Схватка

Глава 9

…— ВОЛЫ-Ы-Ы-НЬ!!!

Князь Даниил Романович устремился во главе небольшой дружины ближников вперед, к горящим порокам, безостановочно повторяя боевой клич ратников своей земли. Его тут же подхватывают гриди, заставляя уже подавшихся назад ополченцев оборачиваться — и, заметив малый клин дружинных с княжеским стягом (вытканным на красном полотнище ликом Спасителя), остановить свой бег. Многие, воодушевившись, уже устремились назад, вслед за старшей дружиной Волынского князя, вразнобой подхватывая:

— Во-лы-нь!!!

Или же просто, безостановочно крича…

— А-а-а-а-а!!!

…Град стрел, жестко хлестнувший по воям Даниила Романовича, полетевшие следом стальные дротики или сулицы, заряженные в стрелометы, булыжники вихревых катапульт — все это в одночасье лишило воев мужества несколько минут назад. Рассчитывая на внезапную и успешную атаку, на короткую рубку с охраной пороков, ополченцы надеялись на легкую победу. И тут вдруг оказалось, что враг все о них знает, что готов к встрече! Большинство ратников тут же подумали про засаду — да и сам князь дрогнул, не верящим взглядом смотря на гибнущих мужей…

Но когда черниговцы, ожидавшие штурма и до поры прятавшие пороки (рассчитывая перебить как можно больше поганых) поддержали волынцев, князю Даниилу вернулось мужество. В сполохах пламени он разглядел, что татар не столь много, как показалось ему в сумерках. И видя возможность победить в схватке с ними да пожечь все осадные машины, он не колебался более ни мгновения, бросив коня вперед! Чутьем бывалого воина и полководца уловив миг, когда чаша весов боя качнулась в пользу русичей…

Вихрем пролетели гриди к порокам, обогнув слева волынский городской полк. Дружинников встретил настоящий град срезней, ранивший нескольких коней (часть которых пали вместе с наездниками), трех воев они выбили из седел… Две стрелы ударили и в щит-торже Даниила Романовича, еще один срезень звонко щелкнул по остроконечному шелому, срикошетив от него в сторону… А после крупный, вороной жеребец влетел вместе с князем в плотные ряды татар! И вонзив в грудь одного из них копье, князь не мешкая, вырвал из ножен меч, в душе безмерно радуясь тому, что обратил клинок против истинного врага! Ударили кровавые брызги из рассеченного плеча рухнувшего под копыта коня поганого — а Даниил уже бросил скакуна вперед, с головой погружаясь в хаос схватки…

Все, что он мог сделать как полководец — он уже сделал, вернув людей в сечу личным примером.

И ведь ополченцы действительно последовали за князем, удачно воспользовавшись заминкой вражеских лучников, обстрелянных со стен. Выставив перед собой круглые или ростовые червленые щиты, они побежали вперед, к агарянам, отчаянно надеясь проскочить простреливаемый срезнями участок и схлестнуться со степняками…

Многим смельчакам так и не удалось исполнить свое желание — осознавшие опасность поганые били из тугих составных луков, стрелометов и катапульт столь часто и плотно, сколь вообще могли, ранив и сразив наповал многих воев. Но гораздо больше мужей все же достигли рядов противника! И вот тут, в хаосе сечи вдруг оказалось, что русская боевая секира и деревянный щит ничем не уступают верткой степняцкой сабле… И плетеному ивовому щиту у тех поганых, у кого он вообще имеется.

Скорее наоборот — такие щиты ударов секир как раз не выдерживают!

Воодушевленные, поверившие в свою победу русичи начали медленно, но верно теснить ворога к горящим или еще бьющим по ним порокам, местами развалив татарский строй и прорвавшись к камнеметам! Обслуга исправных была немедленно истреблена, и топоры волынских мужей обрушились на дерево и канаты пороков… Менее же горячие и более вдумчивые мужи принялись их поджигать.

Но ни Даниил Романович, исступленно рубящий поганых, все норовя вырваться вперед гридей, ни кто-либо из его дружинников и ополченцев не видели, что нацелившись на хвост и бок волынского полка, уже стронулся с места клин монгольских хошучи.

Укрывшихся до поры батыров вел Гаюк…

Главный соперник Бату-хана за положение ларкашкаки, сын Великого хана Угэдэя, надломленный неудачами в боях с царем касогов Тукаром, молча принял то, что Мунке и Бучек отправились вместе с Шибаном каждый во главе своего тумена (правда, имеющих только половину нукеров в своем составе). И оценив это, Батый разделил между ним, Берке и Гаюком оставшихся нукеров, отдав Байдару мастеров осадного дела и присовокупленным к китайцам бродников… Когда же ларкашкаки решил собрать воедино всех хошучи, то Гаюк, почувствовавший, как понемногу возвращается ему вера в самого себя, вызвался их возглавить. Ведь несмотря на то, что чингизиды никогда не находятся в первых рядах и не ведут нукеров в бой, сын Угэдэя остро желал смыть позор неудач с касогами кровью орусутов — и обрести славу покорителя Чернигова! Ведь именно его батырам суждено было первым ворваться в открытые ворота града…

Однако бой начался и шел уже какое-то время — но городские ворота оставались наглухо закрытыми. Зато яростная сеча у пороков начала стремительно клониться в сторону орусутов! И осознающий опасность потери пороков Гаюк, плюнув на славу «покорителя Чернигова», одним взмахом руки отправил в схватку две тысячи хошучи, закованных в тяжелые стальные панцири худесуту хуяг! И еще более тяжелые кожаные хуус хуяг, дающие защиту, едва ли уступающую железной броне…

Сын Угэдэя не мог знать, что Черниговские ворота были надежно заложены изнутри камнем. И что для разбора их требовался немалый запас времени…

Большой загадкой для северян стало то, что поганые устанавливают свои пороки в пределах досягаемости крепостных камнеметов, о чем не мог не знать бывший князь, как раз и приведший татар в свой дом! Не понимая происходящего и предположив, что возводимые погаными стенобитные орудия ненастоящие, что это какая-то изощренная уловка, князь Мстислав Глебович так и не отдал приказа обстрелять их. Вместо этого он предпочел до поры поберечь не такой и великий запас камня и горшков с зажигательными смесями… Посланию Михаила Всеволодовича, доставленного стрелой в город, он также не поверил. Но решил поберечься — и к концу ночи вывел на стены всех защитников града, способных драться, оставив в каменном детинце лишь владимирских гридей. Также Мстислав Глебович все же приказал полутора тысячам дружинников северской земли сесть в седла и приготовиться к вылазке.

Хоть и очень сомневался на ее счет…

Но именно из-за княжеских сомнений (весьма справедливых!) камень у ворот никто не разбирал. И только когда русичи на стенах увидели, как заработали стрелометы поганых и китайские вихревые катапульты, обстреливая дрогнувший было волынский полк, Мстислав Глебович отдал приказ ударить по порокам поганых! А после, подождав еще чуть-чуть и разглядев непритворную сечу волынян и татар, князь наконец-то велел разбирать камень, а дружинникам садиться в седла…

И ни чингизид, ни действующий Черниговский князь не могли также знать о том, что галицкий боярин Гордей, поставленный старшим над обозом, рискнет действовать на свой страх и риск. Точнее, ведомый именно страхом и ясно уловивший, что бой складывается далеко не так, как рассчитывали князья, он рискнул повести обоз к Черниговским воротам сразу после того, как крепостные пороки огрызнулись по татарским осадным орудиям. Уже вдоволь навоевавшийся боярин, и на Калке бившийся отнюдь не в молодых летах, всем своим нутром почуял, что единственное безопасное место здесь и сейчас находится за кольцом внешних стен Чернигова… И что вокруг наоборот, становится смертельно опасно! По его приказу еще с вечера готовые возы, груженные солониной, зерном и свежей убоиной, а также весь имеющийся у русичей скот, медленно двинулись к воротам. Боярин очень надеялся, что осажденные поверили в искренность намерений Даниила Романовича и Михаила Всеволодовича, и что хотя бы обоз, который северянам важен и крайне нужен при любых раскладах, в город впустят.

Но сам того не зная, боярин Гордей вывел обоз прямо на клин бронированных хошучи, двинувшийся вперед — и уткнувшийся в возы, преградившие монголам путь!

Пытаясь спастись, боярин в итоге погиб одним из первых, в стремительной и короткой схватке пали возницы из числа младших дружинников. Но татары потеряли время, скорость и разгон! И пока по приказу разъяренного Гаюка нукеры его растащили в сторону несколько груженых телег, освободив дорогу хошучи, по сгрудившимся у преграды батырам ударили пороки орусутов! Ударили тяжелыми камнями, проламывающие любые щиты и шлемы, ударили сулицы, с чудовищной силой пронзая монголов насквозь! Закричали тяжело раненые и убитые — и словно в ответ им над «Киевской» воротной башней гулко загремел княжий рог Мстислава Северского… Вслед за тем распахнулись створки ворот, опустился подъемный мост. И дробно застучали по нему копыта устремившихся в атаку дружинников Черниговского княжества:

— СЕ-ВЕ-Е-Е-Е-Р-Р-Р!!!

Сын Угэдэя замер всего на мгновение, мучительно размышляя — отступить ли перед атакой орусутов, весьма сильных в копейном таране, или же воспользоваться шансом, подаренным самим Тенгри?! Чингизид не мог знать, сколько всадников пошло на вылазку — но был уверен, что не больше, чем у него… И Гаюк рискнул, разворачивая навстречу северянам хошучи, последних еще уцелевших монгольских батыров. Рискнул, надеясь перехватить врага как можно ближе к воротам… Ведь вблизи их орусуты не сумеют перестроиться и ударить уже кулаком, единой дружиной ощетинившихся копьями гридей!

Пока же северяне вытянулись узкой колонной по ширине воротного проема и перекидного моста. И пусть удар ее хоть и страшен на острие — но, даже глубоко пронзив ряды поганых, словно стрелой, русичи неминуемо завязнут в ближней схватке с монголами! А подкрепление из крепости уже не сумеет разогнаться для таранного удара — и будет вынуждено сойтись с татарами лоб в лоб в ближнем бою, где хошучи не уступают, а где-то даже и превосходят гридей…

Гаюк сумел это быстро понять, сумел вовремя сориентироваться — и все пошло именно так, как он и предполагал. Ну, или практически так — чингизид не все же не учел, что стрелометы со стен и стоящие за городнями камнеметы начнут целенаправленно выбивать вынужденно столпившихся и замерших напротив ворот нукеров, оказавшихся в пределах досягаемости русских пороков…

А вот монгольские осадные орудия все больше разгорались, все чаще заваливались наземь, яростно изрубленные воями Даниила Романовича…

Но если от удара хошучи Гаюка волынян спасла жажда жизни боярина Гордея и вылазка северян, то нападение конных стрелков-лубчитен увлекшиеся схваткой князь и его ополченцы пропустили.

Татарские легкие всадники, просто обогнув медленно пятящиеся «ежи» киевлян и галичан с двух сторон (щедро обстреляв русичей на скаку), по приказу разъяренного Батыя устремились на помощь охране пороков. Град срезней, выпущенных степняками при сближении, ударил в незащищенные спины русичей, в одночасье забрав несколько сот жизней! А когда пусть и невысокие, и не столь и тяжелые лошади кочевников все же врезались в растерявшихся пешцев, буквально сшибая их и топча копытами, чаша весов боя стремительно качнулась в сторону поганых…

В свою очередь, нукеры Бату-хана, до того бывшие на стойбище, начали преследовать «ежи» ратников Михаила Всеволодовича — кто пешим, а кто уже и конным. Они не стремились вступить с орусутами в ближний бой — вместо этого на головы и плечи ополченцев городских полков смертельным градом обрушился рой срезней! И хотя ополченцы догадались поднять щиты над головами и даже сцепить их края, где то было возможно, каждый залп поганых забирал несколько десятков жизней русичей… Ведь багровый шар солнца уже показался над земной твердью — и татары принялись бить прицельно. И стоило пасть хотя бы одному ратнику, открыв брешь в «стене щитов», как к ней тут же устремлялось едва ли не под сотню стрел!

И все «ежи» киевлян и галичан пятились, пятились назад, пусть и теряя воев с каждым шагом — до спасительных ворот было уже не столь и далеко, не столь и много оставалось пройти под смертельным ливнем…

Когда же солнце окончательно поднялось над Черниговом, оно осветило жуткую, неприглядную картину утреннего побоища. Сотни, тысячи тел русичей, усеявших весь путь воев князя Михаила от стенки гуляй-города и до «Киевской» воротной башни… И страшный вал тел и обугленные остовы большинства татарских пороков на том месте, где поганые подчистую вырубили волынский полк. Сам Даниил Романович чудом вырвался из кольца замкнувшегося окружения — а из полусотни его гридей, прорубивших для князя узкий, спасительный ход в толпе стрелков-лубчитен, уцелело лишь шестеро ближников…

Хошучи не смогли прорваться в город, но и не позволили северским дружинникам прорубиться к обозу. Тяжелые всадники с обеих сторон были вынуждены яростно драться на одном месте, не в силах потеснить друг друга — и обе стороны понесли тяжелые потери. Но все же, когда до места схватки русских витязей и монгольских батыров добрались «ежи» сохранивших строй ополченцев, когда начали они упрямо теснить нукеров копьями и рогатинами, не считаясь с собственными потерями, Гаюк не выдержал и отвел хошучи. И сделал он это вовремя — обстрел Черниговских пороков раза в полтора увеличил монгольские потери: после боя чингизид не досчитался более, чем шести с половиной сотен батыров! И это против без малого четырехсот павших в рубке дружинников…

От двух же тысяч защитников пороков, упрямо умиравших на месте под русскими секирами, но так и не побежавших (ведь бегство перед лицом ларкашкаки также обернулось бы смертью трусов!), осталось всего-то пятьсот спешенных лучников. Но от волынского полка уцелело и вовсе не более сотни мужей, проскользнувших сквозь надолбы осадного тына и спрятавшихся в крепостном рву…

Под градом татарских срезней киевский и галицкий полки потеряли почитай, половину воев — в город вошло менее двух тысяч ополченцев, от преследования которых поганые отказались только под огнем стрелометов. Но все же дружина Михаила Всеволодовича спасла пешую рать, дав ей время сбиться в спасительные «ежи» — и порубив в короткой, яростной сече больше трехсот татар!

…Киевский князь с трудом пришел в себя после того, как в лицо ему плеснули ушат холодной речной воды. С трудом разлепив запекшиеся от крови глаза и поморщившись от головной боли, он увидел поганых вокруг себя — и не смог сдержать стона разочарования.

— Как ты, княже?

Знакомый голос боярина Феодора, раздавшийся над правым плечом, заставил Михаила Всеволодовича вздрогнуть и обернуться. Это действительно был Феодор, коего князь отослал от себя, втайне надеясь спасти! Из рубленой раны на щеке боярина все еще текла кровь, еще один удар обезобразил рот, разорвав его губы; волосы верного соратника слиплись от запекшейся крови… Сердце Михаила сжалось от разочарования и скорби при виде изувеченного друга, так же, как и он, сидящего на земле. Но в то же время князь был безмерно рад тому, что среди поганых есть хоть кто-то близкий!

— Ты как здесь оказался, Феодор?!

Боярин горько усмехнулся, чуть прищурив глаза:

— Да как же я мог тебя оставить умирать одного, княже? Исполнил я все по твоему слову, предупредил тысяцких наших ратников, успели вои сбиться в «ежи» и отступить в Чернигов… А сам к тебе на выручку отправился — Господь меня вел через ангела-хранителя, не иначе! Аккурат к тому моменту, когда тебя с коня свалили ударом палицы, я к тебе пробился — и рубился над твоим телом, покуда с коня не стащили петлей… Да поняли агаряне, что не просто так я тебя защищаю, с места не сойдя. Пленили нас обоих — и к ханской чади направили. А те уж тебя признали…

Горько стало от слов боярина Михаилу Всеволодовичу. Лучше уж было в сече пасть, где смерть быстрая и забирает в тот миг, когда и понять ничего не успеваешь! Теперь же, по всему видать, за измену Батыю придется князю принять лютый, жуткий конец… И в тоже время не мог не оценить Михаил, не мог не умилиться такой верности и преданности, с коей служил ему Феодор, без колебаний пошедший за князем на смерть! Разлепив разбитые губы, Михаил Всеволодович произнес столь мягко и признательно, сколь был способен:

— Храни тебя Господь, Феодор. Никто из других князей русских не знает и не знал подобной преданности…

Счастливо улыбнувшийся боярин уже не успел ничего ответить: обоих русичей рывком подняли на ноги и повели к ханскому шатру. К тем самым идолищам, на которые Михаил Всеволодович взирал позавчера, принимая решение, как ему быть… Когда же до идолов осталось всего несколько шагов, навстречу полоняникам вышел волхв поганых, свирепо уставившийся на русичей и что-то грозно закричавший на своем языке. Речь его тут же перевел половецкий толмач:

— Падите ниц перед могилой великого кагана Чингис-хана, обратившись на полудень! А после поклонитесь очистительному огню, пройдите через него и поклонись нашим богам — и тогда хан Бату примет вас в своем шатре и выслушает твои мольбы о пощаде, князь!

Батый по совету Байдара, на которого сегодня утром обрушился весь гнев ларкашкаки, действительно предложил даровать изменнику жизнь. От последствий кровавого ночного боя — погибло в общей сложности чуть менее двух с половиной тысяч нукеров, и была сожжена львиная доля пороков! — двоюродный брат, однако, сумел откреститься. Ибо он действительно не мог знать, что в Чернигове есть собственные камнеметы и стрелометы. Не мог предположить и того, что Гаюк так неудачно введет хошучи в бой! Ведь вместо удара в хвост отряда северян, пошедших на вылазку, сын Угэдэя бил черниговских батыров лоб в лоб… Чуть поостыв, Бату был вынужден признать правоту двоюродного брата. А Байдар тут же напел ему, что сохранив жизнь Михаилу и даже простив его предательство (хотя бы для вида), еще можно попытаться воспользоваться князем!

Например, обратиться через него к горожанам, предложить откупиться, чтобы монголы не осаждали Чернигов и ушли в степи, оставив княжество в покое. Да, в конце концов, пригласить на переговоры вождей орусутов! При этом весьма важно, чтобы и сам Михаил поверил в обещания монголов — и мог поцеловать на том крест. А уж когда посольство выберется за стены града, когда откроются ворота Чернигова — тогда и ударить по ним, перебив верхушку осажденных и на плечах убегающих ворваться в крепость!

Что же, Батый, к коему вернулась способность мыслить трезво, предложением Байдара проникся. Ведь учитывая, что в бою были уничтожены многие важные детали осадных машин, включая сгоревшие кунжутные канаты, оплавившиеся или погнутые ударами топоров железные шестеренки, новый штурм был бы чрезвычайно тяжел. Так что хан действительно пригласил выжившего князя в свой шатер…

И вот Михаил Всеволодович предстал перед шатром ларкашкаки. Но выслушав волхва, он спокойно и даже как-то отрешенно ответил, не выказывая и намека на страх перед Батыем:

— Я христианин. А христианин должен поклоняться Творцу, а не твари.

Феодор лишь согласно кивнул, поддерживая князя — зато шаман, услышав от толмача ответ, весь исказился в лице от гнева! После чего он без промедления ринулся в ханский шатер…

Выслушав же обвинения жреца, только-только остывший ларкашкаки вновь вспыхнул яростью — и, буквально выбежав из шатра в сопровождение свиты багатуров, он гневно закричал:

— Подлый изменник, собака! Ты или поклонишься богам моего народа, солнцу и кусту, могиле Чингис-хана и очистительному огню — или примешь свою смерть прямо здесь, орусут!!!

Но Михаил Всеволодович на то лишь пожал плечами:

— Я готов поклониться тебе, хан, раз уж Сам Бог передал меня в твою власть — но я не могу исполнить того, что требуют твои жрецы.

После чего чуть тише добавил так, чтобы услышал его лишь стоящий подле Феодор, готовый разделить с князем любую его судьбу:

— Не погублю души моей… Прочь слава тленного мира!

При этом князь Киевский спокойно и прямо посмотрел в глаза Батыю. И от этого спокойного, прямого взгляда человека, стоящего на краю смерти, но не боящегося ее, не боящегося ни татар, ни их ларкашкаки, сыну Джучи стало не по себе. Хан ясно понял, что этот человек все для себя решил и ни под каким предлогом не пойдет на предательство — а удастся ли его обмануть?

Может быть, и удалось бы — но прилюдного унижения Бату, конечно, не мог стерпеть. Ведь в гневе потребовав от Михаила Всеволодовича Черниговского выбора между смертью и поклонением чужим для него идолам, хан не оставил выбора ни ему, ни себе! К тому же Батыя сильно взъярило то, что даже после поражения и полона воля орусута оказалась не сломлена, что он так крепко стоит за свою веру и за своего Бога… Уже ни о чем не задумываясь и никого не жалея, ларкашкаки гневно выкрикнул:

— Убейте их!!!

И багатуры, цепные ханские псы, ринулись вперед.

Михаил Всеволодович успел еще обернуться Феодору и ободряюще кивнуть боярину, мягко улыбнувшемуся в ответ… Успел прежде, чем обоих русичей повалили на землю и стали жестоко избивать кулаками, палками, топтать ногами. Наконец, обоим мужам отсекли головы — но прежде князь успел еще звонко воскликнуть:

— Я христианин!

И крик этот словно хлестнул Бату-хана, заставив того сморщиться от неприязни и ненависти к орусутам…