Сигиец

Глава 11

В пятом часу к парадной углового дома на пересечении Морской и Речной улиц подъехала запряженная парой породистых негальцев черная карета, из которой вышел солидный, дорого одетый пожилой мужчина с тростью. Он обращал на себя внимание, хотя богачи в этом районе были не такими уж и редкими гостями. Здесь жили известные на всю Анрию астрологи, предсказатели, прорицатели, провидцы, гадалки и прочие умельцы заглядывать за грань бытия и связываться с духами удачи, к услугам которых прибегает любой уважающий себя делец, не равнодушный к успеху предстоящей сделки. Этот же господин не производил впечатления, что ему требуется покровительство Ква-Бахати-Нзури или гороскоп на следующую неделю. К тому же, в угловом доме, построенном еще при кайзере Сигизмунде Пятом, обветшалом, сером, продуваемом всеми ветрами и за свою историю успевшем пережить несколько пожаров, не жили ни астрологи, ни гадалки, ни прорицатели. Здесь селились те, кто считал себя слишком богатым и гордым, чтобы делить угол с рабочими фабрик, но был слишком беден, чтобы проживать где-то еще.

Артур ван Геер вошел в парадную, не касаясь двери, — она не имела привычки закрываться, и это было хорошо, иначе пришлось бы просить какого-нибудь неравнодушного анрийца. Принюхался, брезгливо глянул на стену прямо за дверью. По разводам на растрескавшейся краске и сырым пятнам на каменном полу, а также характерной вони можно было сделать вывод, что каждый прохожий считал священным долгом облегчиться именно здесь, прежде чем отправиться по своим делам. Ван Геер сдержал циничную ухмылку.

Он поднялся по обшарпанной лестнице с ободранными перилами на четвертый этаж, остановился напротив видавшей виды двери в квартиру. Поправил белые перчатки и постучался навершием трости.

«Стук. Стук-стук. Стук. Стук-стук-стук. Стук. Стук-стук», — звонко разнеслось по лестничной клетке. Где-то внизу тихо, едва слышно прикрылась дверь. Условный сигнал был хорошо известен немногочисленным жильцам, и они предпочитали делать вид, что не слышали ничего и не видели никого, входящего в ту квартиру на четвертом этаже.

Дверь открылась далеко не сразу. Ван Геер терпеливо ждал, опять же скрывая циничную ухмылку. Он понимал склонность к осторожности жильца квартиры, однако забавлять это не прекращало. Чародей не без оснований полагал, что, если бы за квартирантом пришел бы кто-нибудь, не принадлежащий к партии, не спасли бы никакие двери и предосторожности. Но этого не могло произойти. Жан Огюст Морэ погиб еще в 1628 году.

Жан Морэ родился и вырос в дворянской семье на юге Тьердемонда, получил блестящее образование, был бакалавром медицинских и естественных наук и какое-то время состоял врачом то ли при каком-то герцоге, то ли при самом короле Филиппе Седьмом. Где и как заразился революционными идеями, доподлинно неизвестно, однако к 1625 году он уже был самым ярым сторонником свержения старого режима, отказался от дворянского наследия, разорвал все связи с семьей, избрал путь аскетизма, а его дебютные обличительные труды пользовались огромным успехом среди единомышленников, молодежи и просвещенной интеллектуальной элиты. Именно Жан Морэ вошел в круг руководителей восстания в Сирэ, ворвался во главе вооруженной толпы и перешедшего на сторону восставших Дорского полка в Шато-Мортез и лично присутствовал при подписании Филиппом отречения от престола. Он же был в числе тех, кто создавал первый проект конституции.

Однако после победы народа над старым режимом победители, как это часто и бывает, разошлись во мнении о судьбах вверенного им государства. Морэ и сторонники ратовали за создание республики, его противники — за конституционную монархию и передачу прав на престол наследнику Филиппа, тоже Филиппу. Монархисты победили. Морэ, ярый республиканец, принял поражение, но не смирился, вскоре возглавил ее, засел за написание трудов, изобличающих предателей дела революции, а менее чем через год морэнисты подняли новое восстание. Филипп Восьмой и его сторонники бежали, а Морэ установил в Тьердемонде диктатуру Конвента. А чтобы ландрийские монархи не питали иллюзий и осознали всю серьезность ситуации — казнил находящегося под домашним арестом Филиппа Седьмого.

Казалось бы, ликующий народ, наконец-то сбросивший оковы рабства, должен возрадоваться и с надеждой смотреть в будущее. Однако неблагодарные тьердемондцы, недовольные конфискациями и переделом имущества, инфляциями, упадком экономики, голодом и обновлением общества через принесение в жертву сотен и тысяч голов изменников, спустя неполных два года существования Республики почему-то позвали Филиппа Восьмого обратно.

И он пришел.

Вместе с двадцатитысячной армией дорогого дяди Хуана Второго Альбарского и четырехтысячным экспедиционным корпусом генерала Альбрехта фон Беренхолля.

Сам Жан Морэ не увидел крах недолговечной Республики. Когда альбаро-имперские войска при поддержке тьердемондских роялистов сломили сопротивление республиканской народной армии и подступили к Сирэ, великий революционер был застрелен монархисткой-фанатичкой в своем доме.

— Я не ждал тебя сегодня, — сухо сказал Морэ, пристально разглядывая ван Геера выцветшими глазами.

— Кое-что изменилось, — не менее сухо отозвался чародей.

Жан Морэ был невысок, щупл и сутул. В поредевших кучерявых волосах обильно проступала седина, на морщинистом лице с впалыми глазами отпечатался след усталости и болезни. Левая рука, которую он тщательно прятал за спиной, ощутимо дрожала — следствие перенесенного пять лет назад удара. Если бы посторонний взглянул на этих двух людей, то решил бы, что они одного возраста. Однако Жану Морэ не было еще и сорока.

— Что ж, проходи, — сказал он и отступил вглубь единственной комнаты, кутаясь в старый линялый халат.

Ван Геер переступил порог, инстинктивно пригнув голову.

В квартире из раза в раз ничего не менялось: все те же скрипучие дощатые полы, заваленные бумагами, все тот же одинокий стол, заваленный бумагами, та же неубранная кровать, на которой, кажется, даже ни разу не менялось постельное белье. Тот же древний приоткрытый шкаф, из которого выглядывают поеденные молью и временем камзолы, которые считались в Сирэ скромными, а теперь больше походили на непогребенные трупы прошлого.

Сейчас Жан Морэ посвящал все свое время написанию трудов, не менее популярных, чем во времена его молодости. Конечно, после смерти он не мог писать под своим именем, отчего среди почитателей довольно быстро нашлись те, кто гордо именовал себя идейными наследниками и приемниками великого революционера. Кое-кто не считал зазорным взять авторство очередного воззвания к свержению коронованных тиранов на себя. В таких случаях самозванец подвергался жесткой критике за переиначивание и непонимание идей великого Жана Морэ. Ван Геер находил это забавным. Сам будучи мертвецом, он тоже испытывал это странное чувство неловкости за человечество: стоит лишь умереть, но продолжить то, чем занимался, как тут же найдется толпа знатоков, которые заявят, что покойник, будь он жив, никогда бы такого не сделал, и не нужно порочить его доброе имя неубедительным подражанием.

— Что же изменилось? — спросил Морэ, запирая дверь на крепкие засовы. Ван Геер приставил трость к голой стене.

— Наши ряды пустеют, — ответил он и снял цилиндр, пригладил оставшиеся по краям лысины волосы.

Морэ заложил левую руку за спину. Несмотря на болезни и слабость, он продолжал по привычке держаться так, словно выступал перед заседанием парламента или с пылом изобличал преступления духовенства и аристократии перед народом. Для полного соответствия с картинным образом не хватало разве что парика.

Морэ задумчиво кивнул и жестом пригласил ван Геера к столу, взглядом указал на стул, а сам тяжело дохромал до кровати и сел на край, жмурясь от боли. Охромел Морэ еще в двадцать шестом году при штурме баррикады во время Майского переворота, однако упрямо отказывался от костылей все эти годы, всем своим видом выказывая, что даже пуля предателей революции не способна сломить и остановить его. Пожалуй, он оставался единственным, кого ван Геер действительно уважал. Морэ не только пачкал бумагу в промышленных масштабах, но и сам, лично, со знаменем в руках шел в первых рядах и вел за собой воодушевленную толпу. Жаль, теперь он всего лишь тень при былых заслугах.

— Неужели революционный запал иссяк? — с трудом вытянув раненую ногу, возмутился Морэ. — И это в такой ответственный момент?

Ван Геер бросил перчатки в цилиндр, сел на стул, мельком глянул на лист бумаги с по нескольку раз перечеркнутым и заляпанным чернильными кляксами воззванием. Бегло пересчитал скомканные, разбросанные по полу и порванные в клочья страницы, которые Морэ счел совсем уж никудышными. Похоже, великий революционер страдал сегодня от измены ветреной Музы.

— С запалом-то все в порядке, — перевел на него взгляд ван Геер. — Просто нас вдруг стало несколько меньше. Зюдвинд, Ашграу и Финстер покинули нас.

Морэ пригладил растрепанные волосы, запоздало вспомнил об измазанных чернилами пальцах, отер их о полу халата. Левая рука вздрогнула чуть сильнее обычного.

— Что же вынудило их так поступить? — Морэ сунул ее в карман.

— Смерть, — ответил ван Геер, не скрывая насмешки.

— Смерть во славу революции — славная смерть, — гордо вздернул небритый подбородок Морэ.

— А если я скажу, что революция тут может быть вовсе ни при чем? — усмехнулся чародей.

— Что ты имеешь в виду?

Ван Геер откинулся на спинку скрипучего стула, вытянул ноги, поставил локоть на край стола.

— Я только что приехал из столицы, — немного помолчав, начал он, — и буквально с порога меня огорошили известием, что наш товарищ Саид ар Курзан мертв.

— Да, я уже знаю, — поджал губы Морэ. — Новость удручающая. Но…

— После этого известия, — перебил его ван Геер, — мне рассказали, что меня разыскивает некий человек. А еще что Финстер до сих пор не приехал в Анрию. Это натолкнуло меня на некие подозрения, после чего я отобедал в «Пранзочене» с нашими… вынужденными друзьями.

Морэ с натугой переставил увечную ногу поудобнее, болезненно морщась.

— Я им не доверяю, — прохрипел он. — Не понимаю, почему мы до сих пор их терпим.

— Они полезны, — небрежно отмахнулся ван Геер и надменно усмехнулся: — Их хозяева считают, что используют нас в своих целях, не стоит рушить их иллюзии раньше времени. К тому же, — он наставил палец, — именно наши вынужденные друзья поведали мне, что Зюдвинд, Ашграу и Финстер убиты в Шамсите. Ах да, Карим ар Курзан тоже мертв.

Морэ побарабанил пальцами по колену больной ноги. Больше всего в ван Геере раздражала его манера общения, из-за которой мало кто в действительности понимал, что испытывает этот двуличный чародей на самом деле. Он мог вспыхнуть по ничтожному поводу, мог с каменным лицом принять оскорбление, мог смеяться над катастрофой или впасть в уныние из-за испачканного башмака.

— Это точно? — вздохнул Морэ.

— Если верить ван Бледу, — чародей нагло заглянул в исписанный лист на столе, — он стоял в стороне и смотрел, пока кто-то резал наших товарищей одного за другим.

— И после этого…

— Ему отдали такое распоряжение, — усмехнулся ван Геер.

Морэ нервно дернул шеей, поправил ворот несвежей рубашки под халатом.

— Мы отдали ему другое распоряжение, — упрямо возразил он. — Мы направили его в Шамсит, чтобы он проконтролировал Финстера, который в последнее время проявлял подозрительную нелояльность нашим идеям. Если ты не забыл…

— Я ничего не забыл, — холодно перебил его чародей и цинично улыбнулся: — Это ты, похоже, забыл, что в нашей партии последнее слово отнюдь не за нами. Это он настоял на том, чтобы в Шамсит отправился именно ван Блед, хотя мы отводили его кандидатуру. Это он заменил наши инструкции своими, не поставив нас в известность.

Морэ поджал губы и не стал скрывать дрожащую руку, которой потер грудь в области сердца.

— Ты знаешь, почему? — тяжело дыша, спросил личный враг ландрийских королей.

— Нет, — цокнул языком ван Геер. — Он не отчитывается ни передо мной, ни перед кем бы то ни было еще. Он делает то, что считает нужным. В этот раз он счел, что нужно отдать пятерых наших товарищей на растерзание нашим врагам.

Морэ упрямо замотал головой:

— Я не понимаю…

— Я тоже, друг мой, я тоже.

Морэ подскочил с кровати, не обращая внимания на боль. Заложил руку за спину, прошелся по комнате взад-вперед. Походка была неуклюжей, но это не мешало Морэ выступать перед парламентом. Даже если в зале заседал всего один человек.

— Лёсеньян — верный сын революции, — остановившись, провозгласил Морэ. — Я еще не встречал кого-то, кто был бы предан и верен делу свержения тирании сильнее, чем он. Он — пример для всех нас. А теперь ты обвиняешь его в том, что он замыслил предательство?

Ван Геер спокойно вытерпел обращенный на него гневный, требовательный взгляд, вальяжно устроившись на стуле.

— Я ни в чем его не обвиняю, — спокойно ответил чародей. — Для обвинений нужны доказательства, а у меня есть лишь подозрения, не достаточные даже для определенных выводов.

Морэ вскинул подбородок. Пикировку он проиграл, признал это, но смиряться и не подумал. Повернулся к ван Гееру спиной, дохромал до кровати, мученически кривя лицо, грузно опустился на край.

— Ты не хуже меня знаешь, что Финстер был ненадежным товарищем, — проговорил он мягче, когда отдышался. — Он преследовал больше свои цели, нежели вносил вклад в дело революции.

— Я не сильно жалею о его потере, — надменно бросил ван Геер. — Если бы он не погиб, на собрании я бы лично призвал его к ответу за все его махинации и растраты. Но Ашграу и Зюдвинд…

— Да, они были твоими близкими друзьями, — участливо кивнул Морэ. — Тем сложнее тебе здраво оценивать ситуацию. Возможно, он узнал нечто такое, о чем говорить было опасно, и решил действовать превентивно. Лесеньян знает гораздо больше нас. А Зюдвинд и Ашграу провели слишком много времени вдали от Ландрии. Финстер мог втянуть их в свои махинации.

— Я знал Зюдвинда и Ашграу двадцать лет. Знал их гораздо дольше, чем тебя, всех прочих и даже его, — язвительно напомнил чародей. — Уж в чьей верности я бы никогда не сомневался, так это в верности Зюдвинда и Ашграу.

— Человеческая природа изменчива и непостоянна, — заговорил словами одного философа Морэ. — Предательство заложено в человеке от рождения, и предать может кто угодно, в первую очередь, тот, на кого ты бы никогда не подумал.

Ван Геер удержался от очевидного комментария, напрашивающегося сам собой. Вместо этого продолжил с невозмутимым спокойствием:

— Если бы не Ашграу и Зюдвинд, Финстер давно бы сдал нас всех кабирским властям, а те, в свою очередь, разыграли бы нас козырем в дипломатических играх Мекметдина. Не удивлюсь, если к этому все и шло. Финстер проводил слишком уж много времени в Азра-Касар, играя в шахматы и нарды с визирем султана.

Морэ поерзал на кровати. Он, конечно же, тоже не раз видел рапорты Зюдвинда и Ашграу, в которых оба выражали беспокойство по поводу развернутой Финстером активной деятельности в Шамсите. Не мог упрекнуть их хоть в чем-то, что могло бросить тень подозрений на их лояльность.

— Уверен, на собрании Лесеньян все объяснит, — сказал он, давая понять, что не желает больше продолжать этот разговор.

— Не объяснит, — жестко усмехнулся ван Геер. — Он не приедет на собрание.

— Как? — изумился Морэ.

— Да вот так, — чародей сложил руки на животе, перебирая большими пальцами. — У него нашлись более важные дела, в которые он не посчитал нужным посвятить меня.

Морэ опустил голову и крепко задумался. Если великий революционер что и ненавидел в жизни сильнее тирании венценосных угнетателей, то лишь сомнения. Однажды он позволил себе сомневаться, чем воспользовались его политические противники.

— До тех пор, пока Лесеньян не ответит перед нами и не объяснит причины своих действий, я запрещаю тебе распускать слухи, — решил он, сверкая выцветшими глазами. — Запрещаю тебе говорить о твоих подозрениях и домыслах. Ты слышишь меня?

Ван Геер добродушно улыбнулся, подаваясь вперед.

— Ты не можешь мне что-то запретить, товарищ, — сказал он. Угрожать ему не требовалось. Чародей этим и не занимался. — Не беспокойся, я прожил достаточно долго, чтобы научиться держать рот закрытым. Пока мы не призовем его к ответу, о моих подозрениях и домыслах будешь знать только ты. Но держи в голове одну вещь: за последнее время он сильно изменился. Гораздо сильнее, чем даже тогда. Не знаю, может, ему надоело, может, придумал себе другое развлечение, но я уверен в одном: он без малейших сожалений пожертвует всеми нами, если сочтет это… занятным.

— Мы все пожертвуем собой без малейших сожалений, если это свергнет коронованных тиранов! — фанатично воскликнул Морэ.

— А если этого потребуют чьи-то личные интересы? — цинично осадил его ван Геер.

— Нет, — твердо возразил Морэ. — Я отказываюсь верить, что Лесеньян предал революцию.

Чародей скрипнул стулом, откидываясь на спинку.

— Ты слишком уж веришь в него, хотя даже не знаешь, что он такое, — проговорил он настолько едко, что искреннего сожаления было почти незаметно.

— Он — воплощение идеи, что витает в воздухе. Он — тот пламень, что пылает в груди каждого из нас! — вдохновенно выпалил Морэ, цитируя слова собственной книги. — Благодаря ему я получил второй шанс. Возможность исправить все ошибки и достичь той цели, которой нас лишили предатели и изменники.

Ван Геер задумчиво потер бровь кончиком пальца. Если под исправлением ошибок Морэ подразумевает еще более радикальные взгляды, призывы бить пособников режима везде и всюду и волны террора, то, возможно, не стоило ему давать этот самый второй шанс.

— Поэтому пока он не ответит лично передо мной, ты ни в чем меня не убедишь, — заключил Морэ, поглаживая ноющую ногу.

Это если ему захочется отвечать, подумал ван Геер.

— Есть новости от Адлера и Хесса? — сменил он тему.

— Хесс еще не приехал, — подхватил Морэ с готовностью. — Писал, что его задерживают дела в Остфюрентуме. Адлер здесь. По-прежнему охаживает дочерей Фернканте, — усмехнулся Морэ.

— Не думаю, что ему следует знать о том, что произошло в Шамсите.

— Я тоже, — кивнул Морэ. — Я объявлю об этом на съезде.

— Когда объявится Хесс и если он свяжется с тобой раньше, чем со мной, отправь его ко мне незамедлительно.

— Сомневаюсь, — фыркнул великий революционер. — Если он и приедет, узнаем мы об этом не раньше, чем через неделю. Он же не вылезет из борделей, пока вдоволь не накувыркается с местными шлюхами. Какой прекрасный образец борца за свободу…

— У нас у всех своя благодарная аудитория, которой мы зачитываем тезисы, — холодно проговорил ван Геер. — Шлюха — такой же человек, как и рабочий фабрики или крестьянин. Уйдет тирания, и шлюха найдет достойное занятие в своей жизни. А до тех пор ей нужно как-то зарабатывать на эту самую жизнь. Поэтому расценивай безнравственность Хесса как благотворительность. Пока он тратит деньги на шлюх из своего кармана, разумеется.

Ван Геер медленно поднялся. Достал из цилиндра перчатки, неспешно натянул их на руки. Взял цилиндр. Морэ тоже встал, наваливаясь на спинку кровати дрожащими руками. Чрезмерная физическая активность совершенно вымотала великого революционера.

— Скажи, — вдруг обратился к нему ван Геер, задумчиво крутя цилиндр за поля, — ты уверен, что мы поступаем правильно?

— А ты сомневаешься? — с неудовольствием переспросил Морэ.

— Я не сомневаюсь в необходимости перемен. Я сомневаюсь в выбранных нами средствах.

Великий революционер широким жестом указал на окно:

— Взгляни на Тьердемонд. Одиннадцать лет назад в Тьердемонде тоже многие сомневались, искали компромиссы, устраивающие всех решения, пытались договориться, шли на уступки и послабления старому режиму. Одиннадцать лет назад мы тоже осознавали необходимость перемен, однако предатели и изменники, которые действовали в своих интересах, а не интересах народа, убедили всех, что перемены должны наступать постепенно через реформы, преобразования… — выплюнул он ненавистные слова, хромая к двери. — Они говорили, что так мы избежим кровопролития. Ну и чего же они добились? Восемь лет непрекращающейся войны. Знаешь, как мои соотечественники уже относятся к ней? Они просто смирились, что, уснув в королевстве, просыпаются в республике, а обедают снова в королевстве.

— Как же они выживают? — ван Геер задумчиво взглянул на навершие трости.

— Просто держат в домах несколько знамен, — пожал плечами Морэ, возясь с засовами. — Нет, друг мой, договаривается с тираном только трус. Только обезглавив змея, мы достигнем успеха. Только искоренив всех врагов, предателей и изменников, всех пособников угнетателей, мы искореним пережитки старого мира и создадим ту площадку, на которой воздвигнем новый.

— А что же будет делать народ, когда змей лишится головы?

— Для этого мы и создали нашу партию.

Как бы она не оказалась гидрой, подумал чародей, надев цилиндр, но вслух ничего не сказал, лишь кивнул в знак прощания.

Когда ван Геер вышел из квартиры, Морэ заперся, дохромал до окна и долго смотрел на улицу, залитую алеющими лучами клонящегося к горизонту солнца. Он видел, как чародей сел в карету, как кучер хлестнул вожжами негальцев и укатил прочь. Ему не нравилось, что ван Геер кичится роскошью, как какой-то аристократ или магнат с десятком фабрик, на которых без отдыха вкалывают бесправные рабы. Если честно, ему не нравился и сам ван Геер. Тот был колдуном, а колдуны — пережиток старого мира, которым нет места в новом. Однако из всех оставшихся в партии колдунов ван Геер действительно хотел перемен для Империи, хотя и проявлял в последнее время непозволительную мягкость и малодушие. Возможно, причиной тому был возраст. Возможно, что-то еще.

Но, так или иначе, ван Геер остался чуть ли не единственным в партии, кому Морэ доверял и в ком не сомневался. После Лесеньяна, конечно, которого менншины звали «Лерер», а ван Геер — «Машиах». И его сильно взволновали безосновательные подозрения ван Геера в адрес Лесеньяна. Для себя Морэ решил, что в случае, если придется сделать выбор, он колебаться не будет. Революция требует жертв, даже если придется принести в жертву таких людей, как ван Геер.

Морэ вздохнул. И вдруг заметил какого-то человека в черном, стоявшего на тротуаре с другой стороны Речной улицы. Человек словно смотрел на Морэ в ответ. Жан в испуге отпрянул от окна, одергивая занавесь. Хоть человек был далеко, возникло ощущение, будто тот смотрит почти в упор.

Когда боль в ноге от слишком резкого движения унялась, великий революционер все-таки взял себя в руки и решил осторожно, из-за занавески выглянуть на улицу вновь.

Кроме нескольких прохожих ни на Речной, ни на Морской улице никого не было.

Спустя минуту, Жан Морэ позволил себе крепко выругаться по-тьердемондски на собственную манию преследования.