Северные новеллы

ВОССТАНОВЛЕННОЕ ДОВЕРИЕ

Когда стало известно, что наш поисковый отряд вскоре перебросят на юг Камчатки, на побережье Первого Курильского пролива, я потерял покой. Там жили каланы, или морские выдры, или морские бобры, — существа, по рассказам, поразительные во всех отношениях. На Дальнем Востоке я встречал уссурийских тигров и белогрудых гималайских медведей, на острове Тюленьем, что неподалёку от Сахалина, наблюдал сивучей — морских львов и котиков, на острове Врангеля видел белых медведей, лахтаков — морских зайцев, моржей, овцебыков, арктическое чудо — розовую чайку. Когда Фритьоф Нансен повстречал во льдах эту редчайшую птицу, он от радости пустился в пляс, и товарищи великого полярника подумали, что их начальник свихнулся.

А вот каланов видеть не доводилось. И неудивительно. Во всём мире не найти пушного зверя с таким красивым, мягким, шелковистым и носким мехом. И таким баснословно дорогим. В начале века от полумиллионного стада осталось чуть больше полутора тысяч: на острове Медном, что на Командорах, на Курилах, на Южной Камчатке, на Аляске и Алеутских островах. Одумались люди, выдали зверю охранную грамоту… Сейчас их тысяч десять.

Наконец отъезд? За два часа вертолёт перебросил отряд поисковиков из центра Камчатки на южную оконечность полуострова.

Дикие, первозданные места, ещё не обжитые людьми. Сопки в яркой зелени стланика-кедрача с белыми прожилками каменных берёз тянулись до самого горизонта. Нагие пепельно-коричневые скалы вертикальной стеною подступили к проливу. Вода пролива свинцовая; белогривые валы ударяли в береговой камень мощно и раскатисто.

Едва мы разбили палатку в ложбинке возле ручья, я пробрался сквозь густые заросли стланика и вышел к проливу. В кармане моей штормовки лежала варёная треска.

Моему взору предстала обширная бухта. На камнях и в воде неподалёку от берега многочисленными группами сидели и лежали каланы, дегтярно-чёрные и бурые. В воде они лежали всё в одной и той же позе, на спине, приподняв голову и скрестив на груди передние лапы. Кто спал, кто сладко, во всю пасть, зевал.

В той группе, что находилась напротив меня, были беременные самки и матери с новорождёнными детёнышами — медведками, как их прозвали за светло-бурый мех. Одни спокойно лежали на материнской груди, позволяя вылизывать, разглаживать свой мех, другие бестолково гонялись друг за дружкой, и родительницы беспокойно следили за шалостями своих чад. В группе слева держались самки с уже подросшими детёнышами, а в группе справа — холостые звери.

Но меня удивил не чёткий порядок в стаде каланов. Поразил мир, царивший среди хищных зверей. Ни грызни, ни драки, ни даже лёгкого раздражения. Помнится, на Тюленьем среди котиков была совсем иная картина. Бесчисленные потасовки, жестокие битвы за самку и место на тесном пляже там не утихали ни на минуту, и тела самцов были обезображены свежими ранами и шрамами.

Я много был наслышан о каланах и знал действительную причину их необычайно кроткого нрава. У белого медведя или у того же котика толстенный слой подкожного жира. Разодран в драке мех — не беда: от переохлаждения тело защитит жир. А у калана жира почти нет, роль теплоизоляции выполняет только мех; всякая рана грозит животному смертью в холодных водах. Умные звери это знают и берегут шкуру пуще зеницы ока. А как они ухаживают за своими шубками! Почти все морские бобры, отдыхавшие на берегу, каких я окинул взором, неустанно массажировали передними лапами свой воистину драгоценный мех, изгоняли из него влагу, расчёсывали, взбивали шелковистые волоски. Ни дать ни взять модницы перед зеркалом, наводящие марафет перед новогодним балом. Калана нельзя назвать красивым зверем, как, например, косулю или леопарда: коротенькие лапы, вздувшееся брюхо, чуть ли не волочившееся по земле, толстый короткий хвост; но мешковатое полутораметровое тело (словно он шубу надел не по размеру), свисающие белёсые вибриссы — усы, незлобивый, добродушный взгляд широко поставленных глаз — всё излучало неизъяснимое очарование. Что-то совсем беззащитное, овечье есть в его заросшей светлым мехом морде. Да и что такое красота? Так глядишь на красивую холодной античной красотою женщину; не трогает её лицо — восхищает. И вот встаёт рядом с нею другая. И рот-то у неё великоват, и нос вздёрнут. Но в милой улыбке, в смешливых глазах столько несказанной прелести, тёплого света, что, право же, уже не замечаешь неподвижную античную красоту…

Пока я стоял, звери не проявляли заметного беспокойства, лишь изредка поглядывали на меня: ты кто, мол, таков? Но едва мне стоило приблизиться к ним на несколько метров, беременные самки и молодые мамы, схватив зубами медведок, устремлялись к воде. Шлёп! Шлёп! Шлёп! Одна за другой каланихи попадали с обрывистой кромки в пролив. Лёжа на спине, животные, как по команде, приподняли головы, устремив на меня опасливые взгляды; детёныши забрались на материнскую грудь.

Мне невольно стало стыдно за род людской. Говорят, на острове Медном каланы совершенно не боятся людей и, выходя из моря, берут пищу прямо из рук. Не так-то просто раньше было добраться до Командор, человек не успел там выбить, напугать зверей — вот причина такой доверчивости. А на Южной Камчатке успел. Да так, что у каланов выработался инстинкт боязни двуногого существа как самого опасного хищника. Запрет на свободный отстрел каланов введён у нас в 1924 году. Этот зверь живёт десять лет. Стало быть, даже через шесть поколений мирной для него жизни не притупился этот тревожный инстинкт!

В невесёлом раздумье я сел на камни, чтобы казаться зверям поменьше ростом и не так пугать их. Каланы покачивались на волнах, как на качелях, и по-прежнему не спускали с меня настороженных глаз.

Моё внимание привлёк каланенок, который сидел на материнской груди и тоже смотрел на меня. Но во взгляде детёныша не было страха. Глаза горели безудержным любопытством. Незнакомые существа возбуждали в нём интерес, но не страх. Раза два каланенок пытался сползти с груди матери с явным намерением плыть ко мне, но родительница удерживала несмышлёныша передними лапами. Они у неё цепкие, хваткие, не то что задние, напоминающие ласты; вместо пальцев — твёрдые и очень подвижные подушечки и фаланги — трубчатые кости, которыми зверь может держать даже соломинку.

Наконец медведка, улучив момент, выскользнул-таки из крепких объятий, свалился в воду и поплыл. Мать, очевидно, подумала, что детёныш захотел размяться, порезвиться, а потом вернуться на прежнее место, и не преследовала единственное своё чадо. Но она ошиблась. Каланенок довольно быстро проплыл десяток метров, что разделяли нас, и выкатился на берег. И только тогда каланиха спохватилась и с тревожным писком поплыла на выручку.

Медведка засеменил ко мне, на ходу стряхивая со шкуры воду. Ростом он был не больше кошки. Стараясь не делать резких движений, я извлёк из кармана варёную треску, положил возле ног. Каланенок приблизился вплотную. Сначала он обнюхал ноги, затем пищу, потом задрал морду и уставился молочными глазками в моё лицо.

Я поднял детёныша и посадил на колени. Он тотчас принялся массажировать передними лапками тело — изгонял из шубки влагу. Этот инстинкт малыш усвоил прочно и основательно. Инстинкт самосохранения, инстинкт боязни человека ещё не обременил слабенькую головёнку.

Мать между тем всё с тем же тревожным писком вышла из воды. Она шла прямо на меня, давнего своего врага, но меня, уверен, не видела. Она видела только своего детёныша. Надо бы подбросить ей малыша, не рвать материнское сердце, но я продолжал сидеть и не шевелился. Я был как бы загипнотизирован этим зрелищем: мать, спасая своё дитя, сама идёт в руки врага. Не раз и не два в долгих скитаниях по северу я видел подобное среди зверей и птиц и всякий раз вспоминал мать человеческую… Воистину каменное, заросшее мхом сердце надо иметь, чтобы убить в такой момент каланиху. Но именно так поступали охотники: ловили детёныша, родительница бежала на помощь, и человек хладнокровно, в упор расстреливал зверя. Если бить издалека, можно ненароком попортить сказочную шкуру, а с близкого расстояния несложно попасть точно в глаз…

Каланиха ближе, ближе… Я продолжал неподвижно сидеть с медведкой на коленях. Она может покусать, челюсти у неё сильные, зубастые, как у овчарки, но зверь — я был уверен в этом — не пустит в ход клыки. Никогда ещё калан не кусал человека. Ни в наше время, ни сто, ни двести лет назад.

Каланиха поравнялась со мною. Вскинувшись на задние ласты, она положила передние на колени, зубами схватила детёныша за холку и отпрыгнула вместе с ним. Так женщина берёт из чужих, неловких рук своего ребёнка: подержал, позабавился — и будет. Неровен час, уронишь.

Она отпрыгнула к самой кромке пролива. Ещё секунда — и соскользнёт в воду, там спасение, безопасность. Но не соскользнула. Оглянулась. Я поспешно разломил варёную треску и бросил половину к её ногам. Каланиха некоторое время в раздумье поглядывала то на пищу, то на меня, затем положила каланенка на камни и, обнюхав треску, стала есть её. Подкатился детёныш и тоже принялся уплетать за обе щеки; самка тотчас оставила трапезу. Мать она заботливая, не в пример самке котика, которая занята только тем, чтобы завлечь самца-секача, и способна оттолкнуть от сосцов голодного, почти беспомощного малыша.

Я скормил зверям остаток рыбы. Каланиха легла; своего малыша она посадила на грудь и удерживала его цепкими лапами, потому что он норовил вырваться и убежать ко мне. Чем-то я ему приглянулся.

Остальные звери продолжали лежать в воде. Ни один не решился выйти на берег.

И пришла мне вдруг такая идея… Сделать так, чтобы каланы не опасались меня и моих товарищей. Подавить в них инстинкт боязни человека. Восстановить утраченное доверие. С помощью единственного, но могучего оружия — ласки. Время есть, здесь мы пробудем не меньше месяца.

Геологи поддержали меня, хотя и не были уверены в успехе этого предприятия. Память у животных неплохая, лихую, разбойничью славу человека не так-то просто им забыть…

Я попросил парней пока не показываться в калановой бухте. Сразу несколько человек могут сильно напугать зверей. Пусть они привыкнут сначала к одному.

По утрам мне некогда было заниматься своим экспериментом: выполняя обязанности рабочего, я до вечера пропадал с геологом в маршруте и в бухту приходил лишь в сумерках. Первые три дня все каланы, кроме знакомой самки с детёнышем, которых я уже знал "в лицо", подхватив малышей, шлёпались в воду и оттуда пугливо следили за мною. Потом ещё одна самочка с каланенком не бросились спасаться в пролив при моём появлении. В благодарность я подкормил зверей треской. Затем доверилась другая.

Через полторы недели животные уже не боялись меня, правда, и вплотную не подпускали, не разрешали погладить. До темноты я просиживал в калановой бухте, и каждый вечер открывал в неведомой мне жизни что-то новое, удивительное…

Вот самка, подхватив детёныша, спешит с ним в море, на кормёжку. Но прежде чем зайти в воду, она непременно отыщет на берегу плоский камень размером с кулак, зажмёт его под мышкой. Зачем? Это прояснится чуть позже. С каланенком она плывёт на глубину. Наконец останавливается. Звери ныряют. Нет их довольно долго. Но вот они вновь на поверхности. Плывут к зарослям морской капусты. Это растение образует в море плотный бледно-зелёный островок. Волнение здесь незначительное, главное же, сюда не заходят враги каланов — косатки и акулы. Каланиха ложится на спину, достаёт камень, зажатый под мышкой. Это я уже разглядываю в бинокль. Им она орудовала под водой, отдирая от донных камней двустворчатых моллюсков, а свою добычу, как в карманы, рассовывала в складках кожи на груди. Там же, в этих складках, иная пища — морские ежи, любимое блюдо калана, и рыбёшки мойва и песчанка.

Теперь камень служит каланихе для другой цели. Она кладёт его на грудь. Достаёт из "кармана" двустворчатого моллюска. Скорлупа его крепка, не разломить, не разгрызть зубами. Зажав лапой, зверь с размаху бьёт им о камень. От удара скорлупа лопается. Моллюск исчезает в пасти каланихи. Словом, камень — наковальня. Так человек раскалывает грецкие орехи, когда под рукою нет молотка.

А сейчас очередь за морскими ежами. Их зверь без усилий раздавливает лапами. Внутри живого шара — вкуснейшая и очень питательная икра. Её зверь ест с видимым наслаждением, причмокивая от удовольствия. Так сладкоежка поедает любимые пирожные. Ну а на десерт имеется мойва или песчанка, но не вся рыба, а только филейная часть. Остальное каланиха выбрасывает. Зная эту привычку животных, над ними всегда кружат чайки, с криком и дракой подхватывают плавающие отбросы.

Детёныш во время трапезы находится в воде и, опершись передними лапками о материнскую грудь, внимательно следит за тем, что родительница отправляет в пасть. Если пища ему нравится, он выхватывает её; каланиха беспрепятственно отдаёт всё, что малыш пожелает взять.

Затем насытившиеся звери ложатся на воде бок о бок. Самка опутывает себя и своё чадо длинными стеблями, выдранными из острова морской капусты. Это для того, чтобы течение не уносило их в опасное место, где могут появиться косатка или акула. Долго и сладко животные зевают. С таким удовольствием не зевает ни один зверь, разве медведь, только что выбравшийся из берлоги под тёплые солнечные лучи. И засыпают, покачиваясь на лёгких волнах, как на качелях. На воде им спать очень удобно, как и на суше…

Однажды я вернулся из маршрута сильно уставший, решил не спускаться в калановую бухту, завалился спать. Утром поднялся раньше всех: нынче кашеварил. Помешиваю в котле своё "фирменное" блюдо, за которое парни грозятся меня отлупить, — нечто среднее между первым и вторым, гречка, лапша и фасоль, всё это в одной куче, — и вдруг слышу позади шорох жухлой листвы. Правая рука машинально нащупала рукоять кинжала. Оборачиваюсь. Но опасения мои напрасны. То по каменистой тропке из бухты на стоянку отряда явилась каланиха. Одна, без детёныша. Я не успел бросить ей угощение; развернувшись, зверь запрыгал обратно. Ребята после шутили: мол, забеспокоилась каланиха, куда я пропал, решила проведать.

Кто знает, может, в этой шутке доля правды?

За несколько дней до отлёта геологи свободно расхаживали по калановой бухте и не пугали своим появлением и видом зверей.