Скала альбатросов

БЕГСТВО В ПАЛЕРМО

Неаполитанский военный флот горел в столичном порту. Языки пламени взвивались по пеньковым тросам и взлетали вверх по парусам. Едкий дым окутывал палубы, вырывался с бортов, опускался к воде, куда падали горящие обломки и бочки со смолой, стелился над вылившимся в море мазутом. Корабли горели в окружении лодок, заполненных моряками и рыбаками, с болью в сердце смотревшими на пожар — смотревшими, как пылает среди бела дня великолепный неаполитанский флот, хотя поблизости и в помине не было никакого врага.

Его подожгли англичане. Союзники англичане. По причине отнюдь не убедительной для потрясенных донельзя людей. А она состояла в том, что с суши к Неаполю приближались французские войска. Поэтому Нельсон[55] и приказал уничтожить почти весь флот. Дабы он не попал в руки врага.

Только нескольким кораблям, в том числе «Самниту», флагману под командованием старого адмирала Франческо Караччоло[56], разрешили уйти в Палермо, куда поспешно удалился на своем грозном «Авангарде» и сам Нельсон. На нем спаслись также король, королева, знать, самая близкая к короне, и, разумеется, премьер-министр Эктон и супруги Гамильтон.

Глаза Марио покраснели от дыма и слез. Он, человек военный, конечно, не имеет права распускать нюни. Но когда «Самнит» вышел из порта и Марио увидел, как скрывается за горизонтом Неаполь, то почувствовал, что теряет нечто очень дорогое. Неаполь стал для него необыкновенным городом, который он покидал теперь как рядовой солдат, не будучи в силах сделать что-либо для его защиты. Прежде маркиз никогда не замечал, как любит этот город, как много он значит для него, да и не только Неаполь, а, наверное, весь полуостров, вся Южная Италия, и его родная Апулия прежде всего. Раньше у Марио не находилось времени хорошенько поразмыслить об этом.

Его захватил водоворот этой невероятной войны: победное наступление на Рим и позорное отступление. Маркиз прибыл в Неаполь вместе с отступающими войсками, с потоком нищих и рабочих, не желавших допустить вступления французов в Неаполь и грудью вставших на защиту родного города. Под грохот барабанов они волокли пушки, тянули ящики с амуницией.

Откуда знали они, где находится враг?

Марио не понимал этого.

Кто командовал ими?

Казалось, никто не отдавал никаких приказов.

И все происходило как в муравейнике, где каждое насекомое точно знает, что ему делать. Странная это оказалась война. Говорили, будто она началась случайно из-за устроенного королевой заговора. После гибели на гильотине своей сестры Марии Антуанетты неаполитанская королева Каролина словно с ума сошла. Она поставила цель во что бы то ни стало отомстить французам. И воспользовавшись уничтожением флота Наполеона при Абукире, договорилась с Нельсоном, что он поможет ей изгнать французов из Рима и возвратить город папе. Но король решил посоветоваться с австрийским императором. И тогда королева заплатила тысячу дукатов курьеру за то, чтобы он доставил ответное письмо императора ей, а не мужу.

Марио помнил, как ему тайно рассказал об этой интриге маркиз Карапелли, когда они гуляли по королевскому парку, опасаясь посторонних ушей.

— Королева поступила весьма и весьма неосмотрительно, — почти шепотом говорил старый маркиз. — Она вскрыла письмо в присутствии лорда Эктона. Они вместе зачеркнули слова императора, советовавшего не предпринимать никакого похода. Потом при помощи умельца подделали почерк и вписали новый текст, подтверждающий согласие монарха начать войну. Так что в письме, которое получил король, подлинной осталась лишь подпись императора. Так мы и ввязались в войну с французами. Начало ее, как видите, весьма предосудительно.

Но достойно порицания и все остальное, подумал Марио. Командующим армией союзников был назначен австриец Мак, а его помощниками — генералы Так и Пак, и народ тотчас придумал речевку: «Слава Маку, Таку и Паку, что в Неаполе сделали каку!» Марио заметил, что невольно улыбается.

Неаполитанская армия по численности в три раза превышала французскую. Но командующий разделил ее на три части, и каждая оказалась слабее противника. В результате войска потерпели поражение. Впрочем, поражение ли это? А состоялось ли вообще какое-либо сражение?

Марио удивился, при всей путанице и сумятице он никогда прежде не видел происходящее так ясно, как теперь. Раньше он, помнится, кипел, протестовал. А сейчас, осмыслив все события в целом, он по-другому увидел их — гротеск, да и только! Нет, неаполитанская армия не терпела никакого поражения — она просто сдалась на милость неприятеля.

Одна за другой без всякого сопротивления сдавались крепости. Командующие поднимали руки. Казалось, они только и ждали возможности сдаться. И поступали так потому, что одни стояли на стороне противника, а другие считали себя якобинцами, третьи, хоть и не были якобинцами, сдавались потому, что им словно бы надоел король и они мечтали только об одном — чтобы их оставили в покое!

Зато сопротивлялся народ. Города Абруцци и соседних областей превратились в крепости. Простые люди вооружались против французов старыми охотничьими ружьями, шпагами, пиками, серпами, складными ножами и даже вилами. Сражались в Борго Велино, Читтадукале, Антродоко, Акуиле, Пеполи и самым отчаянным образом — в Неаполе.

Сколько невозвратных потерь понесла армия? Лишь несколько сотен. А жителей погибли тысячи, многие тысячи. Но сопротивление французам продолжалось, не ослабевая ни на час.

Марио утер глаза платком. Все было поставлено с ног на голову. Народ взял на свои плечи то, что надлежало совершить армии, а армия делала то, что должен был делать народ. А зачем сам он плывет на этом корабле? Он же солдат. Почему не остался со своим народом? Почему отправился вслед за двором? Не из страха же, разумеется. И не за своей женой. Он может преспокойно обойтись без нее, а она — без него. Она вышла замуж за его титул. Он удирает из-за лени и глупости. И ведь он уже не впервые безвольно следует за событиями.

Он женился на Марии Луизе из политических соображений. Или, быть может, ради того лишь, чтобы забыть Арианну, эту гадкую лгунью! Как он ненавидит ее! Он вдруг заметил, что до боли вцепился в ванты. Разжал пальцы и усмехнулся. Нужно вычеркнуть ее из памяти, только тогда он сможет действовать и думать как мужчина.

Он осмотрелся. Неаполь уже исчезал в дымке. Справа оставался остров Капри. Слева на горизонте виднелись берег Сорренто и гора Фанто. Впереди по курсу — волны. Марио почувствовал усталость. Направился было вниз, в каюту, и увидел на полубаке адмирала Караччоло, который приветливо махнул ему рукой. Марио так же ответил на приветствие и спустился по трапу.

«Самнит» прибыл в Палермо, счастливо избежав ужасной бури, едва не потопившей «Авангард» адмирала Нельсона, на котором находились король, королева, Матильда и Мария Луиза фон Граффенберг. Марио вспомнил, что королева собственноручно составляла список пассажиров, которые могли подняться на борт «Авангарда», и позаботилась о своей подруге и ее дочери, но, конечно, не о каком-то апулийском маркизе, который никогда не вызывал у нее симпатии.

Караччоло, лучше Нельсона знавший этот маршрут, поскольку проходил его сотни раз, не вышел в открытое море, а обогнул Усти-ку, укрывшись таким образом от бешеного ветра.

Марио вспомнил, как прибыл в Палермо «Авангард» с изодранными парусами, как после шторма весь королевский двор находился в полнейшей прострации. Ночью у принца Альберто, которому было всего шесть с половиной лет, вдруг начались судороги, и он скончался на руках Эммы Гамильтон. Корабль пришел в Палермо с маленьким покойником на борту. Разумеется, без пушечного салюта. Одна только Эмма Гамильтон отлично владела собой с чисто английским хладнокровием.

Палермо встретил их холодом, даже снегом.

Сначала Марио с остатками своего гарнизона оставался в окрестностях Багерии, а потом отправился к жене в небольшой, плохо отапливаемый особняк неподалеку от палаццо Колли — временной резиденции двора. Король, обвинивший жену в поражении, пытался отстраниться от нее. И королева еще более сблизилась с Эммой Гамильтон и Нельсоном, расположившимися в палаццо Пелагония. Обе Граффенберг, естественно, почти все время находились при королеве, утешая ее и терпеливо выслушивая горячечные рассуждения о мести, которую она вынашивала.

Павший духом Марио чувствовал себя униженным и одиноким. Он медленно поднялся по широкой беломраморной лестнице. В дверях стояли часовые в светлых мундирах. Они ничего не спросили у него, и маркиз направился в апартаменты своей жёны.

Марио застал жену в небольшой гостиной, отделанной в стиле рококо. В комнате больше никого не было, но чувствовался какой-то чужой запах. Должно быть, отсюда только что вышла подруга. Мария Луиза сидела перед большим зеркалом и наклеивала на щеки мушки. Мода на них давно прошла, но его жена все еще придерживалась ее. Наверное, потому что подражала матери.

Маркиз посмотрел на жену и еще раз убедился, что нисколько не любит ее, не испытывает к ней никаких чувств. Даже желания нет, осталась только привычка к этой высокой женщине с холеной кожей, с розовыми от природы щеками. Здоровая женщина, крепкая. Уверенная в себе. Вся в мать, подумал Марио. Каждый раз, глядя на нее, он видел старую Граффенберг, высокую, внушительную старуху, надменную, немного глуповатую. Однако преданную. Да, Граффенберг оставалась преданной королеве. Как собака своему хозяину. Она была не советницей королевы, а всего лишь ее эхом. Что бы ни подумала ее величество, то же самое тотчас думала и Граффенберг. А потом сообщала высочайшее мнение своей дочери. Так что существовал как бы канал прямой связи от короны к нему, Марио. Канал, который функционировал только в одном направлении — сверху вниз.

Марио почувствовал сильнейшую досаду. И все же она оставалась его женой, никуда не денешься. Ну как ей не надоело слушать одну только мать! Как могла она внимать только тому, что говорилось в англо-австрийских кругах? Столько лет прожила в Неаполе, но ничего, совершенно ничего не постигла, подумал он, и никого не поняла. Даже его. И теперь оказалась вот тут, на Сицилии, в городе, который так же далек от нее, как Африка. Потерпеть поражение, находиться в опасном окружении, которому нельзя доверять. — асе это ему понятно, как понятно и одиночество королевы, а также его теши. Всем им невероятно страшно.

В молодые годы королева слыла чистосердечной женщиной. Хотела записаться в масонскую ложу. Но ее идеалы просветительства развеяли Французская революция и жестокая казнь сестры Марии Антуанетты. С тех пор словно ураган пронесся над ней, над двором, над королевством.

Марио вздрогнул — жена с удивлением уставилась на него.

— Что с тобой? — встревожилась она. — На тебе лица нет.

— Я размышлял о тебе и твоей матери, — ответил маркиз, усаживаясь в причудливое кресло и закидывая ногу на ногу. — Думаю, что вы чувствуете себя тут одиноко и в опасности, — он проговорил это без какой-либо язвительности, а только с печалью в голосе.

— Но у нас есть для этого основания, тебе не кажется? — заметила Мария Луиза, продолжая заниматься макияжем — неторопливо, тщательно. Она прихорашивалась, конечно, не для него, не ощущалось в ее движениях оживленности и волнения влюбленной женщины, которая беспокоится, как бы не показаться своему мужу недостаточно привлекательной. А вот он зачем пришел сюда, в ее комнату?

— У нас у всех есть основания чувствовать себя здесь одиноко. Мы остались один на один с врагом, который сильнее нас.

— Это неправда, что французы сильнее нас!

— Кто бы это говорил! — с раздражением заметил Марио.

— Это я тебе заявляю. Адмирал Нельсон вскоре выступит в поход на Неаполь. Туда прибывает русский десант под командованием Суворова. Он высадится в Апулии, и французы будут изгнаны. Тогда мы вернемся в Неаполь и всех перевешаем.

— Мария Луиза, прошу тебя, оставь эти бредни. Давай попытаемся лучше как-то иначе наладить нашу жизнь. Нельсон, это уж точно, со своим флотом помешает французам высадиться в Сицилии. Мы в надежном укрытии.

— Выходит, и ты уже попятился, да? — произнесла Мария Луиза, оборачиваясь к мужу. — И ты отступил, как все неаполитанцы?

— Что ты хочешь этим сказать, Мария Луиза?

— То, что сказала. Ты тоже, как все, думаешь только о собственном покое и хочешь бросить королеву на произвол этих canaille[57], — Мария Луиза решительно поднялась и принялась ходить по комнате, иногда останавливаясь и трогая то кресло, то балдахин над кроватью, то оконные занавеси. Она проделывала все это с явным недовольством. Ничто в комнате не устраивало ее.

— Что ты такое говоришь? — воскликнул Марио, тоже поднимаясь с кресла. — Видишь ли, мы не во Франции. Здесь нет canaille, а есть народ, который стоит за короля и королеву, — Марио постарался успокоить жену, голос его звучал дружески.

Но она вдруг закричала:

— Помолчи!

Ее грубый приказ прозвучал, словно неожиданная пощечина. Он никогда бы и не подумал, что эта глупая кукла способна дойти до такого взрыва. Подобным тоном говорить с ним! Так, возможно, могли разговаривать друг с другом разве что старые супруги, но молодые, недавно поженившиеся люди — это уж слишком! Даже его собственная мать никогда не приказывала: «Помолчи!» ни мужу-маркизу, ни своему сыну. Его мать — деспот по натуре, но и она все же употребляла более соответствующие своему положению выражения. С ним она тоже бывала иной раз тверда, иногда ласкова, но никогда не позволяла себе грубить. А Мария Луиза сейчас вела себя, словно деревенская баба.

Марио хотел было сказать жене: «Сама помолчи! Так ты можешь обращаться к матери или к своей горничной. Со мной никто никогда не разговаривал таким тоном. И ты должна бы уже понять это. Но ты не знаешь меня и знать не желаешь, и нам не о чем больше говорить». А потом следовало бы выйти из ее спальни, хлопнув дверью. Но она ведь до такой степени глупа, что даже не поймет его поведения. Она побежит в слезах к королеве, и обстановка накалится еще больше. Нет, сейчас поступать так, как ему хочется, не стоит. Марио опять опустился в кресло и, снисходительно посмотрев на жену, спросил:

— Почему?

— Помолчи! Ты же знаешь, что все обстоит совсем не так! И отлично понимаешь, что весь этот сброд только и ждет случая уничтожить нас всех, гильотинировать. И ты заодно с ними.

— Но твои слова лишены всякого смысла. Кто тебе внушил подобную чушь? Твоя мать? Королева? Мария Луиза, поверь, я видел своими собственными глазами, клянусь тебе! Сдавались генералы, коменданты крепостей, аристократы. А народ, чернь, напротив, никогда не шли на поклон к французам. Простые люди сражались за короля, тысячи итальянцев погибали за него.

— Не верю. Эмма сказала, что еще в Неаполе чернь хотела убить короля.

— Может, кто-нибудь и хотел это сделать, но, конечно же, не народ. Короля любят, ты себе и представить не можешь как. И даже королеву…

— Что значит — даже королеву? Чем, интересно знать, она не угодила? Отчего вы все так ненавидите ее?

— Я совсем не против королевы, с чего бы мне ненавидеть ее? Я сражался за нее. Я только утверждаю, что и народ ее любит.

— Это неправда. Народ ненавидит королеву. Сочиняет про нее свои ужасные песенки.

— Так уж устроены неаполитанцы. Они всегда всех высмеивают. Но это вовсе не означает, что они ненавидят тех, над кем смеются. Постарайся понять их. Думаю, королева напрасно доверилась одним англичанам. Лорд Эктон, супруги Гамильтон, Нельсон — всемогущи. Что они ни подумают — закон для всех. Боже, если бы вы захотели понять, что происходит на самом деле! У нас все совсем не так, как во Франции. У нас все наоборот. Во Франции народ ненавидел короля. Здесь его любят. Во Франции народ сражался против короля. Здесь борются за него. Единственные друзья короля и королевы — это неаполитанцы. Я бы положился скорее на них, чем на самого императора.

— Не хочу и слушать тебя! Не хочу больше слушать! Ты лжешь, ты никогда не говоришь правду! Ты как Караччоло, как все остальные! — и глухим от слез голосом она добавила: — Зачем только я вышла за тебя замуж? Зачем, если ты даже не можешь защитить меня?

Марио поспешил к ней, обнял:

— Ну ладно, Мария Луиза, не надо плакать. Черт возьми, не будем преувеличивать. Разве я не с тобой? Уверяю тебя, ну посмотри на меня, я готов умереть за моего короля и мою королеву. Я верный подданный и преданный муж.

Утром Марио проснулся в плохом настроении. И адъютант Анджело только ухудшил его, принеся плохую весть. Адмирал Карач-чоло покинул Палермо. Единственный человек при дворе, с которым Марио охотно разговаривал. Оставался еще король. Но Фердинанд по-прежнему был чересчур занят любимым делом — охотой. Казалось, он превосходно чувствует себя в этой провинции своего королевства, где никогда не бывал прежде. Тут нашлось немало богатых любителей праздновать и развлекаться, а также знатоков охотничьих секретов. Однако Марио не любил охотиться, а праздники его раздражали. Сейчас не до веселья, ведь королевство в опасности.

Мария Луиза спала в своей комнате. Он и не подумал будить ее. Ему нечего было сказать жене. Он молча спустился во двор, взял лошадь и выехал за город. Может, прогулка верхом снимет нервное напряжение, подумал он, хоть на несколько часов освободит от лицезрения проклятых ленивцев.

Золотая котловина очаровала его — необычайно плодородная, с пышной разнообразной растительностью долина. Тропинка, по которой он ехал, вела мимо полей с превосходным урожаем, мимо оливковых рощ, по каменистой почве выходила к зарослям смоковницы и подводила к небольшому озеру, обрамленному стреловидными листьями папируса. Особенно нравился маркизу подъем к селению Монреале по крутой дороге, серпантином обвивавшей гору, откуда открывался чудесный вид на Палермо и Монте Пеллегрино.

Совсем незаметно Марио подъехал к средневековому городку. Простые низкие здания соседствовали с внушительным романским собором. Марио вошел в необычайно красивый монастырский дворик. Монахи, уже привыкшие к его молчаливому появлению тут, почтительно приветствовали посетителя и исчезли, оставив дверь приоткрытой, чтобы он мог уйти, когда захочет, никого не беспокоя.

Марио прошел по галерее, с восторгом оглядывая все вокруг. Дворик восхищал его, хотя он бывал здесь уже не раз. Он не мог понять, что так влекло его сюда — простота, в которой таилась огромная сила, или какая-то загадочная нежность, смягчающая душу. Маркиз присел на невысокую каменную ограду, украшенную тонкими витыми с позолотой колоннами, и невольно предался размышлениям. Подумал о далеком времени, когда много веков назад Сицилию покорили норманны.

Красота острова побудила императора Рожера основать здесь столицу своей империи. Было что-то общее между этой землей и его родиной, думал Марио. В Апулии также остались следы тех времен. Кастель дель Монте всегда производил на него неизгладимое впечатление. Простота архитектуры, ощущение силы и таланта, слитые воедино, — вот что такое Кастель дель Монте. Но почему Монреале, загадочный, по-восточному витиеватый, напоминал ему Апулию? Марио не раз задавался таким вопросом, но обычно почти сразу же забывал о нем. А сегодня неожиданно для себя понял наконец, что же роднит Монреале и его родину. Монастырские дворики аббатства на Тремити! В аббатстве на Сан-Никола не строили витых колонн, только прямые, но там ощущалась такая же атмосфера простоты и загадочности.

Марио почувствовал острую тоску по Тремити, по Арианне, по столь недолгому, но счастливому времени, проведенному вместе с ней. И сожалел об ошибке, которую совершил тогда, женившись на Граффенберг. Вспомнил и обман Арианны, и ее ненависть к нему. Тогда, в «Ла Скала», она выглядела непримиримой. Злоба сверкала в ее голубых глазах, подобно острию бритвы. Конечно, он словно ослеп, поверив сказке про ее бегство с каким-то рыбаком. Конечно, он женился на Граффенберг для того, чтобы осчастливить мать, но отчасти и оттого, что опротивел самому себе. Но и Арианна хороша: обманула его и предала! Да-да, обманула с этим Венозой. Ее предательство заставило навсегда разувериться в каких-либо добрых чувствах, вообще в существовании настоящей любви.

И все же ему мучительно недоставало Арианны. Марио почувствовал, что комок стоит в горле. Стиснул челюсти. Он не будет жалеть самого себя, не имеет права. Его вынудили пойти на поводу у событий, и теперь он должен расплачиваться. И вполне справедливо.

Маркиз поднял голову и обнаружил, что он во дворике не один.

В другом его конце неподвижно сидел какой-то человек в темной одежде, видимо, глубоко задумавшийся. Марио встал и направился к своей лошади. Ему ни с кем не хотелось вступать в разговоры. Пришлось пройти мимо незнакомца, и маркиз узнал его. Это оказался кардинал Фабрицио Руффо.

Не узнать его было невозможно. Осанка, жесты прелата невольно оставались в памяти даже самого невнимательного человека. Марио встречал кардинала в Неаполе и Казерте. Двор Бурбонов относился к нему с недоверием. И все же кардинал слыл одним из самых влиятельных иерархов церкви.

Еще малышом Руффо приглянулся папе Пию VI, вырос на глазах его святейшества и со временем стал в Ватикане премьер-министром. Кардинал прославился как неутомимый реформатор, едва ли не якобинец. В знак приветствия Марио склонил перед кардиналом голову. Руффо посмотрел на маркиза. Взгляд кардинала веял холодом. Однако в нем сквозила и печаль.

«Может быть, он тоже одинок, — подумал Марио, — и так же, как я, приезжает в эту обитель покоя, огорченный тем, что произошло в Неаполе и что делается сейчас в Палермо».

Внимательный взгляд кардинала слегка посветлел. Руффо узнал Марио.

— Дорогой маркиз, — заговорил он. — Отчего вы не в Палермо? Там столько веселья в эти дни…

Сердце Марио словно пронзила стрела. Что хотел сказать кардинал? Упрекнуть, что двор проводит все свое время в празднествах, а иноземцы тем временем грабят его родину? Но на лице священника не было заметно ни тени иронии. Напротив, он дружелюбно улыбался. И печаль, которую Марио заметил в глазах прелата, исчезла.

— О нет, я не вас порицал, маркиз, — поспешно добавил Руффо, заметив смущение молодого человека. — Я не хотел упрекнуть именно вас, будто вы тратите время на праздники. Я только не мог не выразить свое недовольство тем, что двор и знать не находят лучшего занятия в столь тревожное время.

Марио вдруг сообразил, что ведет себя бестактно. Перед ним сидит князь церкви, а он стоит как истукан и молчит.

— Простите меня, ваше высокопреосвященство, — извинился он, подходя ближе к кардиналу. — Эта встреча настолько неожиданна для меня… Никак не думал встретить вас тут.

— Может быть, мы с вами здесь по одной и той же причине, не находите?

— Ваше высокопреосвященство, признаюсь, я чувствую себя ужасно в наши дни. Очень плохо.

— Об этом говорят ваши поступки, маркиз. Я узнал от аббата, что вы часто приезжаете сюда в одиночестве. Обдумываете, очевидно, что делать.

— Я растерян, ваше высокопреосвященство. Королевство, на мой взгляд, в безвыходном положении. Мы пядь за пядью отдаем свою землю. У неприятеля силы настолько превосходят наши…

— Вы полагаете, маркиз? Действительно считаете, что вражеские силы превышают наши?

Кардинал поднялся и дружески взял его под руку, иаправля-ясь к аббатству. У главных ворот двое монахов низко поклонились им.

— Какими силами располагал генерал Шампионне? Раше они превосходили наши?

— Конечно, нет, ваше высокопреосвященство. По данным штаба, барон Мак располагал гораздо большей численностью войск, но они были менее дисциплинированными. Не армия, а сброд какюй-го.

— Совершенно верно. А кто сражался с большим мужеством, кто действительно противостоял французам?

Марио растерялся. Куда клонит прелат? О ком он говорит? И маркиз решил высказать все, что думает, со смелостью, которая представлялась ему огромной:

— Может быть, все, что я скажу сейчас, окажется для вас неожиданностью, ваше высокопреосвященство. Но если быть искренним до конца, то я думаю, единственные, кто действительно отважно сражались, это… люмпены. Да, простой народ и люмпены, нищие.

— Совершенно верно! — воскликнул кардинал. — Только они и сопротивлялись французам, когда все наши солдаты разбежались. И даже наши «дорогие друзья» французы признали, что лаццарони[58] оказали им героический отпор, который, несомненно, войдет в историю войны. Но у народа не было ни генералов, ни офицеров. Как, по-вашему, маркиз, почему французам, несмотря на все злодеяния, чинимые ими, удается завоевывать Европу?

Марио молчал. Он понял, что кардинал задал вопрос, на который сам же собирается ответить.

— Потому что сумели воодушевить свой народ. Да, маркиз, несмотря на все гнусности, французский народ идет вместе с правителями. И Бонапарт умеет пользоваться этой силой. Но и наш народ показал, что стоит на стороне своего короля. Даже нищие. И для нас народ — это сила. Огромная сила, которую нужно только пробудить и направить к достойной цели.

— Вы имеете в виду создание народной армии, как в революционной Франции?

— Да, я думаю о народной армии. Теперь только народ победит в войне. Профессиональные военные, которыми руководили придворные, приказали долго жить. Наполеона в один прекрасный день свергнет его же народ.

Они вошли в большой зал. Их встретил аббат — человек лет пятидесяти плотного сложения. Он с улыбкой приблизился к кардиналу и низко поклонился:

— Приглашаю вас на обед.

— Дорогой аббат, благодарю вас. Но я попросил бы об одной любезности. Мне хотелось бы отобедать не в трапезной, а в какой-нибудь келье и с вашего позволения пригласить нашего друга, маркиза Марио Россоманни.

Аббат охотно выполнил просьбу прелата, и вскоре все трое оказались в небольшой комнате.

— Так что вы собирались мне посоветовать? — продолжал разговор Руффо.

— Я и не думал советовать, ваше высокопреосвященство. Я только хотел понять, действительно ли возможно создать народную армию в Неаполитанском королевстве. И за что должен бороться народ? Якобинцы пообещали простым французам раздать богатство, принадлежащее знати, а мы что можем предложить ему?

— Дорогой маркиз, — ответил кардинал, — разве вы не понимаете, что якобинцы не сумели выполнить ничего из обещанного? Более того, вызвали недоверие, подозрения своими антирелигиозными идеями. Наш народ ждет от своего короля справедливости и улучшения жизни. В моих владениях в Калабрии простые люди ненавидят французов. Так что же необходимо нам в первую очередь? Дельные командиры, естественно, и оружие.

Аббат, до сих пор молчавший, внимательно посмотрел на Марио и миролюбиво спросил:

— Вы ведь из Апулии, верно? А что думают ваши крестьяне?

— Моя мать пишет, что поначалу они прислушивались к так называемым патриотам, но сейчас среди них возрастает недовольство.

— Сколько солдат вы могли бы собрать при необходимости в ваших владениях в Термоли и Виесте? — неожиданно спросил кардинал.

Марио не удивился вопросу. Он уже догадался, что встреча с кардиналом, приглашение аббата и долгий разговор о войне не случайны. Руффо хотел выяснить отношение маркиза к дальнейшему ведению войны и насколько он готов мниться чем-го, что кардинал держал пока в секрете. Марио знал, что этот человек слыл превосходным организатором и тонким дипломатом, и сейчас заметил у прелата душевный подъем, какой видел у якобинцев, — тот же энтузиазм, та же решимость, та же вера в народ. С неколебимым оптимизмом смотрел он в будущее и совсем не походил на молодых якобинцев в Неаполе. Хорошие люди, к тому же ученые, интеллектуалы, но в целом нерешительные. Мечтатели, не имеющие никакого опыта управления войсками.

— Так что скажете, маркиз?

— Не знаю, что и ответить, ваше высокопреосвященство. Я никогда не думал об этом. Сомневаюсь, чтобы крестьяне захотели последовать за аристократом вроде меня, но если бы согласились… Ну, конечно, нетрудно было бы собрать несколько сот солдат. Куда серьезнее другая проблема — чем их вооружить, как обучить?

— Вы могли бы за это взяться?

— Если я правильно понял, вы хотите захватить Неаполитанское королевство с помощью народной армии, созданной в Апулии, в моих владениях?

— Не совсем так. Начнем с тех мест, которые я знаю, с моей Калабрии и с моих владений в Шилле и Баньяре.

— А что думает король? Вы говорили с ним? А королева?

— Король не очень-то верит в такую возможность, но дает мне карт-бланш. Королева считает меня безумцем. Леди Гамильтон совсем ничего не поняла в моем замысле, а Нельсон, поскольку речь идет не о море, пребывает в полной растерянности.

Слушая кардинала, Марио почувствовал, как его бросило в жар. Он пришел в такое волнение, на какое, казалось ему, был уже не способен. Даже слезы выступили на глазах. Ему захотелось тут же закричать: «Да здравствует король! Да здравствует Неаполь! Смерть якобинцам!» Должно быть, он даже покраснел или побледнел от возбуждения. Решительные слова Руффо разожгли в нем гордость, патриотизм.

Наконец-то он повстречал влиятельного человека, который твердо стоял на стороне короля и верил в неаполитанский, апулийский, калабрийский народ, человека, у которого достаточно мужества, чтобы продолжить войну с Францией. И не собирается унижаться перед Нельсоном, а намерен сам сделать все для победы. Даже если надежда на успех будет невелика, дело это достойно апулийского аристократа и станет подвигом, подобным тому, что совершали его предки.

Марио впервые испытал гордость за свое аристократическое происхождение. Наконец-то он в полной мере осознал, что по праву носит титул маркиза. Ведь когда-то его предки были очень знатными синьорами, чьи владения располагались на границах королевства, и в их главнейшую обязанность входило первыми сдерживать врага. А разве французы не стали новыми захватчиками? Разве не аристократы призваны в первую очередь защищать границы Неаполитанского королевства, оборонять его от тех, кто угрожал законному королю?

— Согласен, ваше высокопреосвященство, — подтвердил Марио, — я пойду вместе с вами: хотя мне кажется, что такое предприятие непосильно, но оно вернет нам достоинство.

— Нет, предприятие нам по силам, если сумеем как следует организовать дело. И действовать надо очень быстро. Я рад, что вы пойдете со мной. Вы будете особенно незаменимы в Апулии. Народная армия непобедима, когда сражается за родную землю. Защищать родную землю — то же самое, что оберегать мать, жену, детей. И представляете, ведь вы первый из знати, кто поддержал мой план.

В комнату вошел молодой священник и почтительно остановился, склонив голову перед кардиналом.

— Дорогой маркиз, — произнес Руффо, — позвольте представить вам Аннибале Капоросси. С ним моя армия насчитывает шесть человек. С вами нас уже семеро.

ОСВОБОЖДЕНИЕ НЕАПОЛЯ

Небольшой отряд медленно поднимался по горному серпантину, ведущему к вилле Россоманни. Сотни затаившихся глаз следили за ним из окон палаццо, из крестьянских домов на склонах гор. Часовой на вершине Стиццо уже давно заметил группу вооруженных людей, еще когда они двигались по равнине Лезина, и предупредил Джузеппе. Дворецкий сообщил маркизе. И когда отряд подошел к колоннаде виллы, его ожидали Джузеппе и два конюха.

Дворецкий спросил человека, пришедшего во главе отряда:

— Вы командир?

— Да, я.

— Как прикажете доложить маркизе?

— Генерал Этторе Карафа, командующий Неаполитанским легионом.

Джузеппе удалился доложить и вскоре вернулся. Тем временем Карафа сошел с лошади, а бойцов проводили к конюшням и в комнаты, где они могли расположиться.

Маркиза ожидала генерала в большой гостиной, окна которой выходили на север, к морю. Май 1799 года подходил к концу, и уже начиналась жара, однако в доме сохранялась прохлада. Карафа по-военному четко представился маркизе.

— Я помню вас, Карафа, — сказала она, — как видите, не называю ваш титул, зная, что вы республиканец и, вероятно, считаете титулы предосудительными. Я называю вас просто Карафа. Однако скажите, кем вы явились на мои земли? Командующим Неаполитанским легионом, а следовательно, имеете право реквизировать здесь все, что заблагорассудится, или же другом, у которого есть ко мне просьба?

— Буду искренним с вами, маркиза. Это все, что осталось от моего войска. При всем желании я не мог бы защитить виллу от нападения противника, хотя она и занимает превосходное стратегическое положение.

— Очень хорошо, если так, генерал, потому что, как вы легко можете догадаться, сюда тоже дошли известия о наступлении кардинала Руффо, да и народ вооружен. Вы, конечно, никого не заметили, но между Роди и Санникардо затаилась по крайней мере тысяча вооруженных мужчин. А кроме того, на их стороне корабли. Вот посмотрите.

Маркиза поднялась и подошла к широкому окну, выходящему к морю.

— Там, на рейде, взгляните, Карафа, стоят корабли, а вдали виднеются острова Тремити.

Карафа не тронулся с места, только взглянул в сторону окна. Маркиза улыбнулась:

— Итак, если вы явились не как военный чин, значит, пришли как друг. Поэтому вам прежде всего нужно поесть и отдохнуть. Поездка оказалась долгой, а погода на дворе стоит слишком жаркая. — Маркиза позвонила в колокольчик, появился дворецкий. — Джузеппе, принеси легкого белого вина и что-нибудь поесть. — Дворецкий молча удалился. — Итак, какова цель вашего визита?

— Прошу у вас приюта на одну или две ночи. Мы никого не побеспокоим. Мои солдаты измотаны, а некоторые ранены, хотя и легко. Мы хотели бы продолжить путь завтра или послезавтра утром. Мы двинемся на север.

— Лучше скажите мне все как есть, Карафа, — попросила маркиза. — Если вас преследуют, то не скрывайте этого. Если же вам надо спрятаться у меня, так и говорите. Я могу помочь вам, но вы должны быть честны со мной. — Маркиза увидела, как исказилось лицо Карафы, как трудно ему владеть собой.

— Да, меня преследуют, маркиза. За мной идут по пятам два батальона под командованием де Чезаре. Я хотел добраться до Пескары.

— Генерал, люди ведь все знают. Слухами земля полнится. Доходят они и сюда, хотя мы и живем вдали от мира. Уверяют, будто ваша армия, разграбив Бари, отступила с огромной добычей. В частности, вы захватили сокровища Сан-Никола. Куда они делись?

— Все осталось в Сан-Северо. В Манфредонии высадился какой-то русский десант, и кардинальские войска при поддержке русских двинулись маршем на Фоджу. Де Чезаре спешит к Термоли…

— И вы боитесь, что вас окружат. Легион разбит, а добыча брошена. — Генерал согласно кивнул. — Значит, не можете податься ни на юг, ни на запад. А на востоке и на севере — море. Я все поняла. Вам некуда деться. Вопрос нескольких часов, дней, вас схватят и доставят к кардиналу. Перспектива, конечно, не из приятных. Кстати, а где сейчас кардинал?

— Мне известно, что, покинув Алыамиру, он расположился лагерем в Мельфи. Большая часть его армии находится там.

Слуга внес большой серебряный поднос с едой и вином, поставил на стол и удалился.

— Выпейте, Карафа. Я велела покормить и ваших солдат, а также разместить их на отдых. Лошади в конюшне. Вы — мой гость.

Впервые на лице Этторе Карафы проявилось некоторое спокойствие. При всем своем мужестве он всерьез был удручен положением, в котором оказался Генерал приказал своим солдатам добираться до Пескары небольшими отрядами, дабы избежать преследования кардинальских войск. Сам же остался в ловушке в горах Гаргано. Но так как маркиза контролировала все высоты, все дороги, все порты и предлагала ему гостеприимство, он мог считать себя в безопасности. Однако ему казалось странным, что эта женщина не поинтересовалась собственным сыном.

Когда Руффо перебрался из Сицилии в Калабрию, у него не было офицеров, не было людей, имевших практический военный опыт. А Марио получил выучку в королевской армии, слыл доблестным офицером, пользовался большим авторитетом. Его появление обескуражило солдат, да и многие офицеры последовали примеру маркиза и присоединились к кардиналу — начальник военного округа Реджо Натале Перес де Вера, опытный воин и опасный враг; артиллерист де Роза, который…

Этторе Карафа вдруг почувствовал, что очень устал. Он съел немного сыра и выпил бокал вина, а маркиза продолжала изучать его.

— Я видела немало беженцев из Андрии, Карафа, — вновь заговорила она, когда генерал закончил еду. — Не знаю, насколько верно все, что рассказывают о жестокостях, совершаемых кардинальскими войсками, но я встречалась и с беженцами из ваших земель.

— Это люди, восставшие против законного правительства, — ответил он.

— Я видела беженцев, Карафа, многие нашли приют в моих владениях. На их лицах написан ужас. Вы сами проявили немало отваги, вас видели под обстрелом артиллерии со шпагой в одной руке и красно-желто-синим знаменем в другой. Вы лично водрузили знамя на башне. Но сразу же после этого французы с помощью артиллерии разрушили ворота Трани. Заняв город, они забирались на крыши, срывали кровлю, проникали сверху в дома и убивали людей.

— Вижу, вы неплохо информированы, маркиза.

— Мне рассказывали обо всем беженцы. Потом вы отдали приказ уничтожить всех, кто сдался в плен. Люди выходили с поднятыми руками, а ваши солдаты стреляли в них. Потом велели расстрелять всех пленных. Это бесчестный поступок, Карафа! Наконец, вы отдали приказ поджечь город и стереть его с лица земли. Сегодня Андрии больше нет. Все ее жители уничтожены.

Этторе Карафа словно окаменел. Когда маркиза закончила, он поднял на нее глаза:

— Но ведь это гражданская война, маркиза. Как, по-вашему, обойдется с нами кардинал Руффо, если мы попадем к нему в руки? У него же не армия, а банда убийц и грабителей. Они пойдут на невообразимые преступления. Да, я хотел наказать своих бывших вассалов, потому что они опозорили мое имя. Я ответил варварством на варварство. А вам известно, что кардинал платит за убийство якобинцев наличными? По шесть дукатов за голову. Ему приносят их мешками. Он велит класть головы к своим ногам и покупает. Да к тому же торгуется. А вам известно, маркиза, что молочный брат короля Дженнаро Ривелли выискивает беременных женщин, так как одним выстрелом может получить сразу две головы для продажи?

— Хватит, Карафа! — вскипела маркиза. — Даже если это и так, все равно нет никакого оправдания вашему поведению на родной земле. Нет никакого оправдания вашему поведению! Вас преследует армия кардинала под командованием де Чезаре, и вы явились в мое палаццо просить помощи во имя старинной дружбы наших семей. Я помогу вам, несмотря на то что мы находимся в разных лагерях, несмотря на то что за эти несколько месяцев ваши соратники-якобинцы не раз угрожали мне и оскорбляли. В Термоли, Санни-кардо, Роди-Гарганико, Вместе народ поднял знамена свободы. Но потом люди устали. И без помощи кардинала Руффо освободились от тех, кто мешал. — Маркиза поднялась. — Не беспокойтесь, генерал, здесь вы в безопасности, — продолжала она. — Сегодня ночью от правитесь с вашим отрядом в Роди-Гарганико. Велю приготовить две лодки. Вас проведут на север так скрытно, что с суши никто и не заметит. И ваш отряд избежит столкновения с де Чезаре. Передайте привет адмиралу Караччоло, когда увидитe его. Это мой старый друг. Знаете, что я больше всего ценю в нем? Человечность. Караччоло — выдающийся флотоводец, но он к тому же отличается удивительной гуманностью. Когда в Тулоне[59] Наполеон победил англичан и вынудил их отступить, перепуганные роялисты бросились в море, моля о помощи. Они цеплялись за борта английских судов и кричали, прося поднять их наверх. И англичане перестреляли всех, чтобы избавиться от них. Только Караччоло приблизился к ним с немногими судами, которые у него остались, и под огнем французов постарался спасти как можно больше этих несчастных. Я желаю только одного: чтобы поскорее закончилась зверская бойня между нами. Идите и отдыхайте!

На лице Карафы не отразилось никаких чувств. Он по-военному четко поблагодарил маркизу и вышел. Маркиза позвонила в колокольчик, вызвав Миранду.

— Попроси Джузеппе немедленно прийти сюда, а сама приготовь все, что необходимо для длительного и весьма трудного путешествия. Скажем так, недели на две.

— Куда поедем?

— В Мельфи, к моему сыну и Руффо. Хочу поговорить с ними, хочу понять, что происходит.

Маркиза рассматривала из своей кареты необъятный лагерь, который армия кардинала раскинула на обширной равнине возле Мельфи, близ озера Абате Алония. Картина, представшая перед маркизой, поразила ее: тысячи палаток различной формы и разнообразных цветов, и над каждой реяло знамя Армии святой веры. На одной стороне полотнища багровый крест с девизом In hoc signo vinces[60], а на другой — бурбонские золотые лилии. Ветер был довольно сильным, и знамена празднично развевались.

Однако изумление вызывали не только масштабы лагеря. Маркиза не представляла, что армия кардинала Руффо столь велика. Но самое странное заключалось в том, что этот необъятный лагерь оказался пуст, совершенно пуст. Конечно, маркиза заметила часовых, и само поле охранялось, но войск нигде не было видно.

Карета проследовала по пыльной дороге дальше. Маркиза не отрываясь смотрела в окошко. Справа тянулись огромные загоны, где паслись сотни превосходных лошадей, наслаждаясь свободой и свежим воздухом. Потом она увидела впереди десятки, многие десятки пушек. И опять весьма удивилась. Никак не думала, что кардинальская армия оснащена мощной артиллерией. Во всяком случае, когда войска прибыли из Калабрии, пушек у них, конечно, не было. Должно быть, одну за другой отобрали у неприятеля в разных городах. Наверное, немало стволов прикатили к ним и восставшие после удачного изгнания со своей земли французов и якобинцев. Было тут все: лошади, пушки, часовые. Но где же солдаты?

Когда дорога поднялась на пригорок, внизу неожиданно открылось озеро, и на обширном лугу возле него маркиза увидела впечатляющую картину. На берегу расположилась целая армия, которая… Но что они делают? Что все это означает? Тысячи солдат поднимаются с колен… Поют… Она не верила своим глазам и ушам. Солдаты служили мессу!

Маркиза присмотрелась внимательнее — тысячи, десятки тысяч людей, и все в самых разных мундирах. Она не сумела бы точно описать их. Некоторые одеты в бурбонскую военную форму, а дальше, совсем недалеко, виднеются какие-то красные мундиры. Наверное, русские под командованием генерала Мишеру? И еще кто-то в зеленых мундирах с султанами на головном уборе. Но больше всего солдат в коричневой форме, и сбоку на шапках у них белые кокарды.

Войска располагались полукругом — великолепным конным строем. Подразделения, вплоть до самых мелких, каждое со своим командиром. Впереди, рядом со знаменем — офицерские чины в белых мундирах. В центре — огромный помост под бело-золотым балдахином. На нем алтарь, и перед ним человек десять священников — епископы в митрах, с посохами. Посередине помоста — прелат в пурпурной мантии. Сомнений быть не могло. Это сам Фабри-цио Руффо. Он служил мессу в сопровождении епископов. А где же Марио? Ее сын должен быть среди офицеров возле помоста.

Когда служба закончилась, к карете маркизы подъехал верхом молодой офицер в бурбонской форме.

— Маркиза Россоманни? — спросил он и в ответ на утвердительный жест добавил: — Его высокопреосвященство кардинал просит вас, синьора, расположиться в ставке вашего сына, полковника. Он вскоре подъедет туда.

Маркизу провели в просторную палатку, и она опустилась в кресло. Взглянула на подлокотники — весьма потерты. Нет сомнений, подумала маркиза, кресла где-то украдены. Бог (мает, какой происходит грабеж. Через полчаса появился Марио. Он показался матери выше ростом, возмужавшим. Маркиза поднялась и обняла сына. Она была взволнована, горда, счастлива. И хотела сказать о своих чувствах, но решила, что не стоит поддаваться эмоциям. Она привыкла держать себя в руках. Надо поговорить о другом.

— Я видела Этторе Карафу, — сказала она, глядя на сына блестящими глазами. Марио сел рядом.

— Где? — встревожился он.

— Он поднялся со своим отрядом ко мне на виллу. Ушел из Сан-Северо от преследования де Чезаре.

— Карафа угрожал вам? Захватил нашу виллу? Кто-нибудь убит? — забеспокоился Марио, сжав ее руку.

— Нет, с ним было всего человек двадцать, — успокоила его маркиза, слегка коснувшись рукой щеки сына. — Он отступал. Попросил на время гостеприимство.

— И вы не отказали?

— Нет. Наши семьи когда-то были очень дружны.

— Карафа — отличный воин, — сказал Марио. — Он — единственный, кто действительно мог бы создать нам проблемы, будь у него достаточно войска. Однако он проявил себя чересчур безжалостным. И народ возненавидел его. Даже люди из его владений не любят генерала.

— Я высказала ему почти то же самое. Как ты считаешь, он доберется до Неаполя?

— Не думаю. Он сейчас уже наверняка в Пескаре, а оттуда ему не вырваться. Там полковник Пронио контролирует все проходы в Абруцци.

— С вами много бандитов? — поинтересовалась маркиза.

Марио покосился на мать:

— Вам любопытно, не правда ли? Но подождите немного. Я познакомлю вас с ними. Скоро они разъедутся, и больше никому уже не выпадет такой случай увидеть их всех вместе.

Маркиз поднялся, предложил матери руку и повел на луг, где она увидела несколько офицеров в бурбонской форме и еще каких-то военных в довольно странных одеждах.

— Так это и есть знаменитые бандиты? — шепотом спросила маркиза, с любопытством рассматривая их.

— Не бандиты, мама, — поправил Марио, — а руководители частей Армии святой веры. Их нерегулярные войска — это и есть народное ополчение. Так или иначе, они борются за свободу. Обычно действуют в своих родных краях и определяют там погоду. Но предстоит наступление на Неаполь, и кардинал хочет согласовать действия всех своих формирований. Стремится прежде всего, чтобы ополченцы изгнали французов, а не занимались грабежами и убийствами. Насчет первого пункта программы они, похоже, договорились, а вот насчет второго — гораздо труднее. Некоторые из них вроде Панедиграно, фра Дьяволо и Саломоне законно носят звание генерала. Но есть еще Маммоне, это просто чудовище, отвратительный тип. Еще Шарпа — душегубец, мстит очень жестоко. Мы собрали их здесь как раз для того, чтобы управлять ими. Я бы их всех посадил, но кардинал считает, надо подождать окончания войны. Еще… Впрочем, пойдемте, у нас мало времени. Потом расскажу подробнее.

Подойдя ближе к группе офицеров, маркиза увидела огромного мужчину с крупной головой, выпученными глазами, толстогубого и рябого, невольно вызывавшего отвращение. Страшилище это поклонилось, когда маркиза поравнялась с ним, и Марио представил его:

— Гаэтано Маммоне, хозяин Казерты, гроза французов и якобинцев.

Другой офицер был высокого роста, с умным, приятным лицом. Маркиза подняла брови, удивившись, как могли оказаться рядом два столь непохожих человека. Марио продолжал:

— Представляю вам Саломоне, командира восставших в Акуиле. Он трижды одерживал победу над французами. Под Акуилой, у Рокка ди Корио и Антродоко. Это были самые серьезные поражения французов после Абукира!

Потом Марио подвел мать к тучному, простоватому вояке с добродушным лицом и умными тазами.

— А это Панедиграно, мама. Вам надо бы знать, что после взятия Кротоне англичане освободили тысячи заключенных, содержавшихся в Мессине на каторге. Когда об этом узнали калабрийские солдаты, то все захотели немедленно вернуться домой защнщать собственных жен и детей. Тогда вместе с кардиналом и епископом Капиати мы вышли навстречу каторжникам. Но мы ни за что не смогли бы убедить их, если бы не Панедиграно. Он взял на себя командование этой бандой и превратил уголовников в превосходное воинское соединение, преданное нам и прекрасно организованное. Именно Панедиграно контролирует весь район Поликастро и поддерживает отношения с английским адмиралом Троубриджем.

Панедиграно улыбался, ему приятно было слышать похвалу. Рядом стоял высокий человек в нарядном костюме. Маркиза с недоверием взглянула на него. Он выглядел уж очень сурово. Совсем непохож на Панедиграно, который, судя по всему, обладал очень уравновешенным характером и был, по-видимому, благородным альтруистом, чем и покорил сердца своих воинов.

— Познакомьтесь. Это Шарпа, завоеватель Пичерно и Потенцы.

Маркиза сдержанно приветствовала его и с любопытством посмотрела на стоящего рядом офицера.

— Полковник Пронио, мама, командующий народным ополчением области Абруцци.

Между тем подошел поближе элегантный мужчина с изысканными манерами и открытым лицом. Увидев его, Марио улыбнулся:

— А это, мама, фра Дьяволо, хозяин областей Чочария и Лацио, от него без ума все женщины.

Фра Дьяволо склонился в изящном поклоне:

— Маркиза, надеюсь, вы не откажетесь быть моей гостьей в Риме, когда мы освободим его?

— Я слышала о вас, дорогой полковник Пецца, — сказала маркиза. — Или вы предпочитаете, чтобы я тоже называла вас фра Дьяволо? Благодарю за приглашение… До встречи в Риме.

Марио подошел к парапету на башне замка Мельфи, одного из самых благородных строений в Апулии. В тысячном году, когда крепость эта была резиденцией семьи Альтавилла, норманны явились сюда на боевых судах, высадились тут и завоевали королевство. Предки столь знаменитого рода были соратниками Роберто Гуискардо и видели, как строилась красивейшая и совершенно неприступная крепость, обращенная на северо-восток.

Стоял мягкий летний вечер, но ощущалась прохлада. Легкий ветерок дул с горы Вультуре в долину. Гора Мельфи была высокой, издали даже походила на вулкан. Марио помнил это место еще с детства, когда ребенком бывал здесь с отцом, поднимался по дороге из Манфредонии в Чериньолу.

Залитая солнцем долина с бескрайними пшеничными полями в июне всегда окрашивалась ровным золотистым цветом. А вдали виднелась вершина Вультуре, и отец обычно говорил:

— Там, внизу, лежит город Мельфи, откуда родом твои предки.

Отец, высокий, крепкий человек, очень любил его. Марио понимал, что обычно в знатных семьях родители уделяют детям слишком мало внимания. Отец всегда брал его с собой, отправляясь проверять имения. Гораздо реже они отправлялись вместе на охоту. В отличие от большинства местных аристократов, отец Марио не был заядлым охотником. Он предпочитал рыбную ловлю. Иногда вместе с рыбаками из Виесте или Роди-Гарганико отец и сын оставались в море до зари.

Марио вспомнил неповторимые запахи теплых летних ночей, когда небо усыпано мириадами звезд. Лодки бесшумно отходили от берега с зажженными факелами, огни которых ярко отражались в воде. Он испытывал тогда загадочное волнение и непонятную тоску. Расставание с берегом всегда приятно, потому что в море нет препятствий. Даже вдали от суши при свете луны отлично виден был знакомый силуэт Гаргано и родные места побережья, усыпанного огоньками. А дальше приветливо мигали сигнальные огни островов Тремити. Место неизменно отрадное, уютное, необычайно приветливое. Добирались туда обычно из Роди. Путешествие длилось недолго — всего несколько часов. Причаливали к молу на Сан-Никола, где обычно кто-нибудь встречал их. А потом он увидел там Арианну, тогда еще совсем юную.

Марио почувствовал, что его сердце вдруг заколотилось как сумасшедшее. Он постарался отогнать воспоминание, не хотел снова вскипеть гневом, не желал больше страдать. Арианна где-то очень далеко, и он никогда больше не увидит ее. Это был всего лишь печальный, несчастный эпизод в его жизни. Сколько куда более страшных событий повидал он во время боев. Война изменила его, ожесточила. Теперь у него хватит сил и не такое припомнить и вытерпеть любые воспоминания, сказал он себе, сжав кулаки. И маркиз стал перебирать в памяти былое, подобно исследователю: осторожно, но решительно.

Какой он помнит Арианну? Удивительно легкой, воздушной; светлые волосы, проникновенный глубокий взгляд и какая-то своя, неповторимая манера взмахивать необыкновенно длинными ресницами. Увидев ее, Аппиани сказал, что, несомненно, это самая прекрасная девушка, какую он когда-либо встречал. И он, Марио, увлекся ею. Боже, да он тогда просто голову потерял!

Остров сиял на солнце. Анжуйская башня тоже была светозарной, все отливало золотом в те дни — и его душа, и волосы Арианны. Но все это уже минуло, подумал он. Однако к прошлому относится и его брак. Зря он женился — ради того только, чтобы быть ближе ко двору! Хотя польза была, несомненно. Королевская власть казалась в то время такой прочной и нерушимой, а покровительство королевы столь очевидным. И вдруг ветер революции смел корону. И теперь он. Марио, воевал за восстановление власти короля. Он — и народ, крестьяне… среди которых выросла Арианна. Это ли не злая ирония судьбы!

Восстановив королевство, они вернут его королю, монарху, который совершенно ничего не понимал в событиях, происходивших вокруг, властителю, жившему в своего рода гареме из знатных сицилийских дам, откуда выходил только для того, чтобы отправиться на охоту. А народ готов был умереть ради подобного короля, так как ожидал от него справедливости и благополучия.

Что же предпримет Фердинанд, когда вернется на трон? Ничего. Марио с печалью обнаружил, что уже не верит королю. Теперь он больше доверял Руффо. Кардинал принадлежал к семье преданных служителей трона. Наверное, к самой знатной фамилии в королевстве. Ее представители были военачальниками еще во времена Римской империи и Византийской, были предводителями норманнов, анжуинов, сражались при Лепанто с Францем Австрийским. А сейчас они отвоевывали страну для своего короля.

Но многое изменилось. В сущности, все теперь шло по-другому. Началась новая эпоха. Военные, сражающиеся за короля, захотят получить награду за преданность. Но способны ли Бурбоны что-либо дать им? Да и Руффо — что он может им предложить?

Марио отвлекся от размышлений. К нему подошли мать и Анджело. Все вместе спустились во дворик, где ждала карета, чтобы доставить их на ужин к кардиналу. Руффо решил принять гостей в своей полевой палатке, где проводил военные совещания перед решающим наступлением на Неаполь, так как хотел находиться поблизости от солдат.

Спускаясь с горы Мельфи, они видели лагерь, раскинувшийся у подножия холмов, целиком, как на ладони.

— Сколько же тут человек? — поинтересовалась маркиза.

В ее голосе чувствовалось восхищение.

— Около сорока тысяч. А за Апеннинами, возле Неаполя, нас ждет еще столько же. По нашим расчетам, вся армия составит более восьмидесяти тысяч человек.

— А французов сколько?

— Если наш план удастся, французов не останется ни одного.

— Как это понимать, Марио? Возможно ли такое?

— Мы не хотим войны с Францией и любыми способами избегаем столкновения с ее войсками. Более того, мы откроем им все пути для отступления. Гарнизоны у французов остались только в Капуе и фортах Сант-Эльмо и Кастель Нуово. Они не в состоянии выдержать наш натиск. Если только не прибудет им на помощь какой-нибудь флот. Мы же попытаемся сделать все, чтобы они отступили с честью. Лишь бы только поскорее ушли.

— Я вас не понимаю! — воскликнула маркиза. — Сейчас, когда они у вас в кулаке, почему бы не разбить их окончательно? Почему раз и навсегда не отбить у них охоту возвращаться сюда?

— Я уже сказал вам, мама, мы не хотим воевать с Францией, не хотим доводить дело до кровопролитных сражений. Наша цель — заключить мир. Если даже австрийская империя не смогла остановить натиск Наполеона, то нам с нашей армией такое тем более не по силам. Французы должны понять, что им лучше держаться подальше от Неаполитанского королевства, потому что здесь слишком трудно закрепиться. При этом они не должны ощущать угрозы с нашей стороны. Иначе захотят вернуться и уничтожить нас.

Ставка командующего размещалась на скальном выступе, нависавшем над равниной подобно балкону.

Карета остановилась у палатки кардинала. Десятки ярких факелов освещали площадку перед ней, а внутри было светло от сотен свечей. Гостей встретил Фабрицио Руффо в пурпурной мантии с бурбонскими лилиями. Маркизу поразила его крепкая фигура. Руффо был уже немолод на вид — должно быть, лет шестидесяти, с седыми волосами, однако впечатлял статью, подвижностью, бодростью. За военную кампанию он, наверное, изрядно устал. Но его энтузиазм, его вера помогали преодолевать любые трудности.

— Дорогая подруга, — сказал кардинал, — какой подарок для меня! Как хорошо, что вы приехали навестить нас… Но дайте-ка хорошенько посмотреть на вас. Вы очаровательны, как и прежде.

Кардинал подал марки tv руку и проводил в налажу, где уже собралось человек двадцать, почти все в офицерских мундирах.

— Сначала познакомлю вас со всеми. — предложил кардинал Впрочем, вижу, вы уже узнали моего брала князя Франческо.

Франческо Руффо приблизился и с изящным поклоном поцеловал маркизе руку.

— А это маркиз Антониу Мишеру, — продолжал кардинал. — полномочный представитель его величества в русских частях. Генерал Белли, командующий войсками его величества императора России. Его светлость Ахмет, командующий турецкими войсками и представитель Высокой Порты,[61] адмирал Фут, представитель правительства его величества британского короля. А это маркиз Такко-не, которого лорд Экгон прислал казначеем Армии святой веры.

Маркиза, уловив в последних словах кардинала иронию, заметила, что и Такконе в этом обществе чувствовал себя не совсем в своей тарелке, но не могла понять отчего.

— Позвольте представить вам также полковников Армии святой веры, — продолжал Руффо, — французский полковник Джильо, полковник де Филиппис, полковник де Сектис, полковник де Чезаре, полковник Карбоне, полковник д’Эпиро, полковник Пальмьери, полковник Перес де Вера. А эти два синьора — наши искуснейшие инженеры Винчи и Оливьери.

Все расположились за нарядно сервированным столом, кушанья оказались превосходными. Руффо попросил маркизу рассказать о Карафе.

— А теперь давайте немного поговорим с вами, маркиз Такконе, — сказал Руффо, закончив ужин. — Вот пришла депеша лорда Эктона, который просит меня назначить вас казначеем Армии святой веры.

Маркиз Такконе почтительным жестом выразил согласие. Маркиза Россоманни слышала о нем прежде, но никогда не видела. Он сразу же не понравился ей.

— Как вам хорошо известно, дорогой маркиз, вы должны были передать нам еще до выступления нашей армии сюда пятьдесят тысяч дукатов. Но в Мессине мы не получили от вас ни сольдо. Мы начали военную кампанию без денег и без оружия, без единого ружья. Как по-вашему, можно ли вот так снаряжать армию в военный поход?

Маркиз смутился. Взгляды всех присутствующих устремились на него.

— Но, ваше высокопреосвященство, никаких ассигнований и не предусматривалось, вы же знаете, в тот момент армия только… армия…

— Считалась фантазией, глупостью, не так ли?

— Не совсем так, ваше высокопреосвященство, но…

— Нет-нет, именно так, и поэтому вы сочли неуместным выделить столько денег людям, которые могли присвоить их себе.

— Но уверяю вас, ваше высокопреосвященство, что денег не было.

— Кто же в таком случае лжет, маркиз? Король, поручивший мне получить их, лорд Эктон, ваш начальник, или вы сами?

Лицо маркиза пылало, он оглядывался, пытаясь найти в ком-нибудь поддержку. Но теперь уже все смотрели на него сурово и твердо.

— Отвечайте, маркиз, кто взял деньги? Их действительно не было, или же король ничего не знал о них, или же лорд Эктон приказал вам не передавать мне деньги? Или, быть может, вы действовали по собственной инициативе?

— Ваше высокопреосвященство, я всегда действовал по распоряжению начальства.

— Давайте пойдем по порядку, Такконе. Были деньги или нет?

— Нет, не было.

— Значит, король лгал.

— Но, ваше высокопреосвященство, что вы такое говорите?

— Тогда лгал лорд Эктон.

— Ваше высокопреосвященство!

— Лгали вы!

— Клянусь честью!

— Маркиз Такконе, вас прислал сюда лорд Эктон в качестве казначея. Но сам же Эктон по поручению короля отдал вам приказ вручить мне эти пятьдесят тысяч дукатов для нужд войска. Поэтому приказываю вам, как казначею нашей армии, немедленно отправиться в Мессину, получить деньги и доставить их сюда. А не сделаете этого, доложу королю, что вы потеряли их.

— Но, ваше высокопреосвященство, поручение лорда Эктона…

— Лорд Эктон, если хотите знать мое мнение, послал вас сюда для того, чтобы проверить, что я тут делаю. И я немедленно удовлетворяю его любопытство, демонстрируй ему, как я действую. Здесь я — генеральный викарий короля и его oiler ego[62]. Я располагаю всей полнотой власти. Прикатываю вам получить деньги которые вы должны были передать мне прежде, когда они были нам крайне необходимы. Но вы ничего не сделали. Потрудитесь заняться этим теперь. Вам нет необходимости задерживаться за столом. Я велел приготовить карету, которая и доставит вас в Мессину. Я позволил себе отдать распоряжение погрузить в нее и ваши вещи. Вы только что прибыли и еще не успели распаковать багаж. Можете идти.

Маркиз Такконе поднялся, потрясенный. Он стоял неподвижно, не веря своим ушам.

— Прошу вас, маркиз, идите. Это приказ. А вы, господа, не беспокойтесь. Синьор Такконе отлично сумеет найти выход сам.

Когда маркиз удалился, разговор пошел оживленнее. В какой-то момент кардинал обратился к полномочному представителю султана:

— Ахмет, что я вижу? Вы пьете апулийское вино? Я думал, ваша религия запрещает употреблять алкоголь. Я даже приказал приготовить специально для вас чай с мятой, апельсиновый сок и напиток с янтарным цветочным медом…

— Ваше высокопреосвященство, — ответил турецкий генерал, уже явно разогретый алкоголем, — Высокая Порта воюет с неверной Францией и ее генералом Бонапартом. Мы здесь для того, чтобы защитить христианского короля обеих Сицилий, оказавшегося в опасности. Мы союзники христиан…

— А вино, генерал?

— В знак единения.

Ахмет высоко поднял бокал, и все присутствующие принялись провозглашать тосты за здоровье короля Неаполя, за Высокую Порту, за императора всея Руси и за английского короля. Ахмет, хоть и смущаясь, с удовольствием осушал один бокал за другим.

— А теперь, — строго сказал кардинал, — поговорим о серьезных делах. Как вы знаете, уже несколько месяцев, как я получаю настойчивые письма от короля и королевы и лорда Эктона, которые, похоже, обеспокоены только одним — нашим чрезмерным милосердием, проявляемым к патриотам, которые сдают оружие и просятся в плен. Они требуют наказаний, наказаний и наказаний. Вы знаете, я неизменно отвечал им, что наша задача освободить королевство и обеспечить монархам преданность подданных, а отнюдь не беспощадно мстить и проливать реки крови. Чем ближе мы к Неаполю, тем все более вероятно, что наше продвижение превратится в кровавую бойню, которая вознесет ко Всемогущему вопли ужаса. Не будем строить иллюзий. Большая часть командиров в народном ополчении — люди темные и жестокие, а их воинские соединения состоят из лаццарони — негодяев, привыкших грабить, насиловать и убивать. И мы должны сделать все, чтобы помешать им творить зло. Неаполь — огромный город, там живут сотни тысяч людей, и мы вряд ли способны контролировать толпы лаццарони, практически ничего не можем сделать. Что посоветуете?

— Ваше высокопреосвященство, — заговорил генерал Ми-шеру, — на меня тоже оказывали сильнейшее давление, требуя применять крутые меры к патриотам. Кое-кто при дворе… — он осмотрелся, словно хотел убедиться, что рядом нет нескромных ушей, — хотел бы вешать всех восставших. Я полагаю, этого следует избегать. Император России глубоко огорчился таким поворотом событий. Не так ли, генерал Белли?

Белли степенно склонил голову в знак согласия.

— Я тоже такого мнения, — присоединился адмирал Фут. — Англия — страна демократическая. Общественное мнение там очень много значит. После того, что случилось во Франции, после якобинского террора король хочет мира и не простил бы других кровопролитий. Уже сейчас разграбление Кротоне и Альтамиры вызвало серьезное недовольство при дворе. Главнокомандующий адмирал лорд Кейт в письме контр-адмиралу Нельсону выразил опасения в связи со случившимся.

— Вы знаете, что в Альтамире, — подчеркнул кардинал. — я оставил открытыми ворота, выходящие в сторону Неаполя, предоставив тем самым осажденным вражеским войскам возможность покинуть город ночью, чем они и воспользовались. А остались бы — их безжалостно уничтожили бы. Я намерен сделать нечто подобное и в Неаполе. Следует что-то придумать, чтобы французы и республиканцы могли сдаться как можно быстрее, и надо выпроводить их из города по суше. Как вы считаете?

— Совершенно с вами согласен, — ответил Мишеру.

— Да, так и следовало бы поступить, — подтвердил Ахмет.

Генерал Белли поднялся.

— С живейшим удовольствием, ваше высокопреосвященство, присоединяюсь к этому предложению, — сказал он. — Мы хотим, чтобы в Неаполитанское королевство вернулись мир и покой. Необходимо предотвратить разбой и грабежи. Нужно сдержать аппетиты командиров народного ополчения. Его величество император России будет счастлив узнать о подобном проявлении цивилизованности.

Шлюпка быстро продвигалась по воде, приводимая в движение крепкими английскими матросами. Марио и кардинал сидели на корме, а Троубридж и Белли стояли в отдалении — на носу. Маркиз тоже вполне мог бы стоять там, он с детства привык к морю, но решил разделить компанию с кардиналом, чтобы не оставлять его в одиночестве.

На середине бухты бросил якорь внушительный «Грозный», новейший, поразительной постройки корабль контр-адмирала Нельсона с восемьюдесятью пушками на борту. Вокруг него расположилась вся английская армада. От неаполитанского флота осталось лишь несколько деревянных судов, в том числе флагманский корабль адмирала Франческо Караччоло «Минерва».

Это Марио убедил старого адмирала бежать несколько дней тому назад, когда капитулировал Сант-Эльмо и другие замки, находившиеся в руках республиканцев. Обезумевшие банды разбойничали на дорогах, грабили и поджигали дома якобинцев, истребляя всех, кто носил короткие волосы. Захват Неаполя произошел стремительно и по военным меркам почти без кровопролития.

13 июня 1799 года сторонники короля атаковали Портичи и нанесли поражение республиканцам у моста Магдалины. Республиканский генерал Виртц погиб в сражении. Уже ночью калабрийские охотники, а следом за ними и лаццарони вошли в Неаполь через Капуанские ворота и стали освобождать из тюрем роялистов — сторонников короля. Тем временем республиканский генерал Скипани бежал в Сорренто, полагаясь на защиту англичан, но его переправили оттуда в Прочиду, где специальный суд быстро решил его судьбу — повесить. Сдались многие республиканцы: Гульельмо Пепе, Винченцо Руссо, Марино Гуарино, Карафа. Всех заключили в тюрьму «Гранили». Вызволением их оттуда занялся лично Марио.

Сейчас он с ужасом вспоминал жуткие камеры этой тюрьмы, забитые грязными ранеными людьми, которых к тому же терзали насекомые. Там находились солдаты, знатные синьоры, священники, профессора университетов, немало студентов-медиков и даже сумасшедшие. Все содержались в чудовищных условиях.

Совсем иной оказалась обстановка на дорогах. Кардинал отправлял повсюду дозорных и патрульную службу, но люди словно сошли с ума и орали во все горло:

Многих женщин раздевали донага, набрасывали на них простыню и заставляли изображать статую свободы, а потом насиловали. Стало известно даже о случаях каннибализма. Двоих якобинцев, оказавших сопротивление, убили и тела их зажарили, а потом предлагали всем желающим отведать жаркое. И все это творилось до тех пор, пока Шипионе ла Марра не навел порядок и не арестовал преступников.

15 июня 1799 года кардинал Руффо учредил правительство и поставил во главе его Грегорио Бизоньи. Был издан суровый указ против грабителей. В то же время начались переговоры о сдаче фортов Сант-Эльмо, Кастель Нуово и Кастель дель Ово. Договорились и об освобождении королевского дворца. Всем этим занимался Мишеру.

Республиканцы, к несчастью, не доверяли кардиналу. Они во что бы то ни стало добивались содействия англичан. Но вот в дело вступил славный Фут, и двадцать первого июня республиканцы наконец капитулировали. Напрасно кардинал Руффо, Марио, Мишеру и сам Фут советовали потерпевшим поражение уйти по суше на север. Армия святой веры пропустила бы их, а фра Дьяволо прикрыл бы их отступление. Но они и слышать об этом не хотели.

Они доверяли только англичанам и требовали, чтобы им позволили добраться до Тулона морем. Они погрузились на корабли. Марио со злостью вспомнил, как упрямо настаивал на этом генерал Масса, отвергая его предложение. Не доверял неаполитанцам! Точно так же постоянно поступал и король. Не доверял своим, а полагался исключительно на англичан — на супругов Гамильтон, лорда Элона и Нельсона. Вскоре прибыл Нельсон.

Спустя три дня после капитуляции замков, двадцать третьего июня, адмирал блокировал в порту корабли, полные патриотов. Гамильтон послал за кардиналом шлюпку (ту самую, на которой они плыли сейчас) с сообщением, что адмирал Нельсон не одобряет капитуляцию. Кардинал ответил ему, что он — генеральный уполномоченный короля и его alter ego, он главнокомандующий в этой войне и своей подписью одобряет капитуляцию вместе с представителями союзнических сил — России, Османской империи и даже самой Англии. Теперь Руффо решил лично отправиться к Нельсону разъяснить ситуацию.

Шлюпка подошла к борту «Грозного». В знак приветствия с корабля произвели одиннадцать пушечных залпов. Потом спустили трап, и кардинал, а следом за ним Марио и двое англичан поднялись на борт. Их ожидали сам Нельсон, английский посол Гамильтон и его жена Эмма. Марио сразу же почувствовал ледяной холод приема.

Все направились в роскошно обставленную кают-компанию. Нельсон держался несколько в стороне, предоставив вести переговоры Гамильтону. Марио заметил, что Троубридж и Белли присутствуют, но нет Фута. Плохой знак, потому что Фут был на стороне кардинала.

Первым заговорил Гамильтон, сразу же заявив, что король поручил ему сообщить его высокопреосвященству свое недовольство помилованием восставших, а сам он, Гамильтон, уверен, что его величество не одобрит капитуляцию.

— Это бунтовщики, — настаивал посол, — они восстали против своего короля. Никакое снисхождение невозможно, они должны быть наказаны, должны быть казнены. Совершенно необходимо дать хороший урок!

Кардинал слушал молча, не двигаясь.

— Я не однажды объяснял его величеству причины моего милосердия, — произнес наконец Руффо. — С того момента, как мы высадились в Калабрии, продвижению армии постоянно предшествовало заверение: если противники сложат оружие, им будет сохранена жизнь. Именно таким образом я и выиграл войну с минимальным кровопролитием. Король неизменно одобрял мой подход, что и подтвердил, назначив меня своим генеральным уполномоченным и своим alter ego.

— Но его величество не знает о капитуляции.

— Его величество не знал даже о сдаче Козенцы, Кротоне и Аль-тамиры, но возражает вовсе не поэтому, — ответил Руффо.

— Однако сегодня его величество передает через нас приказ аннулировать капитуляцию, — мирным тоном сказал Гамильтон.

— Покажите мне приказ короля.

— Это устный приказ.

— Этого недостаточно! — воскликнул кардинал. — Капитуляция подписана мною от имени короля на основании полученных полномочий. Она подписана также представителями Высокой Порты, императора России и адмиралом Футом — от английского правительства.

Тут леди Гамильтон гневно воскликнула:

— Ваше высокопреосвященство, как вы могли помиловать предателей, взбунтовавшихся против своего короля? А королева, что подумает королева?

— Леди Гамильтон, я постоянно поддерживал переписку с королевой и всякий раз объяснял ее величеству мотивы своих поступков, — парировал Руффо. — Будь королева здесь, я пояснил бы ей причины подписания капитуляции. Я еще раз повторю их вам, поскольку вы ее подруга. Наше стремительное продвижение и быстрая победа оказались возможны только благодаря тому, что мы все время оставляли врагам возможность отступать. И прежде всего французам.

— Боже мой, боже мой! — вскричала Эмма Гамильтон. — Зачем же вы такое сделали? Они ведь завтра вернутся! Нельсон уничтожил французский флот в Абукире, он не дал им отступить!

— Миледи, адмирал Нельсон присутствует здесь. Спросите его, палил ли он из пушек по утопающим, расстреливал и вешал ли пленных?

— Но это совершенно разные обстоятельства. Там были солдаты, а тут — предатели, — сказал Нельсон, вставая, а потом обратился к Эмме Гамильтон: — Хватит, миледи, не нужно больше ничего говорить, — и посмотрел на кардинала: — Это пустые разговоры. Вы всеми силами старались завоевать Неаполь до прибытия английского флота и ради этого согласились на постыдную капитуляцию. Король просил меня поступить с Неаполем точно так же, как я поступил бы с английским городом, восставшим против своего монарха.

— Крайне жаль, что тут нет ни короля, ни королевы, ни лаже премьер-министра, а будь они ыесь, я сумел бы понять, кто же все-таки командует в Неаполитанском королевстве — они или вы. Так или иначе, адмирал, моту заверить вас, что ваш флот никогда не смог бы захватить Неаполь. И договор о капитуляции следует соблюдать.

— Договор расторгается! — воскликнул Нельсон.

— Послушайте, адмирал. Знаете, как я поступлю в таком случае? Отдам приказ Армии святой веры отойти на позиции, которые она занимала двадцать первого июня, вернуть замки республиканцам. А вы уж тогда сами позаботитесь выбить их оттуда.

Кардинал поднялся и обратился к Марио:

— Идемте! — Потом повернулся к Нельсону: — Надеюсь, вы не вздумаете задерживать нас как заложников? Этого я вам весьма и весьма не советую делать.

Леди Гамильтон переменила отношение к Руффо. Она в слезах бросилась к ногам кардинала:

— Прошу вас, ваше высокопреосвященство, очень прошу! Мы стольким обязаны вам! Королева все эти месяцы только о вас и говорит. Она любит вас, она признательна вам. Конечно, конечно, ваше высокопреосвященство, без Армии святой веры никто не смог бы отвоевать королевство.

Пока леди Гамильтон говорила все это, Нельсон отошел в сторону вместе с Троубриджем и Белли. Марио прислушался к их разговору.

— Сейчас отправлю его в Палермо, — заявил Нельсон, — и там его осудят за столь постыдное предательство.

— Ради бога, адмирал, — возразил Троубридж. — В городе восемьдесят тысяч солдат, все бесконечно преданы кардиналу. Если вы так поступите, они пойдут маршем на Палермо и посадят на трон Руффо. Подобные идеи уже бродят в некоторых лихих головах.

— Предательство, вот что это такое, предательство! — настаивал Нельсон.

— Но мы ничего не можем сделать, — продолжал Троубридж. — Если кардинал вернет французам и республиканцам позиции, которые они занимали двадцать первого июня, Неаполь будет для нас потерян.

В кают-компании образовались две группы. С одной стороны Эмма Гамильтон, ее муж, кардинал и Марио. С другой — три английских высоких чина. Некоторое время все молчали, посматривая друг на друга и соображая, как же быть. Когда кардинал опять направился к выходу, а леди Гамильтон тщетно старалась удержать его. Нельсон сказал:

— Хорошо, ваше высокопреосвященство, я принимаю капитуляцию. И не буду мешать отступлению вражеских войск.

Марио обрадовался, невольно выразив свое чувство жестом, а кардинал улыбнулся. Леди Гамильтон бросилась в объятия Нельсона.

— О, дорогой, дорогой, как ты великодушен! Я увижусь с королевой и все расскажу ей. Как я счастлива, как я счастлива!

Руффо стоял возле своего письменного стола. Одной рукой перебирал бумаги, а другую прижимал к груди. Марио заметил, как постарел кардинал. Он еще помнил его в Мельфи энергичным, моложавым, горячим, всегда готовым пошутить. За два ужасных месяца после захвата Неаполя он сильно изменился. Теперь его полномочия ограничивались только армией. Его отстранили от управления городом и юридической власти.

В июле и августе Руффо всеми силами старался по возможности предотвратить грабежи, казни, конфискацию имущества. Но это удавалось ему все хуже и хуже. В конце концов ему самому пришлось посылать прошения и сносить унижения. Однако, по всей видимости, произошло что-то еще более серьезное. У Марио мелькнуло подозрение, не грозит ли Руффо уголовная ответственность.

— Как поживаете, дорогой Марио? — спросил кардинал. — Извините, что вызвал вас, но мне хотелось ввести вас в курс дела. Вчера в Валенце скончался его святейшество Пий VI. Он умер в плену у французов.

Руффо сообщил об этом глухим голосом, подбородок у него дрожал. Марио опустил голову, не зная, что сказать, чтобы облегчить горе кардинала. Руффо рос на коленях у папы. Он всегда оставался его помощником, занимал важные административные посты в Ватикане.

— Да, в плену у французов, — повторил кардинал с тяжелым, горестным вздохом. — И мне ничего не удалось сделать для его освобождения. Я никогда не забывал о нем, вы знаете. Конечно, не только лояльность по отношению к Бурбонам побудила меня начать войну, но и обида, нанесенная папе. Я думал о нем и тогда, когда позволил французам безнаказанно отступать. Мне необходимо было получить возможность вести с Францией переговоры.

Кардинал опустился в кресло.

— Я потерпел неудачу, нет, скорее — полный провал. Понимаю теперь, что не должен был начинать войну. Не следовало высаживаться в Калабрии. Для этой войны мне пришлось собрать бандитов, головорезов, убийц, чудовищ. Конечно, я всеми силами старался контролировать их действия, всячески сдерживать. Пытался умерять их жестокость. Но не сумел. Разбои в Кротоне, в Альтамире, бойня в Неаполе — все произошло по моей вине. А к тому же заключенные в тюрьме «Гранили». Там их, наверное, тысячи полторы. Полсотни расстреляли у меня на глазах. Я пришел в ужас. Но меня уверяли, что это мошенники, очень влиятельные республиканские главари. Я надеялся, что так оно и было. Лишь бы заглушить свой собственный страх, свою совесть.

Кардинал, оперевшись локтями на стол, опустил голову на руки. Он говорил едва слышно, словно исповедовался. Марио так разволновался, что не мог вымолвить ни слова.

— Я знал, — продолжал Руффо, — что король, королева, лорд Эктон и Нельсон думают только о мести. И не хотел верить в это, старался убедить самого себя: ведь в конце концов они проявят великодушие и согласятся на почетную капитуляцию, которую я подписал с республиканцами. Когда Нельсон взял назад свое слово, мне надлежало тотчас подать в отставку и с возмущением уйти, а не вступать с ним в игру. Мне не следовало оставаться в Неаполе, пока там бесчинствовали их палачи.

Солнце садилось в море, отражавшее привычный темно-красный августовский закат. Тени в комнате удлинились.

— Когда Нельсон повесил Караччоло и его труп целый день оставался на мачте адмиральского корабля, я должен был сложить с себя полномочия, — продолжал Руффо, — но у меня не хватило сил. Я хотел спасти человеческие жизни. Думал уберечь от смерти как можно больше людей. Но тем самым обрек их на гибель. Вот если б я сразу ушел в отставку, только тогда король понял бы, возможно, какую ужасную совершает ошибку.

Кардинал поднял залитое слезами лицо:

— Да, Марио, у меня хватило смелости развязать войну, но не хватило мужества уйти. И не только из желания спасти человеческие жизни, но и ради него, ради папы. Я надеялся войти в Рим и начать переговоры с Францией об освобождении его святейшества. Вот почему я не до конца порвал с королевой. Мне требовалась поддержка Габсбургов. Но я ошибся. Я вернул им королевство, но не сумел помешать торжеству мести. Я пытался спасти жизнь пленным, но их убили. Я думал освободить папу, а он скончался. Надо сложить с себя все полномочия. И я решил отправиться в Венецию на конклав.

Кардинал взял со стола конверт и протянул Марио:

— Тут приказ о вашем производстве в генералы. Понимаю, что момент не самый подходящий, но…

— Не волнуйтесь, ваше высокопреосвященство. Я тоже подумываю, как бы покинуть Неаполь. Мне не хочется ждать здесь возвращения короля. Мне претит атмосфера ненависти, какой дышит весь город. Каждый день на торговой площади вешают людей и рубят головы. Вчера обезглавили герцога Этторе Карафу, и толпа вокруг плясала от восторга. Не могу больше выносить подобное. Когда король, королева и весь двор прибудут сюда, они начнут устраивать празднества, церемонии, балы. Я не хочу в них участвовать.

— И даже свою жену не хотите видеть?

— Моя жена убеждена, что я почти предатель. Она доверяет только австрийцам и англичанам. И даже больше, чем королева. Окажись я рядом с нею, она чувствовала бы себя неловко. Единственное, что могу дать ей, это деньги.

— Но вы ведь можете быть очень полезны короне, генерал.

— Прошу вас, ваше высокопреосвященство, называйте меня по-прежнему Марио. Я не откажусь от высокого звания только потому, что не хочу вызывать новых подозрений при дворе и навредить жене и матери. Однако скажу вам откровенно, не думаю, что могу быть полезен короне. Король уже стал иностранцем на своей земле. Сначала против него восстали республиканцы. Теперь его ненавидят все неаполитанцы. Даже умеренные. Да и за рубежом разве кто-нибудь уважает его сейчас? И с кем он будет править нашей страной? Все с тем же лордом Эктоном, который никогда ничего не понимал в неаполитанцах и умел только превращать все в руины? С маркизом Такконе, что беззастенчиво грабит государственную казну? С разбойниками вроде Маммоне и фра Дьяволо?..

— Не будьте так строги к королю, — сказал кардинал, вставая. Он обошел письменный стол и остановился перед Марио. — Король вовсе не коварный злодей, просто он имел несчастье жениться на дочери Марии Терезии Австрийской, женщине сильной и упрямой.

— Пусть так, ваше высокопреосвященство. Но скажите мне, ответьте честно, вы в самом деле полагаете, будто меня могут радушно принять при дворе и я смогу завоевать доверие короля, королевы, Эктона?

Руффо вместо ответа обнял Марио.

— Друг мой, друг мой, — произнес он с горечью и крепко сжал его в объятиях.

ЭЛЕОНОРА

Он увидел их издали, но узнал только Анджело и Луку. С ними ехал еще кто-то, тоже верхом. В плаще с капюшоном, среднего роста, нет, пожалуй, немного ниже. И какая-то особенная посадка в седле. Женщина. Определенно женщина. Марио удивился, кто же это мог быть? Анджело и Лука двигались ему навстречу. Всадница следовала за ними.

— Она не пожелала ехать с Филиппо, когда тот отправился в Тре-вико, — сказал Анджело. — Забилась в угол. А подходили к ней — кричала. Отказалась от еды. И заявила, что никуда не уедет без вас. Попросила достать мужскую одежду. Переоделась и успокоилась. Я поинтересовался, умеет ли она ездить верхом, ответила, что умеет. Ездит и в самом деле очень неплохо.

Марио подъехал ближе и вспомнил ее. Накануне, когда они поздно ночью проезжали с Анджело по виа Толедо, он увидел, как несколько мужчин волокли какую-то женщину, срывая с нее одежду. Та сопротивлялась, а мужчины гоготали во все горло.

— Давала якобинцам, потаскуха? Теперь и нам дашь, сколько душе угодно!

Кто-то содрал с женщины платье, и обнажились огромные груди. Их вид еще больше распалил мужчин. В ужасе женщина громко закричала. Тогда кто-то подскочил к ней с кинжалом и заорал:

— Замолчи, шлюха! Не заткнешься — горло перережу!

И тут как раз подъехал Марио. Мужчины остановились. Это оказались лаццарони из бригады Эджидио Паллио, которые восстали против кардинала, но потерпели поражение. И теперь бродили повсюду, убивая, насилуя и грабя. Марио понимал, что находится в опасности, однако рассчитывал на трусость подлецов. Не сходя с лошади, он приказал:

— Хватит, расходитесь, не то велю арестовать всех.

Человек с кинжалом шагнул навстречу.

— Мой генерал, она же якобинка, я уверен. Их вожди всех шлюх превратили в своих сторонниц.

Но Марио повторил спокойно, почти дружелюбно:

— Ладно, кончайте, идите домой, оставьте ее. Не ввязывайтесь в неприятности.

В ответ человек покачал головой. Но через минуту нападавшие удалились. Анджело усадил женщину на свою лошадь. И тогда Марио велел ему позаботиться о том, чтобы она покинула Неаполь и нашла укрытие в надежном месте.

— Почему не выполнили мой приказ? — подъехав ближе, обратился он к женщине.

— Я и не подозревала, что числюсь в вашей армии, — с еле заметной улыбкой ответила она.

В самом деле, подумал Марио, ведь она женщина. И почувствовал себя неловко. Он, оказывается, забыл, что с женщинами надо разговаривать по-другому. Тот же вопрос, заданный подобным тоном солдату, вызвал бы совсем иную реакцию. Возможно, заставил бы задрожать от страха. А она не испугалась. И от нее нельзя требовать повиновения.

— Вы рисковали, — сказал он более мягко.

— С вами я почувствовала себя в безопасности.

У нее были пухлые губы и спокойная улыбка. Она умело подвела свою лошадь ближе к Марио.

— Генерал, отныне и навсегда я ваша раба. Обещаю.

— А где мой багаж? — обратился Марио к Анджело.

— Он отправлен прямо в Роди-Гарганико. А все необходимое в дорогу — в Тревико.

— У вас, синьора, есть что-нибудь с собой?

— В этом свертке все мое состояние, — ответила женщина по-прежнему спокойно.

Уже светало. Марио пришпорил коня, и они двинулись в путь. Миновали несколько сел. Иногда люди узнавали Марио и выходили из домов, приветствуя его. Мужчины пожимали ему руку. Предлагали угощение — еду и вино. Марио вежливо благодарил, но не мог задержаться — необходимо было засветло добраться в Тревико.

Около полудня они остановились на тенистой поляне передохнуть и поесть. Анджело и Лука расстелили скатерти прямо на траве. Еды было в изобилии. Женщина ушла поискать воду, чтобы вымыться и переодеться. Вернулась она, перекинув плащ через руку. Марио рассмотрел ее.

Высокого роста, с очень черными, коротко постриженными по французской моде волосами, в золотистой шелковой блузке, юбка спускалась ниже колен. Марио поразили ее огромные груди. Когда женщина двигалась, они поднимались и опускались, плавно колыхаясь. Он со смущением заметил, что женщина пристально смотрит на него, и отвел взгляд. Потом снова взглянул на нее:

— Прошу вас, синьорина…

— Элеонора. Элеонора де Кристофорис.

— Подойдите, Элеонора. Садитесь сюда. Мы ждем вас.

Женщина опустилась на землю напротив генерала. Во время еды при движении рук в разрезе кофточки то обнажались, то прикрывались полные груди, и Марио все время посматривал на них. Женщина, видимо, заметила его интерес и села иначе, вытянув ноги на траве. Теперь Марио мог рассмотреть и их. Слишком толстые икры, подумал он. Однако в целом фигура у нее неплохая, привлекательная. От нее веет силой, здоровьем, жизнелюбием. Она с удовольствием ест и пьет. И несомненно, любит жизнь.

— Как вы намерены поступить со мной? — вдруг спросила Элеонора, глядя генералу прямо в глаза.

— Думаю, для вас было бы лучше некоторое время находиться подальше от Неаполя. Хотите, можете погостить у меня в Термоли.

— А я не скомпрометирую вас?

— Каким образом?

— Я имела в виду… Я ведь сочувствовала республиканцам.

— Насколько мне известно, вас никто ни в чем не обвиняет. Вы не входили в правительство. Не участвовали в военных действиях. Не сделали ничего…

— А моя дружба со Скипани…

Марио на минуту задумался и продолжил:

— Хорошо. Скажите мне честно, с кем у вас были отношения, которые можно посчитать опасными?

— Только со Скипани, моим большим другом, — ответила Элеонора.

— Видите ли, мне совершенно безразлично, чем вы занимались со Скипани и другими мужчинами. Я хочу знать ваши связи только для того, чтобы трезво оценить положение. Чтобы защитить вас, мне нужно понять, от чего защищать. Ну так что же?

— Ноу меня со всеми сложились хорошие отношения. Я дружила с Роккаромаио, а он из ваших приверженцев. Потом я…

Марио оказался в затруднении. Роккаромано поначалу сражался в Каяцио и в Капуе против французов, а потом захватил королевское казино в Кьятамонте, то самое, где Казанова демонстрировал свою сексуальную мощь князю Франкавилле, и устроил там настоящий гарем. Он сделался республиканцем, но не покинул виллу, а проводил все дни в пирах и оргиях. Элеонора, значит, участвовала в них. Потом, узнав о приближении Армии святой веры, Роккаромано написал кардиналу Руффо, прося его о прошении. И согласился сражаться за короля простым солдатом.

— Но я устала от него. Он заставлял меня… — Элеонора замолчала. — Я устала от него. Поэтому убежала в Неаполь. Явился генерал Скипани и взял меня к себе.

— А до Роккаромано какие еще у вас были связи? Это правда, что рассказывают про генерала Шампионне?

— Не знаю, я всего лишь была знакома с ним.

— А еще раньше, до Роккаромано?

— Все, что было раньше, не имело никакого отношения к политике. Я дружила с Миммо Ферруцци. У нас сложилась веселая компания, и мы прекрасно развлекались. Без всякой политики.

Марио в этом не сомневался. Миммо Ферруцци — известный жуир. Невероятно богатый, он сделал все возможное, чтобы растратить свое состояние на роскошные пиршества. Сначала ему благоволили при дворе, но потом он впал в немилость. Какие отношения сложились у него с Элеонорой? Была ли она его возлюбленной, официальной любовницей или только одной из хористок? А с Роккаромаио?

Кто же на самом деле эта женщина? Марио вспомнилась жена. Мария Луиза, конечно, смогла бы ответить на подобный вопрос. Хоть и молодая, она располагала несметной информацией о личной жизни многих дам. Конечно же, она рассказала бы ему обо всех любовниках Элеоноры. Вроде Шампионне, например. Что Элеонора имела в виду, когда заявила: «Я всего лишь была знакома с ним»? Всего лишь однажды занималась с ним любовью?

Марио вдруг обнаружил, что женщина весьма заинтересовала его, настолько, что он даже разволновался. С чего бы это, черт побери? Так уж ему важно знать, чем она занималась с Роккаромаио? И почему он считает, будто и Роккаромаио, и Ферруцци распутники? И противно ли ему прошлое Элеоноры, либо, напротив, его привлекает эта женщина, проведшая почти всю свою жизнь в пиршествах и оргиях?

— Вот и всё, — заключила Элеонора, устремив на него безмятежный взгляд.

Маркизу хотелось побольше расспросить ее, узнать подробности. Нездоровые подробности, подумал он и поднялся.

— Как вы полагаете, можем двигаться дальше? Или хотите еще отдохнуть?

Элеонора осмотрела свою одежду, взглянула на плащ, лежавший на траве, и покачала головой.

— Мне больше невмоготу спать на земле. Я вся грязная. Мне хочется принять ванну, лечь в нормальную постель. Хотелось бы, чтобы меня немножко приласкали, поиграли бы со мной.

Марио уловил ее взгляд, который не смог сразу разгадать. Он не понял, то ли Элеонора крайне наивна, то ли чересчур развращена. Пожалуй, скорее наивна, решил он и протянул ей руку, желая помочь подняться. И его снова взволновало плавное колыхание ее груди. В его жизни слишком много войны и слишком мало женщин, подумал он. Чего же тут удивляться. В сущности, сегодня у него первый день отпуска.

И он со смехом повлек женщину к лошадям.

Они приехали в Тревико уже затемно. На небольшой средневековой площади их ждали. Увидев Вито Берлинджери, Марио соскочил с седла и обнял друга. Вито был высоким сильным мужчиной, словно вырубленным из цельного ствола дерева.

И при этом умел быть очень нежным.

Берлинджери разглядывал женщину, и Марио представил ее:

— Элеонора де Кристофорис. У нее случились неприятности при разгуле анархии в Неаполе, и я предложил ей свое гостеприимство.

Вито Берлинджери весьма галантно помог Элеоноре сойти с лошади. Маркиз припомнил, что Вито всегда пользовался у женщин исключительным успехом. Поначалу Марио объяснял его амурные победы мужественным, суровым обликом. Потом понял, что Вито отличала и другая черта, наверное, более существенная. Вито умел как-то особенно разговаривать с женщинами — мягко, проникновенно. Прекрасный пол просто млел от его речей.

Марио сказал Вито, что Элеоноре пришлось бежать, не успев захватить хоть какие-то вещи, и поинтересовался, не может ли тот попросить у своей сестры Марии или у кузины что-нибудь из одежды для нее. Вито предложил проводить женщину к сестре. Элеонора вела себя очень непринужденно. Марио слышал ее серебристый смех, когда они направились к дому Берлинджери.

Маркиз поднялся в отведенную ему комнату отдохнуть часок. Потом спустился в большую гостиную, где был накрыт стол к ужину. Никто еще не появился. В камине пылал огонь, и Марио опустился в кресло перед ним. Тревико расположен высоко в Апеннинах, и по вечерам тут бывает прохладно.

Уже очень давно не ужинал маркиз в такой гостиной. Стол украшали серебряные приборы, уютно потрескивали дрова в камине, мягко светили канделябры. И от всей этой обстановки веяло тишиной и покоем. Вдруг раздался звонкий смех. Марио обернулся — Вито и Элеонора входили в комнату.

Женщина опиралась на его руку, словно они давние друзья. Она была в красной блузке с обширнейшим декольте и длинной черной юбке. На плечах золотистая шаль, стянутая на груди.

— Мы уже подружились, — сказала Элеонора. — Мария очаровательна. Сейчас и она подъедет сюда. А ее одежда прекрасно сидит на мне, правда? Я очень рада, просто невероятно! Знали бы вы, сколько страха я натерпелась за последние дни! А сегодня словно возвращаюсь к жизни.

Тут послышался стук подъехавшей кареты. Вскоре в зал вошла молодая женщина.

— Вы ведь помните Марию? — обратился Вито к маркизу.

Марио пошел ей навстречу. Последний раз он видел ее еще девочкой. Теперь перед ним стояла женщина — темноволосая, с черными, красивыми глазами — и смотрела на маркиза с нескрываемым восхищением.

— Марио, Марио, неужели это вы? Генерал Марио Россоманни! Подумать только, Вито, Марио у нас! Вы должны рассказать все, что случилось в Неаполе. Я хочу понять, насколько правдивы те истории, что долетают до нас. Верно ли, будто кардинал всегда ходит в пурпурной мантии?

Марио усмехнулся, но все же ему пришлось поведать несколько эпизодов из военной жизни. Мария слушала, ловя каждое его слово. Вито тоже был внимателен и молча кивал. Элеонора сидела на диване рядом с Вито, прислонившись к его плечу. Марио поймал себя на мысли, что ему очень хотелось бы оказаться на месте друга. Маркиз рад был вновь увидеть его сестру, но его огорчало, что Элеонора, такая томная, нарядная, расположилась возле Вито.

Теперь говорил Вито — о Тревико, о горах, лесах. Рассказывал про разные случаи на охоте. Одной рукой Вито непринужденно обнял Элеонору, и та опустила голову ему на грудь. Он творил ярко, красочно, его слова позволяли представить молодую зеленую листву, почувствовать запах дождя в лесу, как бы вдохнуть резкий дым костра на бивуаке, ощутить ледяную воду, когда ступаешь по болоту, увидеть свежую кровь раненого животного и трепыхание сердца подстреленной птицы. Голос Вито едва ли не гипнотизировал, вызывая в воображении различные образы, чувства, картины. Марио, привыкший к логически точной речи или к резким словам приказов, обращенных к солдатам, слушал как зачарованный. Рассказы друга возвращали его к мирной жизни, к повседневному существованию — словом, ко всему, что заполняло жизнь простых людей и придавало ей смысл без всяких там высоких идеалов. И без вождей, без разных тронов, которые надо спасать. Он обращался к чувствам и шел от чувств. Язык этот был особенно понятен женщинам, ох, как хорошо понятен! Все эти запахи, ощущения, переживания… Марио показалось, будто он опять сделался ребенком и смотрит на Вито как на старшего.

Дети понимают слова взрослых, но не улавливают оттенки, потайной смысл их речи. В детстве, припомнил Марио, он слушал, как старшие ребята делали комплименты девушкам. А те краснели и посмеивались. Или же старались отхлестать юношей по щекам. Сердились. Потом, однако, все обходилось, и он видел, как они отправляются вместе под руку, загадочно близко прижимаясь друг к другу. Отчего же девушка, которая поначалу так сердилась на юношу, потом становилась столь ласковой, такой возбужденной? Это были слова, полные какого-то значения, ему непонятного. И девушки эти тоже были существами, которых он не мог постигнуть. Как теперь Элеонору, как Вито.

Нет, сейчас-то он понимал их. Прекрасно понимал этот древнейший язык чувств, эти слова, выражающие сексуальный призыв, ощущения, стимулы, запахи. Вито оставался вдали от войны, вел нормальный образ жизни. Он продолжал источать запах мужского пола, привлекать самок. Элеонора, он это видел, прекрасно реагировала на подобный запах. Марио почувствовал, что его душит бессильная злоба. Глупо, сказал он самому себе, нелепо реагировать именно так.

— Я устала, — вдруг объявила Элеонора. — И хотела бы пойти спать. Генерал, надеюсь, вы извините меня? Я не привыкла так долго ездить верхом.

Вито поднялся:

— Вы можете лечь в красной комнате. Я провожу вас Моя спальня недалеко. А ты, Мария, что будешь делать? Хочешь, тебя проводит Марио?

Марио резко поднялся. Его охватило сильнейшее волнение. Он уже понимал, что происходит. Пока он будет провожать Марию, Вито приведет Элеонору в ее комнату и уляжется с нею в постель. Элеонора не из тех женщин, которые отказывают мужчине. Она же сама сказала, ей хочется, чтобы ее приласкали, поиграли бы с ней. Будь он, Марио, половчее, поувереннее, она пошла бы с ним. Он в этом не сомневался. Такая женщина идет с тем, кто берет ее. Сейчас ее брал Вито, а он, Марио, должен сопровождать Марию и рассказывать ей всякие истории про войну. А Вито в это время разденет Элеонору и утопит свое лицо в ее груди, в такой груди!

У Марио закружилась голова, он растерялся.

— Прошу вас, генерал, — обратилась к нему Элеонора, — позвольте Вито проводить меня. А вы побеседуйте с Марией. Вы ведь давно не виделись.

Несчастная, подумал Марио, неужели она не понимает, что ему вовсе не хочется оставаться с Марией, во всяком случае сейчас. Вито между тем взял Элеонору под руку. Она, казалось, едва держалась на ногах и шла, опираясь на его плечо. У Марио не хватило мужества возразить.

— Спокойной ночи, — сухо произнес он и, не глядя на них, взял под руку Марию. — Пойдемте, Мария, подруга моя, пойдемте, мы с вами любим друг друга.

Проводив Марию домой, маркиз вернулся и снова расположился на диване у камина. Он очень расстроился. Продолжал повторять себе, что он кретин, скотина, что теперь эти двое там, наверху, занимаются любовью. И, наверное, говорят о том, какой он доблестный воин! А может, и вовсе не вспоминают его. Да, конечно, им больше делать нечего, как только говорить о нем! Они заняты совсем другим.

Марио взял щипцы и помешал дрова.

Отчего, подумал он, отчего же он не отдал сухой приказ: «Нет, вы останетесь здесь, мне нужно поговорить с вами. А вы, Вито, проводите Марию и отправляйтесь спать!» Почему у него не хватило смелости сказать эти простые слова? Ведь он военный человек, умеет в одно мгновение решить сложнейшую тактическую задачу.

А сейчас словно превратился в ребенка, внезапно вернулись давние ощущения, возникла прежняя неловкость. Эта женщина нравилась ему. Она влекла его. Он вспомнил, как мальчиком влюбился в одну девочку и не решался заговорить с ней.

Он с детства отличался застенчивостью. Может быть, подумал он, в детстве мы все такие. И только потом, уже в молодости, набираемся нахальства и теряем остроту впечатлений, свойственную робким юношам. Застенчивость и впечатлительность почти всегда соседствуют. И с Элеонорой он чувствует себя неловко именно потому, что она замечает, как он разглядывает ее грудь. А ведь мог бы просто приказать ей раздеться и отдаться ему. Она тотчас выполнила бы его приказ. Но тогда он не испытывал бы тех чувств, какие переживал сейчас, не знал бы теперешнего желания.

О боже, как он все преувеличивает. Рассуждает о застенчивости, а они тем временем занимаются любовью в красной комнате! А может, нет? Возникшее сомнение, похоже, принесло некоторое облегчение.

Марио свободно вздохнул. Может, ничего и не произошло.

Да нет, нет, они поднялись в обнимку. Он хорошо представил себе, что последовало дальше. Вито уложил ее на кровать, расстегнул лиф. Она полусонная что-то лепечет…

Марио решил пойти и посмотреть, что там делается. Он знал, что в доме два крыла. В одном находилась его спальня, в другом — спальня Вито, и рядом — красная комната. Марио взял свечу и поднялся наверх.

Он понимал, что делает глупость. Зачем-то отправился беспокоить свободную женщину, которая вправе делать, что ей угодно. И рискует поставить в неловкое положение друга, который, самое большее, хотел доставить ей удовольствие. Что, собственно, он собирается открыть?

Однако теперь он ясно понимал, как поступит. Если застанет их вместе, то на другой же день уедет из Тревико один. Оставит Вито деньги, чтобы тот помог Элеоноре, но не возьмет ее с собой в Термоли. Вот почему и хотелось узнать, что происходит в красной комнате. Элеонора вольна делать что угодно, но и он тоже.

Дом был погружен в тишину. Марио вышел из своей спальни и направился в другое крыло. Здесь тоже всюду было тихо. Одна дверь оказалась приоткрытой. В комнате никого. За следующей дверью раздавался громкий храп. Вито! Вито спит, и женщина лежит рядом!

Спокойнее, приказал он себе, есть еще одна дверь, последняя. И она заперта. Проклятье! У него не хватало смелости постучать. Если там никого нет, а от стука все проснутся, как же он будет выглядеть? Он старался придумать какой-нибудь предлог. Какой? Услышал подозрительный шум. Он так привык на войне быть настороже, что не мог удержаться и не узнать, в чем дело. Предлог, конечно, ничтожный, но как оправдание сойдет.

Он постучал. Никакого ответа. Постучал еще раз. И увидел, что под дверью появилась полоска света.

— Это я, Марио.

— Подождите, я сейчас.

Дверь открылась, и появилась Элеонора в чем-то вроде халата. Он увидел ее огромные голые груди и не мог отвести от них взгляда. Элеонора запахнула халат. Она выглядела совсем заспанной.

— Что случилось? — спросила она сонным голосом.

— Ничего, совершенно ничего. Не беспокойтесь ни о чем, можете спать спокойно. Доброй ночи, дорогая.

Элеонора смутилась. Она неожиданно подошла к маркизу и коснулась губами его щеки.

— Доброй ночи и спасибо, большое спасибо.

Марио закрыл дверь и ушел. На душе стало легко. В своей комнате он упал на кровать, не раздеваясь. Он вспомнил, что и Гораций[63]тоже когда-то хотел провести с девушкой холодную ночь именно тут, в Тревико. Он постарался вспомнить. Гораций писал: Hie ego mendacem stultissimus usque puellam ad mediant noctem exspecto[64].

Наутро Марио проснулся очень поздно, около одиннадцати. Вот уже год как он привык вставать с зарей. Кардинал был жаворонком и передал свои привычки всем, кто работал с ним. Что происходило накануне, Марио помнил очень смутно. Появилась какая-то женщина, в которую, как ему показалось, он влюбился.

Странно, почему могла прийти в голову подобная мысль. Нелепая мысль. Какое ему дело до этой женщины? Он даже не знал как следует, кто она такая. Его не касалось, что она делала прежде и что собирается делать дальше.

Утренний свет разогнал все ночные призраки. Или, по крайней мере, так ему представлялось. Маркиз не спеша оделся и спустился в просторную гостиную. Там он застал Вито, который, очевидно, только что вернулся с верховой прогулки — сапоги его запылились, лицо раскраснелось. Он беседовал с Элеонорой. Совсем еще сонная, она, видимо, только что спустилась из своей комнаты, выглядела отдохнувшей и теперь казалась моложе, едва ли не подростком. Вито обрадовался, увидев Марио.

— Я очень рано вышел из дома. Проехал даже до самой Валлаты. Чудесный день! Что собираетесь делать?

Марио подошел к окну и взглянул на небо.

— Думаю, лучше сегодня же двинуться дальше. Хотелось бы к вечеру добраться в Фоджу. Завтра утром Элеонора сможет сделать покупки, сходить к портнихе. Там, конечно, не как в Неаполе, но кое-что найти можно.

— Я не отпущу вас до обеда, — возразил Вито. — Иначе зачем же я так рано отправился на охоту?

— Конечно, — согласился Марио, — уехать раньше значило бы весьма обидеть охотника.

— Но я все равно огорчен. Вы слишком быстро уезжаете.

— Но и тут можно выйти из положения. Проводите нас до Деличето. А на следующей неделе жду вас в гости, Вито. Поймите, я так давно не был дома. Столько дел накопилось в моих имениях. Я расскажу вам о своих планах, — с горячностью добавил он. — Но сначала мне надо отыскать свои заметки. Мне необходимы ваши советы и помощь.

Вито поинтересовался только одним:

— Надолго ли возвращаетесь в Торре ди Милето?

— Возможно, на многие годы, — ответил Марио. — Я напишу вам. Я не передумал — не хочу возвращаться к придворной жизни. У меня много дел и на моих землях. Во время военной кампании я перевидал всякое и у меня было время поразмышлять. Видел Калабрию, ступал по развалинам Матеры и прекрасно понимаю, насколько бедна наша страна и как плохо ею управляют.

Вито молчал, сочувственно кивая.

К вечеру они добрались до Фоджи и на другой день на закате прибыли в Термоли. Город встретил их праздником. Жители прослышали о приезде Марио в Фоджу. Известие молниеносно облетело всю округу. В Термоли создали специальный комитет для подготовки торжества. Пылали факелы, сверкал фейерверк. В центре площади мэр Рокко Павончелли торжественно вручил Марио ключи от города. Обнял его и произнес длинную речь о злодействах республиканцев и великодушии короля. Затем выступил монснньор Дзецца, архиепископ Термоли, с панегириком кардиналу, без меры расхваливая его человеколюбие. Потом говорили другие люди. И чем дольше продолжалось славословие, тем более навеселе выходили ораторы.

Вино оказалось отличное, но Марио не любил предаваться излишнему питию. Настал его черед произнести речь. Он сказал, что счастлив вновь увидеть выборный муниципалитет. Республиканцы, отметил он, думали насадить в Италии демократию французского образца. Но во Франции никогда не было такого городского управления, как здесь. Революционное правительство распустило муниципалитеты, заменив их нелепым избирательным механизмом, поэтому у них в Термоли и появились неаполитанские невежды, изгнавшие выбранных демократическим путем представителей. Но теперь, заключил он, не будет больше подобных безобразий. Во всех городах к северу от Даунии, от Термоли до Виесте, будут восстановлены прежнее городское управление и муниципальные порядки.

Слова маркиза встретили нескончаемой овацией. Позднее, когда празднество закончилось и они с Элеонорой прогуливались по просторной, обращенной к морю террасе замка Термоли, она спросила его:

— И все действительно так и происходило, как вы говорили? Будто управление избиралось и прежде?

— Еще в эпоху императора Фридриха, в 1200 году, когда эти края были богаче и плодороднее, чем сейчас, муниципалитеты стали общепринятой формой управления в независимых государствах. Феодалы обладали меньшей властью, чем сегодня. Тогда царил республиканский дух. Это наши корни. На них мы и должны опираться в своих реформах. Но сначала надо привести в движение экономику.

Элеонора прижалась к плечу маркиза. Они остановились у балюстрады. Перед ними простиралось освещенное луной море. Марио заметил, что и он тоже приник к Элеоноре. Он продолжал говорить, но в то же время еще немного подался вперед. И женское тело, глубокое и необыкновенно мягкое, словно вобрало его в себя. Чувствует ли Элеонора, что с ним происходит? Он прижался еще плотнее. И опять возникло ощущение, будто его вбирает в себя что-то нежное и глубокое. Марио пришел в возбуждение, его пенис напрягся и уперся в живот Элеоноры. Она молчала. И ему показалось, что женщина поддается ему все больше и больше и наконец словно окутывает его всем своим телом.

Марио обнял ее одной рукой и почувствовал, как ее пышная, мягкая грудь прижалась к нему. На мгновение ему припомнилось, что в молодости, когда он оказывался рядом с женщиной, которую ему хотелось поцеловать, он не знал, как это сделать. Может быть, и тогда какая-нибудь из них точно так же прижималась к нему, а он не сумел понять скрытый смысл ее поведения. Иной раз просто пугался. А бывало, напротив, женщина держала его на таком расстоянии, что он не мог преодолеть его. Во всяком случае, он никогда не знал, как надо действовать, потому что женщины не приглашали к сближению ни словами, ни движениями своего тела. Теперь же, напротив, Элеонора призывала его. Он уверен. Но отодвинься он сейчас от нее, ничего бы и не произошло.

Марио прервал воспоминания. В эту минуту соприкосновение их тел, их сближение имело вполне очевидный смысл — Элеонора хотела его. Она прижималась к его напрягшемуся твердому члену, искала его. Однако она не возьмет на себя инициативу. Интересно, почему это женщины никогда не начинают первыми? А ведь Элеонора знала немало мужчин. Это доступная женщина.

Он понял все еще два дня назад, когда увидел, как она разговаривала с Вито. Кто знает, сколько у нее было любовников? Часто ли она вела себя так? Что делали те мужчины? Наверное, целовали ее? Ладно, сейчас он тоже поцелует ее.

Марио склонился и заглянул в лицо Элеоноре. Голова запрокинута, глаза закрыты. Он прижал свои губы к ее губам — крупным, полным. Женщина ответила на поцелуй и в свою очередь обняла его. Она проделала это так, будто скользнула по нему, и в то же время ведь обняла. Ее тело сделалось словно текучим. Марио всегда удивляли подобные метаморфозы женской плоти. Порой она твердая, неподдающаяся, точно из дерева, а в иных случаях будто вообще без костей. Как сейчас у Элеоноры. Его руки легли на грудь женщины. Ему хотелось потрогать ее, ощупать. Он легко отодвинул блузку, ощутил под ладонью мягкое, горячее тело. И ему тут же захотелось увидеть эту грудь, рассмотреть ее. Элеонора, словно угадав его желание, ни слова не говоря, выскользнула из его объятий и быстрым движением сбросила лиф. Огромные груди нацелились прямо на него.

Он держал Элеонору за талию и видел перед собой колышущиеся, высвободившиеся из-под одежды массивные холмы — они надвигались на него, предлагая себя. Он опустился на колени и уткнулся лицом в мягкую теплую плоть. Поискал сосок, стал целовать его, пощипывать, сжимать губами. Сосок затвердел, но Марио не решился сжать крепче, боясь причинить боль. А Элеонора подняла грудь, как делает мать, когда кормит ребенка, и опять поднесла к его губам.

Он долго стоял так на коленях, уткнув лицо между ее грудями, лаская их, целуя, наслаждаясь тем, что давит их, мнет, меняет их форму, приподнимает и опускает, сближает, превращая в одну огромную груду, лежащую между их телами. На мгновение Марио оторвался от Элеоноры, чтобы получше рассмотреть груди. Он чуть отодвинул освещенную луной женщину и присел на балюстраду, словно желая спокойно осмотреть ее всю целиком. Фигура крупная, статная; круглые плечи, высокая, молочно-белая при свете луны грудь.

И Элеонора снова привела его в замешательство.

Ни слова не говоря, она опустилась к его ногам и, глядя вверх прямо ему в глаза, расстегнула брюки и вынула пенис, теперь уже напряженный до предела, потом опустила голову и принялась целовать его.

Марио удивился, но в то же время почувствовал благодарность. Наверное, все шло так, как ему всегда хотелось. Эта женщина угадывала его желания и осуществляла их прежде, чем он успевал это выразить. Марио вздрогнул. Он не помнил в своей жизни подобного наслаждения. И не понимал, что делает Элеонора, но такого он не переживал ни с одной женщиной. Волны наслаждения разливались от пениса по всему телу. Марио затрепетал, содрогаясь в немыслимых конвульсиях. Это не походило на обычное сексуальное удовлетворение. Какой-то невообразимый ураган возбуждения, исходивший от губ женщины, охватил все его существо.

Во время полового акта обычно возникает движение в каком-то определенном направлении. Совершает ли его мужчина или женщина, оно неизменно одинаково — вперед и назад, в строгом, четком ритме. А тут он ощущал только вихрь, катаклизм и лихорадочное чередование ритмов. Его тело отвечало дрожью, конвульсией, судорожным вздрагиванием. Потом возникло чувство, будто что-то медленно всплывает из самой глубины его существа. Словно какое-то второе его тело, которому необходимо выйти из первого, высвобождается из оболочки. Конвульсивное вздрагивание и означало, что ему необходимо высвободиться, родиться, подобно бабочке из кокона. Это стремление вырваться наружу сопровождалось с одной стороны сильнейшим напряжением, а с другой — все более растущим, непередаваемым наслаждением, пока наконец сила, стремившаяся высвободиться, не превзошла ту, что ее сдерживала. И произошел взрыв, освобождение, принесшее ощущение триумфа. В этот момент Марио вновь вспомнил о женщине, о ее губах, о том, что его пенис сильными длинными струями выбрасывает сперму.

Он оказался на земле, и Элеонора склонилась над ним, почти обнаженная. Ее голова утопала между его ног. Теперь, после оргазма, прикосновение ее губ стало неприятным, едва ли не болезненным. Он отодвинулся.

— Спасибо, — произнес Марио, — спасибо.

Он испытывал глубокую признательность Элеоноре. Благодарил ее за то, что она бросилась в его объятия, что занималась с ним любовью, что делала все вот так, избавив его от застенчивости и нерешительности. За то, что подарила столь необыкновенное возбуждение.

Спустя некоторое время они оказались на просторной двуспальной кровати в комнате, выходившей на террасу. Осенний воздух был еще теплым. Элеонора лежала обнаженная, и он рассматривал ее. Огромные груди обвисли, расплылись, образовав как бы два крыла по сторонам туловища. Марио склонился, чтобы посмотреть сбоку.

Со стороны грудь по-прежнему выглядела монументальной. Ему опять захотелось прикоснуться, потрогать, поласкать ее. Он прильнул к ней и скользнул вниз по телу, к самому лону. Элеонора раздвинула ноги, и он увидел красную, блестящую плоть. Он забыл про грудь и окунулся в эту плоть, неистово целуя ее. Странно, думал он, насколько сексуальное влечение гасит отвращение. Он чувствовал, что рот его полон нежной мякоти, ощущал тонкие губы влагалища, трепетно влажные ткани. Элеонора двигалась, ритмично выгибая спину. Она тоже вот-вот должна была испытать оргазм, и ему хотелось доставить ей это удовольствие. Он целовал лоно, лизал его, сжимал губами клитор. Его движения были ритмичны. Он не ускорял их и не замедлял. Он знал, что оргазм имеет свой ритм и ни в коем случае нельзя нарушать его. Поэтому он повторял движения языком и губами. Элеонора выгнула спину и стала вздрагивать, стонать, кричать. Спустя некоторое время она постепенно успокоилась. Марио привстал над женщиной, рассматривая ее.

Глаза закрыты, лицо пылает. Она подняла веки и улыбнулась ему. Вскоре ему опять захотелось войти в ее лоно. Но Элеонора остановила его.

— Не делай этого, — попросила она, — боюсь забеременеть. У меня нет с собой моего прибора.

Марио не понял, о каком приборе она говорит, но постеснялся спросить. Он кивнул и лег рядом.

— Я сама сделаю все, что надо, — продолжала Элеонора и мягким движением соскользнула в конец постели, а потом приподнялась, огромные груди повисли над ним, и она стала двигаться взад и вперед. Груди касались его живота, ног, пениса. Очень скоро он снова стал твердым, и Элеонора опять взяла его в рот. Марио вновь охватило безумное возбуждение, какое он испытал на террасе.

Теперь он видел всю Элеонору. Ее черные волосы метались над ним. Ему казалось, какая-то сила пожирает его, вырывает что-то из его нутра. А потом опять некое второе его существо стремилось вырваться, чтобы добраться до этого рта, заполнить его, залить спермой все это тело, эти громадные груди, это море, в которое можно окунуться и из которого трудно выплыть. Еще один оргазм. Несколько минут короткого отдыха, и он опять полон желания. Его состояние походило на опьянение.

Ему хотелось видеть женщину, склонившуюся над ним и плененную его пенисом. Он опять задвигался. Еще один оргазм. Затем еще. Пять-шесть раз подряд. Прошло много часов.

— Ты не устал? — спросила Элеонора.

— Нет, не устал, напротив, теперь чувствую себя очень хорошо, отдохнувшим.

— Знаешь, а ты очень редкий тип.

— Почему?

— Столько времени занимался любовью и не устал. И потом, потом… Ты всегда так? Без остановки?

— Да, если нравится, то так.

— А может, только потому, что изголодался, давно не занимался любовью?

— Это верно, давно, но если женщина нравится мне, я всегда поступаю именно так.

— Еще никогда не встречала мужчину, который мог бы без остановок столько раз кончать. Даже у Роккаромано не видела такого.

— Да? А как же это делал Роккаромано?

— Он, представь себе, был почти импотентом и потому требовал, чтобы я в его присутствии занималась любовью с кем-нибудь другим. Там бывало много молодых людей. Луиджи, Карло… ну, в общем, неважно. Они брали меня, а он смотрел. Ну знаешь, обычное развлечение.

— Нет, я ничего не знаю об этом.

— Никогда не занимался групповым сексом?

— Никогда.

— Ну… У Роккаромано это обычное дело. То один тебя берет, то другой. В общем, как попало.

— Повторяю, я ничего об этом не знаю.

Отвечая ей, он вновь почувствовал сильное возбуждение. Он не ревновал к прошлому Элеоноры. Ему даже показалось, будто он доволен тем, что узнал. Потому что сейчас он обладал ею и, покоряя ее, как бы побеждал всех, кто обладал ею прежде.

— Хочу еще.

— Нет, невозможно, смотри, какой он дряблый.

— Попробуй.

Элеонора покачала головой, но снова склонилась над ним. Марио почувствовал, как его пенис мгновенно выпрямился, напрягся и с силой вошел в рот женщины. Теперь его сознание внимательнее контролировало каждое движение, он понимал, что в состоянии управлять извержением семени. И он вспомнил, что именно в том самом загородном доме, где Элеонора устраивала свои оргии, Казанова, поспорив с князем Франкавиллой, победил соперника, бросившего ему вызов. Он больше него кончал лишь благодаря собственной воле.

Марио знал, как действовал Казанова, понял еще в детстве — понял, что разумом вполне возможно управлять своим организмом и извержением семени. Необходимо возбудить себя с помощью воображения и сознательно замедлять темп. Конечно, подумал он, при этом нужно, чтобы женщина очень нравилась. Он требовательно посмотрел на Элеонору.

— Еще раз, — сказал он и влил остатки спермы ей в рот. — Не убирай губы, продолжай, — приказал он.

— Что ты задумал?

— Хочу показать тебе, что можно продолжать в том же духе. Казанова тоже так делал именно в доме твоего Роккаромано.

Марио еще раз спокойно сосредоточился, ясно представив себе все происходящее. Пенис послушно реагировал на работу воображения. Марио вновь припомнил то огромное наслаждение, какое пережил несколько часов назад на теppace, когда Элеонора расстегнула лиф и обнажила грудь. Потом вспомнил свои ощущения в тот момент, когда она расстегнула ему брюки, и вот его пенис опять встал. Марио подумал о губах Элеоноры, ритмично двигавшихся взад и вперед, о размеренно колыхавшихся грудях. Он попробовал посмотреть на себя со стороны — вот он лежит на постели, а эта красивая женщина безумствует с его пенисом. Потом постарался представить, как она проделывает такое же с кем-нибудь другим, с двумя-тремя партнерами. Вот один входит в нее и в то же время другой изливает сперму на ее губы. Последний шаг, и вот он — оргазм.

— А теперь хватит, — проговорил Марио. Он привлек Элеонору к себе, дрожащую от возбуждения и волнения. — Давай поспим, — он закрыл глаза и тотчас уснул.

Три дня провели они, запершись в своей комнате. И все это время без конца занимались любовью. Марио прижимался к обнаженному телу Элеоноры и начинал щекотать его, пока окончательно не овладевал ею.

Слуги приносили стол с завтраком. Элеонора, к удивлению Марио, пила много молока и ела немало фруктов. Потом они снова катались по постели. Они даже обедали в спальне. И только на закате выезжали в карете погулять, но недалеко — в порт или на пляж.

Марио категорически приказал не беспокоить его. Велел сообщить матери о своем приезде, но просил также передать, что очень устал и хочет немного отдохнуть в Термоли, а потом навестит ее.

У него возникло ощущение, будто столь неожиданная любовная история и его возвращение домой подобны чудесному возрождению. Он позволил своему телу расслабиться, раскрепоститься, даже распуститься. Любовные конвульсии приносили восхитительное отдохновение. Голова становилась ясной, светлой, вернулась жизнерадостность, как бывало в детстве, когда наконец-то можно было отдаться любимой игре или наесться желанных сладостей. И он не понимал, влюблен ли в Элеонору, и, странное дело, даже не задумывался, отвечает ли она взаимностью. Может быть, потому что эта женщина во многом зависела от него. Любовь требует свободы выбора. А у Элеоноры выбора не было.

— Как ты думаешь, почему люди влюбляются? — спросил он ее как-то вечером, когда они сидели на большой террасе и смотрели на море.

— Потому что один нуждается в другом, — ответила Элеонора. — Как мы с тобой. После войны ты нуждался в женщине, и вот я тут как тут, грудастая такая, — Элеонора засмеялась. — Я шучу, — добавила она. — Кто знает, отчего у тебя возникла прихоть взять именно меня. Ведь ты можешь иметь каких угодно женщин. Я думала об этом, знаешь. Ты — знаменитый генерал Марио Россоманни, полевой адъютант кардинала, победитель. Все женщины Неаполитанского королевства готовы отдаться тебе. Я совершенно уверена, все хотели бы переспать с тобой.

— Aw?

— Для меня все немножко иначе. Ты спас мне жизнь, я тебя близко знаю. Ты не символ…

— А что, женщины влюбляются только в символы? — поинтересовался Марио. — Мне как-то странно, им ведь нужен конкретный мужчина, а не абстрактный символ.

— Видишь ли, они влюбляются в конкретные символы, в мужчин, ставших символами. Вроде короля, вроде Шампионне, даже кардинала… А кстати, кардиналу нравились женщины?

— Возможно, но у него их не было. Кардинал человек высочайшей нравственности.

— А знаешь, иногда ты пугаешь меня.

— Чем?

— Я чувствую, что ты… Не знаю, как бы это выразить словами… Опасный мужчина.

Марио показалось, что Элеонора имеет в виду свое увлечение им, и это польстило ему.

— А сколько раз ты влюблялась?

— О, множество, я без конца влюбляюсь.

— Но я хочу сказать — по-настоящему, безоглядно.

Элеонора сделалась серьезной.

— В пятнадцать лет я по-настоящему полюбила человека, которому было тогда за сорок. Друг моей матери. Наверное, если разобраться как следует, ее любовник. Женат, пятеро детей. Да ты, наверное, знаешь его. Сказать кто?

— Не надо, — ответил Марио, — разве это имеет значение?

— Это он научил меня заниматься любовью. Представляешь, мне всего пятнадцать лет… А он — настоящий развратник, который знал о сексе все. Ради него я готова была даже умереть.

— И чем это кончилось?

— Я стала одной из его любовниц, самой молодой, может быть, даже самой красивой. Однако мне хотелось, чтобы он принадлежал только мне. И он, наверное, устал от меня.

— А с другим, как его зовут — Ферруцци?

— Ах, Миммо… Он был очень забавен. Чего только не придумывал! Совершенно сумасшедший тип.

— Значит, не была в него влюблена?

— Нет… Так, как в первого, нет.

— Ав Роккаромано и Скипани?

— К Роккаромано я привязалась. Он же знатный синьор. Хоть и боров, но знатный. Я уже говорила тебе, он импотент, но я все равно привязалась к нему. Не знаю почему. А ты сколько раз влюблялся?

— Думаю, только однажды.

— В кого, в жену? В эту австрийскую графиню? Познакомился с нею при дворе?

— Нет, не в нее, в другую девушку.

— Во время войны? В Неаполе?

— Нет, много раньше. Очень давно.

— Как ее звали?

— Арианна.

— Она была красива?

— Необыкновенно.

— И почему не женился на ней?

— Она была бедна и не имела никакого титула. Меня заставили жениться на знатной австриячке по политическим соображениям. А я не сумел воспротивиться.

— А где она теперь?

— В Милане.

— И ты видел ее?

— Да.

— Что же случилось?

— Ничего. Она вышла замуж.

— Ты все еще любишь ее?

— Нет. Теперь мне нравишься ты.

Элеонора поднялась:

— Мне сказали, что там вдали есть какие-то острова. Отвезешь меня как-нибудь туда?

Марио отозвался не сразу.

— Возможно, — ответил он. Но его настроение изменилось. — Ладно, идем в дом.

После ужина Марио решил:

— Завтра утром поеду к матери, а ты живи здесь, в этом крыле замка, сколько хочешь. Тут есть Аделе и Пьетро, которые будут прислуживать тебе. Несколько месяцев тебе не стоит возвращаться в Неаполь. Однако ты говорила, будто у тебя есть родственники в Апулии. Где?

— Кузина в Фодже и тетушка в Бари.

— Хорошо, свяжись с ними. И напиши своим родителям в Неаполь. Анджело позаботится, чтобы письмо дошло без препятствий. Однако тебе не следует встречаться с другими людьми, особенно с твоими политическими друзьями. Узнаю, что не послушала меня, немедленно отправлю в Неаполь и даже не поинтересуюсь, что там с тобой сотворят.

— Я же дала слово, что никому о себе не сообщу и буду сидеть тихо.

— И не хвастайся никому, что ты моя любовница. Моя жена при дворе может создать тебе серьезные проблемы. Именно поэтому не беру тебя с собой.

Слушая его, Элеонора подумала, что, скорее всего, тут кроется какая-то другая причина. Его жену, видимо, нисколько не интересует, есть у мужа любовница или нет. Лишь бы только ничто не угрожало ее положению и богатству. Нет, это он, Марио, не хочет серьезно вводить Элеонору в собственную жизнь. Он спас ее, защитил, занимался с нею любовью, но предпочитает держать на расстоянии.

РАЗДУМЬЯ ДЖУЛИО ВЕНОЗЫ

Джулио лежал рядом с Арианной. Этим утром он проснулся рано. Свет, поначалу бледный, а потом все ярче, проникая в комнату, вызывал множество воспоминаний. В памяти возникла первая ночь с Арианной в этой постели, когда он окончательно уверился, что будет счастлив с нею. Вспомнил, как восхищалась она, когда вошла в его дом, где ее встретили, словно королеву. Искренняя радость девушки стала для Джулио самым большим подарком в жизни. Он гордился всем, чего достиг; еще не подозревая о встрече с Арианной, вспомнил, сколько принес жертв, сколько проявил изворотливости, сколько боролся и сколько вытерпел, прежде чем занял свое важное место в кругу миланской знати.

Он сумел сколотить значительное состояние. Конечно, больше всего доходов ему приносила торговля оружием. Это была его работа, и она нравилась ему, как и любая другая, приносящая богатство: он любил устраивать свои дела. Однако больше всего на свете Джулио любил красоту. Прекрасное составляло высшую ценность в его жизни. Бог — это тоже красота, и Арианна явилась для него земным отблеском божественного сияния.

Граф посмотрел на жену. Она сладко спала, улыбаясь во сне, и веки ее чуть-чуть трепетали. Наверное, снится что-то хорошее, решил Джулио. Он подумал о прошедшей ночи, о той радости, какую доставила ему близость с нею. Он не сомневался, что жена безраздельно отдается ему, правда, она никогда первой не проявляла инициативы к сближению, всегда немного как бы упрямилась, ей хотелось, чтобы за нею хорошенько поухаживали, прежде чем она подарит себя. А потом отдавалась, сначала с томлением, потом бурно.

Она удивительно хороша и потому может позволить себе поиграть в невесту даже после пяти лет супружеской жизни. Это именно такая женщина, о какой он мечтал с ранней молодости. Ему нравилось обладать ею утром, когда она бывала более расположена к близости. Ее чувственность, подумал он, просто сокрушает. При одной только мысли, что может прикоснуться к ней, он уже приходит в возбуждение. А уж ее поцелуй дарит ему такое счастье, какого он не помнит за всю свою жизнь. И сейчас, когда лежат рядом, даже не касаясь друг друга, они составляют единое целое.

Они — само олицетворение любви. Настолько сильной, что ему лаже страшно делается. Арианна глубоко вздохнула, повернулась, прильнула к мужу и уткнулась лицом в подушку рядом с его мускулистой рукой. Граф не шелохнулся. Он не должен будить ее.

Если бы она узнала, как сильно он привязан к ней, думал Джулио, как любит ее, он пропал бы. Иной раз, слишком часто сжимая жену в объятиях, он просто боялся утратить рассудок. Он не мог позволить себе такое. А тут еще этот Нава замучил его.

Его присутствие в Милане и прежде, до появления в этих краях Наполеона, сказывалось пагубно, а теперь стало еще губительнее. Сначала Нава восставал против австрийских реформ, теперь против французских. Никакой он не президент-викарий правительства, а просто-напросто оппозиционер. Возражает против всего. Реальность, по его мнению, должна оставаться недвижимой, как мозаика. И рассчитывал, что выкрутится с его, Венозы, помощью, поручив ему ведать общественными работами и культурными ценностями. На этом месте он, по мнению Навы, стал бы стражем порядка. Дурак он, ведь Наполеон уже подошел к Маренго[65], и ему нужен здесь отнюдь не покой.

Арианна слегка застонала во сне, обняла подушку и прижалась к ней лицом. Спина ее обнажилась, и Джулио залюбовался ею.

— Зачем рассматриваешь? — вдруг спросила она.

— Откуда ты знаешь, что я что-то рассматриваю, если у тебя закрыты глаза?

— Вижу тебя нутром. Иногда мне кажется, будто знаю, что ты делаешь, даже когда тебя нет рядом.

Джулио пугало и это ее умение столь глубоко понимать его. Словно она могла читать его мысли. Все? Он надеется, что все-таки не все. Он ласково погладил Арианну по спине.

— Чем будешь заниматься сегодня с Навой? Опять станете спорить о Наполеоне? — спросила она, все так же уткнувшись лицом в подушку.

— Не напоминай, пожалуйста, ни о том, ни о другом. Ты ведь знаешь, от них у меня сразу портится настроение.

— Тогда поцелуй меня, — попросила она, повернувшись к мужу.

Бреясь в ванной, Джулио продолжал любоваться в зеркало улыбкой жены и копной ее волос. Арианна как бы символизировала его новую жизнь, небывалую радость этой жизни. До знакомства с ней случалось порой, что, проснувшись утром, он ощущал бессмысленность своего существования. Как будто все, что он сделал и что еще мог сделать, вдруг утрачивало всякий смысл и значение. И поведение людей, окружавших его, тоже казалось ему иногда бессмысленным или безумным. Даже если он выглядел веселым на блистательных празднествах, те, кто знал его, могли заметить некую горечь в его глазах, неверие в человечество, и он мог показаться циником. Но с тех пор как в его жизнь вошла Арианна, он даже не замечал низостей и глупостей, творящихся вокруг, и больше не ужасался.

Думая об Арианне, Джулио с нежностью смотрел на людей. Вспоминая жену, ее звонкий, юный смех, ее восторженность, он готов был любить всех на свете. Всех — и глупых, и умных, и злых, и добрых. Он часто вспоминал, какой увидел ее в первый раз и какой она бывала в разные минуты жизни. Перед этим видением отступали все его сомнения о смысле существования. Сам ее облик переносил его в какую-то иную, светлую, духовную сферу, где не могло быть виновности или невиновности.

И в это утро он тоже говорил себе, глядя в зеркало: ну и пусть австрийцы медлят, воздвигая по привычке бюрократические препоны, пусть Наполеон снова войдет в Милан, пусть продолжает грабить не только произведения искусства, но и народ, — важно, что сегодня утром она улыбнулась ему и поцеловала, и ее кожа была такой теплой, гладкой, когда она прижималась к его груди, и никто никогда не узнает, как он любит ее. Возможно, даже она не узнает, ведь она так молода и неопытна.

Он расцвел улыбкой. Ее молодость не тревожила его, не доставляла беспокойства, как многим мужчинам, чьи жены были намного моложе них. Напротив, она приносила ему ощущение покоя и ясности во всем. А веселое щебетание сына!

Как разносилось оно по всем комнатам, как заполняло его сердце! Каждый час, проведенный в разлуке с женой и сыном, становился для него тягостным. Но ему приходилось заниматься делами, управлять своими земельными угодьями и нести государственную службу, постоянно встречаться с разными людьми. С возвращением австрийцев граф охотно вошел в правительство. Он думал, что сможет изменить положение страны, всеми силами постарается улучшить жизнь миланцев. Но слишком много оказалось противников, консерваторов, мешавших переменам, а также недругов, желавших отомстить. Народ тоже разочаровал его.

С театра военных действий стали поступать все более тревожные для австрийской армии известия, а Наполеон все ближе подходил к Милану, и этот самый народ, который ликованием встретил возвращение австрийцев, теперь готовился так же торжественно приветствовать Наполеона. Такой народ не мог больше вызывать сочувствия графа и желания помочь.

Какое-то странное беспокойство охватило Джулио. У него возникло мучительное предчувствие, что его счастью с Арианной не суждено быть долгим. Прибытие Наполеона вырвет его из волшебного круга собственного, только ему принадлежащего мира. И он ничего не сможет поделать, как бывает в сновидениях.

Джулио на цыпочках вышел в коридор. Он не хотел будить жену, боялся невольно передать Арианне свое беспокойство.

В вестибюле граф увидел Серпьери. Подходя к нему, он подумал, стоит ли помогать молодому человеку после прихода французов так же, как помогал, опекая его при австрийцах. Он назначил его своим личным секретарем. Друг дал слово, что будет хранить ему верность. Серпьери болел за Наполеона, но он был еще так неопытен и поступал как и все другие молодые люди. Его привлекала новизна. К счастью, австрийцы не собирались мстить противникам. Они держали под контролем якобинцев и только в крайних случаях сажали в тюрьму самых фанатичных из них. И действительно, после нескольких месяцев заключения они возвращали в строй даже тех офицеров, которые проявляли активную деятельность в наполеоновской армии. Австрия пожелала править с помощью великодушия, а не террора.

Серпьери, увидев Джулио, широко улыбнулся ему. Да, подумал граф, он поступил бы как я, и крепко пожал руку друга.

— Добрый день, Томмазо. Пройдемся по парку. Нужно поговорить.

Серпьери молча последовал за графом. Джулио шел и бездумно смотрел по сторонам, стараясь отогнать прочь мрачные мысли. Сад хорошо ухожен. Цветы радостно тянут к июньскому солнцу свои лепестки.

Небольшой серебристый ручеек вывел их к парку, заросшему платанами, буком, каштанами и тополями. Между стволами высоких деревьев там и тут попадались магнолии Их вечнозеленые листья вызывали сомнения в тленности бытия. День вы да ятя очень жаркий, и не предвиделось ни малейшего ветерка. Садовники, склонившиеся над клумбой с цветами, увидев графа, разогнули спины и вежливо улыбнулись ему.

— Синьор граф, здесь душа радуется…

Джулио, погруженный в свои мысли, не сразу понял их и переспросил:

— Что?

— Душа радуется, когда смотришь на такую красоту. Полюбуйтесь, синьор граф, на эту чудесную магнолию. Видите, как она расцвела в этом году?

Джулио согласно кивнул и пошел дальше. «Что сказал садовник?» — подумал граф. Ах да, он прав, в этом году парк необычайно красив. Он обратил внимание на огромный платан, самый высокий из деревьев, раз в десять древнее магнолии. Двое мужчин не смогли бы обнять его ствол. Платан походил на сказочное чудовище, влюбленное в магнолию.

«Какое счастье быть любимой!» — словно говорила платану магнолия.

«И как только тебе не надоело это нелепое заблуждение. Нет ни любви, ни солнца, ни счастья», — казалось, отвечал ей старый платан.

«Да будет тебе, и что ты все ворчишь! Ведь и у тебя каждую весну появляются свежие ростки и пробиваются новые листочки. Точно так же, как и у меня распускаются цветы. Вот смотри, поднимаю вверх свои руки, и на моих пальцах раскрываются бутоны».

Джулио внимательно посмотрел на магнолию и платан, точно сам хотел вступить в их беседу. Корни великана, недвижные, толстые, упрямо впивались в почву, а длинные ветви тянулись к веселой улыбающейся магнолии. Казалось, древний старик собирается выразить свою неколебимую любовь. И через несколько лет они, конечно, обнимут друг друга, подумал Джулио, сплетут свои ветви в вечном объятии. Но кто знает, увижу ли я их торжество. Граф еще раз взглянул на столь несхожие деревья.

— Да, она права, — прошептал он. — Она права, эта великолепная магнолия, тысячу раз права.

Продолжая путь, Веноза заметил, как изменилось его настроение. Удивительно, но от тревоги не осталось и следа, а возникло ощущение покоя. Никакого следа горечи и печали. Старый платан и молодая магнолия, казалось, олицетворяли собой его и Арианну. И в то же время стали символами силы и глубокой разумности природы. Деревья, думал Джулио, смиряются со своей участью, не восстают, не кричат, не плачут, не срываются с места. Мирятся со своим положением до конца и всё же хотят жить. Терпят долгую зиму, а весной начинают заново порождать листья и цветы. Даже когда стареют.

Через сто лет этот платан, уже совсем дряхлый, все равно выпустит несколько новых листочков. Вся его жизнь сосредоточится лишь в одной части ствола. Его соки побегут только к единственной веточке, но он не сдастся до последнего мгновения, не станет сетовать на свой многовековой возраст.

На что же жалуется он, Джулио Веноза? Он прожил хорошую жизнь. И счастлив с Арианной. Пока у него останется хоть какая-то возможность продолжать действовать по-прежнему, он будет жить так, как жил до сих пор. Он постарается еще полнее слиться со своей красавицей женой. И примет любые перемены. Наполеон ли, австрийцы ли — не все ли равно? Он примет болезнь и даже смерть. Примет все так же спокойно, как сейчас.

Серпьери ждал, пока Джулио сам заговорит с ним. Сейчас, по всему видно, он чем-то озабочен. Странный день, подумал Серпьери, хоть и напряженный, но повсюду радость. Солнце все вокруг делает праздничным, рисует будущее в радужном свете. В последние годы он, Томмазо, смирился с реальностью. После возвращения австрийцев он чувствовал себя потерпевшим поражение.

Как это ужасно — пережить поражение! Казалось, ничего особенного и не произошло, и все же в душах побежденных что-то ломается. Они теряют веру в самих себя. Человек, потерпевший поражение, вынужден со смирением смотреть на победителя и в конце концов начинает видеть его превосходство, верить, будто триумфатор сильнее, лучше, даже нравственно выше его.

Поражение в бою — это всего лишь начало. Подлинное изменение наступает позже. По-настоящему сдаются потом. И выглядит это как бы данью уважения, восхищения, добровольным служением, которое победитель милостиво дозволяет побежденному.

Кто знает, что заботит сейчас Джулио, думал Серпьери, искоса поглядывая на него. Можно просто спросить. Но ему не хотелось прерывать размышления друга. Дружба ведь проявляется и в умении вовремя помолчать и быть готовым распутать клубок мыслей друга.

Как Серпьери признателен тому человеку, что молча шел рядом с ним по парку! Граф защитил Серпьери, помог ему, взял к себе на службу. У него Серпьери научился жить, рисковать Выучился управлять, руководить. И все-таки в одном Джулио не удалось изменить друга. Неизменным осталось его отношение к австрийцам. При виде эрцгерцога или любого австрийского генерала Джулио охватывало смешанное чувство восхищения, зависти, бессилия и протеста. Но теперь все изменилось, подумал Серпьери. Известие о приближении Наполеона сопровождалось сиянием солнца. Джулио, словно прочитав его мысли, спросил:

— Вы довольны? Довольны, что австрийцы уходят и возвращаются французы? — Серпьери посмотрел на Джулио с улыбкой. — Да, довольны, вижу по глазам.

— Нет-нет, это совсем не так! — с горячностью солгал Серпьери. — Я думал сейчас совсем о другом, потому вы и заметили в моих глазах радость, — не мог же он признаться другу, что радуется, когда тот огорчается.

— Значит, о своей Шарлотте? — спросил Джулио, отнюдь не убежденный ответом друга, но оценивший его деликатность.

— Да, о Шарлотте. А что до Наполеона, то я отнюдь не в таком же восторге, как четыре года назад. Тогда Бонапарт был освободителем. А сейчас — какой же он освободитель? Хотя на словах он стремится многое изменить, хочет дать народу образование, воспитать его…

— Народ! Все без конца твердят это слово — народ. Вы тоже, Томмазо, обманываетесь. Мы — не народ, мы еще только должны стать им.

— Что вы хотите сказать, Джулио, не понимаю вас…

— Мы, итальянцы, не народ. И даже не нация. И никогда не были ни народом, ни нацией. Франция сформировалась как государство много веков назад, и Англия тоже. А на территории Италии всегда размещались чужие империи. Сначала империя Цезарей, потом — римских пап. Даже наши небольшие города были отдельными империями. Вспомните, к примеру, Амальфи. В самое дремучее средневековье этот город господствовал на всем центральном Средиземноморье. Потом его примеру последовали Пиза, Генуя, Венеция. А итальянцы втиснулись где-то между империей и городским кварталом. И в середине — пустота.

— Вы хотите уверить меня, будто мы отличаемся даже от американцев? А ведь там создана собственная нация. Хотите сказать, что мы отличаемся от корсиканцев? Но Паскуале Паоли превратил их в нацию.

— Да, мы не похожи на них. Наша история непоправимо другая. У нас нет понятия государства. Мы приемлем либо все, либо одну лишь деталь. Понятие государства требует принятия незыблемых границ, любви к ним. А наши границы все время находятся между всем миром и кварталом, где обитаем. Вы, патриоты, на самом деле нисколько не любите Италию. Вы любите идеи и идеалы. Народ же, напротив, любит только свой дом, свою лавку и завидует чужим странам. Мы восхваляли французов, затем австрийцев, теперь опять будем петь дифирамбы Наполеону, а потом снова проклянем его.

Серпьери задумался. Он понимал, что его друг приводит серьезные, продуманные доводы.

— Вы забываете, — ответил Серпьери, — что у нас всегда оставался некто, активно мешавший формированию нации и государства: церковь. После падения западной империи сразу же установилась итальянская монархия. Теодорих Великий был готом, но вырос он в Византии. Он ввел римское управление. Но папы опасались его власти. Они призвали в Италию византийцев, и в течение двадцати лет полуостров сотрясали готические войны. Вы сами как-то рассказывали мне, что еще во время правления Тотилы, последователя Теодориха, Милан был цветущим городом. И здесь воздвигались императорские дворцы. Но войны все разрушили. Потом вслед за готами пришли лангобарды и восстановили королевство. Король Лиутпранд собрал под своей властью территорию от Альп до Сицилии. Тогда папа призвал на борьбу с ним французов. Церковь всегда выступала против создания Итальянского королевства. Но теперь-то наконец и церковь укрощена. Не сможет больше противодействовать. Вот почему я думаю, что положение изменится.

— Да, это верно, — согласился Веноза. — Именно церковь не хотела никогда видеть Италию королевством. Она хранила державную железную корону в своих сейфах. Однако, согласитесь, нашему народу, и нашей буржуазии, и даже нашей аристократии недостает понятия государства.

— Вот почему так полезна помощь Франции и, в частности, Наполеона. Полководец по своей культуре итальянец, говорит по-итальянски, и у него правильное представление о том, что такое гоеударсгво, ведь он еще и француз. Мы можем рассчитывать на такого человека.

— Знаете, Томмазо, я иногда думаю, что французы и сами ничего не поняли в своем Наполеоне. Ведь он вовлекает их в такие сумасшедшие авантюры, какие во Франции никому никогда и в голову не пришли бы.

— Что вы хотите сказать?

— Именно потому, что он итальянец и у него итальянский менталитет, Наполеон тоже лишен понятия нации и государства. Ему известно лишь одно понятие — мировой империи. И он вовсе не собирается сделать великой только Францию. Он мечтает создать империю, подобную Римской, или повторить завоевания Александра Македонского. Империю, которая разрослась бы на всю Европу. Его тщеславие не знает границ.

— Но Наполеон хочет распространить повсюду идеалы революции.

— Вы так полагаете? Революцию распалила ненависть различных социальных слоев. Наполеону не свойственен никакой тип ненависти. Он стремится только к одному — завоевывать, подчинять, править. Он хочет установить новый порядок — свой собственный.

— По-моему, вы забываете, что во Франции есть революционная Директория.

— Да какая там Директория! Это же мошенники, пробравшиеся к власти, потому что вожди революции перебили друг друга. А там сидят воры, у них менталитет бандитов. Наполеон действовал в их интересах. Потом будет вынужден грабить для других, им подобных. А под конец станет реквизировать все, чтобы финансировать свои военные кампании.

— Значит, вы согласны, что Наполеон не такой, как все.

— Да. Это грабитель особого рода, какого не знали тысячелетия. Однако для нас результат один и тот же, Томмазо. В Италии он беспощадно грабил наши произведения искусства. И сейчас, возвратившись, будет делать это более систематично. А произведения искусства — это ни с чем не сравнимое достояние, какое унаследовали мы от наших предков. Единственное, чем можем гордиться. Единственное, о чем можно сказать: это то, что мы есть.

— Понимаю ваше огорчение, — посочувствовал Серпьери, — вы любите искусство. Меня столь наглый грабеж тоже очень печалит. Французы лишили нас бесценных шедевров, это верно. Однако они посеяли у нас национальную идею, идею итальянского народа, и этого уже никто не может вычеркнуть из нашего сознания.

— Да, не отрицаю, посеяли такую идею. Но это лишь семя. И потребуется много времени, прежде чем оно принесет плоды. И пожинать плоды будем не мы с вами. То, что вы называете народом, падет под игом Наполеона и будет валяться в пыли. Народу придется учиться на собственных ранах, и, уж конечно, ни Наполеон, ни французы не предоставят ему возможность создать единое государство, возродить Италию.

— Прибытие Наполеона ускорит события.

— Возможно, — заключил Джулио, — не стану развеивать ваши иллюзии. Но я убежден, что Наполеон вернулся в Италию только для того, чтобы укрепить свою власть во Франции и поднять свой авторитет у других европейских государств. Так что миланцы будут плакать горькими слезами и еще не раз поставят в церкви свечу, моля Бога заставить французов покинуть нашу землю.

— Сегодня вы что-то уж очень мрачны, друг мой.

— Может быть, — согласился Джулио, — и прошу простить меня. Желаю вам всего наилучшего, пусть небу будет угодно подтвердить вашу правоту.

Между тем они подошли к крепостной стене возле Порта Риен-ца. Прохожие двигались не спеша, радуясь прекрасному летнему дню. И все же в их облике Джулио ощущал неуверенность, какое-то беспокойство. Молодые люди с девушками шли, держась за руки, и о чем-то взволнованно переговаривались. В тени каштанов там и тут стояли кареты, несколько солдат верхом на лошадях медленно ехали по улице, поглядывая на проходивших мимо девушек. Стояла здесь и карета Венозы, и верный Сальваторе ждал на козлах. Он остался моряком, хотя и приноровился к необычной для него роли и к новым людям. Наверное, сильно тоскует он по Тремити, решил Джулио. А вот Арианна не тоскует. Она думает о родных островах будто о мачехе.

— А вот и Оресте! Идемте! — сказал Джулио. — Идемте к нему.

Серпьери вопросительно посмотрел на графа.

— Я никогда не говорил вам об Оресте?

— Нет. Кто это?

— Слепой старик. Он часами сидит здесь на скамье. И не однажды удивлял меня своими пророчествами.

Подойдя к слепому, Джулио опустил руку ему на плечо и спросил:

— Как дела, Оресте? Позвольте сказать, что вы день ото дня молодеете!

Слепой погладил руку графа и улыбнулся.

— Джулио, я ждал вас. Но вы не один.

— Да, со мной граф Серпьери.

Старик пожал руку Томмазо.

— Ваши усы все гуще, — продолжал Джулио все так же шутливо, — а борода все длиннее. Вы похожи на францисканского монаха.

— Присядьте, Джулио, — обратился к нему старик, — а то у меня кружится голова, когда смотрю вверх.

Джулио сел. Томмазо опустился рядом. Они переглянулись, улыбаясь.

— Когда-то, — сказал старик, — я считал, что дружить — это значит думать одинаково. Но это не так. Я видел друзей, очень непохожих, однако дополнявших один другого.

— Как мы, верно?

— Возможно. Ваш молодой друг весело смеялся сегодня утром. А вас, Джулио, что-то беспокоит. Гроза на горизонте. Ваш друг ждет дождя для своих полей. А вы опасаетесь молний, как бы они не навредили вашему стаду.

— Намекаете на приближение французов?

— Французы уже не раз являлись в Италию и приносили с собой как добро, так и зло. Кое-кому такое было на руку, и эти «кое-кто» специально призывали их, другие же опасались ущерба, какой нанесут французы. То же самое происходит и сегодня.

— Мы говорили об Италии, об итальянцах, — сказал Серпьери. — Веноза считает, что в действительности не существует ни Италии, ни итальянского народа. Вы прожили такую долгую жизнь. И как вы считаете, он прав?

— Я всегда оставался свободным от самого себя. Когда человек свободен, уходящие годы укрепляют душу. А итальянцы уже давно слуги. Они были слугами, еще когда родился дед моего деда. И когда я был ребенком, они тоже были слугами. Прошли века. Итальянцы забыли даже свое имя.

— Но я утверждаю, что прибытие Наполеона встряхнет их.

— Конечно, встряхнет. Подожгут дома, пойдут воевать, захотят обогатиться. И снова прольется кровь, много крови.

— Кровь и война — это испытания народов, — заметил Томмазо.

— Есть люди, которые полагают, будто дуэль — доказательство духовной силы мужчины. Я считаю, что это варварский обычай, сохранившийся до наших дней. Я — христианин и думаю, что война и кровопролитие на дуэли — это лишь разные формы убийства.

Слова слепца явно рассердили Серпьери. Однако старик странным образом внушал ему уважение.

— Так или иначе, вам нечего опасаться, Серпьери, ваш герой прибудет. Он победит и станет править в Милане. Тут будет восстановлена республика, и кто знает, может быть, даже итальянское королевство. Что вам еще надо? Дорогой Джулио, пришло лето. Деревья оделись листьями. Зимой деревья кажутся одинаковыми — высохшими, голыми. А весной, летом они все разные. Одни выглядят цветущими, другие слабыми, а третьи — мертвыми.

— Нам пора идти, — сказал Джулио, поднимаясь, — а то мы слишком поддались печали, — он протянул старику руку.

— Думайте о сегодняшнем дне, Джулио. Сегодня светит солнце. А заботы завтрашнего дня оставьте на завтра.

— Могу ли чем-нибудь помочь вам, Оресте?

— Можете. Верните мне тишину.

— Тогда до свиданья.

— Прощайте, Джулио, прощайте.

Веноза направился к своей карете, возле которой его ждал Серпьери. Графу захотелось вернуться и задать старику еще один вопрос, но тот, безразличный ко всему вокруг, уже опустил голову.

Она на ходу выпрыгнула из кареты и взлетела по лестнице еще прежде, чем экипаж остановился у особняка Венозы, пронеслась мимо Каттанео и изумленных слуг, выстроившихся в вестибюле, примчалась в библиотеку, сообщавшуюся со спальней Джулио, распахнула туда дверь — его нет. Удивленно уставилась на пустую кровать.

Не может быть! Наверное, он в ее спальне. Бросилась в другую сторону, у порога остановилась, глубоко вздохнула и открыла дверь. В спальне находилась только Марта, складывавшая ночную рубашку. Увидев ее в дверях, она побледнела от испуга, но ничего не сказала.

Арианна вздрогнула, направилась к постели, и ей показалось, будто она идет по какому-то длинному коридору, погруженному во мрак, и единственная светящаяся точка в конце его — это кровать. Она видит человека, лежащего на ней.

Это Джулио. Он неузнаваем. Лицо серое, вздутое, глаза закрыты. Она прикасается к мужу щекой. Он холоден. Она резко оборачивается к Марте, собираясь спросить, что происходит. Но та, побледнев еще более, говорит: «У тебя такой вид, будто призрак повстречала». Она хочет что-то ответить. но внезапно подкашиваются ноги, и она упала бы, если бы Марта не подхватила ее. Милая Марта, она всегда рядом, всегда готова принять ее в свои объятия. А Арианна может только с трудом проговорить: «Что с Джулио?» Марта начинает что-то объяснять, но слова не доходят до ее сознания. В отчаянии девушка вырывается из объятий Марты, но так и не может произнести ни звука.

И тут Арианна проснулась. Она все еще держала в руках книгу, горели свечи. Она взяла стакан с водой и отпила глоток, взглянула на часы. Два часа ночи, а Джулио еще не вернулся. Может быть, он уже здесь, но не захотел будить ее и прошел в свою спальню, — с этой мыслью она поднялась с кровати и, набросив халат, поспешила на половину Джулио. Постель была не тронута.

Она вернулась к себе, вспоминая сон, который только что видела, и ее охватил ужас. Она пойдет искать Джулио. В гардеробной дрожащими руками она надела первое же попавшееся платье, в коридоре возле комнаты Марты помедлила. Нет, лучше пока ничего не говорить, а то еще подумает, что она сошла с ума.

Надо идти дальше, она сама посветит себе лампой. В конюшне Арианна отвязала лошадь, отыскала седло. Черт возьми, как давно уже она не седлала лошадь. Ей даже показалось, будто она разучилась это делать, не понимает, с чего начать. Одна из лошадей заржала.

— Тише, а то разбудишь весь дом. Сейчас поскачем. Знаю, ты любишь ночные прогулки.

Лошадь поскребла копытом землю и фыркнула.

— Ох, синьора графиня, что вы делаете? Такое занятие не для вас!

Старый Джузеппе стоял в дверях, волосы всклокочены, куртка расстегнута, видна волосатая грудь.

— Куда вы собрались в такой поздний час?

— Искать мужа. Он еще не вернулся домой.

— Ну что ж тут такого, граф иногда возвращается и позднее. Вы же знаете. Зачем так тревожиться?

— Но не сегодня. Я должна найти его.

— Но подождите минутку, я позову Сальваторе…

— Сальваторе уехал вместе с ним, — бросила она.

— Я провожу вас, графиня.

— Поторопитесь!

Не говоря больше ни слова, Джузеппе оседлал лошадей, и они отправились в звездную ночь, выехали на виа Сан-Дамиано и, проскакав вдоль канала, оказались на Сенатской площади.

Кругом ни души. Слышался только плеск воды о борта небольших лодок, причаленных на канале. Арианна не успокаивалась. Напротив, тишина пугала ее. Потом, словно побуждаемая каким-то неведомым инстинктом, она повернула обратно и поехала вдоль канала. Вдруг остановила лошадь, спешилась и подошла к воде. Джузеппе поодаль следовал пешком за хозяйкой, держа лошадей за поводья.

Арианна шла вдоль канала, то и дело останавливаясь и заглядывая в воду. Неожиданно пустилась бежать и недалеко от своего дома при свете фонаря увидела что-то на земле — то ли тряпка валялась, то ли какая-то одежда. При слабом свете она не очень поняла, что это. Подошла ближе и подняла… шляпу Джулио.

Она заметалась, кидаясь то в одну сторону, то в другую, зовя мужа, и вдруг увидела немного подальше берет Сальваторе. Джузеппе молча взял у нее головные уборы. В его глазах застыл ужас.

Арианна продолжала искать. Должно быть, на них напали. Это очевидно. Она снова заглянула в канал и заметила невдалеке какие-то тени, слегка колыхавшиеся в воде. Подошла ближе и увидела ботинки, а дальше и тела Джулио и Сальваторе. Они висели вниз головой, наполовину погруженные в воду. Ноги опутаны веревкой и привязаны к каменной бухте, к которой швартуют лодки. Арианна наклонилась и дотянулась до ног; они были холодные как мрамор.

Джузеппе все так же безмолвно, дрожа от волнения, вытащил два окоченевших трупа и положил их на землю. Арианна опустилась на колени возле тела Джулио, взяла его руку в свою. И словно окаменела, сжимая холодные пальцы мужа и уставившись на него невидящим взглядом. Джузеппе молчал, он не знал, что сказать. Осмотрелся, поблизости никого не было, потом, взглянув на Арианну, бросился к дому звать на помощь.

Вскоре, а может быть, и спустя много часов — она не ведала этого, потому что время остановилось в ее онемевшем, обезумевшем мозгу — она обнаружила, что сидит возле своей кровати и по-прежнему сжимает холодную руку мужа.

Где теперь Джулио? Где бродит его заблудившаяся душа? Теперь он один? Совсем один и где-то совершенно в другом измерении, куда она не может добраться к нему. И его врагом оказалась не армия Наполеона, а зависть, скрывавшаяся под маской смерти. Жуткая, немая смерть прошлась по его телу. Она превратила его в страшную статую. В этом теле не было больше Джулио. И ледяная рука, которую она сжимала, была не его. И холод этот, медленно проникая в ее руку, доходил до самого сердца.

Смерть! Вот, значит, она и такая бывает! Такая слепая, такая чудовищно неумолимая, что способна истребить даже страх, который всегда охватывал ее, когда она слушала рассказы о чьей-либо кончине. Реальная смерть способна подавить даже гнев, всегда возникавший у нее, когда она думала о собственной кончине или гибели близких. Но теперь, когда смерть оказалась совсем рядом, когда она увидела ее следы на своем пути, Арианна уже не испытывала больше ни страха, ни гнева.

Она ощущала лишь безмерное страдание и ледяной ужас, который лишал ее сил и иссушал слезы. Не было слез в ее глазах. От глубокого горя слезы сохнут.

Смерть! Сколько раз в минуты ожесточения на Марио, терзаемая своей раненой гордостью и несбывшимися мечтами, она желала ему погибнуть, сколько раз отчаянно кричала: «Ты должен умереть, чтобы я могла жить!» Сначала она сходила с ума, мучаясь мыслью, что Марио пропал, что его недостает ей, а потом желала ему смерти, воображала его в могиле, придавленной надгробным камнем, таким тяжелым, чтобы и в день Страшного суда его было бы не сдвинуть с места. А теперь, когда она воочию увидела смерть, ненависть к Марио вдруг утратила всякий смысл. Появись он сейчас в этой комнате, она осталась бы совершенно спокойна. И ничто не изменило бы ее отношения к Джулио, лежащему теперь на ее постели, навеки упокоенному смертью. «Умей прощать и никогда не оглядывайся назад», — не раз говорил ей падре Арнальдо (как всегда, он знал то, что было неведомо ей). Она прощает его, Марио Россоманни, за зло, которое он причинил ей. Прощает от всей души.

— И ты, Джулио, прости меня, — негромко произнесла она, — прости, что скрыла от тебя эти свои мысли. Они слишком тяжелые. Мне не хотелось омрачать нашу радость. И прошу у тебя прощения, что так и не сказала тебе ни разу, как бесконечно люблю тебя. Но теперь ты все знаешь, там, где находишься сейчас, тебе открыты мои мысли. Я приняла в себя прошлое, как погребальная урна принимает прах умершего, и отныне буду жить с этим внутри, хранить его в себе. Для нас прошлое больше не существует, а есть только настоящее. Живи во мне, и я буду жить ради нас. И клянусь никогда больше не оглядываться назад, любовь моя.

АРСЕНАЛ

— Так что? — спросила она. — Где доктор?

Старый Джузеппе стоял в вестибюле, держа шапку в руках, и смотрел наверх, на Арианну, опиравшуюся на балюстраду лестницы.

— Синьора графиня, я не смог найти доктора Секки. Сосед сказал, что доктор, наверное, в Арсенале, лечит больных и раненых.

— В Арсенале! — воскликнула Арианна. — О боже! Но он нужен здесь, и немедленно!

— Синьора графиня, хотите, еще поищу? — предложил Джузеппе, смиренно опустив голову. Его руки плетьми висели вдоль туловища, как у человека, смирившегося с усталостью и судьбой.

— Нет, подожди!

Он действительно очень устал, подумала Арианна. Она тоже устала, но ничего не поделаешь! Изо всех слуг с нею остались только Джузеппе да его жена, больная ревматизмом. А все молодые разбежались, когда в Милан вошли наполеоновские войска. Прав был Джулио. Все они подлецы. «Не доверяй им, — говорил он. — Не доверяй. Все они мошенники и думают только о том, как спасти свою шкуру. Им хоть бы что, могут жить и в навозе». Проклятые! Поверили слухам, которые распускают шарлатаны и подстрекатели. «Слуги аристократов будут гильотинированы!» И они приняли это за чистую монету. Ночью покинули их дом. А ведь многие родились тут. Остался только Джузеппе, самый преданный слуга.

Но кто знает, подумала она, может, потому только и задержался, что самый старый и уже ноги не такие крепкие, не позволили убежать вслед за другими. Придется пойти самой, решила она, самой искать доктора. Если сумеет найти, постарается уговорить оставить на минуту своих пациентов и помочь ее сыну. Джузеппе не сумеет этого сделать. К тому же ведь потребуется немало времени на визит. Обратно она велит отвезти его в двуколке.

— Я сама пойду, Джузеппе, — сказала она и стала спускаться по лестнице. — А ты оставайся тут и присмотри за домом. И скажи Марте, что скоро вернусь с доктором Секки.

— Но, синьора графиня, это же опасно. Представляете, что творится сейчас на улицах!

— Не беспокойся и смотри за домом!

Она стремительно вышла, ничего не захватив с собой — ни шаль, ни шляпу. В одном платье с непокрытой головой села в двуколку и хлестнула лошадь. Ей предстояло пересечь весь город, чтобы попасть на другой его конец, к Арсеналу у Порта Чика.

И по пути странное зрелище поразило ее. Множество женщин тащили на спине мешки с картошкой, корзины и тюки с продовольствием и одеждой. Рядом с ними семенили ребятишки. Дети постарше тащили небольшие мешки с мукой, кукурузой, зерном. Перепуганные жители спешили к воротам города, надеясь найти убежише в сельской местности. Они шли торопливо, беспорядочно, как бывает, когда толпу охватывает страх. Кто-нибудь то и дело ронял мешок, тот рвался, его содержимое рассыпалось по мостовой, чтобы тут же быть затоптанным.

Арианна с ужасом видела вокруг мертвецов — трупы австрийцев и французов в мундирах, а также горожан, оказавшихся в гуще сражения. Некоторые женщины, волочившие за собой маленьких ребятишек, на бегу спотыкались о мертвые тела, даже не замечая, словно это были какие-то незначительные предметы.

Арианна хлестнула лошадь и попыталась пробраться сквозь суматошную испуганную толпу. Волосы ее развевались на ветру, она поднялась с сиденья с поводьями в одной руке и хлыстом в другой. Но лошадь испугалась, наткнувшись на тюки, на мешки, на брошенный домашний скарб.

Неожиданно Арианна увидела повозку, до отказа загруженную вещами, и среди сидевших в ней женщин узнала одну из своих прежних служанок, которая что-то прижимала к груди, кажется, окорок, а ногами придерживала мешки и коробки. Она окликнула бывшую служанку и раз, и два, но та не услышала, либо притворилась, будто не слышит.

Арианна не могла понять, откуда эти люди несли столько продуктов, но потом вспомнила, что неподалеку находится склад. Наверное, когда австрийцы отступали, эти люди взломали двери и завладели продовольствием. И действительно, медленно проталкиваясь сквозь хлынувших ей навстречу людей, она вскоре увидела, что с боковых улиц подходят все новые толпы женщин и устремляются к разоренному складу, тоже желая поучаствовать в разграблении.

Арианна остановила лошадь и в растерянности огляделась. Ей не проехать дальше, надо выбираться на другую дорогу. Она поедет по параллельной улице, будет кружить, но доберется до Арсенала, решила она, надо во что бы то ни стало найти врача, иначе сын умрет от гангрены. И все ломала голову, как же он умудрился так повредить ногу. Поистине беда никогда не приходит одна.

— Ну, пошевеливайся! — прикрикнула она на лошадь и снова попыталась протиснуться сквозь толпу. С огромным трудом ей удалось завернуть за угол и выбраться на Корсиа делла Ветра деи Читтадини. Здесь было поменьше народу. Лошадь пошла рысцой, однако вскоре Арианна обнаружила, что улицу перегородили. Она в ловушке. Остановила лошадь и хотела повернуть обратно, но тут из переулка появились несколько молодых людей. Они подбежали к двуколке и схватили поводья.

— Далеко ли собралась, красавица синьора? Кончилось время, когда господа катались в каретах, а слуги ходили пешком! — нагло заявил один из них на грубом миланском диалекте.

— Синьора еще не заметила, что времена изменились, — пошутил другой.

Она привстала и принялась отчаянно хлестать кнутом направо и налево.

— Пустите меня, пустите, проклятые! Пустите!

Тщетно. Двое парней забрались в двуколку, вырвали у нее поводья и хлыст, схватили ее за руки и принялись выталкивать на мостовую. Она закричала, вырываясь из крепких молодых рук. Тогда один из парней, разозленный тем, что она сопротивляется, решительно схватил ее и с силой вытолкнул из двуколки. Она упала на мостовую, но тут же поднялась и бросилась было бежать. Какой-то парень схватил ее за руку и потащил за собой. Она кричала и вырывалась. Тогда парень сдавил ей горло. В какой-то момент его рука оказалась возле ее рта, и она как бешеная вцепилась в нее зубами. Парень завопил и с яростью оттолкнул ее к стене.

Арианна медленно осела на землю и потеряла сознание. Придя в себя, она закричала от страха, увидев над собой ноги бежавших людей. Кто-то из них, думая, что женщина уже мертва, наступил ей на пальцы. Перепуганная, она поднялась и, прижавшись к стене, постаралась уйти подальше от ужасного места. Держась за стену и прихрамывая, она кое-как доковыляла до конца Корсиа делла Ветра к мосту деи Фаббри и свернула налево, на мост де-льи Олокати.

Тут она и увидела Арсенал. На площади Сан-Винченцо ин Прато, как раз напротив, бурлило множество пешего и конного народу, причем все двигались в разные стороны Некоторые куда-то бежали с носилками.

Арианна растерянно осмотрелась Ей предстояло обойти весь Арсенал, чтобы добраться туда, куда бежали санитары Там наверняка она и найдет врача. Нога у нее болела, голова раскалывалась. Она вытерла губы и увидела на руке кровь. Пустяки, решила она и, прихрамывая, двинулась дальше, а ступня между тем болела все сильнее.

Она подошла к парапету Арсенала. Вокруг была жуткая картина. На тротуаре и под опрокинутыми повозками лежали сотни трупов и еще больше раненых в изорванной одежде и грязных форменных мундирах. И трудно было понять, кто из них ранен, а кто мертв. От страха пот ручьем лил по ее лицу. Стараясь ни на кого не смотреть, она все же замечала, что некоторые окоченели, другие корчились и стонали. Тучи мух облепляли их лица, покрытые потом, грязью и кровью. Кровь, всюду кровь, грязные бинты, стоны, ругань. Стоял резкий, тошнотворный запах крови, пота, экскрементов.

Она остановилась на минуту и закрыла рот рукой. Почувствовала, что ее сейчас вырвет. Нет, решила она, надо держаться. А не выдержит — сын умрет. И все так же зажимая рот, она запрокинула голову и изо всех сил стиснула челюсти. Никогда не предполагала она, что война так омерзительна, так непристойна, никогда не думала, что она похожа на сплошной ад из конвульсий, вони и стонов.

Она вздрогнула. Кто-то тянул ее за платье. Она взглянула под ноги и увидела, как чьи-то дрожащие руки цепляются за ее подол, хватают за ногу. Глухие голоса умоляли:

— Синьора, воды, Бога ради! Во имя Господа, воды!

Она в страхе стала вырывать свою юбку из этих судорожных рук.

— Пустите меня, пустите! — закричала она и, подхватив испачканную в крови юбку, пустилась бежать, перескакивая через тела. Поскользнулась и упала рядом с мертвым солдатом. Глаза его широко раскрыты, руки закостенели на груди. Кровь запеклась на разодранном мундире. Возле лежал раненый со сгустившейся в бороде кровью. Из его развороченной челюсти вырывались стоны, означавшие только одно: «Воды!»

Нет, если она не найдет доктора, тоже завопит как безумная. Она подошла к мужчинам, отдававшим приказания санитарам, и спросила:

— Где тут доктор Секки? Вы знаете доктора Секки?

Какой-то молодой человек с закатанными рукавами приблизился к ней.

— Что вы сказали? Что вам нужно, женщина?

— Я ищу доктора Секки, вы не знаете его?

— Знаю, он там, по ту сторону канала, за мостом. Но он занят ранеными. Он не станет и слушать вас. Возвращайтесь лучше домой.

Это был крепкий парень с длинной бородой, наверное, немало времени провел в партизанах. Без куртки — рубашка и брюки; даже кончик лохматой бороды в крови, как у мясника. От усталости и бессильной злобы лицо его выглядело как у пьяного, но голос звучал твердо и решительно. Он отвернулся от Арианны, собираясь уйти, но споткнулся о труп солдата в австрийской форме и, вскипев гневом, со злостью пнул его.

— Как воняют эти сволочи, даже мертвые! — рявкнул он.

Она бросилась за парнем, догнала и, схватив за руку, закричала:

— Как вам не стыдно пинать покойного?

— Но это же австрийская падаль! — удивился парень.

— Да они же все одинаковы, разве не видите? Посмотрите туда — австрийцы и французы — все одинаковы, когда мертвы! — гневно закричала она, не понимая даже, откуда у нее взялись на это силы.

— Может быть, мертвые и одинаковы, но живые все разные…

— Вы уверены, что разные? — крикнула она, сильнее вцепившись в его руку.

Но парень вырвался:

— Короче, что вам надо? Идите домой и вяжите носки.

Она отерла пот со лба и решительно сказала:

— Нет, именно этого я как раз и не собираюсь делать, потому что не хочу в один прекрасный день увидеть, как гильотина отсекает вашу голову.

— О чем это вы! У нас не будет никаких гильотин. Наполеон упразднил их.

— Возможно. Но судя по тому, как вы испачканы в крови и сколько ненависти кипит в вас, это не так. Посмотрите, до чего вы довели наш город! Он похож на скотобойню!

— Не говорите глупостей! Лучше поищите своего доктора, он там, — сказал парень и отошел от нее.

Он шагал быстро, ступая по мертвым и раненым. Она с отвращением проводила его взглядом.

Пробираясь между грудами тел, она все-таки отыскала доктора Секки.

— Слава богу, что нашла вас. Вы нужны мне. Мой сын умирает! — взмолилась она, подойдя к врачу. — Он упал с повозки и повредил ногу. У него распухло и посинело молено.

— Да вы с ума сошли! — возмутился Секки, поднимаясь от раненого и вытирая лоб рукавом рубашки.

Какое-то время она в недоумении смотрела на него, уронив юбки — они накрыли лицо раненого.

— Что вы хотите сказать, доктор? — спросила она в растерянности.

— Что хочу сказать? Идите сюда, подойдите и посмотрите.

Она приподняла юбки и, как можно быстрее перескочив через лежащие рядом тела, вплотную приблизилась к Секки, тронула врача за руку и почувствовала, что он дрожит от усталости, хотя по лицу это и не было заметно.

— Доктор! — воскликнула она. — Вы должны пойти со мной, мой сын умирает! — Секки посмотрел на нее растерянно, и она повторила: — Мой сын, прошу вас, прошу вас! Мой сын умирает, вы должны пойти со мной, а потом я привезу вас обратно!

— Ваш сын? Ваш сын умирает? — закричал доктор. И лицо его исказилось злобой на весь свет, в котором происходят подобные вещи. — Да вы в самом деле сошли с ума! Я не могу бросить этих людей, они же сотнями умирают тут, я не имею права оставить их на произвол судьбы. Ищите кого-нибудь другого… Найдите мою жену, она кое в чем разбирается и сумеет помочь.

Арианна хотела было объяснить, почему не может обратиться к его жене, но сдержалась. Он не знал еще, что его супруга раздавлена проезжавшей мимо каретой. Что-то в душе подсказывало ей: этот доктор, даже узнай он, что жена умирает, все равно останется здесь, на своем месте, помогать сотням людей, а не кому-то одному.

— Значит, не пойдете, — тихо произнесла она.

Секки резко вырвал свою руку и проговорил, словно не видя ее:

— Умирает, да, умирают все, все… и всего недостает — бинтов, лекарств, хлороформа. Проклятые австрийцы и треклятые французы! — он вскинул сжатый кулак. Затем рукавом рубашки снова вытер пот, крупными каплями стекавший по лбу, заливавший глаза, и опять склонился над раненым.

Арианна задрожала, глаза наполнились слезами. Ужас охватил ее. Как спасти сына? Что делать? Нога мальчика распухала, вскоре может начаться гангрена. Что, если нужно отнять ногу, кто сумеет такое сделать?

Она опять увидела того парня, что встретила раньше. Он о чем-то разговаривал с доктором. Секки уже отдавал отрывистые распоряжения, указывая на того или иного раненого. Молодой человек утвердительно кивал, слушая врача, а потом прошел мимо Арианны, словно ее и не было тут вовсе, как будто и не помнит ее. Какой-то пожилой человек с сочувствием посмотрел на Арианну:

— Ну, красавица, не отчаивайся! Держись! Мы все должны держаться.

Наверное, он прав, подумала Арианна. Нужно вернуться домой. Здесь она только теряет время. Она стала протискиваться между ранеными. Однако теперь ей предстояло проделать весь путь пешком, а он немалый. Надо как можно скорее вернуться к сыну и самой найти выход из положения.

Голова у нее болела. Платье настолько промокло от пота, что прилипало к телу, а ноги уже совсем не держали ее. Дорога казалась нескончаемой, и она с ужасом думала, что сын может умереть в ее отсутствие, что он при смерти и зовет ее. Эта мысль придавала ей силы, чтобы двигаться дальше. Она пустилась бегом, сердце бешено колотилось, но она еще держалась.

На мосту дельи Олокати она осмотрелась, соображая, куда же направиться дальше, и увидела, что по улице делла Виттория движутся солдаты, запыленные, усталые. С моста она могла рассмотреть почти всю улицу, полностью запруженную солдатами. Их тысячи, грязные, обросшие, с ружьями за плечами. За ними продвигались обозы и артиллерия. Возницы хлестали усталых и упрямых мулов. Она никогда не видела прежде такого множества военных. Перепугавшись, она бросилась в другую сторону — к мосту деи Фаббри, перебежала его и остановилась на углу виа Терраджо. Здесь носились двое подростков, они стучали во все двери и орали:

— Французы идут! Французы идут!

— Французы! — в ужасе прошептала Арианна. Обеими руками подхватив юбки, она бросилась на соседнюю улицу.

Она не знала, что это за улица, и вообще уже ничего не видела перед собой, а остановилась только потому, что совсем выбилась из сил и надо было перевести дух. Постояла немного, прислонившись к стене, чтобы не упасть. Из домов доносился запах пищи, в окнах она увидела нарядных женщин с накрашенными лицами. Они выглядели на удивление веселыми и радостными, что никак не вязалось с трагедией, которую она только что наблюдала. Кто же они такие? Вскоре поняла — это проститутки, они готовились встретить новых победителей, и увидела, что одна из них, с огненно-рыжими волосами, вышла на улицу с почти обнаженной грудью.

Дойдя до Кароббио, где недавно ее так поразила толпа, разграбившая склад, она удивилась, обнаружив, что площадь совершенно пуста. С опаской осмотревшись — вдруг где-нибудь еще сидят в засаде те парни, что напали на нее, — и подобрав юбки, она опять пустилась бежать.

У церкви Сан-Сатиро она остановилась, тяжело переводя дыхание, в глазах у нее потемнело, жуткая боль пронзила желудок — слишком тесный корсаж сдавливал талию. Она опустилась на ступеньки церкви и закрыла лицо руками, стараясь дышать глубже. Еще никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой и несчастной, а ведь пережила столь трудные минуты на Тремити. Но там всегда кто-то был рядом — падре Арнальдо или фра Кристофоро, и прежде всего Сальваторе. Сальваторе… Она вспомнила, как он выглядел, когда его вытащили из канала.

Труп почти невозможно было узнать — тело чудовищно распухло, и на лице осталась какая-то странная, страшная и отчаянная гримаса;

Арианна поднялась и, шатаясь, вошла в церковь. Бедный Сальваторе… Она вспомнила, как оплакивала его жена, как кричала она. Но к чему было надрываться? Мертвые не возвращаются. Теперь она тоже, к своему ужасу, осталась вдовой. В подземелье под островом Кретаччо она не раз думала, что это самое страшное время в ее жизни. Но худшее, оказывается, не имеет границ, подумала она. Арианна подошла к алтарю и распростерлась ниц.

— Боже, — взмолилась она, — теперь только Ты у меня остался. Только Ты, Господи! Помоги мне. Да, знаю, у меня немало грехов.

Я нередко восставала против Твоей воли, сколько раз кричала падре Арнальдо, что не хочу больше знать его любимого Бога, не могу думать о Нем, Он жесток. Теперь я тут, в Твоем доме, прошу Тебя: не прощай меня за глупый протест, не прощай мой слепой гнев. Мне пришлось отказаться от человека, которого любила, но не жалей меня, Господи. У меня убили мужа, но не смотри, что я словно окаменела. Как видишь, я не плачу, сделай мои слезы твердыми камнями, а глаза сухими, словно скалы на ветру, не жалей меня, Господи! Я измучена, истерзана, но не тревожься обо мне, а обрати свой взгляд в другую сторону. И когда умру, приду к Тебе просить прощения, раздави, прогони меня, отправь в адское пекло гореть на вечном огне. Но только об одном молю Тебя — спаси сына! Скажи мне, что предпринять, чтобы уберечь его от смерти, и я все сделаю. Я не знаю, к кому обратиться, я не могу сама вылечить мальчика, как фра Кристофоро. Что сделать, чтобы он не остался хромым, скажи мне? Ты, Господи, можешь все, ведаешь обо всем, Ты, создавший Вселенную, способен вылечить и моего ребенка! Он же маленький, ни в чем не повинный, не заставляй его страдать, прошу тебя! Не оставь его хромым. Он и так уже лишился отца. Я отдам Тебе мою жизнь, но пусть только он не станет хромым. Я готова умереть сейчас же, тут же у алтаря, только спаси Марко. Если Тебе мало моих мучений, обрати свой гнев на меня, пошли мне самую жестокую смерть, заставь меня претерпеть самые страшные муки, только спаси сына. Спаси его, спаси, Господи!

Она закрыла глаза, словно ожидая ответа, слепо надеясь, что Бог заговорит с нею. Но ничего не услышала. Попробовала плотно сомкнуть веки и сосредоточиться.

— Прошу Тебя, — снова зашептала она, — прошу Тебя, дай мне какой-нибудь знак!

Чья-то рука коснулась ее плеча. Она открыла глаза. Рядом с ней на коленях стоял священник.

— Что случилось с тобой, дочь моя? Могу ли помочь тебе? — седой, благостное лицо, говорил ласково, по-отечески.

Арианна встала перед ним на колени.

— Спасибо, падре. Но вы не можете помочь мне, только Бог способен сделать такое сейчас.

— Бог поможет тебе, я уверен. Обрети веру, и увидишь, Он поведет тебя.

— Я обрету ее.

Арианна поднялась и, опустив голову, вышла из церкви. Всевышний услышал ее молитву, подумала она, это был его знак. Благодарю тебя. Господи! И тут зазвонил колокол. Пробило шесть часов.

Как поздно! Марко, наверное, совсем перепуган. Арианна заторопилась. Вспомнила, что с тех пор, как мальчик повредил ногу, в бреду он звал только ее. Кто знает, как ему сейчас страшно. Она отсутствовала несколько часов. Эта мысль торопила ее, придавала неведомую доселе силу. Не помня себя, она устремилась дальше.

Наконец каким-то чудом она добралась до площади, где находился ее дом. Сил уже не оставалось совсем, кое-как она доплелась до фонтана, прислонилась к его каменной ограде, опустила голову и закрыла лицо руками. Не верилось, что это не снится и действительно ее дом рядом. Да, это он, вот и Марта показалась в окне. Ноги Арианны подкосились, и она упала.

Через какое-то время она почувствовала, что Марта и Джузеппе подняли ее и несут домой, кладут на диван в гостиной. Она приподнялась.

— Нет, не беспокойтесь, только дайте воды. Воды, очень хочу пить!

И жадно осушила стакан с водой, который подал Джузеппе.

— Как он? Как Марко?

— Подожди, успокойся сначала, — сказала Марта. — Все как прежде. Я дала ему немного лауданума[66], и мальчик заснул.

— Пойдем к нему.

Марко крепко спал. Лицо у него было красное, вспотевшее. Арианна подошла ближе. Набравшись мужества, приподняла простыню и в ужасе отшатнулась. Нога чудовищно распухла и посинела, особенно выше колена. Арианна постаралась успокоиться и рассмотрела получше.

Гангрена? Она даже не знала, что это такое. Слышала только, что при гангрене приходится ампутировать ногу, но она же не способна это сделать. А если не гангрена, если всего лишь воспаление, нарыв?

— Что это, как ты думаешь? Гангрена? Или нарыв?

Марта заплакала.

— Не плачь. Постарайся лучше вспомнить, что говорил фра Кристофоро.

— Не помню. Никогда не видела гангрену. Не случалось в моей жизни такого. А когда возникал нарыв, фра Кристофоро резал вот так, — и она показала, где именно.

— А чем резал?

— У него был очень острый ножичек, им он и делал разрез. Оттуда выходил гной.

— По-твоему, это нарыв?

— Похоже, но такой большой! Боже милостивый, какой огромный! Несчастный ребенок!

Тут вошла Антониетта, жена Сальваторе, и спросила:

— А доктор придет?

— Нет, не придет, — ответила Арианна. — Скорее, Антониетта, сходи на кухню и принеси небольшой, но очень острый нож. Самый острый, какой только есть. А ты, дорогая, постарайся вспомнить, что делал фра Кристофоро, чтобы обезболить?

— Он использовал разные травы, а также лауданум.

— Эта настойка у нас есть. Пойди отыщи ее, принеси горячей воды и бинты, побольше бинтов.

— Но что ты собираешься делать?

— Вскрыть нарыв, как делал фра Кристофоро, — она произнесла это так решительно, словно операция для нее самое обычное дело.

Марта посмотрела на нее, широко раскрыв глаза, и молитвенно сложила руки.

— О боже, дорогая, такое невозможно!

— Или я сама оперирую его, или мой сын умрет!

— Но как ты можешь это сделать, даже у врачей не всегда хватает мужества проводить операции собственным детям.

— Поскорее принеси все, что я велела. И не волнуйся. Ты знаешь, когда захочу, я все могу. И сделаю операцию не хуже врача. Вот увидишь, — она произнесла это с сарказмом и с улыбкой.

Марта была потрясена, но поняла, что в столь решающий момент Арианна взяла на себя некую роль, и в этом была ее сила и ее защита. Она всегда поступала так, когда приходилось сталкиваться с чем-нибудь ужасным, с чем-то неприятным, страшным, угрожающим. Она сумеет войти в роль и сделать то, что должен сделать врач, будто все происходящее касается кого-то другого, а не ее самой. Именно так ведет себя актер, вживаясь в образ своего персонажа.