строго конической формы сопки со срезанными вершинами — погасшие вулканы, окаменевшая ноздреватая магма на склонах и у подножий.

Хребты, долины, сопки, хребты, долины, сопки… В долинах — речка или ручей; кристальной прозрачности вода в белых бурунах неслась с гор с бешеной скоростью. Что это за водичка, я недавно испытал на собственной шкуре. В маршруте довелось переходить неглубокую, по колено, речку. Правая бахилина возле лодыжки была разорвана, резинового клея в отряде не оказалось, забыли в центральном лагере. Снял бахилину, стянул портянку и зашагал на другую сторону. На середине реки нога ниже колена онемела, как от наркоза. Кое-как выбрался на берег. И колотил по ноге кулаками и щипал — бесполезно, не чувствую боли. Даже струхнул. Лишь минут через десять ожили застывшие капилляры, и началось яростное жжение.

В долинах теснилась плотная тайга. Лиственницы, ели, согнутые в три погибели каменные берёзы, карликовые ивы. На склонах эти деревья не росли. Их облепил стланик-кедрач, невысокое, в полтора-два человеческих роста, дерево, ствол и мохнатые лапы которого, спасаясь от жестоких камчатских ветров, стлались по земле. Выше и стланик не рос. До самых вершин — беспорядочное нагромождение больших и малых камней. Камни, камни, камни… Они покрыты дегтярно-чёрной и твёрдой коркой, которая трещит под сапогом, как ореховая скорлупа. Эта «корка» — живой организм, разновидность камчатского мха. На чёрном фоне камней белели узенькие дорожки — выбитые копытцами тропы снежных баранов.

Перевалив очередной горный хребет, Ми-4 вышел в долину и полетел над быстрой рекою, рывками снижаясь. Через несколько минут машина должна была приземлиться.

Глядевший в иллюминатор Борис, начальник отряда, рослый бородатый мужчина, работавший на Крайнем Севере двадцатый полевой сезон, со студенческих лет, вдруг резко поднялся, пробрался по груде рюкзаков к пилотской кабине и прокричал:

— Командир! Развернись на сто восемьдесят! В реке какая-то зверюшка тонет!..

— Уж не мышка ли полёвка? — раздалось в ответ из кабины.

Борис не понял иронии:

— Нет. Кое-что покрупнее.

Надо знать нашего начальника отряда, чтобы понять по меньшей мере странную его просьбу — ради какой-то попавшей в беду зверюшки изменить линию полёта машины. В зверей и птиц он буквально влюблён и знает о них больше иного зоолога и орнитолога. Он может часами с просветлённым лицом слушать пиликанье синицы или наблюдать, как лущит орехи белка. Его московская квартира смахивала на зверинец. В ней обитали: арктический суслик евражка, летяга, обыкновенная белка, похожий на обугленную головешку северный ворон, чётко говоривший каждому гостю: «Прривет!», горностай и даже рысёнок с волчонком. Правда, рысёнка с волчонком пришлось подарить зоопарку, потому что подросшая лесная хищница однажды через приоткрытое окно проникла во двор и перерезала всех вышедших на прогулку хозяйских кошек и собак, а таёжный гангстер, скучая о тайге, выводил по ночам такие арии, что на Бориса написали жалобу в жэк.

Командир экипажа выполнил просьбу начальника отряда. Не видя его за стеною кабины, я представлял саркастическую улыбку на лице вертолётчика: ладно, мол, сделаю одолжение, раз ты «с таким приветом». Машина развернулась и легла на обратную линию полёта. Мы прильнули к иллюминаторам.

Вскоре среди белых бурунов и повсюду торчавших из воды острых камней я увидел круглую голову с длинными острыми ушами и часть серебристо-рыжего туловища с резкими чёрными пятнами на шкуре. Это была рысь. Быстрое течение тащило зверя по стремнине, не прибивая ни к тому ни к другому берегу. Изредка он выбрасывал лапы, цеплялся когтями за проплывавшие мимо камни, но удерживался на одном месте считанные секунды, не в силах сопротивляться бешеному напору воды. Попавшая в страшную ловушку рысь то и дело раскрывала ярко-красную пасть — кричала, но грохот вертолётного двигателя, режущий свист винта заглушали панический крик.

Борис встал на железную перекладину лестницы, просунул голову в пилотскую кабину. Горячо жестикулируя, он уговаривал командира экипажа посадить машину, чтобы попытаться спасти зверя.

Уговорил. Ми-4, намного обогнав пленённую рекою рысь, пошёл на посадку.

Машина опустилась на каменистую косу. Ещё не перестал вращаться винт, а начальник отряда, пригибаясь под лопастями, с топором в руке выпрыгнул из багажного отделения и побежал к плотной таёжной стене. Один за другим мы ступили на землю, подошли к воде. Стояли, до боли в глазах вглядывались в горящую солнечными бликами реку, высматривали зверя.

Борис между тем вырубил длинную жердь, пристегнув верх бахил к поясному ремню, пошёл в реку. Шёл он осторожно, боясь поскользнуться на осклизлых донных камнях и упасть. Жердь перекинул через плечи, как коромысло. В одном месте течение сбило начальника отряда с ног, но, окунувшись с головой, он сумел подняться и вновь стал продвигаться к стремнине. Наконец в мокрой, отяжелевшей одежде Борис достиг середины. Прислонился боком к лобастому валуну, торчавшему из реки, приготовил жердь. Там, где он стоял, было довольно глубоко, вода скрывала его по пояс. Я живо представил, каково ему сейчас в ледяных струях…

Напряжённо смотрели на реку. Ждали. Первым рысь увидел молоденький бортмеханик.

— Вот она! — прокричал он. — Левее порожка мелькнула… Опять!

Вглядываясь в солнечные блики, я наконец увидел четвероногого пленника, точнее, лишь круглую остроухую голову зверя. Она то показывалась над бурунами, то ненадолго исчезала под водой. И только теперь до слуха донёсся крик. Он был слабый, осипший и едва покрывал шипение бурунов, беспрерывное бормотание светлых струй. Так однажды под окном моей московской квартиры кричала тяжело раненная кошка, попавшая под колёса автомобиля…

Борис выставил жердь. Он держал её над поверхностью воды, как держат копьё. Рысь ближе, ближе… Поймёт ли зверь, зачем протянута жердь? А поняв, доверится ли своему извечному врагу — человеку?

Мы замерли. И вот хищник вровень с человеком. Жердь в руках Бориса пружинисто дёрнулась. Рысь ухватилась за конец передними лапами и зубами. Стоя на одном месте, начальник отряда медленно развернулся, протащил зверя по воде. Затем так же медленно, приподняв жердь, направился к берегу. Рысь висела на ней, как гимнастка. На мели она, круто выгнув спину, сорвалась в воду, тяжело запрыгала на берег, а когда выбралась на сухое, растянулась на мелких камнях косы. Силы оставили её.

Мы нерешительно приблизились к зверю. Он тотчас перевернулся на спину, поднял лапы с выпущенными когтями, оскалил пасть с длинными иглоподобными зубами. В такой позе раненая рысь защищается от врагов. Так ей сподручней ударом лапы распороть живот, выпустить кишки кабану, росомахе, медведю и даже человеку. И только теперь я заметил с правого бока страшную, от шеи до хвоста, глубокую рану, очевидно оставленную острым подводным камнем. Но крови было мало, её вымыло водой. Зверь был самкой.

Борис зашагал к вертолёту, достал из груды рюкзаков свой рюкзак, переоделся в сухое. Потом развернул маршрутку — одноместную палатку, безбоязненно подошёл к рыси и накинул на неё крепкую материю. Маршрутка, как живая, задёргалась, забилась на земле. С каждым прыжком всяким движением зверь скручивал себя всё больше и больше. Борис взял в охапку пленённую рысь и понёс её к вертолёту.

Вскоре прибыли на место, выгрузились. Вечно спешащие вертолётчики сейчас не торопились улетать: они хотели ещё разок взглянуть на рысь. Борис вытряхнул из брезента таёжную хищницу. Она была совсем плоха. Немного отползла от людей, растянулась на мху. Дышала часто, с мокрыми хрипами.

— Кровью изошла, — сказал командир экипажа. — Не жилец ваша киса.

— Киса? Чем не имя? — отозвался Борис. — Так и назовём её — Кисой. А жить мы будем, уверен. Мы живучие, не то что люди.

— Как она в реку угодила?

— Элементарно. Переходила по порогу на противоположную сторону, а камни-то скользкие. Или вплавь пустилась, а на стремнине понесло. Сил не рассчитала.

Простились с вертолётчиками. Машина взлетела.

На прочных жердяных каркасах разбили жилую палатку и палатку-склад. Устраивались основательно, жить в этой «выкидушке» предстояло не день и не два.

Покончив с устройством лагеря, Борис вспорол банку говяжьей тушёнки, в миске поднёс пищу зверю. Киса понюхала говядину и брезгливо фыркнула. Ни падаль, ни консервы рыси не едят. Они питаются только свежим мясом.

Непуганой дичи в этих краях предостаточно. Не успел я со своей «ижевкой» отойти от стоянки, как наткнулся на стаю куропаток. Я убил на взлёте парочку птиц и вернулся.

Завидев в моих руках лакомую добычу, Киса пришла в сильное волнение. Она шумно нюхала воздух, скалила пасть. Чёрные кисточки на ушах вздрагивали, седые бакенбарды распушились. Я бросил куропаток зверю. Он разорвал передними лапами белоснежную грудь одной из птиц, с жадностью припал ртом к ране и начал высасывать кровь. Сущий вампир! То же самое проделал с другой куропаткой. И только после этого стал пожирать птичье мясо.

— Умирающий зверь не ест с таким аппетитом, — успокоенно сказал Борис.

Ночью я то и дело просыпался, откидывал полог палатки: ушла ли рысь? И каждый раз в густо-дегтярной, влажной от близости Берингова моря тьме видел яростно горящие фосфорическим светом глаза.

Утром мы покормили рысь парочкой кедровок, птиц с чёрным оперением, которых здесь — что воробьёв в деревне, и ушли в маршрут. Вернулись поздно, в сумерках. Киса лежала на прежнем месте. Она усердно работала языком, зализывала рану. Я бросил ей убитого в маршруте селезня.

Этой ночью Киса исчезла. Как мы полагали, навсегда.

Через несколько дней мы с Борисом шагали очередным маршрутом (я был у начальника отряда маршрутным рабочим). Геолог молотком с длинной ручкой откалывал образцы пород, записывал в толстую записную книжку характеристику местности, а я снимал показания радиометра, висевшего на груди, складывал образцы в свой рюкзак.

Спустились с хребта в долинку, густо заросшую тайгою. То и дело встречались свежие «визитные карточки» медведя и лося, отпечатки следов этих зверей. Медвежьи «лапти» были такими огромными, что становилось не по себе. Когда углубились в тайгу, мною овладело, казалось бы, беспричинное беспокойство. Всё чудилось, что из дебрей за нами кто-то неотступно следит. Говорят, якобы пристальный звериный взгляд излучает некие колебания, которые, как радар, легко улавливает человек своим мозгом. Очень может быть.

Борис, верно, чувствовал себя точно так же: беспрестанно крутил головою, часто останавливался, напряжённо прислушивался. И когда где-то наверху раздался громкий звук сломанной ветки, мы, как по команде, резко вскинули в том направлении ружья.

С лиственницы на звериную тропу спрыгнула крупная рысь.

— Не стреляй! Киса!.. — прокричал Борис.

Да, это была наша Киса. Ни одна рысь, если она не поражена бешенством, не поведёт себя так, непременно уйдёт от людей.

Киса стояла, слегка выгнув дугой спину, и смотрела то на меня, то на Бориса.

— Присядь, — попросил меня начальник отряда и присел сам.

Я понял, зачем он это сделал. Большой рост живого существа обычно пугает зверя.

— Киса, Киса, иди ко мне… — ласково, как домашней кошке, сказал рыси Борис.

Зверь прыгнул в чащобу, сделал небольшой крюк и очутился позади нас. Я заметил, что страшная рана на правом боку, казавшаяся нам смертельной, затянулась твёрдой коричневой коркой.

Мы двинулись маршрутом. Киса пошла за нами как привязанная. Останавливались для работы — замирала и рысь. Склонив голову набок, она с любопытством наблюдала, как люди откалывали от камней куски и складывали их в зелёный мешок за спиной. Но вот она скрылась. Мы стояли и ждали. Рысь не появлялась.

— Киса! К ноге! — в шутку крикнул Борис.

И случилось невероятное: дикий, не знавший жалости хищник пулей выскочил из тайги и с собачьей покорностью улёгся неподалёку от людей. Вскоре, когда зверь опять исчез в дебрях, этот же эксперимент проделал я. Чёрта с два. Рысь не появлялась. Но едва команду подал Борис, Киса выбежала из тайги. Конечно, она не понимала команды и, стало быть, не могла её выполнить. Но Киса отлично запомнила голос Бориса. Голос того, кто однажды спас ей жизнь. И тотчас откликалась на него.

Она проводила нас до лагеря. До темноты мельтешила возле палаток, а с наступлением ночи исчезла. Рыси — ночные хищники.

Утром, едва мы вышли в маршрут, Киса вновь появилась и увязалась за нами. Именно за Борисом и мной, а не за другой маршрутной парой. Начальник отряда не звал её. Значит, зверь запомнил запах и облик Бориса, своего спасителя.

В полдень, когда я развёл костерок, чтобы вскипятить чай, Киса попятилась задом, глухо зарычала и убежала в чащобу. Запах дыма, очевидно, напомнил ей тревожный запах таёжных пожарищ, которого панически боятся все звери.

Человек быстро привыкает к самым необычным и диковинным штукам и через малое время утрачивает способность удивляться необычности, диковинности. Помню, как я был потрясён видом дикого белого медведя на острове Врангеля, который околачивался на окраине посёлка возле свалки или подходил к избам и стучал лапой в дверь, просил пищу. И что же? Через неделю белый медведь производил на меня такое же впечатление, какое корова производит на сельского жителя. Точно так же мы привыкли к постоянному соседству Кисы. Она стала почти ручной — правда, только для Бориса. Он кормил её с руки и фамильярно трепал по холке. Зверь ластился к начальнику отряда, как кошка. По утрам до позднего вечера маршрутные пары расходились в разные стороны. Киса следовала за Борисом и мною по пятам. Изредка она ненадолго исчезала, а когда вновь появлялась, её морда была в кровавом пуху; Киса сыто облизывалась и урчала. Мы то и дело натыкались на остатки пиршества хищницы: кучки перьев, головы и лапки куропаток, каменных глухарей, кедровок. Но лишь однажды мне довелось видеть, как рысь охотилась. Это было занятное зрелище! В полдень, уставшие и разморённые жарою, мы решили с полчаса прикорнуть в тени под лиственницей. Борису удалось заснуть, а я ворочался с боку на бок: мешала проклятая мошка, бич Крайнего Севера. Не спасали ни накомарник, ни диметилфталат: ближе к осени эти твари особенно зловредны. Киса лежала в ногах Бориса. Вдруг раздалось шуршание пересохшего мха. Глянув на рысь, я увидел, что она поднялась, вытянулась в струнку и неотрывно смотрит в одном направлении. Я тоже посмотрел туда, но ничего подозрительного не увидел. Пришлось достать из рюкзака бинокль. Мощные окуляры приблизили деревья, скалы, обширную, бугристую от кочек поляну, тянувшуюся за редколесьем. И только тогда я заметил белые точки на мху — стайку куропаток. Они кормились созревшими ягодами голубики. Обоняние у рысей так себе, неважное, но остротою зрения они могут сравниться разве что с орлом. Как бы стелясь по земле, наша Киса быстро побежала к живой добыче. Я поймал её в окуляры бинокля и с интересом следил за охотой. Чем ближе она подкрадывалась, к желанной цели, тем осторожнее становились её движения. Иногда рысь ложилась за моховую кочку и подолгу лежала за ней, наблюдала за птицами. Те не чуяли беды, кормились на поляне. Но чу! Самая крупная куропатка вдруг издала резкий гортанный звук. Стая снялась. Птицы пролетели метров двести и сели на той же поляне. Вообще-то камчатские куропатки, с точки зрения людей, очень глупые существа. Человека они не боятся, подпускают почти вплотную; местные жители не тратят на них заряды — бьют камнями и палками. У птиц не выработался условный рефлекс боязни человека, потому что население Северной Камчатки ничтожное. Но четвероногих хищников они научились опасаться.

Рысь была обнаружена птицами и решила изменить тактику охоты. Теперь она не пряталась. Таиться было бесполезно. Киса поднялась в полный рост. Всем своим видом, поведением плутовка хотела показать, что куропатки её вовсе не интересуют. То примется раскапывать норку мышки-полёвки, то ляжет на спину, дрыгая в воздухе лапами, — отмахивалась от мошки. Я разгадал хитрейший маневр рыси. Она ходила кругами вокруг стаи и с каждым кругом как бы невзначай, без всякой задней мысли приближалась к птицам. Наконец Киса растянулась на мху. Суживать круги ещё больше не следует, куропатки и без того начали крутить головами, проявлять беспокойство. Лежала она задом к птицам. Якобы дремала. Куропатки успокоились, стали кормиться. Пять, десять минут «спит» Киса. И вдруг резко разжатой пружиной зверь бросается на стаю! В последнем прыжке, уже на лету, хватает зазевавшуюся куропатку. Летят перья. Отчаянный предсмертный крик птицы. Трудная добыча в лапах зверя. И начинается пиршество…

В середине августа в отряд с проверкой прилетел начальник экспедиции. Он привёз нам собаку. Ещё в прошлой «выкидушке», до появления Кисы, в медвежьих лапах погиб отрядный пёс, лаечка. Тогда же Борис по рации попросил привезти из посёлка, в котором базировалась экспедиция, собаку, благо там в изобилии водились бродячие псы. Вертолёт с начальником экспедиции прилетел рано утром. Из радиотелеграммы мы знали, что нам везут собаку. Думали — лайку. Были приняты все меры предосторожности. Из длинного многожильного провода Борис сделал Кисе ошейник и поводок. Конец поводка привязал за ствол лиственницы. Рыси явно не понравился плен. Она металась на привязи, рычала, пыталась перегрызть провод. Когда Ми-4 приземлился, начальник отряда поднялся в багажное отделение и сделал собаке точно такой же ошейник и поводок. Казалось, всё предусмотрели. Ведь неизвестно, как поведут себя извечные враги — собака и дикий зверь. Не учли лишь одного. Привезённый в отряд пёс, помесь лохматой северной лайки и овчарки, был размером с телка и обладал невероятной силой. Едва Борис вывел его из багажного отделения, собака узрела зверя и так рванула поводок, что свалила с ног начальника отряда. Он упустил поводок. Дальше всё произошло в считанные секунды. Пёс со всех ног бросился на рысь. Киса отпрыгнула на ствол лиственницы, на всю длину поводка. Собака заплясала возле дерева. Киса, улучив момент, бросилась с высоты на врага. Тот от неожиданности упал навзничь. Мгновение — и бедняга растянулся на земле с вырванной зубами-иглами глоткой. Кто-то из геологов вгорячах схватил карабин, щёлкнул затвором. Его остановили. Так ли уж виновата рысь в смерти долгожданного пса, без которого туговато людям в дикой тайге? Во-первых, рыси были бы обречены на голодную смерть, если б не убивали. Их создала мудрая мать-природа, а она без здравого смысла и пользы не творит. Во-вторых, первым напал пёс, а дикий зверь лишь оборонялся, защищал свою жизнь. Утром начальник экспедиции улетел. Киса обнюхала пахнущее псиной жёсткое мясо, брезгливо фыркнула и не притронулась к нему. Собаку предали земле. И чрезвычайное происшествие забылось.

Рысь по-прежнему ходила с нами в маршруты, ластилась к Борису и ненадолго исчезала в тайге, чтобы насытиться парным мясом.

Близился конец полевого сезона. Выпал снег. В полдень он таял в долинах, а на вершины скал и хребтов лёг прочно. Наконец-то заметно поубавилось гнуса, хотя некоторые виды этих тварей не исчезают и с первыми морозами.

В середине сентября наша Киса вытворила такое, что кое-кто из геологов стал обходить рысь стороною, не расставаясь со своим карабином, и плохо спать по ночам. А я воочию убедился в храбрости этого зверя, граничащей с безумием, в необычайной ловкости, силе и кровожадности, не знающей предела.

Засветло вернувшись из маршрута, мы сидели в ресторане «Север» и пили крепчайшей заварки чай. Так мы называли маленький пятачок возле палатки, где под брезентовым тентом на трёх валунах был установлен большой плоский камень, служивший столом, и толстые лиственничные чурбаны вокруг него — вместо табуретов. Киса куда-то убежала. Слушали транзистор, разговаривали. Вдруг в тайге раздался приглушённый расстоянием треск сучьев. Потом воздух вспорол долгий крик. Затем послышался бешеный галоп.

Из дебрей на обширную каменистую косу реки выскочил молодой сохатый. Не следя за дорогой, он промчался мимо палаток, крутя рогатой головой. На его загривке утвердилась рысь. Она с рычанием рвала зубами и когтями передних лап живое мясо. Шея, мускулистая грудь и передние ноги лося были бурыми от крови.

Мы побежали следом. Крик резко оборвался.

Впереди показалась небольшая таёжная полянка. На ней лежал сохатый, откинув рогатую голову. К развороченному загривку припала Киса. На рысь страшно было смотреть: морда и грудь в кровище, светло-зелёные глаза горят бешенством. Жрала она долго, с отдыхом. Наконец отошла в сторонку, села и стала умываться лапой.

Послали за топором, решили расчленить тушу, часть оставить себе, часть переправить в другие отряды экспедиции. Не пропадать же добру. Но едва геолог с топором в руке подошёл к сохатому, Киса выгнула спину и угрожающе зарычала. Тогда топор взял Борис. Своего любимца, своего хозяина, рысь подпустила к добыче.

…Киса была в растерянности: в это утро люди не вышли, как обычно, в маршрут. Позавтракав, они начали заниматься странными делами. Вытаскивали из палаток рюкзаки, геологические приборы, затем разобрали жердяные каркасы, повалили брезентовые домики и свернули их в рулоны. Она не могла знать, что сегодня, первого октября, закончились полевые работы и что из штаба экспедиции получена радиограмма — Ми-4 летит на стоянку отряда, приказано не отлучаться от «выкидушки» ни под каким предлогом, срочно подготовить к погрузке личные вещи и экспедиционное имущество.

Вещи упакованы и сложены в одну большую кучу. Мы сели на них, закурили. Без палаток и кухонного тента вид у стоянки был осиротелый.

Молчали. Сейчас я испытывал настоящее чувство вины перед нашей Кисой. Как перед человеком, который был предан мне и которого я хотел тайком, подло покинуть.

Борис избегал смотреть на рысь и сидел, хмуро сдвинув брови. Без сомнения, он чувствовал себя Иудой, предателем.

Киса вдруг вытянулась в струнку, устремила взгляд куда-то поверх тайги. Слух у рысей превосходный: мы услышали вертолётный гул лишь десять минут спустя.

Когда грохочущая «вертушка», перевалив хребет, нырнула в долину, зверь зарычал и со всех ног бросился в тайгу. Но вот Ми-4 приземлился на каменистой площадке, затих, и Киса немедленно прибежала к стоянке. Она неотрывно следила, как люди затаскивали в багажное отделение вещи, как один за другим исчезли во чреве машины.

Все, кроме Бориса. Начальник отряда присел на корточки, потрепал зверя по загривку. Затем резко поднялся и зашагал к вертолёту.

Но не тут-то было! Киса в два прыжка догнала Бориса, когда тот уже поставил ногу на дюралевый порожек багажного отделения. Она вцепилась зубами в его бахилину, упёршись задними ногами в землю, потянула на себя.

— Дайте-ка карабин, — попросил он.

Я отыскал в груде вещей оружие, щёлкнул затвором, протянул его начальнику отряда. Гулкий, как из пушки, звук карабинного выстрела ненадолго напугал зверя. Он отбежал в сторону. Борис поспешно забрался в вертолёт и захлопнул изнутри дверцу. Машина оторвалась от земли. Мы прильнули к иллюминаторам.

Киса металась по покинутой стоянке, высоко подпрыгивала, как бы пытаясь взлететь за вертолётом. Пасть была раскрыта, но её крик тонул в грохоте двигателя. Потом она перестала метаться и длинными скорыми прыжками побежала в том направлении, куда полетела «вертушка».

Мы сидели, сложив на коленях руки, словно на похоронах. Все почему-то смотрели на Бориса.

— Что вы на меня уставились?! — неожиданно взорвался начальник отряда. — Что, я должен был взять Кису домой? Взрослая дикая рысь в квартире! Идиотизм! Вроде того льва, которого научили пользоваться унитазом…

Я посмотрел в иллюминатор. Внизу проплывали скалы, хребты, ущелья с реками и ручьями. Огромное пространство было залито солнцем. Взблескивали заснеженные вершины, словно на них вылили расплавленный металл. Лиственницы ещё не осыпались и походили на сгустки золотистого дыма.

И подумалось вдруг: ни сытая пища, ни заботливый уход, ни человеческая ласка — ничто не сможет заменить дикому зверю тревожного шума сосновых вершин в непогоду, терпких запахов тайги, сладостного волнения битвы, торжества победы в трудном поединке. Рождённые на свободе должны оставаться свободными.