ПОЛУНДРА!!!

В год наша геологоразведочная экспедиция тала на Лене. В экспедиции было шесть партий, в свою очередь разделённых на множество отрядов; в одном из отрядов — поисковиков-съёмщиков — я работал маршрутным рабочим.

Партии были разбросаны по великой сибирской реке вёрст за пятьдесят одна от другой; штаб экспедиции находился в ближайшем населённом пункте, за сто шестьдесят километров от отряда поисковиков. Для снабжения продуктами и техникой наших отрядов на время полевого сезона экспедицией был арендован местный катер типа "Ярославец". Он челноком сновал между отрядами, без него мы были бы как без рук.

Однажды после утренней связи со штабом экспедиции, когда геологи готовились к выходу в маршрут, начальник отряда сказал мне:

— Дали радиограмму из штаба: на базу наконец-то завезли новые радиометры. Получишь полный комплект. К вечеру жду обратно.

С честно отслужившими свой век радиометрами, без которых немыслима работа геолога-поисковика, мы изрядно намучились, они то и дело выходили из строя; именно меня начальник отряда послал на базу потому, что я неплохо разбирался в этих приборах, без конца ремонтировал их; брак на складе мне не подсунут.

"Ярославец" был оборудован рацией. Начальник отряда связался с мотористом, и через полтора часа катер ткнулся носом в мелкокаменистую косу напротив палатки поисковиков.

Я забрался по спущенному трапу на катер, но не успел сделать по палубе и двух шагов.

— Вы, когда в свой дом входите, ноги вытираете? Пошто тряпка на форштевень брошена?

Из рубки, в высокой форменной фуражке с "крабом" и куртке с погонами, выглянул моторист, девятнадцатилетний парень из местных чалдонов, по имени Серафим, по фамилии Хохлюшкин, прозванный, языкастыми геологами Сэром Хохлюшкиным. Совсем недавно был Сэр Хохлюшкин обыкновенным парнишкой из сибирской глубинки, по-чалдонски угловатым и рассудительным; да вот кончил он училище, доверили ему катер — и словно подменили хлопца. Стал корчить из себя чёрт знает кого. Полагаю, капитан океанского лайнера или гигантского атомохода держит себя несоизмеримо доступнее, скромнее. Правда, прозвище никак не соответствовало наружности Сэра Хохлюшкина, в ней не было даже намёка на аристократичность: лихо вздёрнутый нос, беленькие бровки и ресницы, большой рот с толстыми губами, всё лицо обляпано чёткими крупными веснушками, — но в поведении, манерах он ничуть не уступал английским баронетам. Спросишь его о чём-нибудь, так он, подлец, сразу никогда не ответит. Лишь через минуту-другую, досадливо поморщившись, словно его оторвали от трудных и важных размышлений, переспросит: "Что?.." — таким тоном, что сразу пропадёт всякая охота с ним разговаривать. Когда пассажиры ненароком нарушали судовые правила — например, на полном ходу подходили близко к борту, — Сэр Хохлюшкин коротко говорил им: "Спишу на берег. Как пить дать", и при этом зелёные кошачьи глаза его становились холодными как лёд, а губы были строго поджаты. Как бы оправдывая своё прозвище, в одежде он был педантом: белоснежная рубашка с галстуком, брюки клёш всегда с бритвенно-острой стрелкой, штиблеты начищены до зеркального блеска. Сэр Хохлюшкин, очевидно, играл роль старого морского волка, потому что не выпускал изо рта большую изогнутую трубку, хотя по-настоящему не курил, никогда не затягивался дымом. Справедливости ради следует сказать, что он был пареньком работящим, безотказным, мог простоять за штурвалом сутки и никогда не жаловался на усталость.


Сделав мне замечание, Сэр Хохлюшкин зашёл в рубку и запустил двигатель. Я вытер ноги и прошёл на палубу, где на голых, горячих от солнца досках, разморённые жарою, лежали знакомые парни, буровики нашей экспедиции. Оказалось, что они тоже едут в посёлок на базу получать новый буровой станок. Их было трое. Они ухмылялись, когда Сэр Хохлюшкин выговаривал мне.

"Ярославец" взревел мощным двигателем, отвалил кормой от берега и пошёл вниз по течению, разламывая реку двумя тяжёлыми водяными пластами. Я думал, что на Лене поубавится мошки и гнуса, но ошибся: стояло полное безветрие, этих летучих тварей на катере оказалось не меньше, чем на берегу. Они тучей висели над палубой, загораживая солнце, залезали под накомарник, штормовку, жалили тело, набивались в уши, ноздри, рот. "Дэтой" и другими средствами от мошки натираться в такую жару бесполезно, настоянная на спирту жидкость быстро выдыхалась и прекращала своё действие.

Промаявшись с полчаса на палубе, я предложил буровикам спуститься вниз, в каюту. Парни отказались: в каюте такая парилка, что не продохнёшь, потому что в камбузе, расположенном впритык к каюте, раскочегарена плита, там в ведре варится ушица. Действительно, из щели незадраенной, приоткрытой двери, ведущей в камбуз и каюту, струился вкусно пахнущий парок. Пришлось терпеть.

Изредка я поглядывал в открытое окно рубки. Сэр Хохлюшкин, лихо сдвинув набекрень фуражку и выпустив на волю русый чуб, небрежно крутил штурвал и напевал одну и ту же строчку из песни: "Капитан, капитан, улыбнитесь…"

Глухие места вокруг: ни посёлка, ни хуторка. Берега в лёгкой дымке: воздух над рекою насыщен водяной пылью, а камень раскалён солнцем. За тысячелетия воды могучей реки прогрызли землю глубоко, и казалось, Лена течёт в гигантском бесконечном ущелье. Один берег, курчавый от тайги, был ярко освещён солнцем, а другой оставался в тени, и рваные клочья туманов, притулившиеся в ложбинках, не таяли здесь даже в полдень. Пейзаж давил, что ли. Иногда приходило в голову: весь мир состоит вот из этого ущелья, реки и голубой полоски неба наверху. Изредка берега неожиданно и ненадолго переходили в равнину, и открывались иные дали: табуны разноцветных гор, невесомые, как бы плавающие в воздухе, подковы хребтов, неоглядная небесная синь с лебяжьими островками облаков.

"Ярославец" вдруг резко сбросил обороты двигателя. Сэр Хохлюшкин просунул голову в открытое окно рубки, напряжённо всматриваясь в реку. Мы приподнялись на палубных досках, прикрыли ладонью глаза от солнца.

Метрах в пятидесяти от катера переплывал реку медведь. Плыл он, смешно вытягивая шею, чтобы не захлебнуться, из воды то и дело показывалась огромная спина.

— Попался бы ты мне, "хозяин", лет пятнадцать назад, до запрета на свободный отстрел! Поговорил бы с тобой по душам! Как пить дать! — с бывалым видом бросил Сэр Хохлюшкин. — А сейчас нельзя.

— Позвольте вам не поверить, Сэр. Вы сейчас врёте, как сивый мерин, — заметил я.

— Почему? — Сэр Хохлюшкин холодно взглянул на меня.

Я ответил:

— Потому что пятнадцать лет назад вы, Сэр, ещё сосали мамкину титьку и пачкали простыни в кроватке.

Сэр Хохлюшкин, очевидно, подумал, что аргумент мой весом и крепок, как валун на берегу, его ни сдвинуть, ни разбить. И благоразумно промолчал. Тем более, что свидетелей нашей перепалки не было: буровики столпились на носу, рассматривая плывущего медведя.

Я поспешил на форштевень, как называл носовую часть судна Сэр Хохлюшкин. Зверь был уже метрах в двадцати от борта. Он то и дело поворачивал к нам свою широкую мокрую морду. В глазах таился испуг. Он понимал, что почти беспомощен в воде. Точнее, так думал я, человек, что медведь почти беспомощен в воде. И ох как ошибался!..

Буровики возбуждённо переговаривались, не слушая друг друга:

— Гляньте, гляньте, плывёт-то по-собачьи!

— Глаза какие злые…

— На другую сторону решил переплыть. Знать, какие-то там у него дела.

— Сэр Хохлюшкин! Чуток вправо возьми, рассмотрим ближе!

Но Сэр Хохлюшкин, напротив, взял влево и осторожно, на малых оборотах обошёл плывущего зверя. Просветил нас, показавшись в окне рубки:

— По инструкции близко подходить на плавсредствах к лосю, оленю или медведю, которые плывут по реке, не положено.

— Скажите лучше, Сэр, что вы сдрейфили, — возразил я. — Во избежание окончательного конфуза предлагаю вам, Сэр, срочно посетить гальюн.

Ну кто, кто тянул меня за язык! Захотелось поближе рассмотреть плывущего медведя? Невидаль какая! Если б знать наперёд, к чему приведёт моё замечание мотористу…

Сэр Хохлюшкин круто развернул "Ярославец". Катер на большой скорости прошёл в трёх метрах от зверя. Волна накрыла медведя. Показавшись на поверхности воды, он фыркнул, закрутил головою, стряхивая радужные капли, и коротко проревел.

Рогатый штурвал за окном рубки вертелся, как флюгер на крыше при сильном ветре. Описав дугу, "Ярославец" заходил кругами вокруг возбуждённого медведя. Мы присели на палубе. От резких толчков можно было свалиться в Лену.

— Надоест — скажешь! — весело и зло одновременно крикнул Сэр Хохлюшкин, глянув на меня шальными глазами. — А то — сдрейфил!.. Это я-то сдрейфил?!

Удивительный народ эти чалдоны… Спокойны, по-стариковски рассудительны, но заденешь их за живое, выведешь из себя — берегись! Тогда в них вселяется дьявол, сатана.

— Ну, хватит, мишку, чего доброго, заденешь, — сказал я. — Беру, Сэр, свои слова обратно.

— То-то! — торжествующе отозвался Сэр Хохлюшкин.

Но раньше чем он произнёс это, у медведя лопнуло терпение. Ему наконец надоело назойливое мельтешение катера перед самым носом. Он органно взревел и ринулся в атаку. Зверь превосходно понимал, что его враг вовсе не крашеная металлическая посудина, а люди, управляющие ею. Поэтому он не причинил катеру никакого вреда. Ткнувшись лобастой головою в борт, медведь с неожиданной лёгкостью выбросил из воды своё огромное тело и одновременно ухватился вытянутой правой лапой за толстый стальной трос, тянувшийся вдоль борта и служивший как бы низенькими перильцами. Подтянулся, заскрежетав когтями задних лап по металлическому корпусу. И с обезьяньим проворством вскарабкался на палубу.

Мы стояли, словно вросшие в палубные доски, в нелепых позах, с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами. Такой вид человек приобретает, когда его сзади вдруг огреют дубиной: прежде чем без чувств рухнуть на землю, он ещё три-четыре секунды держится на ногах, с великим изумлением таращит глаза.

Медведь рывком поднялся на задние лапы и двинулся на нас. Огромный, большеголовый, с прилизанным водою мехом, бугристыми мышцами, он шёл по палубе, как заправский моряк, широко расставляя задние лапы и покачиваясь из стороны в сторону. В жаркой распахнутой пасти желтоватые клыки с палец, там что-то ворочалось, клокотало…

Моя старенькая одностволка осталась висеть в палатке на вбитом в стояк гвозде. Мог ли я предположить, что она мне понадобится на катере? Правда, на ремне с правого боку в ножнах из оленьего меха висел остро отточенный охотничий кинжал, с ним я никогда не расставался, даже ночью, как разведчик в стане неприятеля, клал его под голову. Но, во-первых, я просто-напросто забыл о существовании кинжала. Во-вторых, за четверть века поездок с экспедициями по Сибири, Крайнему Северу, Камчатке, Сахалину я только однажды встретил человека, который единственный раз ходил с ножом на медведя. Здоровенный, крепкий, как дубовый пень, чалдон был вынужден пойти с одним ножом на медведя: на морозе застыло ружейное масло, не сработал боёк. Так тот чалдон чуть тёпленький вылез из-под мишки. С лёгкостью необыкновенной, рождённые безудержной фантазией писателей, разят ножами медведей разве что герои сибирских повестей и рассказов…

В любой критической ситуации есть выход. Неважен характер выхода, важен сам выход; безвыходных положений не существует вообще.

Сэр Хохлюшкин застопорил двигатель, пулей выскочил из рубки на палубу и заорал во всю глотку, спасая пассажиров, а заодно и себя самого:

— Полундра!!!

В подобном положении любая команда выполняется мгновенно. И неважен её характер, лишь бы раздалась сама команда. Если б Сэр Хохлюшкин приказал нам сделать какую-нибудь очевидную глупость — например, всем забиться в стеклянную рубку, — мы бы без раздумий сделали и это.

Напуганными кузнечиками, молодыми резвящимися козликами мы запрыгали по палубе к борту и один за другим, кто головой, а кто солдатиком, сиганули в Лену.

К чести Сэра Хохлюшкина надо сказать, что свой попавший в бедственное положение корабль, как настоящий капитан, он покинул последним. И даже пытался поправить, устранить это самое бедственное положение. Подняв глубомер, длинную жердь, лежавшую вдоль борта, он ткнул концом два или три раза в медвежье брюхо. Зверь схватил лапой жердь, вырвал её из рук моториста и отшвырнул в реку. Сэр Хохлюшкин в своей тщательно отутюженной форме, белоснежной сорочке и начищенных штиблетах, при фуражке и галстуке покинул судно. Нырнул он с красивой небрежностью ласточкой.



Среди буровиков оказался человек, умеющий плавать только одним способом — топориком, но тем не менее храбро прыгнувший посреди реки в воду. Кое-как вынырнув, он завопил благим матом: "Тону-ууу!!!" и пошёл ко дну. Уже на глубине его товарищи схватили за волосы, вытянули на поверхность. И поплыли с ним к берегу.

— Справитесь?! — крикнул Сэр Хохлюшкин спасающим. Он челноком сновал между нами. Фуражка на его голове при падении в реку каким-то чудом удержалась, не слетела. Или он потом её выловил — не знаю.

— Справимся! — убеждённо ответили спасающие.

— А то я спешу…

Он так и сказал это нелепое: "А то я спешу…", будто мы не барахтались в воде, а находились на суше. И хорошим брассом поплыл к берегу.

— Ох, братушки! — по-бабьи причитал спасённый. — Вот она, смертушка, где настигла!.. Сам-то ладно!.. Деток малых жалко!.. Восемьдесят рублей в кармане!.. Не успел перевести!.. — И вдруг начинал хохотать: — Ах-ха-ха!..

Похоже было, что от сильного испуга он ещё не успел осознать, что спасён.

Голоса спасающих:

— Двинь ему разок в челюсть, чтоб заткнулся!

— Он мне, гад, пальцем в глаз пырнул… Глянь, глаз-то на месте?.. А что он ржёт? Уж не свихнулся ли?..

Катер немного отнесло течением. Медведь неподвижно стоял на палубе и глядел на нас, вытянув через борт шею. По-моему, его очень заинтересовал хохот человека.

Я почему-то решил, что нужен не здесь, а там, где наш капитан, и пустился догонять Сэра Хохлюшкина. До берега было метров сто пятьдесят, не меньше. Когда тебе за сорок, и куришь с третьего класса, и не прочь по поводу и без повода пропустить рюмочку, быстро проплыть в отяжелевшей одежде и сапогах эти сто пятьдесят метров не так-то просто. Но ноги наконец коснулись тверди; сердце моё дрожало овечьим хвостом, аж в висках отдавало, руки крупно тряслись, как с тяжкого похмелья.

Сэр Хохлюшкин бежал по каменистой косе, догонял плывущий по течению никем не управляемый катер. Волна и ветер вертели посудину. "Ярославец" не прибивался ни к нашему, ни к противоположному берегу, видно, попал на стремнину. Потапыч замер у борта, потому что спасённого ещё не успели вытащить на берег, и он время от времени продолжал громко хохотать.

Я нагнал Сэра Хохлюшкина. Вскоре мы поравнялись с катером. Шагая быстрым шагом, теперь мы поспевали за "Ярославцем".

— Ежели какое судно встречь появится — конец. Столкнутся. Как пить дать, — беспокойно вглядываясь в даль, сказал наш капитан.

— А тебя тогда с катера турнут.

— Ладно бы, коли так. Под суд отдадут.

— В тюрьме-то, говорят, несладко…

Спасённого между тем выволокли на сушу, и он наконец перестал хохотать. Истерика прошла.

Медведь сразу же потерял к людям всякий интерес. Он неторопливо, хозяином, прошёлся по палубе, затем закрутил головою, нюхая воздух, и вдруг решительно направился к литой металлической двери, ведущей в камбуз и каюту.

— Рыбий дух, стервь, учуял. Внизу-то ушица варится… — обречённо сказал Сэр Хохлюшкин и добавил с тихим отчаянием: — Что теперь бу-удет!..

Медведь боком, по-человечьи, протиснулся в узкую дверь, исчез в чёрном провале. Те считанные минуты, которые он находился во чреве "Ярославца", показались нам вечностью…

Но опасения Сэра Хохлюшкина оказались напрасными. Ничего особенного не произошло. Сначала раздался хорошо слышный по воде глухой, дребезжащий звук. Через полчаса мы установим, что это он лапой стащил с плиты ведро с кипящей ухой и оно упало на металлический пол камбуза. И при этом не ошпарился. Чертовски умный зверь просто-напросто остудил пищу. Затем, разумеется, сожрал её, вылизав пол, как шваброй.

Наконец он вновь протиснулся на палубу. Делать ему на катере было больше нечего. Он сладко зевнул. Затем вскинулся на дыбки и мешком свалился в реку.

Мы тотчас закричали и замахали руками: Потапыч плыл в нашу сторону, точно на меня и Сэра Хохлюшкина. Зверь замер на месте, покрутил башкой, затем развернулся на сто восемьдесят градусов, поплыл к противоположному берегу.

Представление окончено, цирк закрылся, — сказал я.

Но Сэр Хохлюшкин не слышал моих слов. Он бежал по каменистой косе. Немного обогнав плывущий по течению катер, наш капитан бросился в Лену и поплыл быстрым шумным брассом наперерез "Ярославцу".

И мне нужно было что-то делать, но тяжкая, свинцовая усталость от сильного потрясения вдруг как бы придавила плечи, разлилась по всему телу.

Я опустился на мелкокаменистую косу. Медведь подплывал к противоположному берегу. Вот он выбрался на сухое, стряхнул со шкуры воду и пошёл вразвалочку. Поднялся на взлобок, промелькнул на склоне высоченной горы и скатился в распадок, буйно заросший молодыми ёлочками.

Сэр Хохлюшкин тем временем подплыл к своему катеру, обезьянкой повис на верёвочной лестнице, спущенной с полубака. Взобрался на палубу, побежал в рубку.

Взревел запущенный двигатель. Катер круто развернулся.

Вскоре капитан и пассажиры, раздевшись догола, сушились, отогревались возле большого костра, а наш катер отдыхал, ткнувшись носом в берег. Не умеющий плавать спасённый буровик бережно разглаживал и пересчитывал мокрые ассигнации. Пробурчал подозрительно: "Трёшка куда-то подевалась…" Вот человек! О трёшке переживает, когда чуть богу душу не отдал…

Я высказал предположение, что трёшку изъяли в качестве гонорара спасатели. Спасатели пропустили мимо ушей моё обвинение: один рассматривал у другого покрасневшее глазное яблоко, в которое утопающий в беспамятстве пырнул пальцем.

Сэр Хохлюшкин был угрюм. Он сушил над пламенем свои красные, до колен, футбольные трусы. Что-то совсем мальчишеское было сейчас в его облике, особенно в выпирающих лопатках, ключицах, тонкой, посиневшей от холода, как у ощипанного петушка, шее.

— Узнают — не плавать мне больше, спишут на берег на вечные времена. Как пить дать… — не нам, а самому себе дрожащим голосом сказал он; казалось, наш капитан вот-вот разревётся.

Я почувствовал к нему чуть ли не отцовскую нежность. Начал было:

— Ну что ты, Серя…

— Какой я вам Серя! — разом изменившись в лице, перебил Сэр Хохлюшкин.

— Александр — Саша, Григорий — Гриша, а как же Серафима назвать? Серя, по-моему… Ну, неважно. Так вот что, Серя. Катер не пострадал? Не пострадал. Пассажиры? Тоже. Кроме нас, были свидетели происшествия? Не было. А мы — рот на замок. Считай, что всё шито-крыто. Парни, правильно я рассудил?

Буровики поддержали:

— Верно, верно…

— Это ты хорошо надумал.

— Со всяким может случиться. Парнишка работящий, старательный, в дело своё влюблён. Зачем ему жизнь поганить?

Я заметил, как блеснули радостью глаза нашего капитана.

— Только вы ни-ни. А то кто трепанёт — молва живо до посёлка долетит. В Сибири, как в деревне, ничего не утаить.

— Слово, капитан. Могила, — заверил я.

— Тогда я в камбузе приберу, да и себя в порядок приведу. Утюжок в каюте имеется, я мужик запасливый…

Вскоре "Ярославец" полным ходом шёл в посёлок. Сэр Хохлюшкин стоял за штурвалом в тщательно отутюженной форме, в просушенных и начищенных штиблетах. Буровики дремали на палубе; спасаясь от мошки, они накрыли головы брезентовыми куртками.

Я прошёл к борту. Здесь тянул ветерок, разгонял летучих тварей.

— А ну от борта! — тотчас раздалась команда. — Спишу на берег! Как пить дать!

Я посмотрел на рубку. Сэр Хохлюшкин просунул голову в открытое окно и строго смотрел на меня. Наши взгляды встретились. Он потеплел глазами и добавил мягче:

— Отец, ну что тебе не сидится? Кувырнёшься — мне отвечать. Ей-богу, как маленький…

— Понял, понял, Серя, — ответил я и прошёл к буровикам.

Загрузка...